Долгие годы борьба за разрыв шведско-норвежской унии велась на газетных страницах да на собраниях патриотических обществ. Но теперь силы норвежцев окрепли, а терпение иссякало. Все громче раздавались голоса, что независимость нужно не ждать, а завоевать.
1905 год был самым подходящим для норвежцев. Они могли надеяться на поддержку Англии: у той ухудшились отношения с Германией, которая всегда держала сторону Швеции. Революция 1905 года в России заставила шведских рабочих гораздо сочувственнее относиться к своим норвежским товарищам, требовавшим независимости. А это означало, что шведской аристократии и буржуазии было бы нелегко поднять народ на войну против соседней страны.
Мог ли остаться Нансен в стороне от дела, которому горячо сочувствовал с юных лет?
Он стал писать статьи в норвежские и английские газеты. Одна из них называлась: «Лучше поражение с честью, чем сдача без боя». Выступая с речью перед студентами Кристианийского университета, он воскликнул:
— Разве нет больше храбрости в Норвегии? Поистине жалок тот, кто останавливается на полпути!
Студенты неистово аплодировали. Какой-то пылкий юноша вскочил на скамью:
— Возьмите руль, Фритьоф Нансен!..
17 мая 1905 года Нансена слушали в Кристиании пятьдесят тысяч человек. На площади и ближайших улицах люди стояли плечом к плечу, полные энтузиазма.
— Мы не можем получить нашу независимость, как милостыню! — говорил Нансен под крики одобрения. — Наше знамя должно развеваться над народом, верящим в свои силы и свое будущее! Все дороги назад для нас закрыты. Остается одно — вперед! Фрам!
На следующий день норвежский парламент принял закон о том, что страна должна иметь за границей своих послов, как всякое другое самостоятельное государство. Шведский король не утвердил этот закон. Тогда парламент сделал решительный шаг — объявил о расторжении унии.
Шведские и норвежские представители съехались в городе Карльстаде. Переговоры проходили бурно.
«Докажите сначала, что не только ваш парламент, а все норвежцы действительно не хотят унии», — требовали шведские дипломаты.
В Норвегии назначили всенародное голосование. Против унии проголосовало 368 200 человек. Во всей стране нашлось только 184 человека, хотевших сохранить ее.
Это жестокое поражение не убедило шведских аристократов, буржуазию и военщину. К норвежским границам была стянута семидесятитысячная армия.
Республика или монархия?
Стремительные переезды из города в город по поручению норвежского правительства. Копенгаген, Лондон, Берлин. Снова Копенгаген, Карльстад, Лондон, Кристиания, опять Копенгаген… Открытые совещания и тайные переговоры, газетные статьи и шифрованные донесения… Нансен окунулся в самую гущу политических событий. Они захватили его, оторвали от привычных дел. Стремясь предотвратить обострение событий на Скандинавском полуострове, он особенно добивался поддержки Англии, убеждал английское правительство сказать слово в защиту норвежских требований. И недаром одна из лондонских газет написала о нем: «Этот человек значит для своей страны больше, чем целая армия».
В горный дом на берегу озера Фритьоф смог вырваться после долгого отсутствия лишь на день. Никогда еще не испытывал он такого душевного смятения, такой свинцовой усталости, такой борьбы противоречивых чувств.
Ева услышала от него последние новости. Ему только что предложили возглавить новое норвежское правительство. Он отказался, сославшись на то, что не исповедует протестантскую религию и по законам страны не может занять столь высокий пост. Тогда его стали уговаривать вернуться в «лоно церкви». Он снова ответил отказом. И вообще он чертовски устал от всего этого! Ему приходится теперь часто скрывать свои мысли, хитрить, лгать, притворно улыбаться. И он бы бросил все, политика и дипломатия — не его стихия, но именно сейчас, в такую трудную минуту…
— Почему трудную? — с удивлением перебила Ева. — Я читала, в газетах пишут, что вы наконец договорились со шведами, что главная опасность миновала, благоразумие взяло верх…
Да, это верно, шведы в конце концов пошли на уступки, почувствовав, что Англия покровительствует норвежцам. Но до победы еще далеко и впереди очень много неясного. Например: должна ли Норвегия остаться монархией или стать республикой?
— Я помню руки матери: красные, загрубелые, все в трещинах, — взволнованно говорил Фритьоф. — Она умела и любила работать. И разве жизнь нашего народа — это не труд изо дня в день?
