Теперь и другие облака, висевшие над горизонтом, казались им «подозрительными». По крайней мере, одно из них сильно смахивало на остров.
Не теряя времени, Нансен и его товарищ поспешили к «своей» земле через полыньи и торосы. Но странное дело — остров как будто не становился ближе.
Ни вечером следующего дня, ни через пять дней она не дошли до земли — кажется, за весь путь им не попадался еще такой ужасный искореженный лед. Нервное напряжение сказалось у Нансена страшными болями в пояснице. Он не мог разуваться и обуваться, но, стиснув зубы, ковылял за нартами, опираясь на палку. Оба понимали, что если болезнь надолго свалит его, то им никогда не увидеть берегов Норвегии. Но боль прошла так же внезапно, как появилась.
Остров они увидели 23 июля, а 2 августа Нансен записал:
«…Встречный ветер и течение опять отбросили нас от земли! Я боюсь, что с этими двумя неприятелями борьба бесполезна… Если так пойдет дальше, дело наше дрянь. Пока же нам ничего не остается, как идти вперед, напрягая все свои силы. Если же нас все-таки опять отнесет назад вместе с плавучим льдом, тогда, тогда…»
4 августа во время тумана нарты уткнулись в сугробы возле большой полыньи. Нансен спускал свой каяк в воду, готовясь к переправе, как вдруг услышал позади шум и возглас Иохансена:
— Берите ружье!
Нансен оглянулся.
Иохансен лежал на спине в мокром снегу, а огромный белый медведь готовился его прикончить. В раскрытой пасти блестели страшные клыки. Сейчас они вопьются в голову Яльмара…
Молниями мысли: броситься в каяк и стрелять оттуда? Подтянуть каяк и выхватить ружье? Нансен припал ко льду и повис над водой.
— Вы должны поторопиться, если не хотите опоздать, — услышал он непостижимо спокойный голос Иохансена.
В это мгновение Нансену удалось дотянуться до приклада. Но он, конечно, не успел бы схватить ружье, взвести курок, повернуться и прицелиться, если бы медведя на несколько секунд не отвлекли собаки. Зверь зарычал на них — и заряд пробил ему голову.
Иохансен встал и как ни в чем не бывало принялся счищать мокрый снег с куртки. У него была слегка оцарапана рука и содран слой грязи с правой щеки.
По-видимому, медведь под прикрытием тумана крался за ними, как кошка. Иохансен свалился на спину от оплеухи, которую зверь закатил ему лапой. Медведь разинул пасть, чтобы откусить голову поверженного, но тот, вцепившись в медвежью глотку, в эту самую секунду произнес: «Вы должны поторопиться…»
Белая Земля
6 августа им, наконец, открылся верный путь к острову. Лед внезапно кончился, за его кромкой темнела вода. Не полынья, не лужа — нет, уголок открытого, свободного моря с редкими льдинами. Море вольное, просторное — впервые с тех пор, как «Фрам» вмерз возле берегов Сибири!
Иохансен размахивал руками и сипло кричал: «Ура!» Возле самого края льдов вынырнул вдруг большой тюлень, а за ним еще и еще — пожалуйста, мол, стреляйте, мы тут, живые запасы мяса.
За полосой воды была земля. И одно только омрачало радость: в каяках не было места для собак. Верным, выносливым, им пришлось расставаться с жизнью на пороге лучших времен. Иохансен, зайдя за торос, застрелил Кай-фаса, к которому особенно привязался Нансен, а тот — пса Иохансена. Жестоко? Да. Но бросить собак, зная, что их не ждет ничего, кроме мучительной смерти от голода, было бы еще более жестоким.
Над связанными каяками приладили парус, ветер погнал плот к обрыву ледника, сползавшего в море. Ледяная стена искрилась на солнце, сверкала холодным светом, а возле нее носились розовые чайки.
