В краю, думалось Нансену, где сама природа зовет к свободе, где все так величественно, просто, где горы, леса, реки как бы очерчены крупными, сильными штрихами, — в этом краю царствуют темнота и произвол. Так в Сибири, так в Гренландии. Человек всюду угнетает человека.
Сибирь проснется, проявятся скрытые силы…
К знаменитым Осиновским порогам «Омуль» подошел под вечер, когда на западе догорал багряный отблеск ушедшего дня. Реку стиснули скалы. Вода и камень — как в фиордах. Посреди реки торчал скалистый островок. Бури и молнии обломали вершины сосен, вцепившихся в него корнями.
Течение все усиливалось. Сверкающие воды неслись из ущелья на север. Тяжелые грозовые тучи цеплялись за темные зубцы леса. «Омуль» едва-едва полз возле берега, где течение было слабее. Затем поток подхватил его и понес наискось. Мотор захлебывался, катер тянуло к зловещим воронкам водоворотов.
Когда «Омуль» вышел из ущелья, запахло дымом. Отдаленный лай собак донесся с берега, где возле шалашей лежали узкие лодки. Совсем индейский лагерь из романа Фенимора Купера! Странно, что эти необозримые лесные пространства с их кочевыми обитателями никогда так не пленяли детской фантазии, как девственные леса Америки с ее индейцами. Не потому ли, что леса Сибири еще не нашли своего Купера? А ведь жизнь здесь не менее фантастична!
Нансен поделился этими мыслями с Востротиным. Тот усмехнулся:
— Сибирские могикане?! Эти вот нищие, дикие инородцы? Вот, даст бог, повырубим тайгу, наладим торговлю с Европой…
Множеством церковных куполов обозначился Енисейск, первый большой город на реке. Нансен выступил в енисейской гимназии и в местном клубе, говорил о возможности плавания через льды к устью Енисея.
Возле музея, где Нансен долго рассматривал одежду, орудия и утварь енисейских кочевников, к нему подошел господин в черной крылатке, отрекомендовался иностранцем, давно ведущим торговые дела «в этой ужасной, варварской стране».
— Здесь живешь как в пустыне. Не с кем отвести душу. Вокруг одни разбойники… Вы, господин Нансен, как порядочный человек, поймете меня…
— Я, разумеется, сочувствую вам, — осторожно сказал Нансен. — Но, видимо, мне посчастливилось: я, напротив, встретил тут много очень симпатичных людей.
— Симпатичных? О, вы их просто мало знаете! Все они каторжники, уверяю вас!
Нансен записал содержание этого разговора. Нет, он не мог согласиться со своим собеседником. В большинстве ссыльные были политическими преступниками, иначе говоря, «людьми, пострадавшими за свои убеждения, и часто лучшими элементами русского народа». Отметив, что местное население весьма даровито, он закончил запись такими словами о Сибири: «Настанет время — она проснется, проявятся скрытые силы, и мы услышим новое слово и от Сибири; у нее есть свое будущее, в этом не может быть никакого сомнения».
От Енисейска до большого сибирского города Красноярска Нансен ехал по почтовому тракту. Тарантас трясся круглые сутки, задерживаясь на почтовых станциях лишь для смены лошадей. Нансен находил у сибиряков удивительное сходство со своими земляками: те же мужественные лица, русые волосы и бороды, спокойная неторопливость.
К Красноярску Нансен подъехал вечером. Светлячки электрических огней мерцали в котловине, занятой городом. Моросил дождь, пахло травами. Мокрые русские и норвежские флаги свешивались с парадной арки, сколоченной у въезда в город. Горели костры. Чадные факелы колыхались над огромной толпой, и какой-то господин, подбежав к тарантасу, на плохом немецком языке поздравил Нансена с окончанием путешествия.
А путешествие вовсе и не кончилось. Из Красноярска поезд помчал Нансена к Тихому океану. За окном вагона мелькали сопки, гари, пашпи; чаще же всего тянулась нескончаемая тайга. Даже при вялом и бездарном русском правительстве новые города росли в Сибири с быстротой, не уступающей американской. Русский народ, думалось Нансену, выполняет великую задачу, заселяя эти пустующие сибирские земли на пользу человечеству.
В туманный день поезд обогнул Байкал. Вагоны то ныряли в туннели, то стучали колесами по мостам над речками, такими же дикими и бешеными, как в горах Норвегии. Степи Забайкалья сменились потом маньчжурскими; дорога пересекла границу Китая и зазмеилась по нагорью, как бы продолжавшему пустыню Гоби.
Колея кончилась у каменного вокзала Владивостока. Этот тихоокеанский город походил на Неаполь, у которого отняли Везувий.
От океана Нансен возвращался на запад другим путем. На рабочих поездах, на дрезинах, а то и на бойкой тройке ехал он по трассе достраивавшейся Амурской дороги. От еще безымянной станции у реки Бурей начинался готовый рельсовый путь на запад. Железнодорожники, встречавшие здесь гостя, сделали ему подарок: на желтом деревянном здании вокзала была прибита вывеска: «Станция Нансен, Амурской ж. д.».
После небольшой поездки на пароходе по реке Зее Нансен возвращался через Сибирь домой. Опять Чита, Иркутск, Красноярск, дорожные встречи, разговоры… В Красноярске в вагон сел Родичев, один из знаменитых ораторов Государственной думы от партии кадетов. Этот холеный, важный барин, с большим перстнем на пальце, тоже только что проехал Сибирь.
— Я разочарован, — говорил он, прислушиваясь к своему голосу. — Да, если хотите, разочарован и в стране и в народе. Это дикая пустыня. Здесь нет предприимчивых людей. Будущность у Сибири?!
Нансен слушал с неприязнью. Но спорить с этим самодовольным господином ему не хотелось. Он чувствовал, что полюбил Сибирь — огромную страну, раскинувшуюся вширь и вдаль, как море, ее равнины и горы, замерзшие берега Ледовитого океана, пустынное приволье тундры и таинственные дебри тайги, волнистые степи, — полюбил Сибирь с вкрапленными в ее безграничные пространства селениями мужественных людей.
На вокзале в Петербурге были только представители Географического общества: публика не ожидала, что Нансен приедет с почтовым поездом, и собиралась встречать курьерский.
Проворный господин — репортер газеты «Петербургский листок» — подскочил к Нансену:
— Несколько слов для нашей газеты… Господин Лид весьма заинтересовал деловые круги сообщением, что с коммерческой стороны рейс «Корректа» окупился вполне. Итак, если позволите: во-первых, возможны ли постоянные рейсы к устью Енисея?
— Безусловно, да. Коммерческая же сторона дела меня не интересует и не касается. Это пока все, что я хотел бы вам сообщить. — И Нансен прошел к автомобилю.
Желающих попасть на доклад об экспедиции было так много, что чрезвычайное собрание Географического общества пришлось созывать в огромном актовом зале Кадетского корпуса. Он вмещал более трех тысяч человек — и все же не всем хватило места.
— То, что служит предметом моего доклада, имеет для вас, русских, громадное значение, — начал Нансен. — Путь, которым прошел «Коррект», должен дать дешевый выход к морю колоссальным богатствам Сибири. Этот путь открыт не нами, не «Корректом», мы только прошли им. Честь и слава его открытия и исследования всецело принадлежит вам, русским…
Нет никаких оснований считать Карское море непроходимым, — твердо заявил он дальше. — Неудачи там случайны, удачи же, напротив, закономерны. Но, чтобы хорошо наладить судоходство по Карскому морю, надо постоянно наблюдать за его льдами, изучить его морские течения, построить радиостанции…
Нансен рассказал, как бы, по его мнению, следовало осваивать Карское море, и закончил доклад вдохновенными словами:
— Я вижу картину, которая откроется в недалеком будущем среди вечных снегов и льда. Небольшой отряд аэропланов парит в воздухе. От этих воздушных разведчиков не укрывается малейшее движение льдов. Сведения, добытые аэропланами, передаются радиостанциями — и, пользуясь ими, корабли смело идут к Оби и Енисею через Карское море, которым еще недавно пугали моряков. Да, это пока еще фантазия. Но я верю, что, послушное гению человека, Карское море станет таким же судоходным, как любое из морей земного шара. Только поменьше сомнений, побольше энергии и доброй воли довести дело до конца!
У ПОРОГА НОВОГО МИРА
Когда бушует пожар…
Лив носит пуховый русский платок, мягкий, теплый, легкий. Забавные глиняные игрушки вятских кустарей и плетенные из соломы корзиночки пылятся на полке возле рабочего стола Нансена, заваленного переводами сочинений русских географов.
