— Ах, как мы глупы! — воскликнул донельзя опечаленный лопарь. — Вон судно уходит, а мы остались в великом море. И я чую — тут наша могила.
Он вытащил евангелие и принялся шептать молитвы. Равне было сорок шесть лет; но смекалистый лопарь прикидывался стариком, сообразив, что это дает ему немалые выгоды в обществе более молодых и крепких участников экспедиции.
Нансен посмеялся над пророчеством Равны, однако признался себе, что положение может стать серьезным.
Да, им оставался какой-нибудь час спокойной работы веслами — и они были бы на берегу. Поломка задержала их, а ничтожная задержка иной раз обходится в Арктике дороже дорогого. И вот теперь в треске и звоне ломающихся льдин, в потоках холодного дождя неведомое течение стремительно отбрасывает их от места предполагаемой высадки. Оно гонит льдину с лодками на юг и одновременно в сторону от берега. Пока еще земля не так далека, но быстро несущийся поток, где льдины переворачиваются, круша друг друга, где хрупкие лодки немедленно будут раздавлены и перемолоты, делает ео недоступной.
Неужели ледяная ловушка захлопнулась?
На волосок от гибели
Земля уходила за горизонт дальше и дальше.
Два дня льдину с лодками течение упрямо и все быстрее подталкивало к наружной кромке дрейфующих льдов, прочь от берега, в открытое бушующее море.
Утром на третий день льдина треснула возле самой палатки. Они поспешно перебрались на другую. Они пытались затем переволакивать лодки на санях через ледовое месиво, но бросили эту затею. А меж тем уже слышался рев близкого прибоя. Было видно, как у кромки льдов взлетают хлопья пены.
Льдина, обломанная и обкусанная волнами, неумолимо приближалась к кромке. В любую минуту течение могло вытолкнуть, вытеснить ее прочь из ледового пояса. Если их не раздавит при этом, если не опрокинет, если им удастся пробиться через прибой, — тогда впереди, в лучшем случае, долгое скитание в открытом бушующем море.
— Жаркое это будет дело! — сказал Фритьоф Свердрупу. — Но не отдавать же дешево жизнь! А для борьбы нужны силы. Сейчас — всем спать!
Спать в этом аду? Нет, Равна не такой безумец. Пусть другие делают что хотят, а он будет молиться. Лопарь забрался в лодку, подпер голову кулаками, положил на колени евангелие, бормотал, бормотал и… заснул первым. Постепенно задремали и остальные. Только Отто Свердруп, как самый опытный моряк, остался на вахте. Засыпая, Нансен слышал успокоительно-равномерное похрустывание льда под его тяжелыми башмаками.
Ночью Фритьоф проснулся от сильной качки. Прибой грохотал совсем рядом. Вода бурлила уже возле палатки. Но, прислушавшись, Нансен различил знакомое равномерное похрустывание, представил себе крепкую, плотную фигуру Свердрупа, руки, глубоко засунутые в карманы куртки, и задумчивое, невозмутимое лицо. Если Свердруп не будит всех — значит, положение еще терпимо. И Фритьоф заснул снова.
Спал он довольно долго, а проснувшись, подумал, что сон еще продолжается — так тихо было вокруг. Выглянув из палатки, Нансен увидел Свердрупа, спокойно жующего табак. Что за чудеса: ни открытого моря, ни волн, а прибой — как отдаленная гроза!
— Было плохо, — сказал Свердруп. — Вынесло к самой кромке. Хотел будить, да подумал: подожду еще. Потом льдину совсем залило. Я боялся за лодки. Пошел будить — смотрю, нас втискивает обратно.
Такова Арктика: одна неожиданность за другой. В том, что ночью словно невидимая рука в самую опасную минуту снова втолкнула их льдину в гущу других, Равна усмотрел награду всевышнего за молитвы, которые он с таким усердием бормотал вчера.
Опасность отодвинулась, но не миновала. Их быстро несло на юг, далеко от земли, близко от кромки.
Прошел еще день, два, пять. И стало ясно, что если не произойдет перемен, льдину с лагерем может пронести мимо оконечности острова в безбрежный океан.
В лагере несли круглосуточную вахту. Когда приходила очередь Равны, вздохи и бормотание не смолкали ни на минуту. Он плохо разбирался в часах и, боясь разбудить сменщика раньше срока, иногда с чисто ангельским терпением простаивал на ветру вдвое больше, чем нужно. Но сколько горьких сетований уносил за это время ветер!