Еще два дня плыли каяки вдоль неведомой земли. Наконец, выбрав местечко для высадки, Нансен вскарабкался на ледяной щит и осмотрелся. Он достал затем скопированную перед походом карту Дайера. Остается только сличить ее с островами, что виднелись сквозь туман в цепочке архипелага — и все станет ясным!
Он смотрел то на карту, то на острова, и недоумение его росло с каждой минутой. Никакого сходства. Все не так. На карте не было ни одного контура, в который можно было бы даже с изрядной долей воображения втиснуть какой-нибудь из этих холодных голых островов.
Но тогда, значит, острова, вдоль которых они плывут, еще никем не открыты. При других обстоятельствах это обрадовало бы Нансена, но сейчас он предпочитал увидеть что-либо знакомое, положенное на карту другими.
Нансен дал островам имена самых дорогих людей: Аделаида, Ева, Лив. Мать, жена, дочь. Лед и снег, покрывавшие острова, натолкнули на мысль назвать весь архипелаг Белой Землей.
Но оттого что архипелаг получил название, его положение относительно давно открытых земель не стало более определенным. Оставалось только дальше пробираться вдоль неведомых островов в надежде, что всякая тайна когда-нибудь да перестает быть тайной.
15 августа они причалили наконец к острову, который не был задавлен льдом и снегом. Первая настоящая земля за два года! Не осточертевший лед, а гранит под ногами. Двое грязных бородачей, словно дети, с наслаждением прыгали с камня на камень, пробуя ногами, прочно ли… Нансен прижимал к лицу влажный зеленый мох, вдыхал запах желтых полярных маков. А какое блаженство, раскинув руки, валяться на шуршащем, сухом гравии!
Потом они подняли над островом норвежский флаг. Но куда нанести на карте этот клочок суши? В западную часть архипелага Франца-Иосифа? Если так, то, значит, они сильно отклонились к западу и поэтому не видели островов, открытых Пайером. Странно, однако, что они не видели и Земли короля Оскара, которая в этом случае уж никак не могла укрыться от их глаз.
Переночевав на суше, Нансен со спутником перебрались на другой остров, повыше, и с него увидели открытое море. Хотя и беспокойная, опасная, но зато прямая дорога к Шпицбергену, — а оттуда, может быть, не ушел еще последний пароход!
17 августа Нансен с торжеством записал в дневнике: «…Перед нами чистая вода, и мы не зависим больше ни от льдов, ни от течения».
А неделю спустя:
24 августа.«Никогда, кажется, не кончатся превратности этой жизни. Когда делалась последняя запись, я был полон бодрости и надежд; и вот уже седьмой день сидим на одном месте. Путь преградили непогода, плотно нагромоздившиеся у берега ледяные глыбы; со всех сторон лежит непроходимый, изломанный и сплоченный лед. Ничего не видно, кроме ледовых нагромождений, торосов и прочих препятствий. Бодрость духа у нас пока сохранилась, но надежда — надежда на скорое возпращение домой — давно уже покинула нас; видимо, предстоит провести в этих местах долгую темную зиму».
ВО МРАКЕ ПОЛЯРНОЙ НОЧИ
Хуже, чем у Робинзона
На острове, который они выбрали для зимовки, шумел птичий базар. Возле базальтовых скал в воде мелькали головы моржей. Следы белых медведей пересекали отмель.
(Первую ночь новоселы проспали прямо на камнях; крепкий августовский ветер рвал и трепал дырявую палатку.
— Не начать ли с крыши над головой? — предложил поутру сильно продрогший Иохансен.
— Нет, Яльмар, сначала мясо и топливо.
На острове не было ничего пригодного для костра: ни чахлого кустика, ни травы, ни плавника — ничего. Греть тут могло лишь чадное пламя горящего моржового жира.
В наскоро сложенной из камней берлоге — другого названия она не заслуживала! — Иохансен мог сидеть, а Нансен — только лежать, согнув колени и упираясь ногами в стену.