Нансен пишет книгу о поездке в Сибирь, «в страну будущего». Поставив в рукописи последнюю точку, он отправится в экспедицию на Восток. Это почти решено, если не помешает война. В Европе твердят о ее неизбежности, о том, что огромные армии приведены в готовность. Многие норвежцы не верят этому, посмеиваются над опасностью, считают, что благоразумие возьмет верх. Но опыт дипломата подсказывает Нансену, что тучи слишком сгустились.
И вот на Балканах, в городке Сараеве, молодой серб Гаврило Принцип стреляет в наследника австро-венгерского престола.
А через месяц чуть ли не вся Европа — в огне и крови.
Норвегия не воюет, она — в стороне. В газетах описываются ужасы войны, но эти ужасы где-то далеко. Тем норвежцам, которые выступают против войны, деловые люди намекают, что донкихотство теперь не в моде и что нужно яснее представлять себе, в чем национальные интересы страны. Доходы фирм растут, спрос на норвежскую руду увеличился, норвежская треска возросла в цене, можно выгодно торговать и с немцами и с англичанами — о чем же шуметь?
Нансена просят высказаться о войне. По мнению многих солидных людей, он говорит странные вещи: что будущее Норвегии темно и неясно, что надо готовиться к тяжелым дням и побольше думать об обороне. Он утверждает, что в Норвегии возможен голод, что страна может остаться без угля. Одна из газет вызывает его паникером: Норвегия ведь так далека от фронтов!
Даже первые заметки о торпедированных немцами норвежских кораблях и черные траурные рамки вокруг имен погибших моряков не колеблют уверенности, что Норвегия — в стороне, что Норвегии война никак, ни с какой стороны не коснется.
Нансен хочет собраться с мыслями, в спокойном одиночестве обдумать все, что бередит душу. Когда с разливами рек, со звоном льдин, с запахами прелой листвы и мокрой земли, со студеными ночами пробралась на север норвежская неяркая весна, он едет в горы.
Ночь застает его у костра. Смолистая сосна горит весело, стреляя сучками. Отсветы костра бегают по скале с темным провалом пещеры.
Нансену не спится. Мир болен. Пожар войны разгорается все сильнее. Кто же виноват в том, что миллионы людей попали в кровавый котел? Сколько было разговоров о великом значении культуры, но ведь не спасла она людей от бойни!
Из-за чего дерутся в Европе? Из-за власти, только из-за власти! Во всяком случае, те, что начали эту бойню. Но, конечно, и они утверждают, что сражаются за высшие идеалы. Такова цена европейской культуры. Она обманула. Она привела к этому безумию и, значит, изжила себя! Может быть, старое и изношенное горит лишь для того, чтобы на его месте могло появиться новое?
Предрассветный ветерок шумит в кронах сосен, и Нансену кажется, что только среди природы люди становятся самими собой. Он мечтает о том, чтобы его будущий родной угол был в хижине, где тысячелетний лесной гул стоит гад крышей, а папоротники перед дверью окроплены утренней росой. Но он слишком много жил и много видел, чтобы не понять, как детски наивны его мечты.
Так неужели же нет средств для излечения больного человечества?
Норвежские рабочие и моряки, вышедшие с красными флагами на весенние улицы портовых городов, хорошо разобрались в том, что ставило в туник этого прожившего большую жизнь человека. Такой зоркий, смелый, уверенный при поисках законов движения вод и льдов, он мучительно трудно, сомневаясь и останавливаясь, искал теперь путь к познанию законов развития человеческого общества…
«В страну будущего»
Человечеству не до открытий в полярных водах. Людей волнуют фронтовые сводки, известия о потерях, о разрушенных, сожженных городах. Забыты покорители полюсов, на архивные полки отложены планы арктических экспедиций.
Далеко во льдах остались лишь те, кто ушел туда еще до первых выстрелов на Балканах. Следы одних затерялись в «белом безмолвии». Другие достигли многого, и, не будь войны, мировая пресса шумно прославляла бы их.
Удивительное открытие — наверное, самое значительное из всех, которыми было отмечено наступление XX века в Арктике, — сделала русская экспедиция Северного Ледовитого океана. С борта кораблей «Таймыр» и «Вайгач» в водах севернее мыса Челюскина моряки увидели неведомые до той поры берега. Когда с карт полярных морей было стерто уже немало мифических земель, вполне реальная Северная Земля очертилась огромным архипелагом у берегов Сибири.
«Таймыр» и «Вайгач» предприняли затем попытку пройти Северным морским путем из Тихого океана в Атлантический. Однако в Арктике удача редко следует за удачей. Сплоченные льды затерли корабли возле берегов Таймыра, где уже приготовился зимовать на шхуне «Эклипс» капитан Отто Свердрун. По просьбе русского правительства он искал во льдах следы исчезнувших в тяжелом 1912 году экспедиций на «Святой Анне» и «Геркулесе».
Нансен внимательно наблюдает за рейсом своего старого друга. Когда русские гидрографы обращаются за советом по поводу тяжелой зимовки «Таймыра» и «Вайгача», которым угрожают сжатия льдов, он в пространном письме рассказывает, что, по его мнению, следовало бы сделать, чтобы избежать несчастья.
Тем временем выходит книга Нансена о путешествии в Сибирь, дописанная уже в дни мирового военного пожара.
«Какая зловещая расточительность благородных сил человеческого духа!» — пишет Нансен о войне. Он не берется предсказывать ее исход, но уверен в том, что «они может привести к полной переоценке жизненных ценностей и принудить старую Европу к составлению нового баланса, о котором мы пока еще не имеем понятия».
Книгу переводят на английский и немецкий языки.
В Швейцарии читатель Цюрихской библиотеки, русский политический эмигрант, живущий на квартире у сапожника Каммерера, выписывает требование на немецкий перевод книги Нансена. Его интересует вся новая литература о России.
Фамилия русского эмигранта — Ульянов.
Книга Нансена, несмотря на трудности военного времени, выходит и в России. На обложке — рулевой у штурвала, ведущий корабль навстречу поднимающемуся солнцу. «В страну будущего» — так озаглавлена книга.
Нансен думает теперь о тех временах, когда жизпь вернется в нормальную колею: война не может продолжаться вечно. Восток по-прежнему интересует его. Конечно, в азиатских просторах, где столько сделали Пржевальский, Козлов, Свен Гедин, прошло время больших открытий. Но разве этнографическая экспедиция в малоизвестные уголки Китая, во все еще притягательно-загадочный Тибет не обогатила бы науку?
Такая экспедиция будет, возможно, не менее изнурительной, чем любая полярная; только вместо льдов придется преодолевать огромные пустыни, восходить на заоблачные горы. Но хватит ли у него сил? Не будет ли подготовка к такой экспедиции бесполезной тратой времени?
И зимой 1916 года Нансен отправился в те горы, куда давно, очень давно, еще до гренландской экспедиции, выгнала его из Бергена нудная дождливая погода.
К перевалу возле озера, где он тридцать два года назад тщетно разыскивал занесенную снегом хижину, теперь проложили железную дорогу.
Возле поблескивающей зеркальными окнами гостиницы прогуливались молодые люди в ярких свитерах. Провалявшись до полудня в мягкой постели после проведенной за карточным столом ночи, эти туристы не прочь были поразмять ноги, нагуливая аппетит.
Пятьдесят пять лет не самый лучший возраст для горного пробега на лыжах! К вершине Фоссе с Нансеном пошел молодой Адреас Клем, директор гостиницы. Клем был хорошим лыжником, и Нансен почувствовал, что на подъеме уступает ему. Плохо дело! Но нельзя ли взять свое на спуске?
После головокружительных виражей у Нансена дрожали и разъезжались ноги, но все же он первым влетел на лед озера.
— В жизни не видал более лихого лыжника! — воскликнул запыхавшийся Клем, когда они пошли дальше.
— Где же наш пес? — будто не расслышав, спросил Нансен. — Посмотрите, как он кувыркается в снегу!
Конечно, Нансен снова выбрал тот отчаянно трудный суть, по которому прошел тогда, в молодости. Мешок с продуктами, сброшенный вниз, летел очень долго и превратился в черную точку на дне долины. Ветер сорвал пса, скользившего по снежному карнизу. Пес свалился ка крутой скат и, царапая когтями лед, задержался лишь у самого края пропасти.
— Я, кажется, доволен собой! — сказал Нансен Клему, когда они, наконец, закончили прогулку.
— Это был самый рискованный спуск в моей жизни! — признался тот.
— Не в том дело. Три десятка лет назад все это оставило у меня более глубокое впечатление. Право, тогда казалось даже труднее!
После этого горного похода у Нансена три дня болели ноги, но он твердо знал теперь, что еще вполне способен переносить тяготы экспедиционной жизни. Когда в начале 1917 года Ионас Лид, дела которого после плавания «Корректа» сильно пошли в гору, собрался за океан, Нансен попросил его встретиться в Вашингтоне с китайским послом и поговорить относительно своей экспедиции.
По ту сторону Атлантики
Соединенные Штаты Америки вступили в войну только в 1917 году, и сразу же из норвежского посольства в Вашингтоне полетели тревожные телеграммы.
Недостающий хлеб и топливо Норвегия получала из-за границы. Теперь американцы резко сократили поставки зерна и предупредили, что вовсе прекратят их, если норвежцы не выполнят особых требований относительно торговли рыбой и медью.
Случилось то, что предвидел Нансен: народ невоюющей Норвегии стал голодать. Хлеб не всегда выдавали даже по карточкам. Белую муку отвешивали в аптеках но рецептам врачей.
К Нансену пришла делегация членов парламента:
— Вы должны поехать к американцам в Вашингтон. Только вы можете спасти положение. Уговорите их — иначе мы погибли!
Нансен пересек океан. В Вашингтоне его встретили холодно, почти надменно. Норвежская миссия? Восемь человек? Это слишком много. Достаточно трех.
Рассерженный Нансен хотел было отказаться от переговоров, но в гостиницу принесли телеграмму: «Зерна осталось на два месяца». И пять человек отправились обратно в Норвегию, а трое — Нансен, его помощник и секретарь — остались, чтобы уговорить американцев дать хлеб норвежским рыбакам и рабочим.
Уговаривать пришлось долго. Американцы соглашались дать зерно в том случае, если норвежские корабли станут работать на Америку. Немного продуктов Нансену удалось сначала выхлопотать лишь для новой экспедиции Амундсена. Разбив при спуске со стапеля о нос заменившего «Фрам» корабля «Мод» кусок льда вместо бутылки шампанского — пусть сразу привыкает к своей стихии! — Амундсен намеревался осуществить теперь тот план дрейфа к Северному полюсу, которому изменил ради броска к Южному…
Соскучившись на чужбине, Нансен вызвал к себе дочь. Он встретил ее в нью-йоркской гавани. Лив не верила своим глазам: отец повез ее в лучшую гостиницу на Пятом авеню; он занимал там несколько комнат, обставленных с вызывающей роскошью. Апартаменты для миллионеров!
— Что поделаешь, здесь ценят человека и по содержимому кармана. — Отец посмеивался в усы, наблюдая за изумленной дочерью. — Если человек не тратит столько-то долларов в день, считается, что он вообще немного стоит, и с ним, чего доброго, не будут вести солидные дела.
На следующий день они поехали по самым дорогим магазинам, самым модным портным. Отец, всегда такой скромный, всегда зло вышучивавший тех девиц, которые интересуются «тряпками», впервые в жизни заказал дочери изысканные туалеты. Лив сияла. Отец вздыхал:
— Так надо!
Прожив неделю в Нью-Йорке, Нансен снова вернулся в Вашингтон. И Лив с ним. Переговоры шли туго, кто-то ловко и хитро мешал норвежской делегации. Нансен потом узнал, что это действовал английский посол лорд Перси, называвший себя другом Норвегии.
Однажды отец вернулся в гостиницу хмурым и рассерженным. Лив ни о чем не расспрашивала, но он заговорил сам:
— Американцы, видите ли, хотят получить точные сведения о будущей норвежской политике, прежде чем помогать нам дальше. И, представь, они искренне удивились, когда я сказал, что норвежская политика — внутреннее дело самих норвежцев.
Штормы, потрясшие мир
Первые известия об Октябрьской революции застали Нансена еще в Америке.
Смысл событий был ему неясен. Новая Россия сразу потребовала покончить с войной, заключить мир, — и это говорило в ее пользу. Но что последует дальше?
По утрам он искал на газетных страницах новостей из России. Сообщалось, что главный большевистский штаб — в Смольном, бывшем институте благородных девиц; что министры Керенского выдворены из Зимнего дворца и посажены в Петропавловскую крепость; что вождь восставших Владимир Ульянов-Бланк-Ленин обладает огромным влиянием на рабочих и крестьян.
Русским не дали мира, которого они просили. Тогда на защиту их революции поднялись люди во многих странах по обе стороны океана. Американские социалисты послали в Петроград телеграмму: «Приступаем к мобилизации Красной гвардии для службы в России. Среди американских рабочих огромный энтузиазм. Ваша борьба — наша борьба». Эту телеграмму вашингтонские и нью-йоркские газеты напечатали рядом с сенсационными сообщениями о большевистских комиссарах, которые бросают в клетки к свирепым сибирским медведям университетских профессоров и прославленных артистов императорских театров.
А когда Нансен, подписав, наконец, соглашение с американцами, возвращается домой, он узнает, что даже в Норвегии кое-где были попытки создать по русскому образцу Советы рабочих депутатов!
Революционные бури сотрясают мир, измученный войной. Вчерашние враги, рабочие и крестьяне воюющих стран, одетые в разную солдатскую форму, не хотят больше сражаться друг против друга, братаются на политой их кровью земле.
Разваливается Австро-Венгрия, «лоскутная империя» Габсбургов. Оголяют фронты, выходят из войны Болгария, Турция…
«Восстание матросов в Киле! Революция в Германии!» — кричат газетчики на улицах Осло.
И вот в Комипенском лесу, в штабном вагоне главнокомандующего войсками союзников маршала Фоша, немецкая делегация спешит поставить подписи под условиями перемирия.
Кончается мировая война.
Из Нью-Порка отправляется в Европу пароход «Георг Вашингтон». Над гаванью реют флаги, палят пушки; впервые в истории президент Соединенных Штатов Америки покидает страну. На столе в президентской каюте стоит стальной ларец с замысловатым замком. В нем Вудро Вильсон хранит план послевоенного устройства мира: Америка вышла из войны достаточно крепкой и сильной, чтобы попытаться навязать свою волю другим…
В Европе заговорили об организации, которая поможет лучше, разумнее устроить мир.
Художник Вереншельд, сосед Нансена по «Пульхегде», старый добрый знакомый, застал его однажды возбужденным:
— Ты слышал: организуется Лига наций?
И Нансен стал говорить соседу, что воображение моряка рисует Лигу кораблем, плывущим к обетованной земле под флагом человечности. На нем все государства, все нации, большие и малые. Корабль построен так, что противостоит натиску военной истерии, военной пропаганде, этим остаткам варварства. У него крепкие борта…
— Как у «Фрама»? — пошутил Вереншельд. — А кто же будет капитаном? Сам Вильсон? Или этот «тигр» Жорж Клемансо, который теперь у руля во Франции? Что-то не верится в его миролюбие!
Но Нансен был полон надежд. В приподнятом настроении он, как представитель Норвежского общества содействия Лиге наций, отправился в Париж, где заседала мирная конференция.
На севере Франции Нансен видел разрушенные станционные водокачки, черные обожженные деревья возле оплывших от дождей окопов. Ржавые мотки колючей проволоки валялись возле путей. Поезд медленно переполз мост, который ремонтировали рабочие в потрепанных армейских куртках.
Эти вчерашние солдаты знали ненависть, теперь они должны протянуть руку своим недавним врагам: тот, кто сеет примирение, пожнет доверие. Нансен скажет об этом там, в Версальском дворце, где мирная конференция готовит проект Лиги. Он скажет, как надежнее, лучше построить будущий международный корабль, как сделать человечным, гуманным корабельный устав.
В Париже все было очень торжественно. От флагов рябило в глазах. Но… устав Лиги наций, оказывается, был уже составлен великими державами-победительницами, а представителей небольших государств позвали только для того, чтобы подписать его.
«Совет четырех», или «большая четверка», — Вильсон, Клемансо, английский премьер-министр Ллойд-Джордж, итальянский премьер Орландо — был занят в это время не столько будущей Лигой наций, сколько планами интервенции против молодой Советской России, истерзанной войной, разрухой, голодом.
Однажды все члены «большой четверки» получили одинаковые письма. «Сэр, положение с продовольствием в России, где каждый месяц сотни тысяч людей умирают от голода и болезней, является одной из проблем, больше всего волнующих в настоящее время умы всех людей» — так начиналось это необычное послание частного лица главам государств. Заканчивалось же оно просьбой помочь России лекарствами и продуктами.