В другое время Гошка возразил бы, что до пятницы срок больно короткий, и по меньшей мере запросил бы лишний пятак. А тут промолчал и допоздна возился на кухне со скрипкой, чтобы успеть к назначенному дню.
Мать возражала против поздних Гошкиных радений. Но их молчаливо одобрял дед, считавший, что всякий труд на пользу, и искренне полагавший, что все деньги, полученные от Мати, Гошка отдает ему. Только требовал: сколько бы ни сидел вечером Гошка, утром должен вставать и работать наравне с остальными. По счастью, не знал истинной причины Гошкиного рвения. И сегодня, отправляясь на покой, предупредил:
— Завтра пойдешь со мной.
Желчный и сварливый дед на свой манер благоволил Гошке, хотя спуску, как и старшему внуку, не давал. Спрашивал даже больше, чем с молчаливого, угрюмоватого Мишки. И частенько брал с собой, как понимал Гошка, не столько для помощи, сколько для его, Гошкиной, науки. Так повелось издавна, и такие походы — а дед извозчиками никогда не пользовался, считая это зряшней тратой денег, — Гошка любил.
Обычно их целью была настройка фортепиано в каком-нибудь более чем скромном доме, где вызов другого настройщика был не по карману. Работал дед добросовестно, с большим умением и искусством. Брал за работу умеренно, резонно полагая тем самым увеличить свою клиентуру, в чем, надо сказать, действительно преуспел. Всякий учитель музыки, приходивший после деда, отмечал хорошую настройку инструмента, в результате дедово имя попадало в два-три новых дома.
Гошка любил такие походы по двум причинам. Во-первых, шагать по улице куда веселее, чем сидеть, скрючившись, в мастерской. Во-вторых, обычно скупой на слова и хмурый дед в эти дни словно оттаивал. Снисходительно терпел Гошкины расспросы, а иногда сам начинал рассказывать о разных разностях: о Никольском и господах Триворовых, об улицах, по которым шли, о столярном ремесле, и об искусстве починки музыкальных инструментов, и самих этих инструментах. Дед в отрочестве и юности прошел тяжкую, однако хорошую школу у музыкального мастера Иоганна Карловича Вайнера, приглашенного в добрые триворовские годы следить за инструментами тогдашнего богатого оркестра, а заодно и обучать крепостных мастеров. Дед с усмешкой вспоминал, к каким только ухищрениям не прибегали они, деревенские мальчишки, отданные добросовестному, но строгому немцу в обучение, чтобы избежать треххвостки, употребляемой им в качестве воспитательного средства.
— Зря хлеба не ел. Учил серьезно. Но больно дотошен был. Бывало, чуть сфальшивишь, стружку лишнюю снимешь — охота ли переделывать? Заметит тотчас, зальется свекольным цветом: «Швайн! Руссиш швайн!» Свинья, значит, русская свинья! — раскричится. И треххвосткой. Правду сказать, пониже спины хлестал. По лицу и рукам не бил. Однако больно — страсть Норовили мы, понятно, реже попадать под плеть. Да ведь дело молодое, погулять охота. Всякое случалось.
И странно, словно удовольствие доставляли деду эти воспоминания.
— Зато после эвон скольких лет за скрипку взялся и будто из рук ее не выпускал. Про балалайки и гитары разговора нет.
Гошка любил бывать в домах, где играли или учились играть на фортепиано. Комнаты здесь были чистыми и нарядными. И пахло в них не клеем и кислыми щами, а чем-то очень приятным, должно быть духами. И все, что было в комнатах: столы, стулья с изогнутыми резными ножками, застекленные шкафы, туго набитые книгами в кожаных коричневых тисненных золотом переплетах — они особенно притягивали Гошку, — были из иного, недоступного и манящего мира.
На сей раз они с дедом в одном из арбатских переулков остановились перед маленьким двухэтажным домиком, видавшим, вероятно, лучшие времена, сейчас, однако, облупившимся и запущенным. Дверной звонок не действовал, и дед постучал в дверь кулаком. После порядочного ожидания она отворилась. Гошка соляным столбом застыл на месте. На пороге стояла плосколицая служанка, та самая, что была с барыней на Сухаревском рынке два дня назад. Служанка скользнула по Гошке равнодушным взглядом и уставилась подозрительно на деда.
— Настройщик, — поспешно объяснил дед Семен, видя, что появление его вызвало тревогу. — Велено было прийти к госпоже колежской асессорше Гударевой.
Плосколицая баба, словно против воли, смирившись с необходимостью пустить чужих людей, сказала сердито:
— Ноги оботрите…
И пока дед с Гошкой вытирали о брошенную на пол тряпку ноги, ворчала:
— Ходят тут. Полы топчут. Мой да убирай за всеми. Ладно, идите, — смилостивилась наконец.
Дед с Гошкой прошли в переднюю, разделись там и, сопровождаемые все той же настороженной бабой, шагнули в гостиную. Была она невелика, и по тесноте, с которой расставлена мебель, легко угадывалось, что владельцы ее недавно переехали сюда из более просторной квартиры и нынешнюю еще как следует не обжили. Вышедшая барыня чуть задержалась взглядом на Гошке. Но также не признала его и уже знакомым Гошке торопливым голосом сказала:
— При переезде расстроился инструмент. Сумеете вы его привести в порядок быстро и… — барыня запнулась, — недорого?
В глазах деда мелькнуло пренебрежение, которое он питал к малоимущим клиентам, говоря, «коли в брюхе пусто, нечего на фортепианах играть». Однако внешне своего отношения ничем не выдал.
— Не извольте беспокоиться, работа наша известна. Чай, Борис Федорович говорили, — дед имел в виду учителя музыки, который частенько рекомендовал его в качестве настройщика. — А цена, коли фортепиана в целости, — рупь. Дешевле других беру.
— А отчего такой добрый? — вмешалась служанка.
— Настя! — воскликнула барыня.
— Я, Вера Андреевна, сорок лет Настя. Пожила на свете. И не слыхивала, чтобы люди спроста дешево брали за работу. Тому должна быть причина.
— Причина есть, — спокойно отозвался дед. — Без причины, извиняюсь, прыщ не вскочит. Мне клиент дороже лишнего пятиалтынного. И по работе, и по цене от меня заказчики, слава богу, к другим мастерам не бегают. Вот и весь мой резон.
— Верно, Борис Федорович вас очень хвалил. Видите ль, — словно оправдываясь и желая сгладить резкость служанки, торопливо заговорила барыня, — я недавно потеряла мужа… — Ее голос дрогнул. — Мы оказались в очень стесненных обстоятельствах. Одному создателю ведомо, какая судьба ожидает дочь. И не придется ли ей самой зарабатывать кусок хлеба. — Глаза барыни наполнились слезами.
