В ответ на Гошкин изумленный взгляд Николай Иванович пояснил:
— Дело в том, что он сам помещик.
— Царь — помещик? Не может быть!
— Так оно и есть, Кирюха. И у него больше земли и крепостных, чем у любого другого помещика России.
— И крепостные есть?
— Слышал про удельных крестьян? Удельные земли? Вот это и есть царские крепостные и царские, как помещика, земли.
— А Салтычиху, что запорола сотню крепостных, — не сдавался Гошка, — кто велел в клетку посадить?
— Случилось это при Екатерине Второй. С ее, разумеется, ведома и согласия. Однако тут все не так просто. Царица защищала не замученных холопов, а саму Салтычиху и других помещиков.
Заметив Гошкино недоумение, опять пояснил:
— Что у вас в Каменке получилось, когда Упыри перегнули палку? Лопнуло мужицкое терпение. И кто первым пострадал? Барин. Царь и боится, что непомерные жестокости помещиков истощат терпение крестьян. Тогда несдобровать им самим и ему — первому и самому богатому среди них. Вот его правительство — в редчайших случаях! — пытается ограничить произвол и жестокость помещиков. Понятно?
— А вы кто? — неожиданно для самого себя спросил Гошка.
— То есть?
— Ну, чем занимаетесь?
Глаза Николая Ивановича с еще большей, чем обычно, внимательностью смотрели на Гошку и, как тому показалось прищурились в усмешке:
— Продаю книги.
— Это я знаю. А на самом деле?
Николай Иванович перестал улыбаться. Помолчал немного, словно раздумывая. И, не отводя взгляда, сказал:
— На самом деле — я революционер.
У Гошки отвисла челюсть и глаза только что не выкатились из орбит. Вот это да!
— И вы против… — запнулся Гошка.
— Да, мы против царя.
— И вы, — вдруг осенило Гошку, — не Николай Иванович?!
— Совершенно верно, Георгий. Я такой же Николай Иванович, как ты Кирюха.
— А как вас зовут на самом деле?
— Вот об этом, мой дорогой, как-нибудь в другой раз. Ты и так узнал сегодня, я полагаю, довольно много.
Глаза Гошкиного хозяина опять чуть улыбались.
— Да уж! — вполне искренне воскликнул Гошка.
— Видишь ли, при любой подпольной работе…
Гошкины глаза опять округлились.
— …Да, именно так называется то, чем мы занимаемся, нужна не только предельная осторожность, но и доверие по отношению к людям, которые того, понятно, заслуживают.
Гошка не уразумел смысла последней фразы. Николай Иванович, открыв один из ящиков конторки, вынул небольшую коробку. «Патроны к револьверу системы „Бульдог“, 24 шт.», — прочитал Гошка, и лицо его залилось свекольным цветом.
Во время каменского бунта, в самую драматическую его минуту, когда Гошка прыгнул на Стабарина, тот, выстрелив неудачно в Мартына, обронил револьвер. А Гошка, в последовавшей суматохе, поднял. Сразу о том никому не сказал. Потом неловко сделалось, выходило, вроде украл. И от Николая Ивановича утаил.
Вечером зашел Викентий. Они с Николаем Ивановичем долго о чем-то беседовали в задней комнате. И по тому, как на него посмотрел, уходя, студент, Гошка догадался, что и о нем шла речь. И должно быть, говорили хорошее, потому что Викентий глянул на него весело и ободряюще.
В субботу ездили на рыбалку, где Николай Иванович на пустынном, заросшем густым кустарником берегу учил Гошку стрелять из револьвера. Дело это оказалось куда более мудреным, чем Гошке всегда представлялось. Он мазал по цели, в которую, казалось, просто нельзя было не попасть. Но мушка плясала в прорези прицела, при каждом выстреле револьвер откидывало в руке — словом, позор, да и только.
— Гляди!
В руках Николая Ивановича сверкнул тяжелый длинноствольный револьвер.
— Знаешь, что это такое?
Вот где впору было поклониться мастеру Михайле!
— «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра! — выпалил единым духом Гошка.
Николай Иванович переглянулся с Викентием. Студент одобрительно улыбнулся:
— А ты как думал!
— Придется и нам показывать, на что мы способны, — сказал Николай Иванович.
Он прикрепил к стволу старой ракиты неведомо откуда взявшуюся у него в руке карту — пикового туза — и, отсчитав от него тридцать шагов, прицелился. Грохнул выстрел — в левом верхнем углу появилось черное пятно. «Попал, а все же не посередке!» — обрадовался Гошка, обескураженный собственной неудачей. Второй — черная дыра обозначилась в правом верхнем углу. «Опять не по центру!» Но когда третья пуля вошла в правый нижний, а четвертая в левый нижний углы, Гошка понял: именно по углам целил Николай Иванович и точнехонько по ним бил. Последние два выстрела, казалось, не оставили на карте никаких следов. Она только вздрагивала. Однако, когда посланный за картой Гошка взял ее в руки, то почти со священным трепетом увидел, что обе последние пули пробили самое черное сердце карты, легли одна в одну.