Сдал и Балто. Нансен, пытаясь подбодрить его, сказал, что все будет хорошо, что даже от самого южного конца Гренландии они, хорошо потрудившись, успеют подняться вдоль берега назад, чтобы пересечь материковый лед и со славой вернуться домой. Но Балто с грустью покачал головой:
— Ах, не говори так. Мы никогда не будем на берегу, нас унесет в океан. Мы с Равной молимся только о прощении наших грехов.
— Но разве в грехах каются лишь перед смертью?
— Нет, — в глазах Балто забегали лукавые огоньки, — поп говорит, что каяться нужно всегда. Но обычно-то можно не спешить с этим…
Балто добавил, что если он спасется, то будет вести жизнь праведника.
— А водка? — не отставал Нансен.
— Водка? Я брошу пить водку, — ответил Балто не особенно твердо и при этом испытующе посмотрел на начальника: может, тот как раз намерен предложить стаканчик? — А если буду пить, то совсем-совсем немного.
Фритьоф, угадав его мысль, рассмеялся:
— Мы не взяли с собой ни капли, ты избавлен от искушения.
Под вечер одиннадцатого дня дрейфа густой туман вовсе скрыл берег. Наутро Фритьоф, проснувшись, увидел озабоченно заглядывавшего в палатку Равну. Пощипывая реденькую бороду, лопарь о чем-то напряженно размышлял — наверное, о том, не пора ли будить следующего вахтенного. Еще бы не пора — Равна мерз уже четыре часа вместо двух! Нансен потянулся так, что затрещали кости, и спросил в шутку:
— Ну что, Равна? Тебе, наверное, удалось увидеть землю?
— Да, да, — залопотал тот. — Земля совсем близко.
Фритьоф насторожился:
— Что? А лед?
— Да, да, лед совсем редкий.
Фритьоф вскочил так порывисто, что чуть не повалил палатку.
Земля была почти рядом. В тумане их принесло к внутренней, прибрежной кромке ледового пояса.
— Эй, вставайте! Мигом! — закричал Нансен.
Свернув палатку, они побросали всё в лодки и принялись грести к чистой воде. Нансен воткнул на носу и корме большой лодки норвежский и датский флажки: ведь Гренландия принадлежала Дании. Для шведского флага места не нашлось…
Берег, берег! Чайки срывались со скал, вспугнутые возбужденными голосами. На обрыве бурели пятна мхов. Лодки скользнули в тень береговой кручи и заскребли днищем по отмели.
Какое блаженство — стучать каблуком по прочнейшему, надежнейшему камню так долго ускользавшего гренландского берега! А это что? Неужели комары, настоящие комары? Нет, жизнь все-таки прекрасна!
Впервые за двенадцать дней они могли напиться горячего шоколаду. Равна влил в себя столько кипящего божественного напитка, что едва мог приподниматься на локтях.
— Ладно, отдыхай, старина. Может, еще кружечку? — Нансен был в превосходном настроении. — Но с завтрашнего дня и до конца мы должны спать как можно меньше, есть мало и быстро, а работать как можно больше. Галеты, сушеное мясо, вода — вот и все, старина, что я могу тебе обещать.
— А суп? А кофе? — простонал Равна.
— Боюсь, что нам некогда будет их варить.
Нансен напомнил огорченному донельзя лопарю, что со всеми передрягами они и так потеряли целый месяц. Лодки унесло далеко к югу. Теперь надо снова подняться вдоль побережья, туда, где их высаживал «Язон». А оттуда они пойдут поперек Гренландии.
Отступления не будет.
Мосты сожжены
Лодки, держась берега, поползли на север, против ветра и течения.
На привале Фритьофу в гомоне чаек послышались вдруг голоса. Он подумал, что начинают сдавать нервы; но на всякий случай, сложив руки рупором, крикнул как можно громче.
Сначала ответило эхо. Потом раздался странный возглас. Две черные точки замелькали между льдинами.
Балто сказал, что побаивается этих неведомых созданий. Разве в таких местах могут жить люди? Ох, лучше бы избежать встречи!
Между тем точки превратились в легкие эскимосские каяки — обтянутые кожей лодки. Через несколько минут гости — впрочем, на этом берегу правильнее было назвать их хозяевами — причалили к скале и, приветливо улыбаясь, пошли навстречу Нансену.
