— Но это нелепо! — пожал плечами Федор Гаврилович. — И опасно. Ибо неизвестно, куда такое убеждение может привести.
— К бунту, неповиновению властям… — сказал один из молодых людей. — К чему еще?
Очень скоро пришло тревожное известие: бунт в самом Спасском уезде. Вышли из повиновения крестьяне одного из крупнейших помещиков — Мусина-Пушкина.
Никакая сила не могла удержать Викентия дома. Одевшись в простонародное платье, не то приказчиков, не то мастеровых, Викентий с Гошкой отправились пешком, благо расстояние невелико, в село Бездна, где разворачивались основные события.
Повстречался знакомый Викентию управляющий имением здешней помещицы Александры Петровны Ермиловой. Появление в здешних местах и маскарад не одобрил:
— Напрасно изволите сюда.
— Отчего?
— Бунт. Форменная пугачевщина.
— Неужто?
— Поверьте. Приехал вечером в Кокрять, имение помещика Наумова. Возле конторы — толпа, шум, гам, толкотня. Знаете ли, какое-то зверское ухарство на лицах. Спрашиваю: в чем дело? Объясняют: сходка о том, как делить барскую рожь и как молотить барскую кладь. А разговоры вокруг: резать, вешать, рубить дворян топорами. Ужас. Волосы дыбом встают! А все отчего? В Бездне какой-то старовер Антон Петров в «Положении» будто бы доискался истинной воли, которую до него, хоть и видели, но никто понять не мог. В «Положении», где напечатан образец уставной грамоты, написано: дворовых — «00», крестьян — «00», земли — «00» и тому подобное. Вот эти-то нули Антон Петров и растолковал как истинную волю. Как вам это понравится? И вот теперь, глядя на нулики, он читает без запинки: «Помещику земли — горы да долы, овраги да дороги, и песок да камыш, лесу им ни прута. Переступит он шаг со своей земли — гони добрым словом, не послушался — секи ему голову, получишь от царя награду». Мало того, объявляет, что свободны, дескать, мол, уже два года: с десятой ревизии и за утайку воли с помещиков надо взыскать… Каково, а? Не обессудьте, спешу. Трогай, Сидор!
Чем ближе к Бездне, тем более народу. В самом селе многотысячное скопище крестьян. Толкутся, сидят, едят, пьют, разговаривают, спорят, иногда друг друга за грудки хватают.
— Вот, — заметил Викентий, — оттого войска и жандармы. Кажись, спичку брось — бей, мол, помещиков, — полыхнет всероссийским пожаром новая пугачевщина. Ее и боятся царь и его правительство, и более всего помещики. Интересно бы поговорить с этим Антоном Петровым. Давай-ка попытаемся пробиться.
Дело оказалось мудреным. Изба была окружена плотной толпой и охранялась. Начальство никакое к Антону Петрову не допускали: он не велел. Викентий с Гошкой затесались в группу симбирских крестьян — слово за слово, будто свои, — и помаленьку все ближе к избе. Спрашивали местные:
— Откуда будете?
— Симбирские. Правду хотим знать про истинную чистую волю. Послушаем — другим расскажем. Не одним вам волею владеть, верно?
— Верно, — соглашались местные мужики. — Идите, православные, да не притомляйте Антона нашего, какую ночь не спит, все волю народу читает…
— Да уж не сомневайтесь. Не без понятия. Нам главное что? Волю послушать, а там и пойдем. Нас дома незнамо как ждут.
Викентий с Гошкой вместе с симбирскими мужиками протиснулись в избу. Там крестьянин, лет тридцати, худой, бледный, видать, и вправду не спавший много ночей, воздев лихорадочные, запавшие очи горе, скороговоркой бормотал:
— Станут вас стращать войском, не бойтесь, никто не смеет бить народ без царского приказа. А если дворяне подкупят и будут в вас стрелять, то и вы рубите топорами тех царских ослушников!
Мужики слушали Антона Петрова внимательно, с верой. Викентий и Гошка — со смешанным чувством жалости и страха.
— Что из этого всего получится? — спросил Гошка, когда они выбрались из избы и толпы, окружавшей ее.
— Ровно ничего хорошего. Они верят в миф, ими самими порожденный, будто царь дал желанную полную волю, а дворяне ее скрывают. Понимаешь, они бунтуют не против царя, а за него, против помещиков и свои действия считают вполне законными. А ведь на самом деле царь подписал именно такую волю и никакой другой нет и не будет. И бунт против этой воли — бунт не только против помещиков, но и против царя, его правительства, его законодательства со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Ночь с 9 на 10 апреля провели без сна. Ходили от одной группы к другой. Грелись у костров. Слушали разговоры.
В Бездне происходило беспрерывное движение. Одни приходили, другие уезжали.
Утром в толпе вдруг мелькнула студенческая фуражка.
— Глядите! — воскликнул Гошка. — Никак, кто из наших?
Протолкались, верно — свои: студенты — казанец Клаус и другой, которого Гошка не знал, по фамилии Аристов. Обрадовались друг другу.
— Какими судьбами?
— Обретаемся у моих родителей. Пришлось срочно исчезнуть. А вы?
— Посланы на события.
Толпа колыхнулась. Раздались возгласы:
— Едут! Едут!
На дороге появились всадники в военной форме. Среди них — генерал.
— Кто бы это мог быть?
Генерал и сопровождающие его лица скрылись в конторе, откуда вскоре вышел уездный земский исправник Шишкин.
— Многоуважаемого Ростислава Васильевича Шишкина мужики уже гоняли из села, — пояснил Викентий Клаусу. — Зол он сейчас как черт. С одной стороны, как говорится, подмога, с другой — свидетельство его собственной беспомощности. Не сумел справиться своими силами.
— Мужики! — зычно прокричал исправник. — По повелению государя императора, к вам приехал флигель-адъютант генерал-майор граф Апраксин. Он разъяснит все, касающееся ваших новых отношений с помещиками. Граф велит всем идти к конторе.
В толпе возникло было движение. Но мужик в переднем ряду крикнул:
— Не пойдем! Пусть сам идет сюда!
Его поддержали многие голоса. Раздалось сначала вразнобой, потом дружнее:
— Воля! Воля!
Что говорил исправник, разобрать было уже невозможно. Все заглушало, перекрывало многотысячное:
— Воля! Воля!