Викентий хмыкнул:
— Вот это работа!
Потом стрелял он сам из своего, незнакомого Гошке, револьвера. Стрелял прилично, но далеко ему было до Николая Ивановича. А тот спокойно и дружелюбно похвалил:
— Неплохо.
Студент опять хмыкнул:
— Утолю твои печали!
— Вовсе нет. Просто надо больше упражняться. Стрелять каждый день.
— Каждый день? — не поверил Гошка.
— Если хочешь овладеть оружием, непременно каждый день.
— Но для этого надо иметь возможности, — сказал Викентий.
— Возможности надо искать и находить самому, — спокойно и, по обыкновению, дружелюбно, хотя Викентий явно, что называется, задирался, ответил Николай Иванович. — Каждый человек — творец самого себя и своей судьбы.
— Обстоятельства бывают сильнее человека, — возразил Викентий.
— Я бы сказал так: многие люди — даже большинство — оказываются слабее обстоятельств.
— Но… — начал было Викентий, уже горячась.
Николай Иванович перебил его:
— Извини. Мы здесь изрядно пошумели. Надо уходить.
Много позже Гошка спросил Николая Ивановича:
— Как вы решились сказать мне, что вы революционер и прочее?..
Николай Иванович внимательно посмотрел на Гошку и, чуть помедлив, ответил:
— Я считаю бесчестным использовать людей, не посвященных в наши цели. Наше дело требует большого мужества, но, кроме того, ясного сознания, во имя чего идет борьба. Словом, нам нужны не пешки, а сознательные борцы.
— А… — Гошка запнулся, понимая, что собирается задать вопрос, на который едва ли получит ответ, — вас много?
— Все зависит от точки зрения. Нам кажется — мало, и мы стремимся умножить наши ряды. Правительство, напротив, полагает число нас явно избыточным и всячески старается сократить, достигая тут, впрочем, часто прямо противоположного результата.
Уловив Гошкин недоуменный взгляд, пояснил:
— Тупость и жестокость царского самодержавия порождает все больше его противников, а следовательно, наших друзей и союзников. Несокрушимым жандармским бастионом высилась николаевская Россия в Европе. А грянула Крымская война, и все увидели: король-то голый. Несмотря на беспримерную храбрость русского солдата, армия не сумела противостоять серьезному внешнему противнику. Выяснилось, что вооружена она из рук вон плохо, устаревшим оружием. Военные поставщики оказались наглыми казнокрадами. Вся государственная система, основанная на подневольном труде, явила образец полного банкротства. Теперь уже многие понимают: так дальше продолжаться не может. Думаешь, царь жаждет дать волю крепостным? Как бы не так! Александра Второго толкает на освобождение крестьян сама жизнь, его подданные, включая нас с тобой.
— Как это?
— Кабы вы одни в Каменке учинили бунт против помещика. По всей стране идут волнения, с которыми власти не в силах справиться. Приведут в повиновение с помощью войск крепостных одного имения, глядь — взбунтовались мужики в двух других. Ну, а мы, я имею в виду себя и моих товарищей… — Николай Иванович посмотрел на часы и обнял за плечи Гошку: — Кстати, отправляйся-ка сейчас в дом купца Лаптева, что рядом с госпиталем. Спросишь там его благородие поручика Гагина и передашь ему, что Николай Иванович посылает любопытный трактат по фортификации. Ежели нужен, пусть оставит — цена полтинник, а нет — вернет. Скажешь, за ответом зайду, мол, ровно через неделю. Отдашь в собственные руки. Ибо пирожок, как говорится, с начинкой.
Николай Иванович открыл растрепанную книгу и извлек несколько тонких, сложенных вдвое листков.
«Колокол» — значилось в заголовке. «Прибавочные листы к „Полярной Звезде“. Лист 75. 1 июля 1860». Ниже крупным шрифтом с жирным восклицательным знаком: «Розги долой!» И в тексте о телесных наказаниях: их «…надобно запретить управляющим, старостам, дворецким и запретить так, чтоб крестьяне знали, чтоб дворовые знали!».
— Хорошо бы! — горячо воскликнул Гошка. — А то ведь как зверствуют!
А Николай Иванович, словно фокусник, выхватил из пухлой «фортификации» еще один сюрприз: тоненькую, сильно зачитанную брошюрку в зеленой обложке. «Голоса из России. Книжка V. Об освобождении крестьян в России», — прочитал Гошка.