Наконец-то пригодятся уроки, взятые у Ринка! Фритьоф торопливо вытащил из кармана изрядно потрепанные бумажки и обратился к темноволосым юношам, как ему казалось, на хорошем эскимосском языке.
Но эскимосы ровно ничего не поняли. Нансен, косясь на бумажки, старался выговаривать слова как можно отчетливее. Тот же результат. Заговорили эскимосы — теперь ничего не мог понять Нансен. Уж лучше объясняться жестами!
Изображая на лице то озабоченность, то ужас, то облегчение, эскимосы, как видно, хотели предупредить, что лодкам не следует приближаться к огромному леднику, спускавшемуся в море севернее места встречи. Это опасно, очень опасно! Особенно если смотреть на ледник, или смеяться, или нюхать табак. Ледник этого не любит, он забросает тогда нечестивцев своими обломками.
Дав столь ценные советы, эскимосы сели в каяки и легко понеслись между льдинами. Легкие двухлопастные весла мелькали мельничными крыльями.
Когда Свердруп повел лодки вдоль голубых стен льда, Равна и Балто, рискуя свернуть шею, упорно смотрели только в открытое море. Они ничуть не одобряли Нансена, который посмеивался над ними и приглашал хоть краешком глаза взглянуть на страшный ледник.
За ледником гостей уже ожидало много эскимосов. Стоя на выступах скалы, они кричали, размахивая руками, а многочисленные псы вторили им громким лаем и воем.
Зайдя в большую палатку из шкур, Нансен оказался посреди полураздетых охотников, их жен и детей. Было жарко. В нескольких каменных светильниках, где фитилями служил сухой мох, потрескивал чадный жир.
Эскимосы дарили гостям лучшее из того, что имели, — упругие ремни из тюленьей кожи. Они были поразительно бескорыстны и вовсе не думали о том, чтобы получить какую-то вещицу взамен.
А когда на другой день норвежцы погрузились в лодки, чтобы плыть дальше на север, эскимосы тоже свернули свой лагерь — ловко, быстро, без суеты. За полчаса они были готовы к далекому пути. Фритьоф представил, какая бывает суматоха, когда европеец переезжает всего-навсего из одного дома в другой…
После этой встречи и разлуки — у эскимосов был свой путь — норвежцы еще десять дней тащились вдоль побережья. Августовскими ночами небосвод уже светился легким пламенем северного сияния. Фритьоф читал где-то, что, по эскимосскому поверью, это души умерших детей весело играют на небе в мяч. Но у Равны и Балто северное сияние вызвало, как видно, более прозаические образы: они принялись ныть, что зима совсем близко, а лодки всё плывут и плывут невесть куда.
— Эскимосы хорошие люди, можно было бы остаться с ними и прожить зиму, — сказал Балто.
Нансен разругал его за малодушие. Тогда оба лопаря разразились потоками жалоб. Где кофе? Где похлебка? Они голодают, они ни разу не были сыты. И разве те жалкие крохи, которые они получают, — достаточная награда за труд с рассвета до ночи? Если бы они знали, что так будет, то продали бы всех своих оленей и сами заплатили бы много, много денег, чтобы только остаться дома.
Что мог ответить на это Нансен? Только то, что дальше вряд ли будет лучше. Он не хотел лгать. Да, пищи мало. Он и сам всегда голоден. Разве не делится каждый кусок поровну, по-братски между всеми? Если они станут сейчас есть досыта, то окажутся без еды как раз посередине Гренландии. Что тогда?
Лопарей эти доводы мало убедили и, уж конечно, не утешили.
До места высадки с «Язона», откуда Нансен намеревался пересекать остров, оставалось еще свыше сотни километров, а дни ранней осени летели с непостижимой быстротой. И что это были за дни! Временами поднимался ветер, который, несмотря на все усилия гребцов, отбрасывал лодки назад. Однажды с ледяной горы, которую они только что миновали, сорвался огромный кусок льда, и гора, потеряв равновесие, перевернулась. Если бы это произошло чуть раньше, то…
И Нансен понял, что нельзя больше рисковать, нельзя откладывать дальше штурм материкового льда. Что же, они попытаются начать его здесь, не доходя до ранее намеченного места.
Утром 10 августа он объявил, что здесь их последняя лодочная стоянка. Это было возле фиорда Умивик.