Промучившись ночь, они с рассветом начинали охоту. Подкрадывались к моржам; караулили белых медведей; стреляли расчетливо, берегли патроны. Адски трудно было свежевать огромные моржовые туши. Забравшись в ледяную воду, охотники, перепачканные кровью и салом, кромсали зверя. Буревестники и тучи отвратительно крикливых снежных чаек мешали им, требуя своей доли.
Когда на берегу выросли прикрытые шкурами кучи мяса и сала, можно было подумать о хижине.
Что и говорить, положение у островитян было похуже, чем у Робинзона.
Его остров отличался благодатным климатом, там вызревали виноград и лимоны. Их же необитаемая земля была выдвинута слишком далеко к полюсу, на ней росли только лишайники; многие месяцы тут царствовали черная мгла полярной ночи, свирепые морозы и леденящая пурга.
У Робинзона, когда он строил хижину, был под руками ящик с инструментами судового плотника, три мешка с гвоздями, два десятка топоров и даже точило.
У Нансена и Иохансена были только руки. Срывая ногти и кожу, они выламывали камни из замерзшей земли. Заступ смастерили из широкой лопатки моржа, привязанной к обломку лыжной палки, кирку — из моржового клыка и перекладины нарт. Даже пещерный человек с презрением отвернулся бы от таких инструментов!
Главным орудием строителей хижины было неистощимое терпение. Сложив стены, они забили щели мхом, натянули вместо кровли замерзшие моржовые шкуры. Ложе устроили из груды камней. Входили, вернее — вползали в хижину по узкой, низкой траншее, но уверяли друг друга, что в новом жилище просторно, уютно и вообще чудесно.
Когда Нансен вставал посередине хижины, между головой и потолком оставалось пространство, позволяющее провести рукой по волосам. Он мог, не сгибая ног в коленях, улечься поперек хижины, упираясь головой в одну стенку, подошвами — в другую. Чего же еще желать?
Началась полярная ночь. Догорел последний отблеск последней зари. Завыла пурга.
Люди, надолго отрезанные от мира, иногда становятся злейшими врагами. Их все раздражает друг в друге. Привычки соседа кажутся глупыми, нелепыми, несносными. Малейшая оплошность одного вызывает вспышку ярости у другого.
Иохансен здорово храпел во сне. Нансену это мешало. Они распороли спальный мешок и сделали из него два. Но каждый отчаянно мерз в своем. Опять сшили общий. Когда храп соседа достигал силы иерихонской трубы, Нансен награждал его тумаками. Но Иохансен только поворачивался на другой бок: стоило ли обижаться на какие-то пустяки, придираться к мелочам?
Нансен старался никогда не напоминать, что он — старший. Они делили пищу, труд, радость и были довольны друг другом.
Когда хижину почти засыпало снегом, у них началось что-то похожее на зимнюю спячку. Еда и сон. Сон и еда. Утром — кусок вареного медвежьего мяса, вечером — кусок жареного медвежьего мяса. Без хлеба, без приправ. Как лакомство — кусочки поджарившегося сала из жировых ламп. Одни и те же разговоры: о доме, о «Фраме» и непременно — о том, какой это остров дал им приют и где он находится. Изредка — вылазка наружу: их зимняя одежда превратилась в лохмотья и не грела.
Даже дневники почти забылись: во-первых, не о чем было писать; во-вторых, в грязи и копоти, когда от прикосновения пальцев или рукава рубахи на листе бумаги оставались пятна жира и сажи, карандаш валился из рук. Мозг работал вяло, не хотелось двигаться, следить за собой.
За стенами выла пурга. День, второй, третий, неделю… Не верилось, что где-то, в каком-то другом мире, люди ходят в театры, носят чистое белье, нюхают цветы, умываются с мылом, зажигают электрический свет.
Тот бесконечно далекий мир вспоминался как сон, как сказка…
Неразгаданная загадка
Потрескивает жировая лампа. Фитили, свернутые из аптечных бинтов, чуть освещают хижину. Пахнет угарным чадом горелого сала. Этот запах держится даже в самые сильные метели.