Но тут Ева не поняла Фритьофа:
— Ты забыл, что твоя мать была урожденной баронессой Ведель-Ярлсберг-Форнебо. И потом, скандинавами всегда управляли короли.
Фритьоф уехал поздно вечером, рассеянно простившись с детьми и Евой. Он не замечал дороги, временами ловил себя на том, что бормочет вслух.
Многие норвежцы хотят республики. Им надоел шведский король. Их чувства понятны. Но надо взвешивать все «за» и «против». Трезво, расчетливо. В Лондоне напуганы русской революцией. Там дали понять, что какие-либо политические перемены в Норвегии могут оттолкнуть от нее английских друзей. А Норвегия еще так слаба… С другой стороны, что, собственно, изменится, если во главе будет президент? Неважно, кто стоит во главе, — важен дух, живущий в народе. И какая драка начнется за президентское кресло!
Когда Нансен, вернувшись в Кристианию, открыто выступил в поддержку монархии, это разочаровало многих его друзей. Норвегии нужна республика во главе с таким президентом, как Нансен. Или как Бьёрнсон. Неужели Нансен боится ответственности? Разве не он сам писал о драгоценном чувстве человеческой свободы, о величии свободного духа, разве не он призывал к простой трудовой жизни?
И когда однажды Нансен выступал в северном городке перед рыбаками, склоняя их к мысли о пользе монархии, один простоватый детина слушал, слушал и вдруг заорал на всю площадь:
— Да здравствует Нансен, долой короля!
Ева получила письмо: он понимает и разделяет чувства тех, кто не хочет монархии, но у страны и так много трудностей, все разговоры о республике сейчас несвоевременны. Письмо обрадовало Еву, больше всего она боялась, что Фритьоф может стать президентом…
Вскоре стало известно, что, по поручению правительства, доктор Нансен поехал предлагать норвежскую корону датскому принцу Карлу, женатому на дочери английского короля.
Дипломат
Из окон лондонской гостиницы «Рояль-Палас», где временно разместилось норвежское посольство, виден Гайд-парк.
Чаще всего за желтоватым туманом только угадывались деревья, но сегодня было ясно. На полянке возле дорожки паслись овцы, охраняемые собакой. Серые, с длинной шерстью, они, пощипывая траву, обходили людей, валявшихся на земле, — бездомных бедняков, отсыпавшихся после ночи, когда полисмены гоняли их из подъездов и дворов.
Нансен распахнул окно. До него донеслись голоса разглагольствовавших в парке ораторов и пение религиозных гимнов. По старому обычаю, в Гайд-парке каждый мог взобраться на скамейку и говорить, говорить, говорить — лишь бы нашлись слушатели. Вот и сейчас джентльмен в потрепанном узком сюртуке, размахивая руками, убеждал трех старушек и какого-то верзилу отрешиться от себялюбивых помыслов и познать блаженство христианской любви к ближнему.
— Господин посол, почта из Норвегии.
На серебряном подносе — груда бумаг, пачки газет. Иргенс, секретарь посольства, успел подчеркнуть самое интересное синим карандашом. А-а, почерк Евы на нераспечатанном конверте…
— Господин посол, к вам от портного.
Вошел детина с рыжими бакенбардами, за ним — мальчик, нагруженный плоскими коробками с вензелями на крышках.
— Для вечернего приема при дворе, сэр.
В одной коробке белые, до колен, штаны, белый жилет, белые шелковые чулки. В другой — черные, до колен, штаны, белый жилет и черные шелковые чулки. Еще какие-то чулки, штаны и жилеты…
— Неужели я должен вырядиться, как другие обезьяны? — промолвил Нансен, когда посыльный, сопровождаемый мальчиком, с достоинством удалился.
Иргенс беззвучно рассмеялся:
— Однако, господин Нансен… Нарушить придворный этикет — великий боже!
— Я удивляюсь, почему они не приходят во дворец в латах, как при короле Артуре. Останусь вот в этом сюртуке! — пробурчал Нансен.
Иргенс пожал плечами:
— Вы слишком заметный человек, чтобы это повредило вашей карьере в Лондоне, но все же…
Зазвонил телефон. Иргенс взял трубку:
— Алло! А-а, здравствуйте, господин Хаустон. Да, господин посол надет вас… — И обращаясь к Нансену: — Это тот банкир из Сити. Он будет здесь через четверть часа. Я приготовил все бумаги.