Разъяренный исправник ушел в контору, и его через некоторое время сменил уездный предводитель дворянства. Но и усилия Вадима Владимировича Молостовова остались тщетными. На угрозу, что, дескать, мол, адъютант государя граф Апраксин будет ждать их еще полчаса и, если они не одумаются, то примет строгие меры к обузданию их непослушания, мужики ответили еще более грозным:
— Воля! Воля! Воля!
Граф ждал не полчаса — более часа и вынужден был, что называется, несолоно хлебавши убраться со своим сопровождением по той же дороге.
Мужики остались довольны таким исходом дела.
— Похоже, и впрямь не настоящий генерал…
— Я ж говорил, никакой это не царский адъютант, а помещик наш переодетый. Оттого и сам не шел, боялся — узнают, а звал к себе!
Следующий день, одиннадцатого апреля, был зенитом славы и силы Антона Петрова. Всем показалось: действительно отступают помещики и подкупленные ими власти. Прав Антон. Стоит проявить терпение и настойчивость, и придут известия от царя о дарованной им чистой воле.
Глядя на эту многотысячную толпу крестьян, Клаус с горечью и восхищением говорил:
— Вы только поглядите, какая мощь! И увы, какие ужасающие темнота и наивность. Если внести в эту массу сознание подлинной цели борьбы, организовать ее, повести за собой, она сметет все преграды на своем пути!
Крестьяне все прибывали и прибывали в Бездну. К Антону Петрову их не допускали, говорили:
— Занят. Письма пишет царю Александру Николаевичу. И от его императорского величества получает. Скоро освободит тридцать четыре губернии.
А над селом уже неотвратимо сгущались черные тучи. Тысячи крестьян вышли из повиновения — с этим, знаете ли, не шутят! Генерал Апраксин, посланец царя, исполняя службу, вызвал солдат. Этим и объяснялось, увы, затишье в Бездне 11 апреля 1861 года.
На другое утро генерал-майор свиты его величества граф Апраксин во главе двухсот с лишком солдат вступил в селение.
Толпа, в которой находились студенты и Гошка, завидев солдат, встревоженно колыхнулась. Этого, как видно, не ожидали. Впрочем, тут же послышались успокоительные голоса:
— Пугают!
— Ну и пусть. Не поддадимся!
Солдаты, предводительствуемые генералом и офицерами, двинулись к избе Антона Петрова, отчего толпа невольно сдала несколько назад. Теперь все пространство вокруг избы: улица перед ней, деревья вокруг и даже крыша ее — было заполнено людьми. Не доходя до толпы шагов сто пятьдесят, солдаты, по команде офицера, остановились. Вперед вышли адъютанты казанского губернатора. После них — граф Апраксин:
— Одумайтесь, мужики. Буду стрелять!
— Попробуй пульни.
Генерал Апраксин отступил назад:
— Капитан, командуйте!
Офицер выполнил приказание. Шеренга солдат, выступив вперед, вскинула ружья.
Гошка увидел маленькие черные отверстия ружейных дул, направленных на толпу и на него, Гошку.
— Скверное дело! — сказал Викентий. — Надо бы уйти…
Но уйти было невозможно. Оба они — и Викентий и Гошка — были стиснуты толпой, которая, как казалось, стремилась вытолкнуть передние ряды еще более вперед, на шеренгу солдат, ощетинившуюся ружьями. Раздалась команда офицера.
Сверкнули огнем стволы ружей. Грянул залп.
— Не бойся, мужики, — холостыми…
Мужик, стоявший рядом с Гошкой, схватился за грудь, сквозь пальцы брызнула кровь, и он, запрокинув голову, начал медленно оседать.
— Батюшки, убили! — словно не веря случившемуся, выкрикнул кто-то.
Но это видели и осознали только стоявшие поблизости, а вся многотысячная толпа, будто даже подалась вперед, навстречу ружьям.
Однако раздались второй, третий, четвертый залпы. Толпа дрогнула, многие побежали. В минуту смятения, когда безоружные крестьяне, спасаясь от смертоносных солдатских пуль, кинулись в разные стороны, ломая плетни и заборы, генерал-майору свиты его величества графу Апраксину почудилось, что мужики крушат загородки, чтобы выломать колья и дать отпор солдатам. И граф обрушился истерически на офицера, командовавшего солдатами:
— В чем дело? Почему мешкаете, капитан? Видите, они вооружаются! Стреляйте!
Офицер послушно выполнил приказание. По бегущим в панике людям раздался новый залп. Гошке показалось: кто-то сильно толкнул его в правое плечо. Пробежал десяток шагов, воздух разорвал треск еще нескольких залпов, и почувствовал, будто горячая вода течет по правому боку. Сунул руку за пазуху и, не веря своим глазам, обнаружил — она в крови. Последнее, что видел: белый, как мертвец, Антон Петров не то с книгой, не то с бумагой в руках — потом выяснилось, это были «Положения 19 февраля», — а подле него, караулом, два казака.
На Гошкино счастье, Викентий не потерял самообладания, подхватил его под руки и доволок до ближайшей избы. Там и очнулся он под вечер. С улицы доносились вой и причитания. Родные и близкие оплакивали погибших.
Бравый генерал доносил через несколько дней царю, что убито пятьдесят один человек и семьдесят семь ранено. Врач, прибывший через два дня, утверждал, что жертв было не менее трехсот пятидесяти. А один из непосредственных участников событий в Бездне, старший адъютант казанского губернатора поручик Половцев, вспоминал много лет спустя о том, что количество жертв установить было невозможно, так как множество убитых и раненых сразу разобрали по дальним селам и деревням их близкие. Стреляли солдаты в упор по плотной толпе. И увы, похоже, каждая пуля находила свою жертву. Много людей погибло в реке, пытаясь перебраться на другой берег Бездны по хрупкому и ломкому в эту пору льду.
В упомянутом рапорте царю Александру II граф Апраксин доносил 16 апреля:
«…Волнение несколько подавлено, за работы принялись, прежние власти восстановлены, но злонамеренные люди распускают еще слухи, что освобождение крестьян с. Бездны совершенно окончено и что посланный от государя граф, потрепав по плечу пророка Антона, надел на него золотое платье и шпагу и отправил к государю, откуда он скоро вернется с совершенною волею».
Как же сильна была вера крестьян в царя, что устояла против страшной очевидности массового расстрела безоружных людей!
На рапорте своего флигель-адъютанта свитского генерал-майора Александр II божией милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, Великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, начертать изволили:
«Не могу не одобрить действия гр. Апраксина…»
Глава 15
— К бунту, неповиновению властям… — сказал один из молодых людей. — К чему еще?