Стены покрыты иголками инея: внутри никогда не бывает так тепло, чтобы не замерзала вода. На потолке слышно шуршание, будто там кто-то возится.
Яльмар сладко похрапывает в спальном мешке. Нансен, то и дело отбрасывая назад длинные, до плеч отросшие волосы — стричь их не стоит, так теплее, — царапает карандашом на грязном листе бумаги:
27 ноября.«Погода ветреная, снег крутит и хлещет тебе в уши, едва высунешь голову из лаза. Серо и пасмурно. Сквозь снежную мглу глаз едва различает у подошвы обрыва черные камни морены, а над ними угадываешь темную стену утеса; куда ни обернись — к морю или в глубь фиорда, — везде все та же тяжелая, свинцовая мгла. Ты отгорожен от всего мира, замкнут в самом себе. Ветер налетает резкими шквалами и гонит перед собой снег. А наверху, над гребнем скалы, он свищет и воет в трещинах и углублениях базальтовых стен; эту нескончаемую песню пел он в течение минувших тысячелетий и будет продолжать еще много грядущих. И снег кружит в своей вечной пляске, невзирая на смену времен».
Шуршание и возня на крыше усиливаются. Это голодные песцы — шкодливые полярные лисицы. Они грызут моржовую шкуру, которой покрыта хижина.
Нансен расталкивает Яльмара:
— Слышите?
Тот прислушивается:
— Проклятые твари!
Оба выползают из траншеи. К стене прислонены ободранные медвежьи туши. В полутьме кажется, что они подняли лапы.
Песцы, увидев людей, прыгают с крыши и нехотя трусят рысцой прочь. Ночь вьюжная, но не очень морозная.
Люди начинают метаться на открытом месте перед хижиной. Они бегают взад и вперед, чтобы согреться. Неясно мерцают во мгле снежные уступы. Вспыхнуло северное сияние. Теперь лед кажется сверкающим мрамором какой-то неведомой, давно остывшей планеты, на которой замерла жизнь.
Нет, не замерла! Ее представители тут как тут. Песцы вернулись и подняли злобный вой. Им, видите ли, мешают люди!
— Ну погодите!
Иохансен принялся ворочать камни: он давно собирался смастерить ловушку для песцов, которых люто ненавидел. Эти твари тащили решительно все. Они уволокли мотки стальной проволоки, запрятанную в парусиновые мешочки коллекцию камней и мхов, куски бамбука, гарпун. Потом похитили термометр. Нансен еле разыскал его глубоко в снегу. Термометр стали класть под камень. Но песцы, поднатужившись, отодвинули камень и снова стащили термометр, на этот раз безвозвратно.
Провозившись часа два, Иохансен сказал, что ловушка готова. Он возлагал большие надежды на камень, который должен был сплющить лисицу, едва та цапнет приманку и сшибет подпорку.
Только что они вернулись в хижину — бух!
— Ага, попалась, кумушка! — Торжествующий Иохансен бросился к выходу.
Как бы не так! Под камнем — ничего, а песец удирает с подпоркой и приманкой в зубах. Назавтра исчез парус.
— Яльмар, песцы мстят за ловушку! — подтрунивал Нансен.
Хорошо, что парус по дороге развернулся и звери не могли его далеко унести. А несколько дней спустя Иохансен, выйдя из хижины, тотчас вернулся с криком:
— Они стащили каяк! Я перестреляю этих жабьих выродков!..
Но на этот раз песцы были ни при чем: каяк унесло штормом. Он валялся на берегу в нескольких сотнях шагов от хижины.
— Кажется, становится чуть-чуть ветрено, а, Яльмар? Или вы не находите? — заметил Нансен.
Наступил декабрь. Приближались зимние праздники — рождество и Новый год.