Лодки вытащили на берег. Из них вынули пять саней. Лопари и Трана, соскоблив ржавчину с полозьев, принялись укладывать груз. Дитриксон занялся составлением карты побережья. Нансен и Свердруп пошли на разведку, Фритьофу хотелось посоветоваться с этим молчаливым моряком, которого он с каждым днем ценил все больше и больше.
Свердруп вырос на Севере и лыжами владел так же хорошо, как ружьем. Жизнь сильно терла его: он знал бедность, был закален лишениями. Поработав сплавщиком леса на горной реке, Свердруп ушел в море, начал с матроса, а теперь, в 33 года, считался одним из самых опытных и хладнокровных капитанов.
Никакие опасности не пугали его. Именно он вызвался провести через океан подводную лодку одного изобретателя, который долго не мог ни за какие деньги подыскать человека для этого рискованного дела.
Свердруп редко смеялся, но никто не видел его и мрачным. Он постоянно был ровным, приветливым, а главное — непоколебимо спокойным.
Теперь, когда они, связавшись длинной веревкой, переползали через снежные мосты над трещинами ледника, Фритьоф откровенно рассказал Свердрупу обо всем, что его тревожило: хуже всего без ездовых собак — все придется тащить самим, а Равна, кажется, не очень работящ, да и Балто…
— Ничего, нагрузим побольше на свои сани, — сказал Свердруп.
Плоховато и с горючим, продолжал Нансен, они ведь сильно запаздывают, погода может быть холоднее, чем рассчитывали.
— Будем греть друг друга в мешках, — невозмутимо отозвался Свердруп. — Работа тоже греет. А есть можно и холодное.
Они вернулись только под утро, разведав сносную дорогу для подъема на ледник. Вернулись друзьями, хотя ни одного слова о дружбе сказано не было.
В ночь перед началом похода все спали, забившись в крохотную палатку. Лодки были вытащены на берег и перевернуты, пять саней с кладью стояли наготове. Оставалось только впрячься в них.
Сном праведника заснул и Фритьоф. Он был молод, здоров, верил в свои план — отчего бы ему и не поспать спокойно в эту ночь!
По обыкновению, он проснулся первым. Сегодня горстка людей сожжет за собой мосты. Они пойдут через ледяную пустыню к людям, к победе. Или… к гибели.
У них нет пути назад. К черту «линию отступления» — ловушку для тех, кто действительно хотел бы любой ценой достичь цели! Когда позади сожжены мосты, в твоей голове не должно быть мысли о возвращении с полпути.
Не слишком ли тяжела его ответственность за тех, кого он поведет? В сотый раз принялся Нансен пересчитывать в уме килограммы продовольствия, километры пути. Килограммов было мало, километров — много. Но отступления не будет!
Нансен разбудил товарищей: пора собираться в путь.
На ледяной купол
Итак, за краем обрыва перед ними на сотни километров простирался материковый лед Гренландии. Никто не мог сказать, как высок и крут его гигантский купол, изрезан ли он трещинами, метет ли неистовая пурга снег по его поверхности или там в неподвижности стынет морозный воздух; а может, где-то в еще не доступных человеку долинах Гренландии действительно таится зеленый оазис? Они пойдут и узнают. Они увидят то, что еще никто ни видел.
Начало похода за разгадкой тайн острова Нансен назначил на 15 августа.
День был теплым. Мокрый снег прилипал к полозьям. Втроем по очереди впрягались в каждые сани и, подняв их немного по крутому склону, возвращались за следующими.
Сначала закапал, а потом разошелся вовсю дождь. Он лил и лил не переставая. Свердруп сказал, что Нансен, наверное, невзначай прихватил с собой бергенскую погодку.
За первые трое суток они прошли так мало, что можно было впасть в отчаяние. Мокрая одежда на ветру облепляла тело, через палатку бежали ручьи. Чтобы вода не залила сшитые из оленьих шкур спальные мешки — их было два, и в каждом помещалась половина экспедиции, — на пол клались лыжи и палки.
Потом похолодало. Идти стало легче. Но кто бы мог подумать, что их будет мучить жажда! Люди просыпались с пересохшими ртами и с мечтой о кружке крепкого чая. Но горючее берегли для худших дней. Жаждущие жевали снег; отчаянно ныли зубы, а пить хотелось по-прежнему.
Днем, разгоряченные ходьбой, они клали набитые снегом жестяные фляжки за пазуху, прямо к потному телу, чтобы скорее освежить рот несколькими глотками талой воды. Но и вода не утоляла постоянную жажду, которая в арктической пустыне мучила, как в пустынях юга.
В те годы мало задумывались о том, почему снегом не напьешься. А ведь жажда ощущается не только из-за того, что человек, потея, теряет воду; он теряет при этом нужные организму соли. Пот-то соленый! А в снеговой и ледниковой воде солей нет.
Вволю попить горяченького им удалось только раз, на девятый день похода. Они поднялись к этому времени высоко на купол. Снег уже не прилипал к полозьям. Прихваченный морозцем, он скрипел и похрустывал. Непромокаемые промасленные чехлы от спальных мешков стали лишними. Их разорвали на тонкие полосы и жгли под набитой снегом большой жестянкой. Из подтекавшей жестянки с шипением падали в костер капли. Чад и хлопья сажи наполняли палатку. Вода не закипала очень долго.
Нансена и его спутников сажа превратила в негров. Пробовали мыться снегом — только размазали копоть. По-настоящему они не умывались уже много дней. Фритьоф утешал чистоплотного Свердрупа:
— Право, черный цвет идет к твоей физиономии. Нет, дружище, если человека мучит жажда, он не будет колебаться в выборе между мытьем и питьем. Вряд ли найдется чистюля, который попытался бы соединить то и другое, то есть сначала вымыться, а потом выпить эту воду.
На одиннадцатый день похода Фритьоф занес в дневник: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели».
Накануне они плелись, увязая в рыхлом снегу. Дышалось трудно: за эти дни непрерывного подъема в гору их маленький отряд почти достиг высоты двух километров над уровнем моря. Плечи, стертые лямкой, горели, будто их обварили кипятком. Сильный ветер дул прямо в лоб. Чтобы не терять времени, пищу варили на ходу. Фритьоф поставил печку со спиртовой лампой на сани, потом бросил в воду кусок «колбасы» из сушеных бобов.
Когда путники расселись с ложками на полу парусиновой палатки, кто-то задел кипятильник — и варево вылилось, смешавшись с талой водой, комками снега и горящим спиртом.
— Хватай за углы! — крикнул Фритьоф.
Они вскочили, приподняли парусину, слили жижу в кастрюлю и… бережно поставили ее на огонь: пусть доваривается.
Набив животы этой смесью — назвать ее супом было бы вопиющим преувеличением, — они снова потянули сани навстречу метели и поставили палатку лишь тогда, когда ноги отказались служить.
Ветер вдувал в щели снег. От входа тянулись белые полосы. Утром Фритьоф не мог сразу всунуть ноги в башмаки: в них было полно снега. Чертыхаясь, он принялся варить кофе, потом тщательно разделил на маленькие кучки ломтики жесткого, как подошва, сушеного мяса.
Над ледником вставал мутноватый рассвет, когда Фритьоф разбудил товарищей. Каждый из них получил прямо в обледеневший мешок по дымящейся кружке. Все это, вместе взятое, по его мнению, вполне давало основание записать: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели»…
Пока каждый глотал свою порцию, Фритьоф, глядя, как ветер вдавливает стены палатки, сказал в раздумье:
— А что, если на санях поставить паруса?
Равна и Балто возмутились. Равна сказал, что он родился и вырос в тундре и весь его народ тоже живет в тундре, где ветры дуют посильнее, чем тут, но ликакой лопарь еще не додумывался до такой чертовой ерунды, как парусные сани.
Фритьоф рассмеялся. Чертова ерунда? Вот так бывает частенько в жизни: старое противится свежей мысли. Вековые привычки цепки, но зачем же быть у них в плену? Почему бы не посмотреть на вещи с разных точек зрения, иногда с самых неожиданных, вместо того чтобы полагаться только на чужое мнение и чужой опыт?
Ворчавшим лопарям пришлось вместе со всеми потрудиться над устройством снежных паромов. Между собой связали двое и отдельно трое саней, поставили на них бамбуковые шесты от палатки. Палаточный пол и куски брезента заменили паруса.
Если бы еще попутный ветер! Но он дул сбоку. После совета со Свердрупом Нансен решил взять более южное направление, чем намечал сначала. Ведь было неизвестно, сколько еще им карабкаться в гору и на какой высоте начнется желанный спуск к западному берегу. От этого берега их отделяли сотни километров, а погода становилась все хуже и хуже. Взяв курс южнее, на селение Годтхоб, можно было немного сократить путь и, «поймав ветер» в паруса, сделать его седьмым работником в санных упряжках.