Очень скоро пришло тревожное известие: бунт в самом Спасском уезде. Вышли из повиновения крестьяне одного из крупнейших помещиков — Мусина-Пушкина.
Никакая сила не могла удержать Викентия дома. Одевшись в простонародное платье, не то приказчиков, не то мастеровых, Викентий с Гошкой отправились пешком, благо расстояние невелико, в село Бездна, где разворачивались основные события.
Повстречался знакомый Викентию управляющий имением здешней помещицы Александры Петровны Ермиловой. Появление в здешних местах и маскарад не одобрил:
— Напрасно изволите сюда.
— Отчего?
— Бунт. Форменная пугачевщина.
— Неужто?
— Поверьте. Приехал вечером в Кокрять, имение помещика Наумова. Возле конторы — толпа, шум, гам, толкотня. Знаете ли, какое-то зверское ухарство на лицах. Спрашиваю: в чем дело? Объясняют: сходка о том, как делить барскую рожь и как молотить барскую кладь. А разговоры вокруг: резать, вешать, рубить дворян топорами. Ужас. Волосы дыбом встают! А все отчего? В Бездне какой-то старовер Антон Петров в «Положении» будто бы доискался истинной воли, которую до него, хоть и видели, но никто понять не мог. В «Положении», где напечатан образец уставной грамоты, написано: дворовых — «00», крестьян — «00», земли — «00» и тому подобное. Вот эти-то нули Антон Петров и растолковал как истинную волю. Как вам это понравится? И вот теперь, глядя на нулики, он читает без запинки: «Помещику земли — горы да долы, овраги да дороги, и песок да камыш, лесу им ни прута. Переступит он шаг со своей земли — гони добрым словом, не послушался — секи ему голову, получишь от царя награду». Мало того, объявляет, что свободны, дескать, мол, уже два года: с десятой ревизии и за утайку воли с помещиков надо взыскать… Каково, а? Не обессудьте, спешу. Трогай, Сидор!
Чем ближе к Бездне, тем более народу. В самом селе многотысячное скопище крестьян. Толкутся, сидят, едят, пьют, разговаривают, спорят, иногда друг друга за грудки хватают.
— Вот, — заметил Викентий, — оттого войска и жандармы. Кажись, спичку брось — бей, мол, помещиков, — полыхнет всероссийским пожаром новая пугачевщина. Ее и боятся царь и его правительство, и более всего помещики. Интересно бы поговорить с этим Антоном Петровым. Давай-ка попытаемся пробиться.
Дело оказалось мудреным. Изба была окружена плотной толпой и охранялась. Начальство никакое к Антону Петрову не допускали: он не велел. Викентий с Гошкой затесались в группу симбирских крестьян — слово за слово, будто свои, — и помаленьку все ближе к избе. Спрашивали местные:
— Откуда будете?
— Симбирские. Правду хотим знать про истинную чистую волю. Послушаем — другим расскажем. Не одним вам волею владеть, верно?
— Верно, — соглашались местные мужики. — Идите, православные, да не притомляйте Антона нашего, какую ночь не спит, все волю народу читает…
— Да уж не сомневайтесь. Не без понятия. Нам главное что? Волю послушать, а там и пойдем. Нас дома незнамо как ждут.
Викентий с Гошкой вместе с симбирскими мужиками протиснулись в избу. Там крестьянин, лет тридцати, худой, бледный, видать, и вправду не спавший много ночей, воздев лихорадочные, запавшие очи горе, скороговоркой бормотал:
— Станут вас стращать войском, не бойтесь, никто не смеет бить народ без царского приказа. А если дворяне подкупят и будут в вас стрелять, то и вы рубите топорами тех царских ослушников!
Мужики слушали Антона Петрова внимательно, с верой. Викентий и Гошка — со смешанным чувством жалости и страха.
— Что из этого всего получится? — спросил Гошка, когда они выбрались из избы и толпы, окружавшей ее.
— Ровно ничего хорошего. Они верят в миф, ими самими порожденный, будто царь дал желанную полную волю, а дворяне ее скрывают. Понимаешь, они бунтуют не против царя, а за него, против помещиков и свои действия считают вполне законными. А ведь на самом деле царь подписал именно такую волю и никакой другой нет и не будет. И бунт против этой воли — бунт не только против помещиков, но и против царя, его правительства, его законодательства со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Ночь с 9 на 10 апреля провели без сна. Ходили от одной группы к другой. Грелись у костров. Слушали разговоры.
В Бездне происходило беспрерывное движение. Одни приходили, другие уезжали.
Утром в толпе вдруг мелькнула студенческая фуражка.
— Глядите! — воскликнул Гошка. — Никак, кто из наших?
Протолкались, верно — свои: студенты — казанец Клаус и другой, которого Гошка не знал, по фамилии Аристов. Обрадовались друг другу.
— Какими судьбами?
— Обретаемся у моих родителей. Пришлось срочно исчезнуть. А вы?
— Посланы на события.
Толпа колыхнулась. Раздались возгласы:
— Едут! Едут!
На дороге появились всадники в военной форме. Среди них — генерал.
— Кто бы это мог быть?
Генерал и сопровождающие его лица скрылись в конторе, откуда вскоре вышел уездный земский исправник Шишкин.
— Многоуважаемого Ростислава Васильевича Шишкина мужики уже гоняли из села, — пояснил Викентий Клаусу. — Зол он сейчас как черт. С одной стороны, как говорится, подмога, с другой — свидетельство его собственной беспомощности. Не сумел справиться своими силами.
— Мужики! — зычно прокричал исправник. — По повелению государя императора, к вам приехал флигель-адъютант генерал-майор граф Апраксин. Он разъяснит все, касающееся ваших новых отношений с помещиками. Граф велит всем идти к конторе.
В толпе возникло было движение. Но мужик в переднем ряду крикнул:
— Не пойдем! Пусть сам идет сюда!
Его поддержали многие голоса. Раздалось сначала вразнобой, потом дружнее:
— Воля! Воля!
Что говорил исправник, разобрать было уже невозможно. Все заглушало, перекрывало многотысячное:
— Воля! Воля!
Разъяренный исправник ушел в контору, и его через некоторое время сменил уездный предводитель дворянства. Но и усилия Вадима Владимировича Молостовова остались тщетными. На угрозу, что, дескать, мол, адъютант государя граф Апраксин будет ждать их еще полчаса и, если они не одумаются, то примет строгие меры к обузданию их непослушания, мужики ответили еще более грозным:
— Воля! Воля! Воля!
Граф ждал не полчаса — более часа и вынужден был, что называется, несолоно хлебавши убраться со своим сопровождением по той же дороге.
Мужики остались довольны таким исходом дела.
— Похоже, и впрямь не настоящий генерал…
— Я ж говорил, никакой это не царский адъютант, а помещик наш переодетый. Оттого и сам не шел, боялся — узнают, а звал к себе!
Следующий день, одиннадцатого апреля, был зенитом славы и силы Антона Петрова. Всем показалось: действительно отступают помещики и подкупленные ими власти. Прав Антон. Стоит проявить терпение и настойчивость, и придут известия от царя о дарованной им чистой воле.
Глядя на эту многотысячную толпу крестьян, Клаус с горечью и восхищением говорил:
— Вы только поглядите, какая мощь! И увы, какие ужасающие темнота и наивность. Если внести в эту массу сознание подлинной цели борьбы, организовать ее, повести за собой, она сметет все преграды на своем пути!
Крестьяне все прибывали и прибывали в Бездну. К Антону Петрову их не допускали, говорили:
— Занят. Письма пишет царю Александру Николаевичу. И от его императорского величества получает. Скоро освободит тридцать четыре губернии.
А над селом уже неотвратимо сгущались черные тучи. Тысячи крестьян вышли из повиновения — с этим, знаете ли, не шутят! Генерал Апраксин, посланец царя, исполняя службу, вызвал солдат. Этим и объяснялось, увы, затишье в Бездне 11 апреля 1861 года.
На другое утро генерал-майор свиты его величества граф Апраксин во главе двухсот с лишком солдат вступил в селение.
Толпа, в которой находились студенты и Гошка, завидев солдат, встревоженно колыхнулась. Этого, как видно, не ожидали. Впрочем, тут же послышались успокоительные голоса:
— Пугают!
— Ну и пусть. Не поддадимся!
Солдаты, предводительствуемые генералом и офицерами, двинулись к избе Антона Петрова, отчего толпа невольно сдала несколько назад. Теперь все пространство вокруг избы: улица перед ней, деревья вокруг и даже крыша ее — было заполнено людьми. Не доходя до толпы шагов сто пятьдесят, солдаты, по команде офицера, остановились. Вперед вышли адъютанты казанского губернатора. После них — граф Апраксин:
— Одумайтесь, мужики. Буду стрелять!
— Попробуй пульни.
Генерал Апраксин отступил назад:
— Капитан, командуйте!
Офицер выполнил приказание. Шеренга солдат, выступив вперед, вскинула ружья.
Гошка увидел маленькие черные отверстия ружейных дул, направленных на толпу и на него, Гошку.
— Скверное дело! — сказал Викентий. — Надо бы уйти…
Но уйти было невозможно. Оба они — и Викентий и Гошка — были стиснуты толпой, которая, как казалось, стремилась вытолкнуть передние ряды еще более вперед, на шеренгу солдат, ощетинившуюся ружьями. Раздалась команда офицера.
Сверкнули огнем стволы ружей. Грянул залп.
— Не бойся, мужики, — холостыми…
Мужик, стоявший рядом с Гошкой, схватился за грудь, сквозь пальцы брызнула кровь, и он, запрокинув голову, начал медленно оседать.
— Батюшки, убили! — словно не веря случившемуся, выкрикнул кто-то.
Но это видели и осознали только стоявшие поблизости, а вся многотысячная толпа, будто даже подалась вперед, навстречу ружьям.
Однако раздались второй, третий, четвертый залпы. Толпа дрогнула, многие побежали. В минуту смятения, когда безоружные крестьяне, спасаясь от смертоносных солдатских пуль, кинулись в разные стороны, ломая плетни и заборы, генерал-майору свиты его величества графу Апраксину почудилось, что мужики крушат загородки, чтобы выломать колья и дать отпор солдатам. И граф обрушился истерически на офицера, командовавшего солдатами:
— В чем дело? Почему мешкаете, капитан? Видите, они вооружаются! Стреляйте!
Офицер послушно выполнил приказание. По бегущим в панике людям раздался новый залп. Гошке показалось: кто-то сильно толкнул его в правое плечо. Пробежал десяток шагов, воздух разорвал треск еще нескольких залпов, и почувствовал, будто горячая вода течет по правому боку. Сунул руку за пазуху и, не веря своим глазам, обнаружил — она в крови. Последнее, что видел: белый, как мертвец, Антон Петров не то с книгой, не то с бумагой в руках — потом выяснилось, это были «Положения 19 февраля», — а подле него, караулом, два казака.
На Гошкино счастье, Викентий не потерял самообладания, подхватил его под руки и доволок до ближайшей избы. Там и очнулся он под вечер. С улицы доносились вой и причитания. Родные и близкие оплакивали погибших.
Бравый генерал доносил через несколько дней царю, что убито пятьдесят один человек и семьдесят семь ранено. Врач, прибывший через два дня, утверждал, что жертв было не менее трехсот пятидесяти. А один из непосредственных участников событий в Бездне, старший адъютант казанского губернатора поручик Половцев, вспоминал много лет спустя о том, что количество жертв установить было невозможно, так как множество убитых и раненых сразу разобрали по дальним селам и деревням их близкие. Стреляли солдаты в упор по плотной толпе. И увы, похоже, каждая пуля находила свою жертву. Много людей погибло в реке, пытаясь перебраться на другой берег Бездны по хрупкому и ломкому в эту пору льду.
В упомянутом рапорте царю Александру II граф Апраксин доносил 16 апреля:
«…Волнение несколько подавлено, за работы принялись, прежние власти восстановлены, но злонамеренные люди распускают еще слухи, что освобождение крестьян с. Бездны совершенно окончено и что посланный от государя граф, потрепав по плечу пророка Антона, надел на него золотое платье и шпагу и отправил к государю, откуда он скоро вернется с совершенною волею».
Как же сильна была вера крестьян в царя, что устояла против страшной очевидности массового расстрела безоружных людей!
На рапорте своего флигель-адъютанта свитского генерал-майора Александр II божией милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, Великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, начертать изволили:
«Не могу не одобрить действия гр. Апраксина…»
Глава 15
КАЗНИТЬ СМЕРТИЮ
«Грустно и непонятно» — такую помету сделал Александр II на первом сообщении о бездненских событиях. Увы, лукавили его императорское величество, наводили, можно сказать, тень на плетень. Ничего неожиданного, а тем паче непонятного в бездненских волнениях не было. За три года до них царь сам писал своему министру внутренних дел Ланскому: «Кто может поручиться, что, когда новое положение будет приводиться в исполнение и народ увидит, что ожидания его, т. е. что свобода по его разумению не сбылась, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать… особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах».
Так что не надо лукавить. Все было известно заранее: и «минута разочарования», и «необходимость усмирения». Кстати, «особые лица» также были, по царскому повелению, своевременно на местах. И, подобно доблестному графу Апраксину, не стеснялись бросать солдат против безоружных крестьян, буквально ошеломленных столь странной волей, которую изволили им даровать. Участники кровавого действа в Бездне не были обойдены царской милостью. Свиты его императорского величества генерал-майор граф Апраксин был удостоен ордена святого равноапостольного князя Владимира третьей степени.
Гошка, лежа с простреленной грудью у родителей Викентия в городе Спасске, ничего этого, понятно, не знал и знать не мог. Как ни старался Викентий поскорее обеспечить врачебную помощь, прошло три дня, прежде чем уездный лекарь, близкий друг семьи, извлек пулю и начал лечение. На вопрос о том, что он думает о состоянии пациента, врач ответил:
— К сожалению, ничего хорошего. Трое суток при простреленном легком — многовато. К тому же большая потеря крови. Впрочем как говорили древние и, заметьте, вполне справедливо: «dum spiro spero», то есть пока дышу — надеюсь. Из этого будем исходить.
Две недели Гошка провалялся в жару и бреду. А когда пришел в себя, долго не мог сообразить, что с ним и где он находится. Внезапно, толчком все вспомнил: и плотную толпу, и направленные на нее ружья, и трескучие залпы, и мужиков, оседавших под пулями. Застонал не от физической боли, от кошмарного видения. Над ним склонилась мать Викентия.
— Очнулся? Слава богу!
Подошел Федор Гаврилович:
— Долгонько, братец.
Гошка с тревогой повернул голову:
— А Викентий Федорович где?
— Жив, здоров. Уехал в Казань.
Гошка провел в доме Прозоровых больше месяца. Сначала в постели. Потом, едва передвигаясь, по комнатам. И наконец, на положении выздоравливающего.
За это время произошло немало примечательных событий.
16 апреля в Казани студенты университета и духовной академии устроили демонстрацию, затем на городском кладбище отслужили по жертвам панихиду. Здесь пламенную речь сказал один из преподавателей университета Афанасий Прокофьевич. Щапов, закончив ее словами: «Да здравствует демократическая конституция!» Сие не осталось не замеченным властями, и он в сопровождении жандармского офицера был выслан из города. На соответствующей телеграмме генерал-адъютанта Бибикова царь дал указание: «Щапова в Москве не задерживать, а привести сюда в Третье отделение».
Через день, 18 апреля, ранним утром в присутствии жителей села Бездна и селений Спасского уезда был зачитан приговор:
— …подсудимого крестьянина Антона Петрова, 31 года… казнить смертию, расстрелять!
Командир казанского батальона внутренней стражи подполковник Соловцев доносил рапортом Александру II:
«По приговору полевого военного суда, учрежденного над крестьянином Казанской губернии Спасского уезда села Бездна Антоном Петровым, означенный крестьянин за возмущение и подстрекательство прочих крестьян к беспокойству и неповиновению расстрелян. Приговор сей исполнен 18 сего апреля, в 7 часов утра 4-м резервным батальоном Тарутинского пехотного полка».
Итак, казнен смертию. За что? Парадоксально, но… за веру в царя. Именно она была основной ошибкой, главным заблуждением Антона Петрова, или, правильнее, Антона Петровича Сидорова, тихого и смирного крестьянина из села Бездна. А уж от нее — все остальное.
Эта вера затуманила сознание миллионов других крепостных, не давая возможность увидеть правду: «Манифест» и «Положения» не помещичий обман, а акты, подписанные царем и созданные при его прямом участии. Настоящий взрыв крестьянских волнений прокатился весной 1861 года по России. Они охватили около двух тысяч помещичьих имений. Да и понятно. Пора весенних работ. Объявлена воля, а приказчик и сотские гонят на барщину. И почти половина всех крестьянских выступлений была подавлена с помощью солдат.
В Казань Гошка вернулся в конце мая, хотя Прозоровы полагали, что ему следовало бы пожить у них подольше, окрепнуть, набраться сил. Куда там! Гошка рвался к казанским друзьям.
Николай Иванович встретил его тепло, почти как родного. Гошке, как и прежде, было с ним легко и просто. Разлука, а быть может, события и пережитое Гошкой в Бездне еще более сблизили их. Николай Иванович очень подробно расспрашивал о бездненской трагедии. Просил описать Антона Петрова, передать возможно точнее его слова. Интересовался впечатлением, которое он произвел на Гошку. Рассказывал сам о происходящем в России и за границей, словно информировал выпавшего на месяц из дела товарища.
Вечером в день возвращения Гошку ждал сюрприз. Они с Николаем Ивановичем мирно попивали чаек, наслаждаясь покоем и отдыхом, когда в передней комнате звякнул звонок и почти тотчас раздался стук в дверь.
— Войдите. Не заперто! — отозвался на стук Николай Иванович.
В комнату ступила молодая женщина, сопровождаемая Викентием. Гошка поднял на нее глаза и застыл, лишившись дара речи. Аннушка, воспитанница Триворовых! Сколько раз за истекшие месяцы Гошка возвращался мыслями в Никольское и Каменку! Мудрено ли? Вся родня там. К тому же история со Стабарином. Двух крайностей страшился. А ну как помер с перепугу или еще от чего в застенке Александр Львович? Или, неведомо, что лучше, выбрался живехонький и принялся расправляться со всеми, кто был причастен к его наказанию и пленению, и их родственниками? Всякое чудилось Гошке и наяву, и во сне. И Стабарин. И мать с отцом и дедом на дыбе — выпытывали у них, куда делся Гошка. И полицейские приставы и жандармы, разыскивающие, чуть не с собаками, Гошку. Аннушку вспоминал. Как-то она там? Помнился ему случайно услышанный разговор в парке.
— Здравствуй, Георгий, — улыбнулась воспитанница Триворовых. Да что воспитанница, — родная дочь Александра Львовича! Ее лицо приметно осунулось, но стало мягче, спокойнее.
— Здравствуйте, Анна Александровна! — догадался вскочить наконец Гошка. — Как вы сюда попали?
— Вышла замуж.
— За кого?
Все, кроме Гошки, засмеялись. Гошка перевел взгляд с Аннушки на ее спутника.
— Нет, правда?!
— Совершеннейшая, — подтвердил, улыбаясь, Викентий.
— А как же… — Гошка запнулся. У него на языке вертелись вопросы о Стабарине, крепостном состоянии — а ведь это было именно так! — Аннушки.
Викентий, предупреждая их, спокойно объяснил:
— Видишь ли, при всем несовершенстве дарованной воли…
— Завоеванной… — поправил его Николай Иванович.
— …она сделала десятки миллионов людей, — Гошка понял, что студент, щадя самолюбие Аннушки, умышленно не употребляет слово «крепостных», — лично свободными. Так что у Анны Александровны не было необходимости испрашивать чьего-либо разрешения или согласия. Кстати, тебе Гударевы передают, по обыкновению, привет, просят узнать, не забыл ли ты их. И… — Викентий порылся в карманах, — тебе письмо от Сони.
— Спасибо! — багровый от счастья и радости, Гошка взял в руки маленький голубой конвертик, не зная, куда его деть и что с ним делать.
Тот вечер Гошке не забыть вовек. Они сидели вчетвером за самоваром, который подавал не он, Гошка, как обычно, а Николай Иванович. Когда Гошка рванулся было исполнить эту, одну из своих повседневных обязанностей, Николай Иванович остановил:
— Сиди, занимай гостей.
Потом пили чай, который разливала по чашкам Аннушка, и разговаривали. В этот вечер Гошка впервые по-настоящему почувствовал: крепко прижали мужичка баре, во многом надули при освобождении, однако не во всем. Он сам с изумлением отметил — этому помогли, понятно, его добрые и деликатные друзья, — что чувствует себя по-иному, нежели прежде. Точно стена, разделявшая его и их, и впрямь упала, исчезла, растворилась в воздухе, оставив после себя горьковатую, поскрипывавшую на зубах пыль.
Аннушка рассказала новости. Они оказались не очень-то веселыми, однако и не такими трагичными, какими рисовались Гошке. Александр Львович жив, хоть все происшедшее произвело на него очень сильное впечатление. По словам Аннушки, он сильно сдал. Вспышки гнева его стали реже и не такими безудержными и беспощадными, как прежде. Он словно бы спохватывался вдруг — должно быть, вспоминал каменский урок, — скрывался внезапно в своем кабинете и брался за графинчик, который теперь ему неизменно ставили в один из шкафчиков. Гошкины родные тоже живы, особых притеснений от Стабарина не потерпели. То ли потому, что он сознавал их полную непричастность к происшествию, то ли побаивался исполнения Мартыном его угроз. О самом Мартыне — ни слуху ни духу, сгинул. Живется его родичам, как понял Гошка, трудно. Избы своей по сию пору нет, а отрабатывать барщину за землицу, которую еще предстояло выкупить, приходится.
С возвращением в Казань началась новая глава Гошкиной жизни. Николай Иванович во всегдашней своей полушутливой манере выразил это так:
— Ну что, Кирюха, как ни крути, ни продать тебя, ни сменять на кобелька уже невозможно. Стало быть, осталась тебе, учитывая твои заслуги в борьбе с крепостным правом и его носителями, одна дорога… — Николай Иванович сделал интригующую паузу, Гошка навострил уши, — …в университет.
При этих словах Гошка разочарованно заметил:
— Думал, вы о деле…
— Говорю вполне серьезно.
Гошка с недоверием посмотрел на Николая Ивановича. Но он, похоже, не шутил.
— Разве можно?
— Юридически — да. Остальное будет зависеть от тебя самого. Сдашь экзамены — примут, не сдашь — не примут.
— Так ведь провалят…
— Видишь ли, в своей массе университетские профессора не каннибалы и далеко не все ведут свою родословную от братьев-варягов. Один из профессоров, насколько мне известно, сын сельского дьячка и крестьянки. Едва ли он будет тебя умышленно заваливать. Слов нет, университетское начальство без особого энтузиазма встретит твою кандидатуру, но это мы, полагаю, переживем. Не так ли?
Долго в ту ночь не спалось Гошке. А на другой день, выполняя поручение Николая Ивановича, он сделал изрядный крюк, чтобы пройти мимо здания университета. Остановился перед ним. Полюбовался на строгие линии колонн, которые, точно часовые, ограждали вход. Неужели он, Гошка Яковлев, крепостной. (Стоп! Бывший крепостной! Бывший, господа Триворовы!) войдет студентом в этот храм науки? А почему бы нет?
Служитель, проходя мимо Гошки, пошутил:
— Рот разинул — не проглоти!
Гошка ответил озорно:
— Не бойсь, дядя! Мне еще в нем учиться. Потому поберегу!
Служитель изумленно остановился, потом, должно быть, понял Гошку:
— И то! Ломоносов, сказывают, эвон откуда в Московский притопал, а наш у тебя где? Под боком!
Раньше Гошка читал и занимался от случая к случаю. Теперь пришлось всерьез сесть за полный гимназический курс. Подгонять не приходилось. Напротив, Николай Иванович частенько останавливал:
— Университет — орешек не из легких. Рассчитывай силы. — И гасил лампу в комнате.
Николай Иванович и раньше пресекал попытки выполнять при нем роль личного слуги, то к чему привык Гошка у Триворовых, то есть, к примеру, чистить и подавать обувь или, избави бог, снимать ее. В тот день, когда было произнесено слово «университет», Николай Иванович, на одну из Гошкиных попыток услужить, сказал:
— Давай договоримся. Мы с тобой два товарища, живущих волею судеб под одной крышей и делающих, каждый в меру своих нынешних возможностей, общее дело. Потому — всё на равных началах, ну, разве с учетом, что ты несколько моложе меня.
У Николая Ивановича — удивительный человек! — получалось все легко и просто. По очереди они ходили на базар или в лавочку, по очереди убирали магазин и комнату и даже, что Гошку поначалу привело в смятение, кухарничали и выносили помои. При одном очень бурном Гошкином протесте Николай Иванович серьезно объяснил:
— Христианское учение утверждает, что бог создал всех людей равными. На счет бога, в качестве создателя, у меня как ты знаешь, особое мнение. Но я верю в природное естественное равенство людей. Не думай, что мне доставляет удовольствие таскать помои, — единственная моя цель, чтобы ты сам понял, что ты точно такой же человек, как я, Викентий, Клаус или любой другой, с кем ты сталкиваешься. Ты родился холопом, рабом не по своей вине. Сумей изжить в себе рабское и холопье. В привычках, в поступках, в самих мыслях. Увы, воля выпала куценькая, ты еще податное сословие, тебя могут подвергнуть телесному наказанию, высечь, попросту говоря. Но ты уже не собственность господ Триворовых. И приобретение больших — равных прав перед законом, сравнительно с другими сословиями, — может быть достигнуто только борьбой за них. Добровольно ни царь, ни его правительство, ни дворянство тебе эти права не дадут.
Так что не надо лукавить. Все было известно заранее: и «минута разочарования», и «необходимость усмирения». Кстати, «особые лица» также были, по царскому повелению, своевременно на местах. И, подобно доблестному графу Апраксину, не стеснялись бросать солдат против безоружных крестьян, буквально ошеломленных столь странной волей, которую изволили им даровать. Участники кровавого действа в Бездне не были обойдены царской милостью. Свиты его императорского величества генерал-майор граф Апраксин был удостоен ордена святого равноапостольного князя Владимира третьей степени.
Гошка, лежа с простреленной грудью у родителей Викентия в городе Спасске, ничего этого, понятно, не знал и знать не мог. Как ни старался Викентий поскорее обеспечить врачебную помощь, прошло три дня, прежде чем уездный лекарь, близкий друг семьи, извлек пулю и начал лечение. На вопрос о том, что он думает о состоянии пациента, врач ответил:
— К сожалению, ничего хорошего. Трое суток при простреленном легком — многовато. К тому же большая потеря крови. Впрочем как говорили древние и, заметьте, вполне справедливо: «dum spiro spero», то есть пока дышу — надеюсь. Из этого будем исходить.
Две недели Гошка провалялся в жару и бреду. А когда пришел в себя, долго не мог сообразить, что с ним и где он находится. Внезапно, толчком все вспомнил: и плотную толпу, и направленные на нее ружья, и трескучие залпы, и мужиков, оседавших под пулями. Застонал не от физической боли, от кошмарного видения. Над ним склонилась мать Викентия.
— Очнулся? Слава богу!
Подошел Федор Гаврилович:
— Долгонько, братец.
Гошка с тревогой повернул голову:
— А Викентий Федорович где?
— Жив, здоров. Уехал в Казань.
Гошка провел в доме Прозоровых больше месяца. Сначала в постели. Потом, едва передвигаясь, по комнатам. И наконец, на положении выздоравливающего.
За это время произошло немало примечательных событий.
16 апреля в Казани студенты университета и духовной академии устроили демонстрацию, затем на городском кладбище отслужили по жертвам панихиду. Здесь пламенную речь сказал один из преподавателей университета Афанасий Прокофьевич. Щапов, закончив ее словами: «Да здравствует демократическая конституция!» Сие не осталось не замеченным властями, и он в сопровождении жандармского офицера был выслан из города. На соответствующей телеграмме генерал-адъютанта Бибикова царь дал указание: «Щапова в Москве не задерживать, а привести сюда в Третье отделение».
Через день, 18 апреля, ранним утром в присутствии жителей села Бездна и селений Спасского уезда был зачитан приговор:
— …подсудимого крестьянина Антона Петрова, 31 года… казнить смертию, расстрелять!
Командир казанского батальона внутренней стражи подполковник Соловцев доносил рапортом Александру II:
«По приговору полевого военного суда, учрежденного над крестьянином Казанской губернии Спасского уезда села Бездна Антоном Петровым, означенный крестьянин за возмущение и подстрекательство прочих крестьян к беспокойству и неповиновению расстрелян. Приговор сей исполнен 18 сего апреля, в 7 часов утра 4-м резервным батальоном Тарутинского пехотного полка».
Итак, казнен смертию. За что? Парадоксально, но… за веру в царя. Именно она была основной ошибкой, главным заблуждением Антона Петрова, или, правильнее, Антона Петровича Сидорова, тихого и смирного крестьянина из села Бездна. А уж от нее — все остальное.
Эта вера затуманила сознание миллионов других крепостных, не давая возможность увидеть правду: «Манифест» и «Положения» не помещичий обман, а акты, подписанные царем и созданные при его прямом участии. Настоящий взрыв крестьянских волнений прокатился весной 1861 года по России. Они охватили около двух тысяч помещичьих имений. Да и понятно. Пора весенних работ. Объявлена воля, а приказчик и сотские гонят на барщину. И почти половина всех крестьянских выступлений была подавлена с помощью солдат.
В Казань Гошка вернулся в конце мая, хотя Прозоровы полагали, что ему следовало бы пожить у них подольше, окрепнуть, набраться сил. Куда там! Гошка рвался к казанским друзьям.
Николай Иванович встретил его тепло, почти как родного. Гошке, как и прежде, было с ним легко и просто. Разлука, а быть может, события и пережитое Гошкой в Бездне еще более сблизили их. Николай Иванович очень подробно расспрашивал о бездненской трагедии. Просил описать Антона Петрова, передать возможно точнее его слова. Интересовался впечатлением, которое он произвел на Гошку. Рассказывал сам о происходящем в России и за границей, словно информировал выпавшего на месяц из дела товарища.
Вечером в день возвращения Гошку ждал сюрприз. Они с Николаем Ивановичем мирно попивали чаек, наслаждаясь покоем и отдыхом, когда в передней комнате звякнул звонок и почти тотчас раздался стук в дверь.
— Войдите. Не заперто! — отозвался на стук Николай Иванович.
В комнату ступила молодая женщина, сопровождаемая Викентием. Гошка поднял на нее глаза и застыл, лишившись дара речи. Аннушка, воспитанница Триворовых! Сколько раз за истекшие месяцы Гошка возвращался мыслями в Никольское и Каменку! Мудрено ли? Вся родня там. К тому же история со Стабарином. Двух крайностей страшился. А ну как помер с перепугу или еще от чего в застенке Александр Львович? Или, неведомо, что лучше, выбрался живехонький и принялся расправляться со всеми, кто был причастен к его наказанию и пленению, и их родственниками? Всякое чудилось Гошке и наяву, и во сне. И Стабарин. И мать с отцом и дедом на дыбе — выпытывали у них, куда делся Гошка. И полицейские приставы и жандармы, разыскивающие, чуть не с собаками, Гошку. Аннушку вспоминал. Как-то она там? Помнился ему случайно услышанный разговор в парке.
— Здравствуй, Георгий, — улыбнулась воспитанница Триворовых. Да что воспитанница, — родная дочь Александра Львовича! Ее лицо приметно осунулось, но стало мягче, спокойнее.
— Здравствуйте, Анна Александровна! — догадался вскочить наконец Гошка. — Как вы сюда попали?
— Вышла замуж.
— За кого?