«Мысли мои далеко… Вот в зимний вечер сидит она при свете лампы и шьет. Возле нее стоит, играя с куклой, девчурка с голубыми глазами и золотистыми волосами. Она нежно смотрит на ребенка и гладит его по головке. Глаза ее увлажняются…
Иохансен лежит рядом со мною и спит. Он улыбается по сне. Бедняга, он, наверное, сейчас дома, празднует рождество с теми, кого любит.
Хорошо бы проспать всю зиму в берлоге, как спят бурые медведи. А весной проснуться — и домой!»
Новый год. Они готовятся его встретить.
— Чистота — лучшая красота, как сказала баба, выворачивая свою кофту наизнанку.
Произнеся это, Иохансен поступает точно так же со своей рубахой. Нансен тоже принаряжается: меняет местами верхнюю и нижнюю рубахи. Тогда Иохансен — вот франт! — обрезает ножом часть волос.
Потом они садятся за роскошный ужин. Вместо обычного куска мяса — запеканка из припрятанных остатков рыбной муки с маисовой крупой. На десерт — по куску хлеба. Он прогорк и тверд, как камень, но все же это настоящий хлеб.
— Вот и кончился год. Необыкновенный год, но, в конце концов, пожалуй, неплохой… Что вы скажете?
Иохансен вполне с этим согласен.
— Только узнать бы, где мы. Как все-таки вы думаете?
— А почему мы все время на «вы»? Давай перейдем, наконец, на «ты». Идет, Яльмар?
— Я давно хотел, но стеснялся. Так вы… так ты думаешь, мы все-таки на Земле Франца-Иосифа?
Опять о том же! Но говорить о пути домой им никогда не надоедало.
— Понимаешь, Яльмар, очертания островов, розовые чайки — все это здорово сбивает с толку. Где проливы, где земли, которые начертил этот Пайер? Может, мы зимуем на Земле Гиллиса? Ее видели будто бы где-то между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа. Но никто не знает о ней ничего достоверного. Тогда, значит, мы ее открыли. Но, признаюсь тебе, я не очень верил и верю в эту землю и вообще не могу представить, чтобы какая-либо обширная суша могла затеряться в проливе между Землей Франца-Иосифа и Шпицбергеном. Наша загадка все еще остается загадкой.
— Будь проклят день, когда у нас остановились часы! Знай мы теперь точно долготу…
Нансен смотрит на циферблат:
— С новым, тысяча восемьсот девяносто шестым годом, Яльмар!
— С новым годом, Фритьоф! А может, он еще не наступил? Или уже прошел? Ведь наши-то часы…
— Все равно с Новым годом, Яльмар!
Каяки уносит!
Птицы, первые птицы!
Они появились в конце февраля. Их голоса как бы согревали морозный воздух. Небольшая стайка люриков летела с юга и скрылась за горой. Птицы лишь чуточку опередили солнце: 26 февраля оно должно было впервые показать краешек. Но пасмурная погода помешала отшельникам увидеть первый его луч в этот день. Зато через два дня оно уже приподнялось над ледником.
При ярком свете Нансен с Иохансеном хорошенько разглядели друг друга. Каждый находил, что другой похож на самого жалкого бродягу, грязного, заросшего, со слипшимися, всклокоченными волосами. Подобных субъектов, конечно, не пустили бы в порядочное общество…
Пора было заняться туалетом. Штаны украсились заплатами из медвежьей кожи. Обрывок бечевки рассучили на двенадцать ниток и взялись за шитье обновок из старых клетчатых одеял, заляпанных жиром. Никогда раньше им но приходилось портняжничать, и шитье подвигалось так медленно, что Нансен сказал:
— Знаешь, Яльмар, доведись нам дома добывать хлеб ножницами и иголкой, мы умерли бы с голоду…
Покончив с шитьем, привели в порядок каяки, нарты и все прочее, нужное для дальнейшего похода. О мясе тужить не приходилось — чем ближе к весне, тем больше медведей наведывалось к их хижине.