После банкира был секретарь датского иосольства, логом приехали дамы-благотворительницы, потом отставной полковник из Индии, зашедший исключительно затем, чтобы засвидетельствовать свое глубокое уважение «победителю льдов и полярной ночи»…
А вечером Нансен все же надел белые чулки, белые штаны и, стесняясь своего нелепого вида, юркнул в экипаж, стоящий у подъезда гостиницы. Только по дороге во дворец он вспомнил, что письмо Евы так и осталось нераспечатанным в кармане сюртука.
Уезжая послом в Лондон, чтобы помочь укреплению молодой норвежской независимости, он говорил друзьям, что его нельзя приручить. И все же в английской столице его приручали. Понемногу, исподволь. Он ворчал, хмурил лохматые брови и… смирялся.
Мировая слава путешественника и ученого, полученный перед отъездом из Норвегии ранг министра выделяли его среди дипломатов. При дворе ему оказывали почести, как пэру — представителю высшей аристократии. Король Эдуард VII несколько раз сказал о нем: «Мой дорогой друг».
К «Рояль-Паласу» теперь часто подкатывали кареты деловых людей из лондонского Сити — той части города, где в угрюмом, без окон, здании Английского банка и во множестве банков поменьше, в зданиях денежной, угольной и хлебной бирж решались судьбы миллионов людей.
Господа из Сити интересовались норвежским лесом, норвежской рыбой, норвежской железной рудой. Нансен еще плохо разбирался в закулисной политике. Англия, думалось ему, помогла Норвегии стать самостоятельной.
Норвегия так слаба и бедна — пусть трезвые дельцы Сити оживят ее торговлю и промышленность.
Чертыхаясь про себя, но отвешивая поклоны на приемах в королевском дворце, заглядывая по долгу посла в аристократические клубы и салоны, Нансен незаметно втягивался в чужую для него жизнь. Он еще не научился глубокомысленно говорить о погоде — эта вечная и неисгякаемая тема всегда позволяет англичанину поддержать угасающую беседу, — однако иной раз мирился со скукой гостиных. Великосветские сплетники и сплетницы уже злословили, связывая его имя с другим…
Ева чувствовала перемену в том, кого любила, кому верила, и постоянная, сосущая тревога сделала ее раздражительной, замкнутой. Письма от Фритьофа приходили часто, но была в них какая-то сухость, отчужденность, недосказанность.
Однажды Лив — ей уже исполнилось тринадцать лет — застала мать плачущей. Еве было невыносимо тяжело и одиноко. Обняв дочь, она неожиданно стала сбивчиво говорить ошеломленной девочке об отце, о своей тревоге, обо всем, что мучило, давило. Там, в Лондоне, их отца подменили. Он стал чужим, непонятным, холодным. Вот его письмо. Он собирается в Норвегию, но не домой, а прямо в Тронхейм, на коронацию принца Карла: «У меня будет каюта на яхте принца Уэллского»… Половина письма — это советы, какие платья нужно заказать для присутствия на торжествах. И все это сухо, деловито. Ни слова о том, как она, что дети… Разпе так писал он раньше! Нет, отец больше не любит их, не любит…
Лив плакала вместе с матерью.
Ева не спала ночь, а утром кучер повез на почту письмо. Пусть Фритьоф прямо напишет ей, если полюбил другую. Здесь, в Норвегии, говорят о какой-то даме из самого высшего лондонского общества. Намекают, что Фритьоф пользуется лестными симпатиями женщины из королевской семьи. Это правда? Пусть ответ будет открытым и честным, она так измучилась…
Ева ждала письма, в котором Фритьоф, ее Фритьоф, сердито или насмешливо — все равно — опровергнет слухи, скажет, что все это чепуха, пустые сплетни.
Черен несколько дней пришел ответ. Ева прочла первые строки — и упала в кресло, задыхаясь от острой боли в сердце.
Фритьоф писал, что давно мучился «всем этим», не имея мужества сознаться. Он запутался, или, может быть, его запутали. Но «теперь там все кончено». Он любил и любит только Еву, одну Еву…
Потянулись мучительные дни. Каждый день из Лондона приходили письма, полные раскаяния. Наконец она телеграфировала: «Понимаю все, буду тебе помогать».
Фритьоф приехал в горный дом внезапно. Его костюм был смят и запылен. Дети — Лив, Коре, Ирмелин, маленький Одд — прыгали вокруг отца, но он не замечал их.