— Здорово! Откуда они у вас?
— В Лондоне в эмиграции живут два замечательных русских человека: Герцен и Огарев. Они основали Вольную русскую типографию и издают то, что невозможно по цензурным условиям напечатать на родине.
— И присылают вам?
— Ну, положим, не прямо мне. Но, в конечном счете, как видишь…
— А вы уже дальше?
— Угадал. Кстати, мы распространяем не только лондонские издания, но и свои, русские.
— И я вам буду помогать?
— Если захочешь и не побоишься. Учти, это дело опасное. И ответственное. Попадешься — поставишь под удар, а то и погубишь других.
— Я храбрый! — выпятил Гошка грудь и тут же застыдился своего хвастовства. — Правда, не трус…
— Верю, мой милый. Ты это доказал в Каменке. Но помни, у настоящего революционера должны быть две непременные спутницы: смелость и осторожность, обе одинаково важные. Потеряй он любую из них — бесполезный и даже опасный человек для товарищей и единомышленников.
Так Гошка Яковлев, он же Кирилл Розанов, он же Букинист, он же… — впрочем, имен у него набралось со временем много, — оказался среди людей, которые о других думают больше, чем о себе, и собственные жизни не просто посвящают, а в самом прямом смысле отдают делу, которое им самим не сулит никакой выгоды, а, напротив, лишь труд, страдание, часто — смерть.
Гошка справлялся со своими новыми обязанностями легко, будто играючи. Помогали веселый, общительный характер и Сухаревская выучка. Придумали удобную, не вызывающую подозрения ширму. Ходит смышленый и бойкий мальчик из книжной лавки по дворам и домам, покупает бумажное старье, дешевые потрепанные книжки продает. Дело понятное, коммерческое, хоть и мелкое, но тут уж, как говорится, каждому свое: по Афоньке шапка. За день домов пятнадцать, а то и более обойдет. И в один-другой доставит пирожки с нелегальной начинкой, остальное — для отвода глаз. И как было сказано, не только лондонскими изданиями занимался Николай Иванович. Много недозволенных стихов ходило по рукам, иногда отпечатанных типографским способом, чаще литографированных. Их тоже мог получать свой, надежный человек в скромной лавочке Николая Ивановича или через Гошку. Плохо ли — конспект лекций по древнерусской литературе, а в середке стихотворение Плещеева или, того чище, революционная прокламация.
Новые друзья многому учили Гошку.
— Настоящий революционер должен знать больше и шире, нежели обыкновенный человек, — любил повторять Николай Иванович.
Услышав эту фразу впервые, Гошка спросил, ведь речь шла и о нем:
— А революционер — не обыкновенный человек?
— В известном смысле — да. Он тот инструмент, тот рычаг, с помощью которого история движется вперед. Обыкновенный человек думает о себе, о своих близких, о своем деле, науке, наконец. А революционер думает обо всех, о будущем своего народа, своей страны, всего человечества, о преобразовании общества на справедливых началах. Потому, с моей, по крайней мере, точки зрения, он не принадлежит себе и должен обладать огромной суммой знаний, чтобы найти один-единственный верный путь, по которому следует идти ему самому и вести за собой других.
Гошка любил разговаривать с Николаем Ивановичем. Другие — те, кто преподавал ему различные предметы: историю, математику, физику, — относились к нему несколько свысока или снисходительно, как учителя к ученику, знающему бесконечно меньше их самих. Николай Иванович не учил, не наставлял, а как бы делился своими знаниями с равным себе человеком. У него было неоценимое качество: Гошка не чувствовал себя при нем мальчишкой, — а точно таким же взрослым человеком, лишь несколько менее знающим, но наверстывающим упущенное, восполняющим пробелы своего образования.
За конспиративными делами и поручениями, учебой и исполнением обязанностей в книжной лавке — от этого Гошку никто не освобождал — время летело с ошеломляющей быстротой. Не успел оглянуться — нет дня, недели, месяца. Промелькнули и остаток лета, осень, наступила зима. Гошка не был посвящен во все то, что происходило в университете и городе. Но чувствовал, что обстановка накаляется, готовятся какие-то события.
Однажды Гошка отправился с обычным поручением по хорошо знакомому адресу. По обыкновению, вежливо поздоровался с дворником, для которого давным-давно была заготовлена версия о том, что он, по поручению бабушки, заходит осведомиться о здоровье ее племянника, своего двоюродного дяди. Однако вместо то, чтобы, как всегда, снять шапку и ответить на приветствие, дворник остановил Гошку:
— Осмелюсь спросить, как драгоценное здоровьице бабушки?