Нансен все чаще задумывался о «Фраме». Он не сомневался, что Свердруп выведет корабль. Но теперь могло случиться, что «Фрам» придет в Норвегию раньше их. Какой удар для Евы, для бедной матери Иохансена! Сколько горьких ночей без сна!
С каждым днем выше солнце, сильнее птичий гомон и нестерпимее бездействие.
Наконец настает час расставания с островом. Тяжело нагруженные сани стоят возле хижины, и Нансен торжественно читает вслух:
— «Вторник, 19 мая 1896 года. Мы вмерзли в лед к северу от острова Котельного, приблизительно под 78°43’ северной широты, 22 сентября 1893 года. В течение следующего года, как и было предусмотрено, нас несло на северо-запад Иохансен и я покинули „Фрам“ 14 марта 1895 года примерно под 84°04’ северной широты и 102° восточной долготы, имея целью достигнуть более высоких широт. Руководство экспедицией передано Свердрупу. К северу никакой земли не нашли. 8 апреля 1895 года, достигнув 86°14’ северной широты и почти 95° восточной долготы, вынуждены были повернуть назад, так как лед стал слишком тяжелым и непроходимым. Взяли курс на мыс Флигели, но часы наши остановились, и мы не могли с достаточной точностью определить долготу. 6 августа 1895 года обнаружили четыре покрытых ледниками острова, расположенных в северной части этого архипелага приблизительно под 81°30’ северной широты и примерно на 7° восточнее данного места. Сюда прибыли 26 августа 1895 года и нашли необходимым здесь перезимовать. Питались медвежьим мясом. Сегодня отправляемся к юго-западу вдоль земли, чтобы наикратчайшим путем добраться до Шпицбергена. Полагаем, что находимся на Земле Гиллиса».
Яльмар выслушал, кивая головой, и сказал:
— Добавить нечего.
Первый краткий отчет об экспедиции Нансен засунул в цилиндрик от примусного насоса и подвесил под потолок хижины. Затем они по очереди сфотографировались возле своего жилища.
— А все-таки, Фритьоф, мы славно прожили зиму! Верно?.. — Иохансен помялся. — Ты знаешь, я тут кое-что написал. Хочешь послушать?
— Разумеется! — ответил заинтересованный Нансен.
— Только это не деловое, как у тебя. Слушай:
И трех лет жизни в царстве льда
Как не бывало никогда!
Весна на юг нас призывает,
Где солнце ярче и теплей;
Весна нас счастьем наполняет —
Источник новой жизни в ней.
Весна манит в родимый край,
Где свет, тепло, где сердцу рай!
— Браво, Яльмар! Ты прочтешь мне потом еще раз. А теперь — пошли!
Оба впряглись в нарты — ох, какими тяжелыми показались они с непривычки! — и зашагали на юг, туда, куда тянулась цепочка неведомых островов.
Началась знакомая, набившая им оскомину одиссея со льдами и полыньями, с трещинами, прикрытыми снегом, с неистовыми вьюгами, с надеждой, сменяющейся разочарованием, и с разочарованием, сменяющимся надеждой.
Однажды Иохансен отстал, чтобы покрепче увязать нарты. Внезапно ветер донес до него призыв о помощи. Встревоженный Яльмар выпрямился, огляделся. Где Нансен? Кругом только лед, по которому ветер гнал струйки снега. Издали опять донесся крик.
А Нансен провалился в трещину, набитую мокрым снегом и ледяной кашей. На крепко привязанные лыжи, от которых он не мог освободить ноги, неумолимо давила тяжесть обрушившегося снега и льда — давила, увлекая в пучину. Нансен успел вонзить в лед острие лыжной палки и ухватиться за нее одной рукой, а другой уцепился за край льдины. Он не заметил, что Иохансен отстал, и сначала ждал, когда тот придет на помощь. Но силы уходили, помощи не было. Повернуться и посмотреть, где товарищ, Нансен не мог. Прошло еще несколько минут. Палка гнулась, Нансен погружался в ледяное месиво глубже и глубже. Тогда он стал кричать.