Он видел только темный прямоугольник двери и застывшую там Еву в старом домашнем платье.
Пепел, развеянный бурей
Зачем она поехала в Лондон? Ей так не хотелось, но Фритьоф упрашивал, умолял: ему невыносимо одиночество в этом постылом городе.
В первые же дни Ева получила приглашение во дворец. Придворные дамы мило улыбались ей; за спиной она слышала насмешливый шепот.
Приемы следовали за обедами, обеды — за банкетами. Через педелю Ева чувствовала себя разбитой, усталой. Ей хотелось домой, к детям. Лондонская квартира, которую Фритьоф тщетно старался сделать уютной, казалась случайным номером гостиницы, где к каждой вещи прикасались чужие руки.
Принесли приглашение на завтрак в один из самых аристократических домов. Но Ева решительно отказалась ехать. С нее довольно! В юные годы ей казалось, что во всей этой нелепице, которую называют светской жизнью, есть какой-то смысл, что-то привлекательное. Но Фритьоф сам же открыл ей тогда глаза. Теперь она хочет вернуться в свой мир, привычный и простой, — вернуться как можно скорее.
Фритьоф слушал ее с мрачным видом.
— Ты находишь, что я неправа? — удивилась Ева.
— Нет, что ты! Права, тысячу раз права. Я тоже устал от всего этого. Я вот думаю, что жители больших городов похожи на зверей, набитых в каменные ящики. Поспав в одном ящике, мы выскакиваем из него и бежим с толпой подобных себе по узенькому проходу улицы в другой. Там проводим несколько часов, затем возвращаемся в свой ящик. Вот мы с тобой были вчера во дворце и кланялись, как обезьяны. Позавчера нас потащили на обед. Вместе с другими зверями мы забрались в ящик побольше. Подвернув длинные хвосты фраков и положив передние лапы па стол, упихивали в себя пять, десять, пятнадцать блюд и вливали крепкие напитки до тех пор, пока не увидели самих себя, друг друга и весь свой ящичный мир в каком-то идиотском тумане. И подумать, что это называется праздником…
— Я знаю, ты тяготишься этим… Но когда же, наконец, кончится эта мука?
— Теперь скоро. Я должен довести дело до конца. Поверь, еще не просохнут чернила подписей на договоре о норвежской независимости, как я буду на полпути к дому.
Вскоре Ева уехала в Норвегию. Фритьоф почти все дела посольства поручил секретарю и, отложив в сторону папки с дипломатической перепиской, засел за старинные фолианты и записи исландских саг. Он давно задумал написать книгу о том, как с древних времен человек стремился проникнуть в тайны Арктики, написать о тех, кто в борьбе с суеверием и мраком бодро шел с развевающимися знаменами к неизвестному.
Словно освежающим ветром пахнуло на него со страниц, где описывались страдания и приключения героев полярной пустыни. И, когда весной 1907 года Королевское географическое общество попросило его прочесть доклад о ближайших исследованиях в Арктике, он охотно согласился. Нансен говорил о повторении дрейфа, подобного дрейфу «Фрама». Но корабль новой экспедиции должен вмерзнуть в лед северо-восточнее, чтобы его пронесло ближе к полюсу. Так будет заполнен пробел, оставшийся после плавания «Фрама».
Доклад вызвал много толков. Если Нансен так подробно рассказал о плане новой экспедиции в Арктику, то не намеревается ли он возглавить ее после того, как покинет пост посла? Но ведь те, кто ближе знают его, говорят, будто он по-прежнему верен своей мечте о втором полюсе Земли; Антарктика не потеряла для него притягательной силы, и «Фрам» еще покажет себя среди полярных льдов возле шестого материка. Впрочем, вскоре все, по-видимому, станет ясным: уже известно, что Нансен намеревается уйти в отставку и покинуть Лондон.
Но месяц шел за месяцем, а Нансен оставался в английской столице. Россия признала норвежскую независимость, однако неожиданно возникли задержки в переговорах со стороны Англии, где так много говорили о сочувствии норвежскому народу.
Нансен встречался с дипломатами, ездил с влиятельными лицами охотиться на лисиц, посещал балы, сопровождал королевскую чету в поездке на север — а время шло… Опять ненадолго приезжала в Лондон Ева, и снова говорили они о том, что уж теперь-то осталось ждать совсем недолго…
Пришло лето, и, потеряв терпение, Нансен взял короткий отпуск. Ненадолго задержавшись в Кристиании, он поспешил в Сёрке. Горный дом ждал его. Дети собрали морошку, наловили форелей. Отец пришел со станции пешком, с рюкзаком за плечами. Ева заметила, что какая-то мысль мучает его. Он вздыхал, уединялся в лес. Наконец пришел в комнату Евы, сел в кресло. Ева молча ждала.