— Опять вы за старое! — негодующе всплеснула руками служанка. — Выйдет замуж за хорошего человека, и будет ей эта фортепьяна одним баловством!
Скрипнула дверь, и все сразу замолчали. В комнату ступила девочка, должно быть Гошкина ровесница. Худощавая, светлая, большеглазая. Она, очевидно, слышала если не весь разговор, то последнюю его часть. Но тут, как говорится, на высоте оказался дед. Он вежливо поклонился — его примеру последовал Гошка.
— Отменный инструмент, сударыня. Настраивать такой — одно сплошное удовольствие.
И, не дожидаясь ответа, принялся доставать и раскладывать все необходимое для работы.
Барыня и служанка, как видно, оценили дедову вежливость, потому что, постояв немного, служанка вышла, а барыня принялась о чем-то вполголоса расспрашивать дочь.
Дед Семен, а вместе с ним и Гошка принялись за дело.
Инструмент и впрямь был неплохой. Однако расстроен отчаянно да и поврежден. Гошка видел, что в деде борются два чувства. С одной стороны, он по добросовестности своей стремился выполнить работу, по обыкновению, хорошо. С другой — не хотелось делать это задаром, а изменить уже названную цену, очевидно, не считал возможным. Поэтому хмурился и был еще менее разговорчив, чем обычно. На вопросы барыни, пытавшейся, как видно, расшевелить его, отвечал односложно: да, нет.
Наконец и она обратила внимание, что дед вынужден не только настраивать, но и ремонтировать инструмент.
— Сколько я понимаю, фортепиано все-таки пострадало от перевозки?
— Не тревожьтесь, сударыня, за это платы я не возьму.
— Я не о том… — смутилась барыня. — Если надо…
Дед промолчал.
Так они работали часа два. Барыня то выходила из комнаты, то возвращалась. Иногда выходила и дочь. Временами их сменяла Настя. Но ни на минуту дед с Гошкой не оставались одни.
«Боятся», — безошибочно определил Гоша. Но вместо обиды за проявленное недоверие испытывал острую жалость.
«Круто им придется!»
И озирался украдкой по сторонам, терзаясь вопросом: «Продала барыня ту чудесную скрипку или еще нет?» Ему было нестерпимо больно думать, что она за бесценок попадет в жадные руки перекупщика. Временами он ловил отсутствующий напряженный взгляд Сони — так звали девочку — и понимал, что ее обуревают горестные, не по возрасту заботы. Хотелось помочь ей, защитить от жестокостей жизни. А что поделать, когда он не смеет даже заговорить с ней? Приближалось окончание работы, и Гошка понимал: сейчас за ним с дедом закроется дверь этого мира, и он уже никогда не увидит ни Веру Андреевну, ни осиротевшую Соню и ничем — при всем своем горячем желании, — ничем не сумеет им помочь.
Дед опустил верхнюю крышку фортепиано. Пробежался сухими цепкими пальцами по клавишам, взял несколько аккордов, склонив голову набок и прислушиваясь к звучанию инструмента, и остался доволен. Возились они с Гошкой вдвое против обыкновения, но дедова душа была теперь спокойна.
Вера Андреевна оценила дедову добросовестность. Соня тоже проиграла, присев на краешек вращающегося стула, несколько пассажей, и ее лицо просветлело.
Неловкость наступила при расчете.
Барыня вторично, заметно нервничая, спросила:
— Все-таки, сколько я вам должна?
Дед, удовлетворенный трудной, но на совесть выполненной работой, чуть наклонил голову:
— Как рядились. Рупь.
— Но ведь вы сделали гораздо больше…
— Не тревожьтесь, сударыня. Уговор дороже денег. И коли еще что потребуется, всегда к услугам.
— Благодарю вас очень… — Вера Андреевна протянула серебряный рубль. — Возможно… — она заколебалась, — возможно, я на днях пошлю за вами.
«Скрипка! — сразу догадался Гошка. — Значит, еще цела!»
И стал лихорадочно соображать, что же предпринять. Он знал: чтобы сохранить клиента, дед мог пожертвовать двугривенным или полтинником. Однако, когда коснется серьезного — скрипки, положим, — дед сделает то же, что пытался Матя: приобрести за бесценок. И, подкупленная нынешней щедростью, Вера Андреевна, пожалуй, ему поверит.
Гошка решился на отчаянный шаг.
Одеваясь в передней, он тайком уронил в темном углу рукавицу. А когда подобревшая Настя затворяла за ними дверь, изобразил на своем лице растерянность.
— Ты что? — спросил дед.
— Рукавицу обронил. Должно быть, в прихожей…
— Дозвольте растяпе… — попросил дед.
— Иди! — разрешила Настя.
В прихожей он поднял возню, будто бы в поисках рукавицы. На шум, как ожидал, вышла барыня.
— Что случилось, Настя?
— Да вот, мастер рукавицу потерял… — добродушно ответила та.
— Сударыня! — шагнув к барыне, поспешно выговорил Гошка. — Не отдавайте деду скрипку. Тоже обманет! Я вам хорошего человека приведу. Он поможет. Я был тогда на Сухаревке…
— То-то мне твое лицо показалось знакомым. Но почему…
В эту минуту послышались дедовы шаги, которому, как видно, надоело ждать на крыльце.
— Слышите, не отдавайте и не говорите даже… — торопливо шепотом произнес Гошка. А вслух возгласил: — Вот она, в самом углу была.
— Людей попусту тревожишь! — сердито выговорил дед и отвесил Гошке подзатыльник. — Извините, сударыня.
И толкнул Гошку к выходу.
Глава 3
Глава 4
— Завтра пойдешь со мной.
Желчный и сварливый дед на свой манер благоволил Гошке, хотя спуску, как и старшему внуку, не давал. Спрашивал даже больше, чем с молчаливого, угрюмоватого Мишки. И частенько брал с собой, как понимал Гошка, не столько для помощи, сколько для его, Гошкиной, науки. Так повелось издавна, и такие походы — а дед извозчиками никогда не пользовался, считая это зряшней тратой денег, — Гошка любил.
Обычно их целью была настройка фортепиано в каком-нибудь более чем скромном доме, где вызов другого настройщика был не по карману. Работал дед добросовестно, с большим умением и искусством. Брал за работу умеренно, резонно полагая тем самым увеличить свою клиентуру, в чем, надо сказать, действительно преуспел. Всякий учитель музыки, приходивший после деда, отмечал хорошую настройку инструмента, в результате дедово имя попадало в два-три новых дома.
Гошка любил такие походы по двум причинам. Во-первых, шагать по улице куда веселее, чем сидеть, скрючившись, в мастерской. Во-вторых, обычно скупой на слова и хмурый дед в эти дни словно оттаивал. Снисходительно терпел Гошкины расспросы, а иногда сам начинал рассказывать о разных разностях: о Никольском и господах Триворовых, об улицах, по которым шли, о столярном ремесле, и об искусстве починки музыкальных инструментов, и самих этих инструментах. Дед в отрочестве и юности прошел тяжкую, однако хорошую школу у музыкального мастера Иоганна Карловича Вайнера, приглашенного в добрые триворовские годы следить за инструментами тогдашнего богатого оркестра, а заодно и обучать крепостных мастеров. Дед с усмешкой вспоминал, к каким только ухищрениям не прибегали они, деревенские мальчишки, отданные добросовестному, но строгому немцу в обучение, чтобы избежать треххвостки, употребляемой им в качестве воспитательного средства.
— Зря хлеба не ел. Учил серьезно. Но больно дотошен был. Бывало, чуть сфальшивишь, стружку лишнюю снимешь — охота ли переделывать? Заметит тотчас, зальется свекольным цветом: «Швайн! Руссиш швайн!» Свинья, значит, русская свинья! — раскричится. И треххвосткой. Правду сказать, пониже спины хлестал. По лицу и рукам не бил. Однако больно — страсть Норовили мы, понятно, реже попадать под плеть. Да ведь дело молодое, погулять охота. Всякое случалось.
И странно, словно удовольствие доставляли деду эти воспоминания.
— Зато после эвон скольких лет за скрипку взялся и будто из рук ее не выпускал. Про балалайки и гитары разговора нет.
Гошка любил бывать в домах, где играли или учились играть на фортепиано. Комнаты здесь были чистыми и нарядными. И пахло в них не клеем и кислыми щами, а чем-то очень приятным, должно быть духами. И все, что было в комнатах: столы, стулья с изогнутыми резными ножками, застекленные шкафы, туго набитые книгами в кожаных коричневых тисненных золотом переплетах — они особенно притягивали Гошку, — были из иного, недоступного и манящего мира.
На сей раз они с дедом в одном из арбатских переулков остановились перед маленьким двухэтажным домиком, видавшим, вероятно, лучшие времена, сейчас, однако, облупившимся и запущенным. Дверной звонок не действовал, и дед постучал в дверь кулаком. После порядочного ожидания она отворилась. Гошка соляным столбом застыл на месте. На пороге стояла плосколицая служанка, та самая, что была с барыней на Сухаревском рынке два дня назад. Служанка скользнула по Гошке равнодушным взглядом и уставилась подозрительно на деда.
— Настройщик, — поспешно объяснил дед Семен, видя, что появление его вызвало тревогу. — Велено было прийти к госпоже колежской асессорше Гударевой.
Плосколицая баба, словно против воли, смирившись с необходимостью пустить чужих людей, сказала сердито:
— Ноги оботрите…
И пока дед с Гошкой вытирали о брошенную на пол тряпку ноги, ворчала:
— Ходят тут. Полы топчут. Мой да убирай за всеми. Ладно, идите, — смилостивилась наконец.
Дед с Гошкой прошли в переднюю, разделись там и, сопровождаемые все той же настороженной бабой, шагнули в гостиную. Была она невелика, и по тесноте, с которой расставлена мебель, легко угадывалось, что владельцы ее недавно переехали сюда из более просторной квартиры и нынешнюю еще как следует не обжили. Вышедшая барыня чуть задержалась взглядом на Гошке. Но также не признала его и уже знакомым Гошке торопливым голосом сказала:
— При переезде расстроился инструмент. Сумеете вы его привести в порядок быстро и… — барыня запнулась, — недорого?
В глазах деда мелькнуло пренебрежение, которое он питал к малоимущим клиентам, говоря, «коли в брюхе пусто, нечего на фортепианах играть». Однако внешне своего отношения ничем не выдал.
— Не извольте беспокоиться, работа наша известна. Чай, Борис Федорович говорили, — дед имел в виду учителя музыки, который частенько рекомендовал его в качестве настройщика. — А цена, коли фортепиана в целости, — рупь. Дешевле других беру.
— А отчего такой добрый? — вмешалась служанка.
— Настя! — воскликнула барыня.
— Я, Вера Андреевна, сорок лет Настя. Пожила на свете. И не слыхивала, чтобы люди спроста дешево брали за работу. Тому должна быть причина.
— Причина есть, — спокойно отозвался дед. — Без причины, извиняюсь, прыщ не вскочит. Мне клиент дороже лишнего пятиалтынного. И по работе, и по цене от меня заказчики, слава богу, к другим мастерам не бегают. Вот и весь мой резон.
— Верно, Борис Федорович вас очень хвалил. Видите ль, — словно оправдываясь и желая сгладить резкость служанки, торопливо заговорила барыня, — я недавно потеряла мужа… — Ее голос дрогнул. — Мы оказались в очень стесненных обстоятельствах. Одному создателю ведомо, какая судьба ожидает дочь. И не придется ли ей самой зарабатывать кусок хлеба. — Глаза барыни наполнились слезами.
— Опять вы за старое! — негодующе всплеснула руками служанка. — Выйдет замуж за хорошего человека, и будет ей эта фортепьяна одним баловством!
Скрипнула дверь, и все сразу замолчали. В комнату ступила девочка, должно быть Гошкина ровесница. Худощавая, светлая, большеглазая. Она, очевидно, слышала если не весь разговор, то последнюю его часть. Но тут, как говорится, на высоте оказался дед. Он вежливо поклонился — его примеру последовал Гошка.
— Отменный инструмент, сударыня. Настраивать такой — одно сплошное удовольствие.
И, не дожидаясь ответа, принялся доставать и раскладывать все необходимое для работы.
Барыня и служанка, как видно, оценили дедову вежливость, потому что, постояв немного, служанка вышла, а барыня принялась о чем-то вполголоса расспрашивать дочь.
Дед Семен, а вместе с ним и Гошка принялись за дело.
Инструмент и впрямь был неплохой. Однако расстроен отчаянно да и поврежден. Гошка видел, что в деде борются два чувства. С одной стороны, он по добросовестности своей стремился выполнить работу, по обыкновению, хорошо. С другой — не хотелось делать это задаром, а изменить уже названную цену, очевидно, не считал возможным. Поэтому хмурился и был еще менее разговорчив, чем обычно. На вопросы барыни, пытавшейся, как видно, расшевелить его, отвечал односложно: да, нет.
Наконец и она обратила внимание, что дед вынужден не только настраивать, но и ремонтировать инструмент.
— Сколько я понимаю, фортепиано все-таки пострадало от перевозки?
— Не тревожьтесь, сударыня, за это платы я не возьму.
— Я не о том… — смутилась барыня. — Если надо…
Дед промолчал.
Так они работали часа два. Барыня то выходила из комнаты, то возвращалась. Иногда выходила и дочь. Временами их сменяла Настя. Но ни на минуту дед с Гошкой не оставались одни.
«Боятся», — безошибочно определил Гоша. Но вместо обиды за проявленное недоверие испытывал острую жалость.
«Круто им придется!»
И озирался украдкой по сторонам, терзаясь вопросом: «Продала барыня ту чудесную скрипку или еще нет?» Ему было нестерпимо больно думать, что она за бесценок попадет в жадные руки перекупщика. Временами он ловил отсутствующий напряженный взгляд Сони — так звали девочку — и понимал, что ее обуревают горестные, не по возрасту заботы. Хотелось помочь ей, защитить от жестокостей жизни. А что поделать, когда он не смеет даже заговорить с ней? Приближалось окончание работы, и Гошка понимал: сейчас за ним с дедом закроется дверь этого мира, и он уже никогда не увидит ни Веру Андреевну, ни осиротевшую Соню и ничем — при всем своем горячем желании, — ничем не сумеет им помочь.
Дед опустил верхнюю крышку фортепиано. Пробежался сухими цепкими пальцами по клавишам, взял несколько аккордов, склонив голову набок и прислушиваясь к звучанию инструмента, и остался доволен. Возились они с Гошкой вдвое против обыкновения, но дедова душа была теперь спокойна.
Вера Андреевна оценила дедову добросовестность. Соня тоже проиграла, присев на краешек вращающегося стула, несколько пассажей, и ее лицо просветлело.
Неловкость наступила при расчете.
Барыня вторично, заметно нервничая, спросила:
— Все-таки, сколько я вам должна?
Дед, удовлетворенный трудной, но на совесть выполненной работой, чуть наклонил голову:
— Как рядились. Рупь.
— Но ведь вы сделали гораздо больше…
— Не тревожьтесь, сударыня. Уговор дороже денег. И коли еще что потребуется, всегда к услугам.
— Благодарю вас очень… — Вера Андреевна протянула серебряный рубль. — Возможно… — она заколебалась, — возможно, я на днях пошлю за вами.
«Скрипка! — сразу догадался Гошка. — Значит, еще цела!»
И стал лихорадочно соображать, что же предпринять. Он знал: чтобы сохранить клиента, дед мог пожертвовать двугривенным или полтинником. Однако, когда коснется серьезного — скрипки, положим, — дед сделает то же, что пытался Матя: приобрести за бесценок. И, подкупленная нынешней щедростью, Вера Андреевна, пожалуй, ему поверит.
Гошка решился на отчаянный шаг.
Одеваясь в передней, он тайком уронил в темном углу рукавицу. А когда подобревшая Настя затворяла за ними дверь, изобразил на своем лице растерянность.
— Ты что? — спросил дед.
— Рукавицу обронил. Должно быть, в прихожей…
— Дозвольте растяпе… — попросил дед.
— Иди! — разрешила Настя.
В прихожей он поднял возню, будто бы в поисках рукавицы. На шум, как ожидал, вышла барыня.
— Что случилось, Настя?
— Да вот, мастер рукавицу потерял… — добродушно ответила та.
— Сударыня! — шагнув к барыне, поспешно выговорил Гошка. — Не отдавайте деду скрипку. Тоже обманет! Я вам хорошего человека приведу. Он поможет. Я был тогда на Сухаревке…
— То-то мне твое лицо показалось знакомым. Но почему…
В эту минуту послышались дедовы шаги, которому, как видно, надоело ждать на крыльце.
— Слышите, не отдавайте и не говорите даже… — торопливо шепотом произнес Гошка. А вслух возгласил: — Вот она, в самом углу была.
— Людей попусту тревожишь! — сердито выговорил дед и отвесил Гошке подзатыльник. — Извините, сударыня.
И толкнул Гошку к выходу.
Глава 3
БЕСПАЛЫЙ
Человека, которого Гошка обещал привести к Вере Андреевне, звали Сережа Беспалый, или — в сухаревской обыденке — просто Беспалый.
История его была темна. Говорили, что он крепостной богатого помещика, мальчишкой воспитывался вместе с барчонком. С повзрослевшим баричем ездил за границу. Необыкновенно одаренный музыкально, учился у выдающихся скрипачей. Молва приписывала им с молодым барином беспутную жизнь. Они будто бы любили переодеваться, выдавая себя то за близких приятелей, то даже за братьев. Словом, все шло весело и гладко до тех пор, пока терпению помещика не пришел конец и он не затребовал сына, под угрозой лишения наследства, домой. О дальнейшем шли вовсе противоречивые толки. Одни говорили, будто Сережа вступился за честь любимой крепостной девушки и тем вызвал гнев владельца. Другие утверждали, что тут был замешан молодой барин. Но как бы то ни было, по прямому ли барскому приказу или из желания потрафить господам, один из дворовых вызвал Сережу на драку, в которую вступили дружки обидчика. Сережу сшибли с ног, зверски избили, а главное, несомненно по заранее обдуманному намерению, изуродовали кисти рук. Сережу, обезумевшего от горя, два или три раза вынимали из петли. Затем он жестоко запил. Кончилось все тем, что его отпустили на волю.
Лет десять назад он объявился в Москве. Перебивался поначалу бог знает чем, пока не набрел на деда. Тот приспособил под искалеченные Сережины руки гармонику и тем дал возможность зарабатывать на жизнь. Когда в Москву перебралась дедова семья, Сережа сделался в ней своим, почти родным человеком. Дома своего не было, жил он в часто сменяемых углах, потому что временами нещадно запивал, становился буен и изгонялся хозяевами. Тогда ночевал у Яковлевых в баньке, а то и вовсе где придется. Трезвого Сережу охотно приглашали на свадьбы. Играл он на своей гармонике с чувством. Брал дешево. Был добр и приветлив. Вина, в отличие от других, в рабочее, так сказать, время не пил вовсе. Словом, был музыкантом, всюду желаемым и привечаемым.
Ему-то Гошка и был обязан всем: грамотностью, знакомством с серьезной музыкой и любовью к хорошим книгам — и всем тем, что дается общением с тонким и образованным человеком. Сережа хорошо говорил по-французски, понимал по-итальянски. Носил, хотя и поношенное, но европейское платье. Ничто — ни внешность, ни одежда, ни манеры поведения — не выдавало недавнего крепостного. Ему даже часто приходилось, собираясь на свадьбу или иное праздничное событие, куда его приглашали, одеваться попроще, дабы не выглядеть чужаком в мещанском или купеческом доме. У него не было близких приятелей или тем более друзей. Равных себе по интересам и развитию из «благородных» избегал сам, болезненно и остро переживая свое происхождение. Опасался, и не без основания, перемены к себе отношения всякий раз, когда выяснялось, что он из холопов. С простыми и необразованными людьми у него было мало общего. И близким его, хотя и младшим — на добрых пятнадцать лет, — другом, в конце концов, оказался Гошка. Только с ним Сережа мог разговаривать откровенно, ожидая и получая полное понимание и сочувствие. Единственной темой, которой запрещалось касаться, было прошлое Сережи, особенно в его самой трагической части. Сережа охотно вспоминал свои путешествия по Италии и Франции, много и с воодушевлением о том, под настроение, рассказывал. Но лишь Гошка пытался выведать о молодом барине и их отношениях, Сережа умолкал, замыкался. Иногда ему удавалось совладать с собой, а случалось и так, что он вставал и, не говоря ни слова, уходил. И после этого исчезал на несколько дней. Наученный горьким опытом, Гошка избегал больной темы, и дружба их была, можно сказать, безоблачной. Но общение с Сережей не прошло даром и в другом отношении. В отличие от того же старшего брата Мишки, он не воспринимал крепостное состояние семьи и свое как должное, естественное, от бога данное. Полагал очевидной несправедливостью и остро стыдился его.
В ту памятную среду Гоша сделался хранителем большой тайны, доверенной ему Сережей. Еще прежде, появляясь после сравнительно долгого отсутствия, Сережа иногда ронял невнятную фразу насчет того, что, мол, «отсиживался в берлоге». Что имелось в виду под «берлогой», Сережа никогда не объяснял, да и вообще мог обронить это слово только случайно. Гошка, очень ревниво относившийся к Сереже и его дружбе, подолгу ломал голову: что это было за место и где? Сережа из «берлоги» возвращался трезвый, тихий, умиротворенный. В конце концов, потеряв надежду открыть загадку, Гошка перестал о ней думать.
В тот день Сережа пришел к Яковлевым встревоженный и, как показалось Гошке, подавленный. Перекинувшись парой слов с дедом Семеном, он неприметно кивнул на дверь: нужен, мол, — и тотчас вышел. Гошка, помедлив малость, дабы не вызывать дедова подозрения, последовал за старшим другом. Сережу он нашел там, где они обычно уединялись для разговоров, за банькой, что стояла в глубине сада. Тот сидел на бревне, с узлом на коленях, и думал, похоже, о чем-то очень невеселом. Даже не услышал Гошкиных шагов. Очнувшись, посмотрел на Гошку запавшими, в глубоких тенях глазами.
— Да, брат. Все на свете имеет свой конец. И как правило, печальный.
— Помер кто-нибудь? — точно по наитию спросил Гошка.
— Угадал.
— Кто?
— Один хороший человек. — И с явным желанием предотвратить дальнейшие расспросы, продолжал: — У меня к тебе просьба. Надо спрятать этот узел. Дня на три, на четыре. Можешь?
— А что там?
Сережа посмотрел долгим, испытующим взглядом.
— Немного белья, одежды и… — Сережа запнулся, — скрипка.
— Какая скрипка?
Сережа помедлил:
— Мой старый инструмент.
— А он разве цел?!
Сережа много раз говорил о прекрасном итальянском инструменте, в свое время подаренном ему. Кем именно, он всегда умалчивал. Гошка догадывался: вероятнее всего, молодым барином, о котором Сережа не любил вспоминать. На все прежние расспросы о том, куда делась скрипка, Сережа отвечал неизменно: какая разница? И вот теперь выясняется, что инструмент цел и находится у Сережи!
— Посмотреть можно?
Сережа молча принялся разворачивать узел. Из одежек, в которые он был запеленат, словно маленький ребенок, показался оклеенный коричневой кожей футляр. Щелкнули замки. Сережа привычным движением откинул крышку, и Гошка увидел скрипку. Она лежала на черном бархате, отливая темно-золотистым с вишневым оттенком цветом. Выглядела она грубее, чем та, которую Гошка видел у Веры Андреевны. Но было в ней что-то неуловимо прекрасное.
Словно прочитав Гошкины мысли, Сережа принялся рассказывать. Его искалеченные руки лежали на скрипке, приковывая Гошкин взгляд и вызывая щемящее чувство жалости.
— Инструмент создан великим Бартоломео Джузеппе Гварнери, известным под именем Гварнери дель Джезу, внуком Андреа Гварнери, который вместе со Страдивари учился у Николо Амати. Гварнери дель Джезу прожил сравнительно короткую жизнь. Умер сорока шести лет. Был, по всей видимости, слабым человеком, так, по крайней мере, предполагали — потому что он не изготовил ни одной виолончели, что требовало значительной физической силы. Но скрипки его работы успешно соперничали с инструментами Антонио Страдивари. Многие выдающиеся исполнители, в том числе и Никколо Паганини, предпочитали играть именно на них. Жизнь Гварнери дель Джезу едва ли была легкой. Говорили даже, будто бы окончил он ее в тюрьме, где делал последние свои инструменты. Это вроде бы ложь. Но мне рассказывали в Кремоне, что он вынужден был оставить дом, которым владели его предки, и переехать в чужой, где и скончался. Инструменты Гварнери дель Джезу встречаются реже, чем творения его земляка Страдивари. Ко мне скрипка попала, можно сказать, по недоразумению. Ее почли за подделку, исполненную немецким мастером Францем Штейнингером, работавшим в начале нынешнего века в Петербурге. Хороший мастер, он сделал много копий скрипок Страдивари и Гварнери дель Джезу, снабдив чужими, то есть под соответствующих мастеров, этикетами. Вот и эту скрипку отнесли к его копиям-подделкам. Ан, оказалась подлинной…
Понимая и разделяя Гошкины чувства, Сережа добавил просто:
— Посмотри, коли хочешь.
Бережно, словно огромную драгоценность, какой, впрочем, она и была, Гошка взял скрипку. При ближайшем рассмотрении стали видны следы, оставленные временем. Местами потрескался и облез лак. Чуточку отколот завиток. Но все это были сущие пустяки. Главное, Гошка держал в руках инструмент, подобный которому прежде даже не видывал. Да что он, Гошка. Сколько людей, богатых и именитых, выдающихся скрипачей дорого бы дали, чтобы владеть — нет, только подержать в руках творение великого Гварнери дель Джезу, полюбоваться им.
Угадав Гошкино желание, Сережа сказал:
— Послушаешь ее в другом месте и в другое время. Потерпи. Так, сумеешь дать приют на несколько дней?
— Конечно! — с энтузиазмом отозвался Гошка. — Надолго мудрено, а на неделю — придумаю что-нибудь!
— Придумывать надо, Гошка, немедля. Похоже, ваши сухаревские мазурики пронюхали насчет скрипки. Мне с ней деваться сейчас некуда. Может, всего дня два-три погостит у тебя.
Гошка еще раз бережно повертел инструмент.
— И сколько же она стоит?
— Дорого, Гоша. Даже затрудняюсь сказать. Вероятно, не одну тысячу.
— Рублей?
— Не копеек же.
— Может, деду сказать и ему дать на сохранение? Страшновато, Сережа, мне. Боязно.
— Нет, Гоша. Не следует вводить людей в искушение.
— Неужели никто о ней, кроме меня, не знает?
— Почитай, никто. Проболтался я, правда, будучи крепко пьян. Слава богу, человечку пустому, безвредному. Да ты его знаешь: Матьке с Сухаревки.
— Ему?!
— По счастью…
Смятение охватило Гошку. Вроде бы и пустяк случился прошлым воскресеньем. Обычное для Сухаревки дело: пытался надуть барышка неопытного человека. Эка диво! Но, как уже говорилось, остались у Гошки от всей этой истории неприятным осадком страх и тревога. Словно, идучи по болоту, вместо ожидаемой лужицы, ступил в трясину, из которой неизвестно как выкарабкаться.
— Вишь, Сережа… Думается, не так безвреден Матька, как кажется.
И рассказал воскресный случай.
Сережа рассмеялся:
— Кто на Сухаревке не норовит приобрести на грош пятаков?
Что мог ответить Гошка?
Попытался объяснить свое ощущение. Да мало в том преуспел. Сережа, как и сухаревские завсегдатаи, не принимал всерьез Амати-Матьку.
— Пустое, Гоша. Естественно, он на тебя взъярился. Роскошную добычу спугнул. Но будь уверен, он эту скрипку, купленную за пятерку, тут же и продал бы за семь с полтиной. Да еще почел бы за удачу.
Решили, что драгоценную скрипку Гошка пока спрячет в баньке, а как стемнеет, перенесет в дом и укроет в маленькой каморке-кладовке, куда редко кто заглядывает.
Единственно, о чем Гошка просил Сережу, до вечера побыть подле дома, покараулить скрипку, на что тот согласился.
Однако Гошкин план было легче придумать, чем исполнить. Уж очень много людей крутилось в крошечном магазине-мастерской Яковлевых: дед, родители Гошки, дядя Иван и глазастый Мишка. И пришлого народу хватало. В течение вечера Гошке так и не удалось оттащить узел в кладовку. И только ночью, когда все улеглись спать и уснули, Гошка, будто бы по малой нужде, накинув на себя пальтишко, вышел во двор и пронес драгоценный груз. Все это время Сережа обретался за банькой, делая вид, будто порядочно пьян. С ним это случалось, увы, частенько, и поэтому подозрения не вызвало. Жалостливая мать даже предложила:
— Ты бы в баньку, что ли, шел, отоспался, горемычный…
Сережа пробормотал невнятное, и мать, сокрушенно покачав головой, ушла в дом.
Гошка засунул Сережин узел в дальний угол и завалил старой одежкой. Вероятность того, что сюда кто-нибудь заглянет, была ничтожно мала. Однако Гошке было от такого соседства чрезвычайно беспокойно. И, выйдя, как условились, еще раз во двор, он попросил Сережу:
— Только ты, пожалуйста, отыщи место понадежнее. Вроде бы и не видал никто, даже Мишка, а сердце болит: подумать только, какое сокровище лежит под старым тряпьем…
На что Сережа грустно обронил:
— Трудная, Гоша, это задача.
Гошка спохватился.
— А у меня к тебе тоже дело.
И рассказал об обещании, данном Вере Андреевне, привести хорошего человека, то есть его, Сережу, с целью помочь за настоящую цену продать ее инструмент.
— Можно, — сказал Сережа. — В субботу или воскресенье сходим.
Однако ни в субботу, ни в воскресенье обитатели домика на Арбате так и не дождались Гошку и его хорошего человека.
Были тому причиной события трагические и печальные.
История его была темна. Говорили, что он крепостной богатого помещика, мальчишкой воспитывался вместе с барчонком. С повзрослевшим баричем ездил за границу. Необыкновенно одаренный музыкально, учился у выдающихся скрипачей. Молва приписывала им с молодым барином беспутную жизнь. Они будто бы любили переодеваться, выдавая себя то за близких приятелей, то даже за братьев. Словом, все шло весело и гладко до тех пор, пока терпению помещика не пришел конец и он не затребовал сына, под угрозой лишения наследства, домой. О дальнейшем шли вовсе противоречивые толки. Одни говорили, будто Сережа вступился за честь любимой крепостной девушки и тем вызвал гнев владельца. Другие утверждали, что тут был замешан молодой барин. Но как бы то ни было, по прямому ли барскому приказу или из желания потрафить господам, один из дворовых вызвал Сережу на драку, в которую вступили дружки обидчика. Сережу сшибли с ног, зверски избили, а главное, несомненно по заранее обдуманному намерению, изуродовали кисти рук. Сережу, обезумевшего от горя, два или три раза вынимали из петли. Затем он жестоко запил. Кончилось все тем, что его отпустили на волю.
Лет десять назад он объявился в Москве. Перебивался поначалу бог знает чем, пока не набрел на деда. Тот приспособил под искалеченные Сережины руки гармонику и тем дал возможность зарабатывать на жизнь. Когда в Москву перебралась дедова семья, Сережа сделался в ней своим, почти родным человеком. Дома своего не было, жил он в часто сменяемых углах, потому что временами нещадно запивал, становился буен и изгонялся хозяевами. Тогда ночевал у Яковлевых в баньке, а то и вовсе где придется. Трезвого Сережу охотно приглашали на свадьбы. Играл он на своей гармонике с чувством. Брал дешево. Был добр и приветлив. Вина, в отличие от других, в рабочее, так сказать, время не пил вовсе. Словом, был музыкантом, всюду желаемым и привечаемым.
Ему-то Гошка и был обязан всем: грамотностью, знакомством с серьезной музыкой и любовью к хорошим книгам — и всем тем, что дается общением с тонким и образованным человеком. Сережа хорошо говорил по-французски, понимал по-итальянски. Носил, хотя и поношенное, но европейское платье. Ничто — ни внешность, ни одежда, ни манеры поведения — не выдавало недавнего крепостного. Ему даже часто приходилось, собираясь на свадьбу или иное праздничное событие, куда его приглашали, одеваться попроще, дабы не выглядеть чужаком в мещанском или купеческом доме. У него не было близких приятелей или тем более друзей. Равных себе по интересам и развитию из «благородных» избегал сам, болезненно и остро переживая свое происхождение. Опасался, и не без основания, перемены к себе отношения всякий раз, когда выяснялось, что он из холопов. С простыми и необразованными людьми у него было мало общего. И близким его, хотя и младшим — на добрых пятнадцать лет, — другом, в конце концов, оказался Гошка. Только с ним Сережа мог разговаривать откровенно, ожидая и получая полное понимание и сочувствие. Единственной темой, которой запрещалось касаться, было прошлое Сережи, особенно в его самой трагической части. Сережа охотно вспоминал свои путешествия по Италии и Франции, много и с воодушевлением о том, под настроение, рассказывал. Но лишь Гошка пытался выведать о молодом барине и их отношениях, Сережа умолкал, замыкался. Иногда ему удавалось совладать с собой, а случалось и так, что он вставал и, не говоря ни слова, уходил. И после этого исчезал на несколько дней. Наученный горьким опытом, Гошка избегал больной темы, и дружба их была, можно сказать, безоблачной. Но общение с Сережей не прошло даром и в другом отношении. В отличие от того же старшего брата Мишки, он не воспринимал крепостное состояние семьи и свое как должное, естественное, от бога данное. Полагал очевидной несправедливостью и остро стыдился его.
В ту памятную среду Гоша сделался хранителем большой тайны, доверенной ему Сережей. Еще прежде, появляясь после сравнительно долгого отсутствия, Сережа иногда ронял невнятную фразу насчет того, что, мол, «отсиживался в берлоге». Что имелось в виду под «берлогой», Сережа никогда не объяснял, да и вообще мог обронить это слово только случайно. Гошка, очень ревниво относившийся к Сереже и его дружбе, подолгу ломал голову: что это было за место и где? Сережа из «берлоги» возвращался трезвый, тихий, умиротворенный. В конце концов, потеряв надежду открыть загадку, Гошка перестал о ней думать.
В тот день Сережа пришел к Яковлевым встревоженный и, как показалось Гошке, подавленный. Перекинувшись парой слов с дедом Семеном, он неприметно кивнул на дверь: нужен, мол, — и тотчас вышел. Гошка, помедлив малость, дабы не вызывать дедова подозрения, последовал за старшим другом. Сережу он нашел там, где они обычно уединялись для разговоров, за банькой, что стояла в глубине сада. Тот сидел на бревне, с узлом на коленях, и думал, похоже, о чем-то очень невеселом. Даже не услышал Гошкиных шагов. Очнувшись, посмотрел на Гошку запавшими, в глубоких тенях глазами.
— Да, брат. Все на свете имеет свой конец. И как правило, печальный.
— Помер кто-нибудь? — точно по наитию спросил Гошка.
— Угадал.
— Кто?
— Один хороший человек. — И с явным желанием предотвратить дальнейшие расспросы, продолжал: — У меня к тебе просьба. Надо спрятать этот узел. Дня на три, на четыре. Можешь?
— А что там?
Сережа посмотрел долгим, испытующим взглядом.
— Немного белья, одежды и… — Сережа запнулся, — скрипка.
— Какая скрипка?
Сережа помедлил:
— Мой старый инструмент.
— А он разве цел?!
Сережа много раз говорил о прекрасном итальянском инструменте, в свое время подаренном ему. Кем именно, он всегда умалчивал. Гошка догадывался: вероятнее всего, молодым барином, о котором Сережа не любил вспоминать. На все прежние расспросы о том, куда делась скрипка, Сережа отвечал неизменно: какая разница? И вот теперь выясняется, что инструмент цел и находится у Сережи!
— Посмотреть можно?
Сережа молча принялся разворачивать узел. Из одежек, в которые он был запеленат, словно маленький ребенок, показался оклеенный коричневой кожей футляр. Щелкнули замки. Сережа привычным движением откинул крышку, и Гошка увидел скрипку. Она лежала на черном бархате, отливая темно-золотистым с вишневым оттенком цветом. Выглядела она грубее, чем та, которую Гошка видел у Веры Андреевны. Но было в ней что-то неуловимо прекрасное.
Словно прочитав Гошкины мысли, Сережа принялся рассказывать. Его искалеченные руки лежали на скрипке, приковывая Гошкин взгляд и вызывая щемящее чувство жалости.
— Инструмент создан великим Бартоломео Джузеппе Гварнери, известным под именем Гварнери дель Джезу, внуком Андреа Гварнери, который вместе со Страдивари учился у Николо Амати. Гварнери дель Джезу прожил сравнительно короткую жизнь. Умер сорока шести лет. Был, по всей видимости, слабым человеком, так, по крайней мере, предполагали — потому что он не изготовил ни одной виолончели, что требовало значительной физической силы. Но скрипки его работы успешно соперничали с инструментами Антонио Страдивари. Многие выдающиеся исполнители, в том числе и Никколо Паганини, предпочитали играть именно на них. Жизнь Гварнери дель Джезу едва ли была легкой. Говорили даже, будто бы окончил он ее в тюрьме, где делал последние свои инструменты. Это вроде бы ложь. Но мне рассказывали в Кремоне, что он вынужден был оставить дом, которым владели его предки, и переехать в чужой, где и скончался. Инструменты Гварнери дель Джезу встречаются реже, чем творения его земляка Страдивари. Ко мне скрипка попала, можно сказать, по недоразумению. Ее почли за подделку, исполненную немецким мастером Францем Штейнингером, работавшим в начале нынешнего века в Петербурге. Хороший мастер, он сделал много копий скрипок Страдивари и Гварнери дель Джезу, снабдив чужими, то есть под соответствующих мастеров, этикетами. Вот и эту скрипку отнесли к его копиям-подделкам. Ан, оказалась подлинной…
Понимая и разделяя Гошкины чувства, Сережа добавил просто:
— Посмотри, коли хочешь.
Бережно, словно огромную драгоценность, какой, впрочем, она и была, Гошка взял скрипку. При ближайшем рассмотрении стали видны следы, оставленные временем. Местами потрескался и облез лак. Чуточку отколот завиток. Но все это были сущие пустяки. Главное, Гошка держал в руках инструмент, подобный которому прежде даже не видывал. Да что он, Гошка. Сколько людей, богатых и именитых, выдающихся скрипачей дорого бы дали, чтобы владеть — нет, только подержать в руках творение великого Гварнери дель Джезу, полюбоваться им.
Угадав Гошкино желание, Сережа сказал:
— Послушаешь ее в другом месте и в другое время. Потерпи. Так, сумеешь дать приют на несколько дней?
— Конечно! — с энтузиазмом отозвался Гошка. — Надолго мудрено, а на неделю — придумаю что-нибудь!
— Придумывать надо, Гошка, немедля. Похоже, ваши сухаревские мазурики пронюхали насчет скрипки. Мне с ней деваться сейчас некуда. Может, всего дня два-три погостит у тебя.
Гошка еще раз бережно повертел инструмент.
— И сколько же она стоит?
— Дорого, Гоша. Даже затрудняюсь сказать. Вероятно, не одну тысячу.
— Рублей?
— Не копеек же.
— Может, деду сказать и ему дать на сохранение? Страшновато, Сережа, мне. Боязно.
— Нет, Гоша. Не следует вводить людей в искушение.
— Неужели никто о ней, кроме меня, не знает?
— Почитай, никто. Проболтался я, правда, будучи крепко пьян. Слава богу, человечку пустому, безвредному. Да ты его знаешь: Матьке с Сухаревки.
— Ему?!
— По счастью…
Смятение охватило Гошку. Вроде бы и пустяк случился прошлым воскресеньем. Обычное для Сухаревки дело: пытался надуть барышка неопытного человека. Эка диво! Но, как уже говорилось, остались у Гошки от всей этой истории неприятным осадком страх и тревога. Словно, идучи по болоту, вместо ожидаемой лужицы, ступил в трясину, из которой неизвестно как выкарабкаться.
— Вишь, Сережа… Думается, не так безвреден Матька, как кажется.
И рассказал воскресный случай.
Сережа рассмеялся:
— Кто на Сухаревке не норовит приобрести на грош пятаков?
Что мог ответить Гошка?
Попытался объяснить свое ощущение. Да мало в том преуспел. Сережа, как и сухаревские завсегдатаи, не принимал всерьез Амати-Матьку.
— Пустое, Гоша. Естественно, он на тебя взъярился. Роскошную добычу спугнул. Но будь уверен, он эту скрипку, купленную за пятерку, тут же и продал бы за семь с полтиной. Да еще почел бы за удачу.
Решили, что драгоценную скрипку Гошка пока спрячет в баньке, а как стемнеет, перенесет в дом и укроет в маленькой каморке-кладовке, куда редко кто заглядывает.
Единственно, о чем Гошка просил Сережу, до вечера побыть подле дома, покараулить скрипку, на что тот согласился.
Однако Гошкин план было легче придумать, чем исполнить. Уж очень много людей крутилось в крошечном магазине-мастерской Яковлевых: дед, родители Гошки, дядя Иван и глазастый Мишка. И пришлого народу хватало. В течение вечера Гошке так и не удалось оттащить узел в кладовку. И только ночью, когда все улеглись спать и уснули, Гошка, будто бы по малой нужде, накинув на себя пальтишко, вышел во двор и пронес драгоценный груз. Все это время Сережа обретался за банькой, делая вид, будто порядочно пьян. С ним это случалось, увы, частенько, и поэтому подозрения не вызвало. Жалостливая мать даже предложила:
— Ты бы в баньку, что ли, шел, отоспался, горемычный…
Сережа пробормотал невнятное, и мать, сокрушенно покачав головой, ушла в дом.
Гошка засунул Сережин узел в дальний угол и завалил старой одежкой. Вероятность того, что сюда кто-нибудь заглянет, была ничтожно мала. Однако Гошке было от такого соседства чрезвычайно беспокойно. И, выйдя, как условились, еще раз во двор, он попросил Сережу:
— Только ты, пожалуйста, отыщи место понадежнее. Вроде бы и не видал никто, даже Мишка, а сердце болит: подумать только, какое сокровище лежит под старым тряпьем…
На что Сережа грустно обронил:
— Трудная, Гоша, это задача.
Гошка спохватился.
— А у меня к тебе тоже дело.
И рассказал об обещании, данном Вере Андреевне, привести хорошего человека, то есть его, Сережу, с целью помочь за настоящую цену продать ее инструмент.
— Можно, — сказал Сережа. — В субботу или воскресенье сходим.
Однако ни в субботу, ни в воскресенье обитатели домика на Арбате так и не дождались Гошку и его хорошего человека.
Были тому причиной события трагические и печальные.
Глава 4
УБИЙСТВО В ГРАЧЕВОМ ПЕРЕУЛКЕ
Весь следующий день Гошка, как приклеенный, работал в своем углу. Даже дед одобрительно косился на него. А многоречивый дядя Иван вспомнил притчу о двух рабах, один из которых зарыл свой талант в землю, в то время как другой пустил его в обращение и возрастил богатство своего хозяина. Надо было понимать так, что один из его племянников, Мишка, трудится в поте лица, умножая семейный достаток, а он, Гошка, гоняется, как ошпаренная кошка, неведомо где, и что ему, Гошке, следовало бы брать пример со старшего брата.
Мастером дядя Иван был хорошим, добросовестным, аккуратным. Но человеком нудным. Он изводил бесконечными поучениями, которые высказывал обыкновенно витиевато и часто иносказательно.
А Гошке все казалось, что кого-нибудь да понесет в кладовку, куда обычно не заглядывали месяцами.
Проницательный Мишка быстро заподозрил неладное:
— Чой-то ты? Иль заболел?
Было тут и ехидство, желание подчеркнуть диковинность Гошкиного прилежания, и надежда проникнуть в его секрет, вызвав на разговор. Но слишком серьезна была Гошкина тайна, чтобы он мог ее выдать. Приходили в магазин и мастерскую заказчики все более по пустячным поводам: то меха на гармонике подлатать — разорваны были ретивым гармонистом, то гриф у балалайки склеить, а то и просто на гитару поставить новые струны взамен лопнувших. По правде сказать, не было у Гошки опыта и умения старших. И не отличался он Мишкиным терпением. Поэтому повелось, что такие работы выполнял именно он. Дед не препятствовал. С заказчиками Гошка был всегда приветлив, и шли они по мелочам, как и Матя, охотнее всего к нему. И на ерунду не расходовалось время мастеров: самого деда, Гошкиного отца и дяди Ивана. Дед понимал, что старшему внуку продолжать его дело, а младшему суждена участь, быть может, более высокая, благодаря живости ума, хорошей памяти и любви к книгам, на которую вслух дед Семен ворчал и которую про себя одобрял.
Мастером дядя Иван был хорошим, добросовестным, аккуратным. Но человеком нудным. Он изводил бесконечными поучениями, которые высказывал обыкновенно витиевато и часто иносказательно.
А Гошке все казалось, что кого-нибудь да понесет в кладовку, куда обычно не заглядывали месяцами.
Проницательный Мишка быстро заподозрил неладное:
— Чой-то ты? Иль заболел?
Было тут и ехидство, желание подчеркнуть диковинность Гошкиного прилежания, и надежда проникнуть в его секрет, вызвав на разговор. Но слишком серьезна была Гошкина тайна, чтобы он мог ее выдать. Приходили в магазин и мастерскую заказчики все более по пустячным поводам: то меха на гармонике подлатать — разорваны были ретивым гармонистом, то гриф у балалайки склеить, а то и просто на гитару поставить новые струны взамен лопнувших. По правде сказать, не было у Гошки опыта и умения старших. И не отличался он Мишкиным терпением. Поэтому повелось, что такие работы выполнял именно он. Дед не препятствовал. С заказчиками Гошка был всегда приветлив, и шли они по мелочам, как и Матя, охотнее всего к нему. И на ерунду не расходовалось время мастеров: самого деда, Гошкиного отца и дяди Ивана. Дед понимал, что старшему внуку продолжать его дело, а младшему суждена участь, быть может, более высокая, благодаря живости ума, хорошей памяти и любви к книгам, на которую вслух дед Семен ворчал и которую про себя одобрял.