Иохансен вытащил его в последние секунды; еще немного — и Нансена увлекло бы под лед…
Майские бураны сменились июньскими поздними метелями. День за днем двое шли к югу. Они шагали в тени высоких базальтовых скал, где ликующе кричали люрики. Волочили нарты мимо лежбищ моржей, и сильные звери, не уступая им дороги, сердились и били клыками об лед. Когда возле земли темнела открытая вода, двое садились в каяки, укладывали на них нарты и плыли вдоль синих ледниковых обрывов.
Архипелаг тянулся бесконечно. Всё новые и новые острова выплывали из туманов на горизонте. Нансен наносил их на карту, и по-прежнему они никак не желали укладываться в очертания суши, заснятой Пайером.
В середине июня каяки как будто достигли южной оконечности той земли, вдоль которой так долго плыли.
И тут Нансена поразило сходство в очертаниях берега с береговой линией на карте южной части Земли Франца-Иосифа, составленной путешественником Лей-Смитом.
Неужели они в самом деле на этой земле? Но как тогда быть с картой Лайера? Не мог же австриец наделать таких грубых ошибок!
Чтобы осмотреться, они причалили к крутому берегу, неудобному для высадки: нельзя было втащить наверх каяки.
— Да привяжем их ремнем, только и всего, — предложил Иохансен.
— А выдержит?
— Ну как же!
Они привязали свои суденышки ремнем из моржовой шкуры и стали карабкаться на один из торосов.
— Каяки! Каяки уносит! — Дикий крик Иохансена вспугнул птиц.
Ремень не выдержал.
Ветер угонял каяки. Самая страшная минута за все их путешествие! Остаться на льду без продовольствия, без патронов…
— Держи часы!
Раньше чем Яльмар успевает понять, в чем дело, Нансен на бегу сбрасывает сапоги, шапку…
Вода нестерпимо холодна. Нансен судорожно ловит ртом воздух. Он плывет со всей быстротой, на какую способен.
Ветер уносит каяки еще быстрее.
Нет, не догнать! Но без каяков — смерть! Лучше сведенным судорогами комком пойти на дно, чем медленно умирать на льду.
Взмахи рук все слабее. Он плывет почти бессознательно. Перевернувшись на спину, видит Яльмара, в отчаянии бегающего по льдине. Снова переворачивается. Ветер чуть стих, каяки уносит не так быстро. Последний рывок. Еще, еще… Руки и ноги уже ничего не чувствуют. Сердце бешено колотится. Но все ближе каяки…
Он касается рукой торчащей над ними лыжи. Догнал! Спасены! Теперь подтянуться, залезть на каяк. Окоченевшее, сведенное холодом тело не слушается. «Слишком поздно, мне ни за что не влезть». Все же пытается забросить ногу. Зацепился. Последнее усилие — и он на каяке…
Ледяные шквалы пронизывают его насквозь. Зубы стучат так, что он боится откусить язык. Надо грести, надо грести…
Яльмар, в восторге подпрыгивающий на льдине, видит, что Нансен вдруг хватает ружье, стреляет, потом что-то вылавливает из воды.
«Он сошел с ума от потрясения!» — пугается Иохан-сен.
Нансен кладет ружье, снова гребет. Яльмар бежит туда, куда ветер сносит каяки. Нансен, бледный, с мокрыми волосами и бородой, с пеной у рта, пробует сам вылезти из каяка и падает на лед. Его судорожно вздрагивающая рука держит застреленную кайру.
— Сва… Сва… Свари ее…
Иохансен стаскивает с него мокрую одежду, набрасывает сухое тряпье в спальный мешок, кладет сверху парус и все, что попадается под руку. Потом варит птицу и прислушивается: из мешка ни звука. Спит? Но едва аппетитный запах варева достигает спального мешка, как оттуда слышится: