Войдя в прихожую, гости растерялись.
Казалось, женщина хотела сказать, что вот уж не думала еще раз побывать в этом доме, но промолчала.
– Вот здесь книги, которые мы брали у вас почитать, – растерянно сказала она и передала Герберту пакет. – Ну, куда нам пройти?
– Проходите на кухню, – промолвил Герберт, который успел продумать, где и как он будет принимать неожиданных гостей. Кабинет превратил бы встречу в слишком официальную и мог повредить… Гостиная – слишком расслабляла бы, столовая – слишком необычно сидеть за обеденным столом и ничего не есть. Кухня показалась Герберту самым лучшим вариантом. Наконец расположились на кухне. Герберт, не дав никому ничего сказать, начал сам.
– Я знаю вашу позицию и хотел бы, чтобы вы выслушали мою. – Не встретив сопротивления, Герберт рассказал всю историю отношений с Анной, как она виделась ему. Мать Анны лишь изредка прерывала его короткими фразами, указывающими на вялое сомнение.
– Я не верю, я до сих пор не верю, чтобы вы могли стать ярым врагом… – наконец проронила пожилая женщина, и глаза ее наполнились слезами.
– А я и не стал врагом, что бы вам ни говорили. Все мои действия были лишь реакцией на безумные поступки вашей дочери.
– Чего же вы от нас хотите? Мне очень жаль, что все так сложилось…
Ситуация стала напоминать детсадовскую разборку: девочка Аня разбила стекло камнем, потому что выросла бандиткой, а мама пришла просить за нее прощения…
– Я? В общем, ничего не хочу… Пусть оплатит наши судебные расходы и подпишет бумагу, что не будет конкурировать…
– Я хотела бы, чтобы Анна вообще больше не занималась бизнесом.
– А как же она будет оплачивать расходы вашей семьи? Дом-то обошелся вам недешево… – заботливо отметил Герберт.
– Да, дом пришлось перезаложить… – со вздохом призналась женщина. – Аня теперь ни на что не годится, лежит целыми днями, совершенно исхудала, она – в депрессии. Внучка меня спросила: за что Адлеры так ненавидят мою мать?
– Мы ее не ненавидми…
– Тогда отчего вы поставили мою дочь в такое положение?
– Вот скажите, где вы работали до пенсии?
– Ну, на заводе…
– Вот представьте себе, что вы уничтожили бы все бухгалтерские документы на заводе, а когда вас за это приструнили бы, то ваша мать, защищая вас, заявила бы, что завод поставил ее дочь в такое положение…
– Я не верю, что моя дочь воровка. Не верю, что она занималась махинациями…
– Дело в том, что честность есть понятие относительное. Вот как, по-вашему, недоплачивать налоги – это нормально?
– Ну…
– По мне – это тоже, может быть, не самый страшный грех, но государство так не считает. А кто ж за нее сидеть будет? Как бы хорошо я ни относился к вам и ко всей вашей семье, но существуют вещи серьезные…
– Ну разве вы были не в курсе, что она недоплачивала налоги?
– Она изымала деньги наличными и не представляла никаких квитанций, и с этим я смириться не мог…
– Ей вообще не надо было заниматься бизнесом… – наконец сделала вывод мать.
– Ей не надо было ссориться со мной… – уточнил Герберт.
– Она совсем не такой человек…
– Да в том-то и дело, что у нее словно бы раздвоение личности. В нормальном, обычном общении она приятна… ну, скажем, терпима… А вот поступки ее просто демонические…
– Так что же нам делать?
– Я не думаю, что вы имеете на нее достаточное влияние, ведь и теперь, наверняка, она не знает, что вы приехали ко мне…
– Не знает…
– Ну а поэтому вы, в общем, не уполномочены вести какие-либо переговоры…
– Ну а все-таки…
– Просто нужно подсчитать наши потери…
– Но не четыре же миллиона?
– Нет… Пятнадцать на адвоката, двадцать пять на бухгалтерское расследование… ну, тысяч шестьдесят…
Мать посмотрела на зятя.
– Сможет Аня взять такую сумму и расплатиться?
– Ну, во-первых, не обязательно все сразу, – отчего-то заторопился Герберт. – И потом, я, правда, готов платить вам пенсию и за жилье… Потому что мне очень вас жаль, и вы мои друзья…
– То есть брать деньги у Анны и платить нам? – растерянно улыбнулась женщина. – Вам и самим нужны деньги…
– У меня достаточно денег…
– Что же вы, собираетесь содержать ваших врагов?
– Ну, если хотите, то так… Хотя мы – не враги. Мы просто оказались жертвой Анниного характера…
– Вы же понимаете, что я не смогу так унизить свою дочь… Что же я ей скажу?.. Адлер меня купил?
– Ну, как хотите… Я вас понимаю. Вам нужно было ее воспитывать…
– Она сбежала из дома в семнадцать лет…
– Моя дочь тоже живет отдельно…
– Нет, у вас всё по-другому… А как поступили бы вы, если бы с вашей дочерью такое приключилось? Что бы вы делали на моем месте?
– Мне кажется, я не мог бы оказаться в таком положении… Ну скажите, сами-то вы, если бы работали со мной и получали такую зарплату, пошли бы на такой конфликт?
– Я бы – нет… – честно ответила пожилая женщина и начала задыхаться.
Герберт посмотрел собеседнице прямо в глаза, и у нее снова навернулись слезы. За время разговора Герберт выкурил две небольших, но крепких кубинских сигары, разумеется, испросив разрешения курить и получив его. Но вдруг заметил, что женщине трудно дышать и с ужасом вспомнил, что у нее астма… Она закашлялась…
– Ничего, ничего… – сказала она и попросила воды.
– Извините, я совсем забыл… – Герберт поднялся и открыл окно. Там, на просторе, шелестела листва и щебетали птички. День был прекрасный. Можно было валяться на берегу речки или просто бродить по полянам, а не сидеть на прокуренной кухне и толковать о грязи и безумии.
– Знаете что, – вдруг сказал Герберт. – Я, правда, хотел бы с вами дружить… Мне кажется, вы даже на меня не сердитесь и не испытываете ко мне никакой ненависти.
– Нет, не испытываю, – кивнула женщина, и в ее глазах снова появились слезы. – Я всегда верила в вас, и сейчас понимаю, что не ошиблась…
– А ты ненавидишь меня? – спросил Герберт мужа Анны.
– Нет, – просто ответил он. Казалось, что этот человек чувствовал себя вполне комфортно в логове врага. Убийственная нахрапистость супруги порядком расшатала их семейные узы, и, похоже, ему было приятно, что его жене наваляли тумаков. Она часто прилюдно заявляла, что муж ее – придурок и совершенно никчемный человек, который не может придумать ничего лучше, чем зарабатывать, крутя баранку грузовика. Теперь он становился единственным кормильцем и был готов отплатить за все сказанное самой увесистой монетой.
– Жаль, что ее вы не сможете ни в чем убедить, и в следующий раз, когда разговор пойдет о компромиссе, наши адвокаты настолько запутают дело, что потраты превратятся в астрономические…
– А вот теперь я вам обязательно докажу, что имею на свою дочь влияние…
Анна, в тот же вечер узнав о своих несанкционированных парламентариях, как и ожидалось, пришла в полное негодование.
– Мама, да ты что? Совершенно с ума сошла? Как ты посмела взять на себя такую ответственность? Ты даже не представляешь, с кем мы имеем дело…
– Ну, не такое он чудовище. Просто амбициозный человек.
– Он подлец и предатель, и, поехав к нему, ты тоже становишься…
– Предателем? Нет, ты скажи, что твоя мать предательница… Можешь еще и отхлестать меня по обеим щекам, если тебе от этого станет легче. Как ты не понимаешь, что мы зашли в тупик. Наша семья на грани гибели…
– Глупости. С чего ты взяла?
– Ты сама мне так внушила… Герберт подал на тебя иск на четыре миллиона…
– Это ничего: тьфу, да растереть. Мама, ты ничего не понимаешь… С чего ты взяла, что у него хоть что-нибудь получится? Ну с чего ты решила, что он лучше, умнее, хитрее, расторопнее меня? Этот ленивый увалень, который за всю жизнь своими руками не заработал ни копейки? Ну хочешь, я завтра подам на него встречный иск, хоть на десять миллионов?
– За что?
– Всегда найдется за что… Хотя бы за то, что он меня несправедливо выгнал! Не зря кардинал Ришелье говорил: «Дайте мне шесть строчек, написанных рукой самого честного человека, и я найду в них что-нибуть, за что его стоит повесить».
– Смотри, чтоб тебя саму не повесили… вверх ногами! Что ты такое несусветное говоришь! Какой встречный иск? На какие десять миллионов? У тебя нет денег… Ты не сможешь оплатить адвоката. Намедни ты мне не дала даже денег купить немного муки…
– Хватит есть мучное, мы и так уже лопаемся от избытка веса…
– Ты посмотри на себя! Ты потеряла десять килограммов с тех пор, как началось это дело… Хотя, если проблема заключается в диете нашей семьи, то отчего ты мне сразу не сказала? Зачем были нужны все эти концерты: «Мы разорены!!!» Что-то я сомневаюсь в твоей непобедимости, Аня. Ты, конечно, меня прости, но Адлер совсем не такой простой человек, как ты его описываешь. Уверяю, он все давно продумал, и если ты не используешь этот шанс замириться, – он не оставит от тебя и следа, того гляди, дойдет дело и до тюрьмы… Что ты передо мной хорохоришься, не понимаю…
– Вот именно, мама, вот именно, что ты ничего не понимаешь, а лезешь со своими переговорами! Вот увидишь, он найдет, как это использовать против нас. Пойми, этот человек все время блефует, все время забавляется. Вот и с тобой он играет, как кошка с мышкой!
– Все, что он хочет от тебя, – это погасить судебные расходы, прекратить с ним конкурировать и извиниться.
– Извиниться? Перед ним? Никогда!
– Ты – дура.
– Уж такая, какую ты меня родила…
– Не дерзи матери!
– А ты не обзывайся. Между прочим, я приносила хлеб в этот дом…
– А теперь ты приносишь беду… Отступись, Аня. Ну что ты схватилась с этим мужиком? Он же мужик! Он не уступит! Точнее, он уже уступил, послушал мое доброе слово, он – человек неплохой, только, как и ты, очень амбициозный…
– Ты меня всегда презирала, мама, я всегда для тебя была человеком второго сорта…
– Ты должна поработать над своим характером…
– Знакомые мотивы, мама! Мне уже не семнадцать, чтобы расчувствоваться…
– Когда тебе было семнадцать, ты сбежала из дома. Чего тебе не хватало?
– Того же, чего мне не хватает сейчас. Свободы от твоей опеки!
– Результатом твоего упрямства будет моя смерть…
– Знакомые мотивы… Мама, мне уже не семнадцать!
– Ты это уже говорила. Попробуй сказать что-нибудь новенькое.
– У меня есть свидетели, что все, в чем меня обвиняют, – ложь… Почему ты заведомо считаешь дело проигрышным?
– Да потому, что Герберт купается в роскоши, а у тебя нет денег матери на муку.
– У меня есть деньги… На муку…
– Пока есть… И если есть, то зачем ты морочишь мне голову? Специально меня запугиваешь? Точно Герберт про тебя говорит, что ты денежный садист!
– Ну и убирайся к своему Герберту! Может быть, он тебе денег на муку даст!
– Да, может, и даст! Он мне вообще предложил выплачивать… – мать осеклась. Анна насторожилась.
– Ну, продолжай, что же ты замолчала?
– Это не имеет значения… Я все равно отказалась.
– Отказалась от чего? Он что, хотел тебя купить? Ах, как это на него похоже!
– Ну вот, я так и думала… Может быть, ты выслушаешь меня, прежде чем запишешь родную мать в Иуды?
– Да после такого… Да после такого… Да после такого разве у меня есть мать?
– Замолчи и послушай… Он сказал, что всегда относился ко мне с большим уважением, и что даже к тебе относится… хорошо.
– Ну, конечно…
– И сказал, что готов платить нам с отцом пенсию, поскольку твой бизнес будет недееспособен, пока ты не найдешь новую область, в который вы не мешали бы друг другу…
– Так ты все за меня решила? Ты уже и бизнес мой прикрыть согласилась?
– Он не против, чтобы ты занималась бизнесом… Он против, чтобы ты конкурировала…
– Это незаконно! Он не может мне запретить…
– Все он может… Все он может.
– Дело сейчас не в этом. А в твоем предательстве, мама.
– Значит, ты не хочешь завершения всего этого кошмара?
– Хочу.
– Так в чем же дело? Он ведь не так уж много просит. Ну, хочет он извинений, так извинись.
– Только если и он извинится…
– Аня, не разыгрывай из себя Клеопатру… Дело не в извинениях. На что ты семью кормить будешь? Он же порушил весь твой бизнес, и с каждым шагом твое положение становится только хуже.
– Это он тебе сказал?
– Это объективная реальность, Аня…
После продолжительных боев противник все же вывесил белый флаг, хотя Герберт и не знал, насколько искренне согласие Анны на завершение этой бодяги.
«Мне надоело… – вяло размышлял Адлер, – мне просто опостылело, что жизнь состоит из вялых промежуточных состояний, в то время как все совершенно окончательное, четкое, разборчивое, заслуживающее внимания и доверия остается за пределами этого бедового бреда. Жизнь кажется слишком большой и неповоротливой, чтобы каждый раз охватить ее незашоренным взором, чтобы разумно и обстоятельно обдумать ее значение и направление, и от этого мое существование напоминает серию несмелых скачков, оправданность которых настолько сомнительна, что необходим весь грузный багаж невнятной современной философии, чтобы оправдать их, обуздав всегда внезапное, стихийное, но неотступное чувство постоянного предательства самого себя…
Герберту не хотелось еще более усложнять свою и без того запутанную жизнь. Но, по-видимому, Герберта Адлера и вовсе не существовало, не было такого человека. Была концепция, некое место, которое заполнялось решениями и сомнениями, а потом новыми решениями и новыми сомнениями. В этом и состояла сущность Гербрета Адлера – носителя одной из многократно опробованных природой концепций человеческого бытия.
Поколения сменяли друг друга, а жизнь продолжала оставаться за пределами их осознания. Хорошо отживали те, кто не вдавался в подробности процессов. Они верно понимали, что листику, несомому потоком мутных вод, негоже воображать себя гордым фрегатом, несущимся по воле умудренного жизнью и морской наукой капитана…
Энжела внезапно снова осталась одна. Временное возвращение Стюарда было лишь попыткой возвратить невозвратимое.
Просто поразительно, насколько несерьезно естество отнеслось к вопросам пола. Природе, в общем, глубоко плевать, кто в кого влюбится и что из этого выйдет. Эльза держала симпатичных длинноухих спаниелей, и вот сучка Марта родила шестерых милейших щенков от нелюбимого ею кобеля, а между тем история любви того же кобеля и другой сучки завершилась позорным разрывом… Природа мучает нас, вытребывая наших детей в качестве дани, жертвы, приносимой в честь ее всеобъемлющей концепции жизни, – вот и все сложности, премудрости и примиряющие сами себя разности. Но человеку нужна настоящая любовь, великое и трепетное чувство причастности, а этого не купишь ни натруженными поисками, ни верноподданическими изысками. Конечно, нужно вертеться среди людей, но именно это смешение с толпой и противоречило теории Герберта, его видению жизни семьи, которую он возвел на пьедестал древнего рода, взаимовыручающего механизма единения близких душ.
С одной стороны, Герберт был рад, что Стюардова туча миновала, но постепенно образ одиночества навис над его дочерью, и Герберт ужасался, насколько она кажется счастливой и самодостаточной, проживая одна.
Судьба всегда смеялась над Адлером, терпеливо пытаясь внушить ему, что всему свое время, что подчас стоит не суетиться, а просто размеренно ждать, и счастье само придет и воцарится на опустевших руинах прежних отношений. Но Герберт был беспокойным малым. Он заменял свои деловые устремления простыми житейскими, не видя в них различий, пользуясь теми же подходами и решениями. Поэтому его действия были скорее комичными, чем заслуживающими сострадания и понимания.
Состояние Герберта можно было назвать апатичной горячностью. Ему было глубоко противно заниматься всем тем, что диктовала ему его собственная натруженная натура, но он впрягался и носился как угорелый. Адлер искал Энжеле ухажеров, разумеется, натыкаясь на сплошных ублюдков; пытался улучшить свой бизнес, но лишь растрачивал попусту деньги, потому что бизнес был и так хорош, и все, что в действительности было нужно, – просто тихо ждать, но Герберт не умел ждать и поэтому был почти несчастен на фоне полного благополучия и относительной тишины.
Через некоторое время снова позвонила мать Анны и поблагодарила Герберта, с восторгом сообщив, что всегда верила в него. Адвокаты противоборствующих сторон наконец созвонились, и теперь дело переходило в состояние нескончаемой канители формальностей, которые Герберт вовсе таковыми не считал и полагал, что борьба вовсе не закончилась, но мать Анны была наивной и верила, что беды прошли стороной, и каким-то чудным образом передала ту же уверенность и Герберту, и он, поершившись самую малость, заверил пожилую парламентершу в своих наилучших и наидобропорядочнейших намерениях. Заговорили и о приемлемой форме извинений. Герберт сначала в шутку, а потом все больше убеждаясь в серьезности этой самой шутки, сообщил, что был бы удовлетворен, если б Анна написала сто раз от руки:
«Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я– дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я-дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я-дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура!»
Женщина рассмеялась. Но когда поняла, что Герберт серьезен, смутилась и перевела разговор на более нежную тему…
…Анна была подавлена происшедшим. Она никогда не считала Герберта серьезным человеком. Он представлялся ей баловнем обстоятельств, талантливым, но слишком ленивым, чтобы быть в действительности на что-либо способным. Так, наблюдая крокодила, притворившегося, как водится, бревном, наивный натуралист может вообразить, что эта неподвижная рептилия вовсе не способна на яростную атаку.
Лежа целыми днями на диване в гостиной своего огромного дома, за который стало катастрофически нечем выплачивать ипотечную ссуду, Анна тешила себя планами неминуемой мести.
«Дай время, дай оправиться, и этот подонок еще пожалеет…» – шептала она себе под нос, но планы сменялись апатией и болезненной сонливостью, а предприимчивые действия Герберта по выведению Анны из бизнеса в конце концов выработали у нее стойкий рефлекс, близкий к страху, а страх – не лучший советник мести…
Был ли Герберт подонком? Возможно. Ведь он всегда подспудно знал, что рано или поздно его отношения с Анной завершатся именно таким образом, хотя бы потому, что это случалось не в первый, и, возможно, не в последний раз…
Однако если бы Герберту откровенно сказали, что он – негодяй, наш философ, скорее всего, расстроился бы чрезвычайно и даже не стал бы приводить весомые аргументы в свое оправдание. Он бы тоже улегся на диван и пришел бы в апатичное состояние духа, которое свойственно всем пережившим землятрясение, ибо все порушено, и восстанавливать не то что нет сил, а просто не интересно, а значит, считайте, что нет никакого желания.
Но судьба была милостлива к Герберту, ибо он надежно окружил себя людьми, которые не стали бы говорить ему в лицо или даже думать у него за спиной, что он – негодяй. Единственным опасным человеком в окружении Герберта оставался сам Герберт, но избавиться от самого себя ему не удавалось, как он ни пытался, и ему приходилось мириться с собой, по крайней мере до поры до времени.
Детство свое Герберт считал несчастливым, чрезмерно тягучим и проникнутым страхами, помноженными на страхи, порождаемые несправедливостью, кою неокрепший детский ум не в силах распознать. Только теперь, став вполне взрослым и независимым человеком, Герберт постиг, насколько его детство было отвратительным и беспросветным.
В весьма затасканной концепции неминуемого переселения душ Герберту не нравилась именно необходимость снова оказаться в беспомощности пеленок, которые волочатся за индивидом в его взрослую жизнь, именно эта беспомощность сознания и вера в сверхъестественное предначертание дурной детской судьбы коробили Герберта, и он настойчиво старался отмахнуться от мысли, что за последним вздохом последует пленительное, но рискованное путешествие в промежуточное бытие, завершающееся новым витком жизни. Чтение тибетской «Книги мертвых» выводило Адлера из сонного, обыденного равновесия, и подспудно он знал, что, видимо, так оно все и есть, и его «ум, утративший опору, гонимый ветром кармы», обречен на бесчетное повторение циклов, и Герберт внутренне готовил себя не растеряться, когда «из глубины света придет могучий грохот – естественный звук абсолютной сути», не сплоховать в этот самый что ни на есть момент всех моментов, а то, что беспокойные позывные Книги мертвых («…о сын благородной семьи, слушай, не отвлекаясь…») заставляли волосы подниматься дыбом, было верным знаком, что все это – неспроста.
Но до того как решать вселенские вопросы перехода в иные миры, нужно было как-то доживать жизнь, ту же самую, что и в детстве, ту же самую, что и в мятущейся по закоулкам юности.
«Невероятно, что все это части одной и той же жизни, и вот эти мои руки, на которые я смотрю, – это все те же руки… Кажется, пальцы стали короче… Не иначе от бесстыжего искривления пространства. Интересно, откуда же это чувство невероятности того, что все, что сейчас проистекает, и есть продолжение все той же жизни? Зачем моему сознанию требуется такое ежедневное обновление, словно бы я – это вовсе и не я, а кто я такой, не известно…»
Родители Герберта создали странную культуру отношений. Он помнил их чаще ругающимися, разумеется, по низменным поводам, чем пребывающими в приятном расположении духа. Со стороны трудно было понять, что же удерживало вместе этих столь разных и, казалось, смертельно уставших друг от друга людей. Можно было, конечно, разглагольствовать о странностях любви, о каких-то таинственных внутренних отношениях, скрытых от взоров пристальных и пристрастных, но скорее всего, это был один из многочисленных бездумных союзов, единственным положительным результатом которого стало появление на свет Герберта, – хотя и в этом Герберт периодически начинал сомневаться.
Целый ворох патологических взаимодействий ознаменовывал семейную жизнь родителей Герберта. Опять же со стороны она казалась бесполезной и невнятной, и нельзя было сказать, что любовь растаяла в дымке времен, поскольку, вглядываясь назад, в свое прокуренное отцовскими папиросами детство, ничего, кроме взаимных обид в родительских отношениях между собой, да и в отношениях с детьми, Герберт узреть не мог.
Его старший брат и вовсе отпочковался от этой семьи, огородив себя надежной стеной безучастия. Герберт не мог позволить себе такой подход, поскольку он неизбежно противоречил бы его натуре, но будучи, как мы установили, человеком подлым и двуличным, Герберт продолжал нести в себе зерно полюбовного сыновства, на самом деле не понимая, каким образом такие отношения в семье могут вообще порождать какие-либо теплые чувства.
Адлер всеми силами пытался не переносить опыт своего домашнего очага, так сказать, до боли родных пенатов, в свою семью, в свои отношения с Эльзой, Энжелой и Джейком, но подчас это было выше его сил, и он словно бы со стороны слышал в своем голосе нотки своего отца в стиле:
– А почему… ты… не… выучил… уроки?
Герберт понимал, что любить своих ближних нужно не за что-то, не потому, что они успешны, трудолюбивы и ведут себя в соответствии с твоими ожиданиями. Любить их нужно просто так, беззаветно, без предварительных условий. Герберт пытался так любить, и иногда ему казалось, что он преуспевает на этой ниве, но «почему… ты… не… выучил… уроки?» снова брало верх, и благие намерения на безусловную любовь катились в тартарары…
Внешне жизнь Адлеров абсолютно не походила на сумрачную взаимную агрессию его родителей, но внутренне Герберту не удалось превозмочь себя, и поступки его детей строго различались по степени полезности в отношении семьи, рода, человечества, чего угодно, но только не их самих, не их уникального, неповторимого понимания своей собственной жизни. Поэтому в семье Адлеров ни у кого не было своей собственной жизни, включая самого Герберта. Они жили жизнью семейной, которая перетекала незаметно и пагубно в деловую, экономическую жизнь, и хотя внешне все были довольны, внутренне у каждого зрел неизбывный бунт и желание перевернуть все вверх тормашками, но чаши весов указывали на полную несостоятельность таких планов, и приходилось стараться оставаться благоразумными, чтобы опять же не разочаровать друг друга, и хотя нередко все четверо не хотели чего-то по отдельности, но вместе совершали, ибо давно уже перестали быть отдельными индивидами, а представляли некий новый общественный организм, идеальную ячейку общества, славную единицу бытия, на которую пророки глядели бы с гордостью и одобрением, а соседи и редкие приятели – с плохо скрываемой завистью и неприязнью.
Казалось, женщина хотела сказать, что вот уж не думала еще раз побывать в этом доме, но промолчала.
– Вот здесь книги, которые мы брали у вас почитать, – растерянно сказала она и передала Герберту пакет. – Ну, куда нам пройти?
– Проходите на кухню, – промолвил Герберт, который успел продумать, где и как он будет принимать неожиданных гостей. Кабинет превратил бы встречу в слишком официальную и мог повредить… Гостиная – слишком расслабляла бы, столовая – слишком необычно сидеть за обеденным столом и ничего не есть. Кухня показалась Герберту самым лучшим вариантом. Наконец расположились на кухне. Герберт, не дав никому ничего сказать, начал сам.
– Я знаю вашу позицию и хотел бы, чтобы вы выслушали мою. – Не встретив сопротивления, Герберт рассказал всю историю отношений с Анной, как она виделась ему. Мать Анны лишь изредка прерывала его короткими фразами, указывающими на вялое сомнение.
– Я не верю, я до сих пор не верю, чтобы вы могли стать ярым врагом… – наконец проронила пожилая женщина, и глаза ее наполнились слезами.
– А я и не стал врагом, что бы вам ни говорили. Все мои действия были лишь реакцией на безумные поступки вашей дочери.
– Чего же вы от нас хотите? Мне очень жаль, что все так сложилось…
– Я? В общем, ничего не хочу… Пусть оплатит наши судебные расходы и подпишет бумагу, что не будет конкурировать…
– Я хотела бы, чтобы Анна вообще больше не занималась бизнесом.
– А как же она будет оплачивать расходы вашей семьи? Дом-то обошелся вам недешево… – заботливо отметил Герберт.
– Да, дом пришлось перезаложить… – со вздохом призналась женщина. – Аня теперь ни на что не годится, лежит целыми днями, совершенно исхудала, она – в депрессии. Внучка меня спросила: за что Адлеры так ненавидят мою мать?
– Мы ее не ненавидми…
– Тогда отчего вы поставили мою дочь в такое положение?
– Вот скажите, где вы работали до пенсии?
– Ну, на заводе…
– Вот представьте себе, что вы уничтожили бы все бухгалтерские документы на заводе, а когда вас за это приструнили бы, то ваша мать, защищая вас, заявила бы, что завод поставил ее дочь в такое положение…
– Я не верю, что моя дочь воровка. Не верю, что она занималась махинациями…
– Дело в том, что честность есть понятие относительное. Вот как, по-вашему, недоплачивать налоги – это нормально?
– Ну…
– По мне – это тоже, может быть, не самый страшный грех, но государство так не считает. А кто ж за нее сидеть будет? Как бы хорошо я ни относился к вам и ко всей вашей семье, но существуют вещи серьезные…
– Ну разве вы были не в курсе, что она недоплачивала налоги?
– Она изымала деньги наличными и не представляла никаких квитанций, и с этим я смириться не мог…
– Ей вообще не надо было заниматься бизнесом… – наконец сделала вывод мать.
– Ей не надо было ссориться со мной… – уточнил Герберт.
– Она совсем не такой человек…
– Да в том-то и дело, что у нее словно бы раздвоение личности. В нормальном, обычном общении она приятна… ну, скажем, терпима… А вот поступки ее просто демонические…
– Так что же нам делать?
– Я не думаю, что вы имеете на нее достаточное влияние, ведь и теперь, наверняка, она не знает, что вы приехали ко мне…
– Не знает…
– Ну а поэтому вы, в общем, не уполномочены вести какие-либо переговоры…
– Ну а все-таки…
– Просто нужно подсчитать наши потери…
– Но не четыре же миллиона?
– Нет… Пятнадцать на адвоката, двадцать пять на бухгалтерское расследование… ну, тысяч шестьдесят…
Мать посмотрела на зятя.
– Сможет Аня взять такую сумму и расплатиться?
– Ну, во-первых, не обязательно все сразу, – отчего-то заторопился Герберт. – И потом, я, правда, готов платить вам пенсию и за жилье… Потому что мне очень вас жаль, и вы мои друзья…
– То есть брать деньги у Анны и платить нам? – растерянно улыбнулась женщина. – Вам и самим нужны деньги…
– У меня достаточно денег…
– Что же вы, собираетесь содержать ваших врагов?
– Ну, если хотите, то так… Хотя мы – не враги. Мы просто оказались жертвой Анниного характера…
– Вы же понимаете, что я не смогу так унизить свою дочь… Что же я ей скажу?.. Адлер меня купил?
– Ну, как хотите… Я вас понимаю. Вам нужно было ее воспитывать…
– Она сбежала из дома в семнадцать лет…
– Моя дочь тоже живет отдельно…
– Нет, у вас всё по-другому… А как поступили бы вы, если бы с вашей дочерью такое приключилось? Что бы вы делали на моем месте?
– Мне кажется, я не мог бы оказаться в таком положении… Ну скажите, сами-то вы, если бы работали со мной и получали такую зарплату, пошли бы на такой конфликт?
– Я бы – нет… – честно ответила пожилая женщина и начала задыхаться.
Герберт посмотрел собеседнице прямо в глаза, и у нее снова навернулись слезы. За время разговора Герберт выкурил две небольших, но крепких кубинских сигары, разумеется, испросив разрешения курить и получив его. Но вдруг заметил, что женщине трудно дышать и с ужасом вспомнил, что у нее астма… Она закашлялась…
– Ничего, ничего… – сказала она и попросила воды.
– Извините, я совсем забыл… – Герберт поднялся и открыл окно. Там, на просторе, шелестела листва и щебетали птички. День был прекрасный. Можно было валяться на берегу речки или просто бродить по полянам, а не сидеть на прокуренной кухне и толковать о грязи и безумии.
– Знаете что, – вдруг сказал Герберт. – Я, правда, хотел бы с вами дружить… Мне кажется, вы даже на меня не сердитесь и не испытываете ко мне никакой ненависти.
– Нет, не испытываю, – кивнула женщина, и в ее глазах снова появились слезы. – Я всегда верила в вас, и сейчас понимаю, что не ошиблась…
– А ты ненавидишь меня? – спросил Герберт мужа Анны.
– Нет, – просто ответил он. Казалось, что этот человек чувствовал себя вполне комфортно в логове врага. Убийственная нахрапистость супруги порядком расшатала их семейные узы, и, похоже, ему было приятно, что его жене наваляли тумаков. Она часто прилюдно заявляла, что муж ее – придурок и совершенно никчемный человек, который не может придумать ничего лучше, чем зарабатывать, крутя баранку грузовика. Теперь он становился единственным кормильцем и был готов отплатить за все сказанное самой увесистой монетой.
– Жаль, что ее вы не сможете ни в чем убедить, и в следующий раз, когда разговор пойдет о компромиссе, наши адвокаты настолько запутают дело, что потраты превратятся в астрономические…
– А вот теперь я вам обязательно докажу, что имею на свою дочь влияние…
Анна, в тот же вечер узнав о своих несанкционированных парламентариях, как и ожидалось, пришла в полное негодование.
– Мама, да ты что? Совершенно с ума сошла? Как ты посмела взять на себя такую ответственность? Ты даже не представляешь, с кем мы имеем дело…
– Ну, не такое он чудовище. Просто амбициозный человек.
– Он подлец и предатель, и, поехав к нему, ты тоже становишься…
– Предателем? Нет, ты скажи, что твоя мать предательница… Можешь еще и отхлестать меня по обеим щекам, если тебе от этого станет легче. Как ты не понимаешь, что мы зашли в тупик. Наша семья на грани гибели…
– Глупости. С чего ты взяла?
– Ты сама мне так внушила… Герберт подал на тебя иск на четыре миллиона…
– Это ничего: тьфу, да растереть. Мама, ты ничего не понимаешь… С чего ты взяла, что у него хоть что-нибудь получится? Ну с чего ты решила, что он лучше, умнее, хитрее, расторопнее меня? Этот ленивый увалень, который за всю жизнь своими руками не заработал ни копейки? Ну хочешь, я завтра подам на него встречный иск, хоть на десять миллионов?
– За что?
– Всегда найдется за что… Хотя бы за то, что он меня несправедливо выгнал! Не зря кардинал Ришелье говорил: «Дайте мне шесть строчек, написанных рукой самого честного человека, и я найду в них что-нибуть, за что его стоит повесить».
– Смотри, чтоб тебя саму не повесили… вверх ногами! Что ты такое несусветное говоришь! Какой встречный иск? На какие десять миллионов? У тебя нет денег… Ты не сможешь оплатить адвоката. Намедни ты мне не дала даже денег купить немного муки…
– Хватит есть мучное, мы и так уже лопаемся от избытка веса…
– Ты посмотри на себя! Ты потеряла десять килограммов с тех пор, как началось это дело… Хотя, если проблема заключается в диете нашей семьи, то отчего ты мне сразу не сказала? Зачем были нужны все эти концерты: «Мы разорены!!!» Что-то я сомневаюсь в твоей непобедимости, Аня. Ты, конечно, меня прости, но Адлер совсем не такой простой человек, как ты его описываешь. Уверяю, он все давно продумал, и если ты не используешь этот шанс замириться, – он не оставит от тебя и следа, того гляди, дойдет дело и до тюрьмы… Что ты передо мной хорохоришься, не понимаю…
– Вот именно, мама, вот именно, что ты ничего не понимаешь, а лезешь со своими переговорами! Вот увидишь, он найдет, как это использовать против нас. Пойми, этот человек все время блефует, все время забавляется. Вот и с тобой он играет, как кошка с мышкой!
– Все, что он хочет от тебя, – это погасить судебные расходы, прекратить с ним конкурировать и извиниться.
– Извиниться? Перед ним? Никогда!
– Ты – дура.
– Уж такая, какую ты меня родила…
– Не дерзи матери!
– А ты не обзывайся. Между прочим, я приносила хлеб в этот дом…
– А теперь ты приносишь беду… Отступись, Аня. Ну что ты схватилась с этим мужиком? Он же мужик! Он не уступит! Точнее, он уже уступил, послушал мое доброе слово, он – человек неплохой, только, как и ты, очень амбициозный…
– Ты меня всегда презирала, мама, я всегда для тебя была человеком второго сорта…
– Ты должна поработать над своим характером…
– Знакомые мотивы, мама! Мне уже не семнадцать, чтобы расчувствоваться…
– Когда тебе было семнадцать, ты сбежала из дома. Чего тебе не хватало?
– Того же, чего мне не хватает сейчас. Свободы от твоей опеки!
– Результатом твоего упрямства будет моя смерть…
– Знакомые мотивы… Мама, мне уже не семнадцать!
– Ты это уже говорила. Попробуй сказать что-нибудь новенькое.
– У меня есть свидетели, что все, в чем меня обвиняют, – ложь… Почему ты заведомо считаешь дело проигрышным?
– Да потому, что Герберт купается в роскоши, а у тебя нет денег матери на муку.
– У меня есть деньги… На муку…
– Пока есть… И если есть, то зачем ты морочишь мне голову? Специально меня запугиваешь? Точно Герберт про тебя говорит, что ты денежный садист!
– Ну и убирайся к своему Герберту! Может быть, он тебе денег на муку даст!
– Да, может, и даст! Он мне вообще предложил выплачивать… – мать осеклась. Анна насторожилась.
– Ну, продолжай, что же ты замолчала?
– Это не имеет значения… Я все равно отказалась.
– Отказалась от чего? Он что, хотел тебя купить? Ах, как это на него похоже!
– Ну вот, я так и думала… Может быть, ты выслушаешь меня, прежде чем запишешь родную мать в Иуды?
– Да после такого… Да после такого… Да после такого разве у меня есть мать?
– Замолчи и послушай… Он сказал, что всегда относился ко мне с большим уважением, и что даже к тебе относится… хорошо.
– Ну, конечно…
– И сказал, что готов платить нам с отцом пенсию, поскольку твой бизнес будет недееспособен, пока ты не найдешь новую область, в который вы не мешали бы друг другу…
– Так ты все за меня решила? Ты уже и бизнес мой прикрыть согласилась?
– Он не против, чтобы ты занималась бизнесом… Он против, чтобы ты конкурировала…
– Это незаконно! Он не может мне запретить…
– Все он может… Все он может.
– Дело сейчас не в этом. А в твоем предательстве, мама.
– Значит, ты не хочешь завершения всего этого кошмара?
– Хочу.
– Так в чем же дело? Он ведь не так уж много просит. Ну, хочет он извинений, так извинись.
– Только если и он извинится…
– Аня, не разыгрывай из себя Клеопатру… Дело не в извинениях. На что ты семью кормить будешь? Он же порушил весь твой бизнес, и с каждым шагом твое положение становится только хуже.
– Это он тебе сказал?
– Это объективная реальность, Аня…
После продолжительных боев противник все же вывесил белый флаг, хотя Герберт и не знал, насколько искренне согласие Анны на завершение этой бодяги.
«Мне надоело… – вяло размышлял Адлер, – мне просто опостылело, что жизнь состоит из вялых промежуточных состояний, в то время как все совершенно окончательное, четкое, разборчивое, заслуживающее внимания и доверия остается за пределами этого бедового бреда. Жизнь кажется слишком большой и неповоротливой, чтобы каждый раз охватить ее незашоренным взором, чтобы разумно и обстоятельно обдумать ее значение и направление, и от этого мое существование напоминает серию несмелых скачков, оправданность которых настолько сомнительна, что необходим весь грузный багаж невнятной современной философии, чтобы оправдать их, обуздав всегда внезапное, стихийное, но неотступное чувство постоянного предательства самого себя…
Герберту не хотелось еще более усложнять свою и без того запутанную жизнь. Но, по-видимому, Герберта Адлера и вовсе не существовало, не было такого человека. Была концепция, некое место, которое заполнялось решениями и сомнениями, а потом новыми решениями и новыми сомнениями. В этом и состояла сущность Гербрета Адлера – носителя одной из многократно опробованных природой концепций человеческого бытия.
Поколения сменяли друг друга, а жизнь продолжала оставаться за пределами их осознания. Хорошо отживали те, кто не вдавался в подробности процессов. Они верно понимали, что листику, несомому потоком мутных вод, негоже воображать себя гордым фрегатом, несущимся по воле умудренного жизнью и морской наукой капитана…
Энжела внезапно снова осталась одна. Временное возвращение Стюарда было лишь попыткой возвратить невозвратимое.
Просто поразительно, насколько несерьезно естество отнеслось к вопросам пола. Природе, в общем, глубоко плевать, кто в кого влюбится и что из этого выйдет. Эльза держала симпатичных длинноухих спаниелей, и вот сучка Марта родила шестерых милейших щенков от нелюбимого ею кобеля, а между тем история любви того же кобеля и другой сучки завершилась позорным разрывом… Природа мучает нас, вытребывая наших детей в качестве дани, жертвы, приносимой в честь ее всеобъемлющей концепции жизни, – вот и все сложности, премудрости и примиряющие сами себя разности. Но человеку нужна настоящая любовь, великое и трепетное чувство причастности, а этого не купишь ни натруженными поисками, ни верноподданическими изысками. Конечно, нужно вертеться среди людей, но именно это смешение с толпой и противоречило теории Герберта, его видению жизни семьи, которую он возвел на пьедестал древнего рода, взаимовыручающего механизма единения близких душ.
С одной стороны, Герберт был рад, что Стюардова туча миновала, но постепенно образ одиночества навис над его дочерью, и Герберт ужасался, насколько она кажется счастливой и самодостаточной, проживая одна.
Судьба всегда смеялась над Адлером, терпеливо пытаясь внушить ему, что всему свое время, что подчас стоит не суетиться, а просто размеренно ждать, и счастье само придет и воцарится на опустевших руинах прежних отношений. Но Герберт был беспокойным малым. Он заменял свои деловые устремления простыми житейскими, не видя в них различий, пользуясь теми же подходами и решениями. Поэтому его действия были скорее комичными, чем заслуживающими сострадания и понимания.
Состояние Герберта можно было назвать апатичной горячностью. Ему было глубоко противно заниматься всем тем, что диктовала ему его собственная натруженная натура, но он впрягался и носился как угорелый. Адлер искал Энжеле ухажеров, разумеется, натыкаясь на сплошных ублюдков; пытался улучшить свой бизнес, но лишь растрачивал попусту деньги, потому что бизнес был и так хорош, и все, что в действительности было нужно, – просто тихо ждать, но Герберт не умел ждать и поэтому был почти несчастен на фоне полного благополучия и относительной тишины.
Через некоторое время снова позвонила мать Анны и поблагодарила Герберта, с восторгом сообщив, что всегда верила в него. Адвокаты противоборствующих сторон наконец созвонились, и теперь дело переходило в состояние нескончаемой канители формальностей, которые Герберт вовсе таковыми не считал и полагал, что борьба вовсе не закончилась, но мать Анны была наивной и верила, что беды прошли стороной, и каким-то чудным образом передала ту же уверенность и Герберту, и он, поершившись самую малость, заверил пожилую парламентершу в своих наилучших и наидобропорядочнейших намерениях. Заговорили и о приемлемой форме извинений. Герберт сначала в шутку, а потом все больше убеждаясь в серьезности этой самой шутки, сообщил, что был бы удовлетворен, если б Анна написала сто раз от руки:
«Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я– дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я-дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я-дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура! Я – дура!»
Женщина рассмеялась. Но когда поняла, что Герберт серьезен, смутилась и перевела разговор на более нежную тему…
…Анна была подавлена происшедшим. Она никогда не считала Герберта серьезным человеком. Он представлялся ей баловнем обстоятельств, талантливым, но слишком ленивым, чтобы быть в действительности на что-либо способным. Так, наблюдая крокодила, притворившегося, как водится, бревном, наивный натуралист может вообразить, что эта неподвижная рептилия вовсе не способна на яростную атаку.
Лежа целыми днями на диване в гостиной своего огромного дома, за который стало катастрофически нечем выплачивать ипотечную ссуду, Анна тешила себя планами неминуемой мести.