— Что делать, а? — спросил он с какой-то трогательной, непохожей на него беспомощностью. — Ему нужен «Фрам»… Ну да! Для экспедиции к Северному полюсу. Для такой, о какой я говорил в Лондоне.
«Ему» — это Амундсену. Оказывается, Амундсен узнал о его приезде и явился в «Лульхегду», едва он переступил порог. Это ведь уже не прежний робкий штурман, — его звезда поднялась высоко, очень высоко! И разве Амундсен не доказал, что способен на многое, когда на своей крохотной «Йоа» прошел Северо-западным проходом и со славой вернулся в Европу? Но отдать Амундсену «Фрам», который может скоро понадобиться самому…
— Я ответил ему, что подумаю. Не решился сразу сказать тебе…
Ева сидела неподвижно. Опять разлука? Опять неизвестность, опять томительное ожидание…
Фритьоф продолжал. Она ведь знает, что давняя мечта об экспедиции в Антарктику манит его по-прежнему, тут ничего не изменилось. Это настоящее большое дело. После конца лондонской канители можно было бы взяться за подготовку. А теперь Амундсен… Отдать ему «Фрам» — прощай мечта о Южном полюсе. Но можно ли держать корабль для себя год, а то и два, когда Амундсен готов в рейс хоть сегодня, хоть сейчас, полон сил, ничем не связан…
— Ты хочешь сказать, что мы связываем тебя?
Фритьоф запротестовал. Нет, он имел в виду совсем другое, все, вместе взятое. Но Ева снова перебила его. Пусть он не думает о ней, о детях. Она не станет отговаривать. Ей будет трудно без него, очень трудно. Но она привыкла, готова терпеть и дальше.
— Ты такая чуткая, ты всегда все знаешь лучше меня! — горячо и растроганно воскликнул Фритьоф.
Он ушел довольный, а Ева в отчаянии упала в кресло и зарыдала. Сквозь рыдания она слышала хрипловатый голос:
И в первой паре танцевать
Пошла девица Хансен…
Амундсен явился за ответом в «Пульхегду» накануне возвращения Нансена в Лондон. Ева, приехавшая проводить Фритьофа, первой увидела за стеклянной дверью орлиный профиль. Хозяин дома был в башне. Гость присел на стул в гостиной, но тут же вскочил и принялся ходить по ковру. Ответ, которого ждал Амундсен, значил для него слишком много.
Ева поднялась по лестнице в башню.
— Он пришел… — Волнение мешало ей говорить. — Ждет там, внизу…
— А-а! — Фритьоф шагнул к двери.
— Ты решил снова оставить нас?.. — вырвалось вдруг у нее.
Фритьоф остановился, мгновение пристально смотрел на жену, потом сбежал вниз по лестнице. Ева услышала приветствия. Затем наступила пауза.
— Вы получите «Фрам»! — очень громко сказал Фритьоф.
…Нансен снова вернулся в Лондон.
«Я не могу забыть, какой чуткой и доброй ты была, когда мы говорили о „Фраме“… — писал он Еве. — Скоро я закончу здесь все работы, и мы опять будем вместе».
«Тот, кто любит, счастлив, если чем-либо помогает любимому в его труде, — отвечала Ева. — Помни об этом на будущее. Уедешь ты или останешься около меня — я все равно благодарю бога, что мы встретились когда-то. Лучше с тобой и с грустью, чем без грусти с банальным человеком, который ничего не ищет и никуда не стремится».
Потом из Лондона пришло долгожданное письмо:
«Родная, договор будет подписан в ближайшие дня. Моя долгая и тяжелая миссия заканчивается».
Вскоре Фритьоф читал ответ:
«Какое счастье, ты можешь вернуться к рождеству! Как мы ждем тебя! Ты знаешь, болел Коре — у него было воспаление легких. Он читает сейчас твою книгу „На лыжах через Гренландию“. Мальчик так похож на тебя! Я думаю иногда, что все же кое-что сделала в этом мире, вырастив хороших детей, преданных тебе. Не помню, писала ли я, что у меня тоже было воспаление легких. Но теперь все хорошо».
Это письмо Ева писала, лежа в постели. Был холодный ноябрь 1907 года. Она долго боролась с болезнью, но хотела сдаваться, просила ничего не сообщать Фритьофу, чтобы не волновать его. Боясь, что он все же узнает, написала успокоительную фразу: «теперь все хорошо».
б декабря был день рождения Евы. Поздравительная телеграмма из Лондона лежала под подушкой. Ева несколько раз перечитывала ее. Фритьоф писал, что скоро вернется домой и у них будет впереди много счастливых лет.
Когда Лив пришла вечером пожелать спокойной ночи, мать сказала:
— Лив, если со мной что случится, помогай отцу, помогай Коре и маленьким.
Слабыми руками Ева притянула к себе дочь. Лицо больной было белее подушки, ее черты заострились.
Вскоре врач телеграфировал в Лондон: «Положение Евы серьезное, выезжайте немедленно». Но Нансен, которого встревожили первые же известия о затягивающейся болезни жены, был уже в дороге.
…В комнату, где лежала больная, никого не пускали. Там бессменно находился доктор. В гостиной собрались друзья и родные. Сквозь рамы с улицы доносились голоса малышей, игравших в лошадки.
Ева лежала в глубоких подушках, прерывисто и часто дыша. Доктор сидел рядом. Вдруг больная прошептала:
— Бедный, он опоздал…
Это были ее последние слова.
Уже сгустились сумерки, когда дети услышали шаги на крыльце. У отца был дикий и страшный вид. Лив бросилась к нему. Он зарыдал так безнадежно, с таким отчаянием, что у Лив зашлось сердце. Ей показалось: дети потеряли многое, отец — всё.
Долгие недели никто не видел Нансена. Он закрылся в своей башне. Ночами дети испуганно прислушивались к его тяжелым шагам. Они раздавались в опустевшем доме до позднего зимнего рассвета.
Дотом отец неожиданно уехал в горный дом.
Говорили, что в снежную бурю он пошел на лыжах к заросшему темными елями ущелью, куда раньше ходил с Евой. В руках у него видели что-то похожее на погребальную урну; и тут вспомнили, что перед смертью Ева просила отдать ее пепел горным ветрам.
Как все было — никто не знает точно. Фритьоф Нансен никогда, никому и ничего не говорил об этом.
Но в Норвегии нет могилы Евы Нансен…
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Северный и Южный…
Нансен долго болел. Врачи говорили о подавленном состоянии духа, о последствиях тяжелого душевного потрясения. Пыльные зеленые шторы постоянно закрывали окна башни.
Чаще других в башню поднималась Лив. Отец либо лежал на диване, либо мерным, тяжелым шагом расхаживал по кабинету. Он безучастно слушал рассказы дочери о том, что маленький Одд порезал ногу и что вчера в «Пульхегду» приезжал какой-то шумный иностранец с крашеными усами, требовавший, чтобы господин Нансен подписал воззвание о защите безнадзорных собак и кошек.
Лив на год оставила школу: надо было присматривать за младшими. Отец ни во что не вмешивался — старшая дочь стала хозяйкой дома.
От поста норвежского посла в Лондоне Нансен отказался наотрез.
— Это стоило мне слишком дорого! — ответил он премьер-министру, приехавшему уговаривать его.
«Пульхегду» посетили затем высокие гости Норвегии: английский король Эдуард и королева. Их сопровождала норвежская королевская чота. Короли сожалели о том, что Нансен оставляет дипломатическую карьеру.
Младшие дети таращили глаза: нет, короли в сказках были совсем другие, они ходили в коронах и мантиях, а эти, наверное, не настоящие, у них такие же пиджаки, как у отца…
Чтобы показать особое расположение к хозяину дома, норвежский король затеял с детьми игру в прятки. Он должен был с закрытыми глазами считать до ста, а потом искать спрятавшихся. Но маленькому Одду показалось, что король открыл глаза слишком рано.
— Ты жульничаешь! — гневно воскликнул мальчуган.
Все обмерли. Сам король на секунду растерялся. Лив давно уже не видела улыбку отца — тут он рассмеялся впервые за много месяцев…
1909 год Нансен провел почти в одиночестве. Его имя все реже упоминалось в газетах. Корреспонденты, по старой памяти приезжавшие в «Пульхегду», возвращались с пустыми блокнотами: Нансен неизменно говорил им, что ни в какие экспедиции пока не собирается.