Несколько следующих дней метель подгоняла «паромы» по глубокому переметенному снегу. Ход ускорился немного, но облегчился труд тянувших сани.
В век мамонта
Труд этот был тяжел и удручающе однообразен — труд вьючных животных, которых кормят не досыта и которые никогда не отдыхают как следует.
Утром, днем, вечером только снег, лед и небо. Одно и то же неделю, вторую, третью. Время остановилось для них. Казалось, сколько ни ползи по ледяной пустыне, все тот же белый саван будет стелиться под твоими ногами, пока однажды ты не упадешь, чтобы уже не встать больше.
Люди почти не говорили друг с другом. Ими постепенно овладели безразличие и отупение. Неутолимая жажда, поскрипывание снега под ногами, мертвецкий сон в холодной палатке — так вчера, так сегодня, так завтра.
Иногда они мечтали. Не о славе, не о доме — о еде: обильной, сытной, а главное — жирной. О горах масла и сала. Однажды Свердруп, смущаясь, спросил Фритьофа:
— Если я съем сапожную мазь — в ней ведь вареное льняное масло, — не будет это вредно?
Нансен осторожно сказал, что это вряд ли было бы благоразумным. Свердруп огорчился.
— Я голоден как волк, — сознался он.
Налегая на лямку, Нансен и Свердруп жевали щепки. Это освежало и даже как будто утоляло жажду. За две недели они сжевали сделанные из горьковатых черемуховых прутьев плетения запасных лыж канадского типа.
Чем выше поднималась экспедиция, тем холоднее становилось. Мороз подмораживал пятки. Сверху сыпался мельчайший снег, похожий на замерзший туман. Он был жестким, твердым, и сани скользили по нему немногим лучше, чем по песку. В небе сквозь морозную пыль тускло мерцали пятна ложных солнц: солнечный свет преломлялся в мельчайших ледяных кристалликах, которыми был насыщен воздух.
Казалось, машина времени перенесла шестерых современников паровой машины и телеграфа в ледниковый период истории Земли, который старушка Европа пережила многие тысячелетня назад. Фритьоф представлял себе, что бесконечный гренландский ледник полз уже в те давние времена, когда пещерные люди охотились па мамонта. Теперь их далекие потомки, вырванные из условного круга цивилизации, испытывают все тот же первобытный голод и так же жмутся к огню.
11 сентября у термометра, лежавшего на полу возле спального мешка, столбик спирта спустился ниже последней черточки. Больше 40 градусов мороза. И это «дома», в палатке, согретой дыханием шести человек! Было похоже, что возле вершины гренландского ледяного купола находился еще один полюс холода Северного полушария.
И не здесь ли, в Гренландии, рождаются холодные бури, вторгающиеся на материк Европы? Не здесь ли нужно искать причины многих особенностей климата не только в полярных странах, но и на огромном пространстве далеко от Гренландии?
Впрочем, мысли об огромной ценности метеорологических наблюдений в центре острова мало согревали Нансена и Дитриксона, когда они возились на морозе со своими инструментами — небольшим теодолитом, карманным секстантом, гипсотермометром. Попробуй-ка тщательно вести наблюдения, если отросшая борода смерзлась с капюшоном в одну ледяную маску и мешает поворачивать голову, если мороз склеивает заиндевевшие ресницы, а на металлических винтах теодолита остаются примерзшие к ним белые лоскутки кожи с пальцев.
В эти мучительные дни лопари открыто роптали, и даже двужильный Кристиансен Трана в разговоре с Дитриксоном пожаловался, что не может понять, как это люди добровольно обрекают себя на такие муки. Один Свердруп молча сносил невзгоды.
Фритьофу было тяжелее других. Он брал на себя вину за все. Это он не заметил при сборах, что в сушеное мясо положили мало жира. Это он не настоял, чтобы капитан Якобсен попытался пробиться на «Язоне» ближе к берегу, — тогда они, возможно, не потеряли бы месяц. Это он плохо позаботился о запасах табака и должен теперь мучиться, глядя, как курильщики набивают трубки волокнами просмоленной веревки.
Был ли Фритьоф начальником экспедиции? Да, когда дело шло об ответственности. Нет, если считать, что начальник должен пользоваться какими-либо благами и преимуществами по сравнению с остальными.