«Дай время, дай оправиться, и этот подонок еще пожалеет…» – шептала она себе под нос, но планы сменялись апатией и болезненной сонливостью, а предприимчивые действия Герберта по выведению Анны из бизнеса в конце концов выработали у нее стойкий рефлекс, близкий к страху, а страх – не лучший советник мести…
Был ли Герберт подонком? Возможно. Ведь он всегда подспудно знал, что рано или поздно его отношения с Анной завершатся именно таким образом, хотя бы потому, что это случалось не в первый, и, возможно, не в последний раз…
Однако если бы Герберту откровенно сказали, что он – негодяй, наш философ, скорее всего, расстроился бы чрезвычайно и даже не стал бы приводить весомые аргументы в свое оправдание. Он бы тоже улегся на диван и пришел бы в апатичное состояние духа, которое свойственно всем пережившим землятрясение, ибо все порушено, и восстанавливать не то что нет сил, а просто не интересно, а значит, считайте, что нет никакого желания.
Но судьба была милостлива к Герберту, ибо он надежно окружил себя людьми, которые не стали бы говорить ему в лицо или даже думать у него за спиной, что он – негодяй. Единственным опасным человеком в окружении Герберта оставался сам Герберт, но избавиться от самого себя ему не удавалось, как он ни пытался, и ему приходилось мириться с собой, по крайней мере до поры до времени.
Детство свое Герберт считал несчастливым, чрезмерно тягучим и проникнутым страхами, помноженными на страхи, порождаемые несправедливостью, кою неокрепший детский ум не в силах распознать. Только теперь, став вполне взрослым и независимым человеком, Герберт постиг, насколько его детство было отвратительным и беспросветным.
В весьма затасканной концепции неминуемого переселения душ Герберту не нравилась именно необходимость снова оказаться в беспомощности пеленок, которые волочатся за индивидом в его взрослую жизнь, именно эта беспомощность сознания и вера в сверхъестественное предначертание дурной детской судьбы коробили Герберта, и он настойчиво старался отмахнуться от мысли, что за последним вздохом последует пленительное, но рискованное путешествие в промежуточное бытие, завершающееся новым витком жизни. Чтение тибетской «Книги мертвых» выводило Адлера из сонного, обыденного равновесия, и подспудно он знал, что, видимо, так оно все и есть, и его «ум, утративший опору, гонимый ветром кармы», обречен на бесчетное повторение циклов, и Герберт внутренне готовил себя не растеряться, когда «из глубины света придет могучий грохот – естественный звук абсолютной сути», не сплоховать в этот самый что ни на есть момент всех моментов, а то, что беспокойные позывные Книги мертвых («…о сын благородной семьи, слушай, не отвлекаясь…») заставляли волосы подниматься дыбом, было верным знаком, что все это – неспроста.
Но до того как решать вселенские вопросы перехода в иные миры, нужно было как-то доживать жизнь, ту же самую, что и в детстве, ту же самую, что и в мятущейся по закоулкам юности.
«Невероятно, что все это части одной и той же жизни, и вот эти мои руки, на которые я смотрю, – это все те же руки… Кажется, пальцы стали короче… Не иначе от бесстыжего искривления пространства. Интересно, откуда же это чувство невероятности того, что все, что сейчас проистекает, и есть продолжение все той же жизни? Зачем моему сознанию требуется такое ежедневное обновление, словно бы я – это вовсе и не я, а кто я такой, не известно…»
Родители Герберта создали странную культуру отношений. Он помнил их чаще ругающимися, разумеется, по низменным поводам, чем пребывающими в приятном расположении духа. Со стороны трудно было понять, что же удерживало вместе этих столь разных и, казалось, смертельно уставших друг от друга людей. Можно было, конечно, разглагольствовать о странностях любви, о каких-то таинственных внутренних отношениях, скрытых от взоров пристальных и пристрастных, но скорее всего, это был один из многочисленных бездумных союзов, единственным положительным результатом которого стало появление на свет Герберта, – хотя и в этом Герберт периодически начинал сомневаться.
Целый ворох патологических взаимодействий ознаменовывал семейную жизнь родителей Герберта. Опять же со стороны она казалась бесполезной и невнятной, и нельзя было сказать, что любовь растаяла в дымке времен, поскольку, вглядываясь назад, в свое прокуренное отцовскими папиросами детство, ничего, кроме взаимных обид в родительских отношениях между собой, да и в отношениях с детьми, Герберт узреть не мог.
Его старший брат и вовсе отпочковался от этой семьи, огородив себя надежной стеной безучастия. Герберт не мог позволить себе такой подход, поскольку он неизбежно противоречил бы его натуре, но будучи, как мы установили, человеком подлым и двуличным, Герберт продолжал нести в себе зерно полюбовного сыновства, на самом деле не понимая, каким образом такие отношения в семье могут вообще порождать какие-либо теплые чувства.
Адлер всеми силами пытался не переносить опыт своего домашнего очага, так сказать, до боли родных пенатов, в свою семью, в свои отношения с Эльзой, Энжелой и Джейком, но подчас это было выше его сил, и он словно бы со стороны слышал в своем голосе нотки своего отца в стиле:
– А почему… ты… не… выучил… уроки?
Герберт понимал, что любить своих ближних нужно не за что-то, не потому, что они успешны, трудолюбивы и ведут себя в соответствии с твоими ожиданиями. Любить их нужно просто так, беззаветно, без предварительных условий. Герберт пытался так любить, и иногда ему казалось, что он преуспевает на этой ниве, но «почему… ты… не… выучил… уроки?» снова брало верх, и благие намерения на безусловную любовь катились в тартарары…
Внешне жизнь Адлеров абсолютно не походила на сумрачную взаимную агрессию его родителей, но внутренне Герберту не удалось превозмочь себя, и поступки его детей строго различались по степени полезности в отношении семьи, рода, человечества, чего угодно, но только не их самих, не их уникального, неповторимого понимания своей собственной жизни. Поэтому в семье Адлеров ни у кого не было своей собственной жизни, включая самого Герберта. Они жили жизнью семейной, которая перетекала незаметно и пагубно в деловую, экономическую жизнь, и хотя внешне все были довольны, внутренне у каждого зрел неизбывный бунт и желание перевернуть все вверх тормашками, но чаши весов указывали на полную несостоятельность таких планов, и приходилось стараться оставаться благоразумными, чтобы опять же не разочаровать друг друга, и хотя нередко все четверо не хотели чего-то по отдельности, но вместе совершали, ибо давно уже перестали быть отдельными индивидами, а представляли некий новый общественный организм, идеальную ячейку общества, славную единицу бытия, на которую пророки глядели бы с гордостью и одобрением, а соседи и редкие приятели – с плохо скрываемой завистью и неприязнью.