Все, кроме Гошки, засмеялись. Гошка перевел взгляд с Аннушки на ее спутника.
— Нет, правда?!
— Совершеннейшая, — подтвердил, улыбаясь, Викентий.
— А как же… — Гошка запнулся. У него на языке вертелись вопросы о Стабарине, крепостном состоянии — а ведь это было именно так! — Аннушки.
Викентий, предупреждая их, спокойно объяснил:
— Видишь ли, при всем несовершенстве дарованной воли…
— Завоеванной… — поправил его Николай Иванович.
— …она сделала десятки миллионов людей, — Гошка понял, что студент, щадя самолюбие Аннушки, умышленно не употребляет слово «крепостных», — лично свободными. Так что у Анны Александровны не было необходимости испрашивать чьего-либо разрешения или согласия. Кстати, тебе Гударевы передают, по обыкновению, привет, просят узнать, не забыл ли ты их. И… — Викентий порылся в карманах, — тебе письмо от Сони.
— Спасибо! — багровый от счастья и радости, Гошка взял в руки маленький голубой конвертик, не зная, куда его деть и что с ним делать.
Тот вечер Гошке не забыть вовек. Они сидели вчетвером за самоваром, который подавал не он, Гошка, как обычно, а Николай Иванович. Когда Гошка рванулся было исполнить эту, одну из своих повседневных обязанностей, Николай Иванович остановил:
— Сиди, занимай гостей.
Потом пили чай, который разливала по чашкам Аннушка, и разговаривали. В этот вечер Гошка впервые по-настоящему почувствовал: крепко прижали мужичка баре, во многом надули при освобождении, однако не во всем. Он сам с изумлением отметил — этому помогли, понятно, его добрые и деликатные друзья, — что чувствует себя по-иному, нежели прежде. Точно стена, разделявшая его и их, и впрямь упала, исчезла, растворилась в воздухе, оставив после себя горьковатую, поскрипывавшую на зубах пыль.
Аннушка рассказала новости. Они оказались не очень-то веселыми, однако и не такими трагичными, какими рисовались Гошке. Александр Львович жив, хоть все происшедшее произвело на него очень сильное впечатление. По словам Аннушки, он сильно сдал. Вспышки гнева его стали реже и не такими безудержными и беспощадными, как прежде. Он словно бы спохватывался вдруг — должно быть, вспоминал каменский урок, — скрывался внезапно в своем кабинете и брался за графинчик, который теперь ему неизменно ставили в один из шкафчиков. Гошкины родные тоже живы, особых притеснений от Стабарина не потерпели. То ли потому, что он сознавал их полную непричастность к происшествию, то ли побаивался исполнения Мартыном его угроз. О самом Мартыне — ни слуху ни духу, сгинул. Живется его родичам, как понял Гошка, трудно. Избы своей по сию пору нет, а отрабатывать барщину за землицу, которую еще предстояло выкупить, приходится.
С возвращением в Казань началась новая глава Гошкиной жизни. Николай Иванович во всегдашней своей полушутливой манере выразил это так:
— Ну что, Кирюха, как ни крути, ни продать тебя, ни сменять на кобелька уже невозможно. Стало быть, осталась тебе, учитывая твои заслуги в борьбе с крепостным правом и его носителями, одна дорога… — Николай Иванович сделал интригующую паузу, Гошка навострил уши, — …в университет.
При этих словах Гошка разочарованно заметил:
— Думал, вы о деле…
— Говорю вполне серьезно.
Гошка с недоверием посмотрел на Николая Ивановича. Но он, похоже, не шутил.
— Разве можно?
— Юридически — да. Остальное будет зависеть от тебя самого. Сдашь экзамены — примут, не сдашь — не примут.
— Так ведь провалят…
— Видишь ли, в своей массе университетские профессора не каннибалы и далеко не все ведут свою родословную от братьев-варягов. Один из профессоров, насколько мне известно, сын сельского дьячка и крестьянки. Едва ли он будет тебя умышленно заваливать. Слов нет, университетское начальство без особого энтузиазма встретит твою кандидатуру, но это мы, полагаю, переживем. Не так ли?
Служитель, проходя мимо Гошки, пошутил:
— Рот разинул — не проглоти!
Гошка ответил озорно:
— Не бойсь, дядя! Мне еще в нем учиться. Потому поберегу!
Служитель изумленно остановился, потом, должно быть, понял Гошку:
— И то! Ломоносов, сказывают, эвон откуда в Московский притопал, а наш у тебя где? Под боком!
Раньше Гошка читал и занимался от случая к случаю. Теперь пришлось всерьез сесть за полный гимназический курс. Подгонять не приходилось. Напротив, Николай Иванович частенько останавливал:
— Университет — орешек не из легких. Рассчитывай силы. — И гасил лампу в комнате.
Николай Иванович и раньше пресекал попытки выполнять при нем роль личного слуги, то к чему привык Гошка у Триворовых, то есть, к примеру, чистить и подавать обувь или, избави бог, снимать ее. В тот день, когда было произнесено слово «университет», Николай Иванович, на одну из Гошкиных попыток услужить, сказал:
— Давай договоримся. Мы с тобой два товарища, живущих волею судеб под одной крышей и делающих, каждый в меру своих нынешних возможностей, общее дело. Потому — всё на равных началах, ну, разве с учетом, что ты несколько моложе меня.
У Николая Ивановича — удивительный человек! — получалось все легко и просто. По очереди они ходили на базар или в лавочку, по очереди убирали магазин и комнату и даже, что Гошку поначалу привело в смятение, кухарничали и выносили помои. При одном очень бурном Гошкином протесте Николай Иванович серьезно объяснил:
— Христианское учение утверждает, что бог создал всех людей равными. На счет бога, в качестве создателя, у меня как ты знаешь, особое мнение. Но я верю в природное естественное равенство людей. Не думай, что мне доставляет удовольствие таскать помои, — единственная моя цель, чтобы ты сам понял, что ты точно такой же человек, как я, Викентий, Клаус или любой другой, с кем ты сталкиваешься. Ты родился холопом, рабом не по своей вине. Сумей изжить в себе рабское и холопье. В привычках, в поступках, в самих мыслях. Увы, воля выпала куценькая, ты еще податное сословие, тебя могут подвергнуть телесному наказанию, высечь, попросту говоря. Но ты уже не собственность господ Триворовых. И приобретение больших — равных прав перед законом, сравнительно с другими сословиями, — может быть достигнуто только борьбой за них. Добровольно ни царь, ни его правительство, ни дворянство тебе эти права не дадут.