— Спасибо, хорошо! — ответил, сразу насторожившись, Гошка. Он, со слов Николая Ивановича, помнил, что каждый дворник обязан доносить в полицию обо всем, с его точки зрения, подозрительном. Мало того, и полиция и Третье отделение всячески — и, как правило, небезуспешно — старались завербовать дворников в свои осведомители. Ибо кто, как не дворник, знает всех, живущих в доме, и может, не привлекая ничьего внимания, следить за всеми, приходящими к жильцам.
— А вы с ней проживаете?
— Нет, с родителями, — ответил Гошка и, понимая, что дальнейшие расспросы ни к чему хорошему не приведут, добавил: — Извините, тороплюсь.
И нырнул в подъезд.
Он сразу же передал содержание необычного допроса человеку, к которому был послан.
— Дело дрянь! — ответил тот, крайне озабоченный.
— Но я, как всегда… — начал было оправдываться Гошка.
— Не в тебе дело, Кирилл… — он не знал настоящего Гошкиного имени и употреблял то, под которым Гошка жил у Николая Ивановича, — во мне. Не медля ни минуты, уходи черным ходом, пока этот полицейский идол торчит перед парадным — ладно, дурак попался. И тотчас передай Николаю Ивановичу, что я заболел ангиной и уезжаю к тетке Наталье. Повтори!
Гошка сказал слово в слово последнюю фразу.
— Хорошо. Давай провожу! И обращай внимание, нет ли за тобой хвоста. Хотя, по правде, это маловероятно. Если все-таки заметишь слежку, любой ценой от нее уйди. Понимаешь — любой!
Гошка тщательно выполнил все указания. Слежки за ним не было, и он поспешил домой.
Николай Иванович и Викентий, которого Гошка застал буквально на пороге — собирался уходить, — выслушав его торопливый и сбивчивый рассказ, переглянулись.
— Такая досада! — воскликнул Викентий.
— Этого следовало ожидать.
— Что делать?
— Немедленно исчезнуть на время и… — он посмотрел на Гошку, — на всякий случай забрать Кирюху. Сбить их со следа.
Глава 14
— Дело в том, что он сам помещик.
— Царь — помещик? Не может быть!
— Так оно и есть, Кирюха. И у него больше земли и крепостных, чем у любого другого помещика России.
— И крепостные есть?
— Слышал про удельных крестьян? Удельные земли? Вот это и есть царские крепостные и царские, как помещика, земли.
— А Салтычиху, что запорола сотню крепостных, — не сдавался Гошка, — кто велел в клетку посадить?
— Случилось это при Екатерине Второй. С ее, разумеется, ведома и согласия. Однако тут все не так просто. Царица защищала не замученных холопов, а саму Салтычиху и других помещиков.
Заметив Гошкино недоумение, опять пояснил:
— Что у вас в Каменке получилось, когда Упыри перегнули палку? Лопнуло мужицкое терпение. И кто первым пострадал? Барин. Царь и боится, что непомерные жестокости помещиков истощат терпение крестьян. Тогда несдобровать им самим и ему — первому и самому богатому среди них. Вот его правительство — в редчайших случаях! — пытается ограничить произвол и жестокость помещиков. Понятно?
— А вы кто? — неожиданно для самого себя спросил Гошка.
— То есть?
— Ну, чем занимаетесь?
Глаза Николая Ивановича с еще большей, чем обычно, внимательностью смотрели на Гошку и, как тому показалось прищурились в усмешке:
— Продаю книги.
— Это я знаю. А на самом деле?
Николай Иванович перестал улыбаться. Помолчал немного, словно раздумывая. И, не отводя взгляда, сказал:
— На самом деле — я революционер.
У Гошки отвисла челюсть и глаза только что не выкатились из орбит. Вот это да!
— И вы против… — запнулся Гошка.
— Да, мы против царя.
— И вы, — вдруг осенило Гошку, — не Николай Иванович?!
— Совершенно верно, Георгий. Я такой же Николай Иванович, как ты Кирюха.
— А как вас зовут на самом деле?
— Вот об этом, мой дорогой, как-нибудь в другой раз. Ты и так узнал сегодня, я полагаю, довольно много.
Глаза Гошкиного хозяина опять чуть улыбались.
— Да уж! — вполне искренне воскликнул Гошка.
— Видишь ли, при любой подпольной работе…
Гошкины глаза опять округлились.
— …Да, именно так называется то, чем мы занимаемся, нужна не только предельная осторожность, но и доверие по отношению к людям, которые того, понятно, заслуживают.
Гошка не уразумел смысла последней фразы. Николай Иванович, открыв один из ящиков конторки, вынул небольшую коробку. «Патроны к револьверу системы „Бульдог“, 24 шт.», — прочитал Гошка, и лицо его залилось свекольным цветом.
Во время каменского бунта, в самую драматическую его минуту, когда Гошка прыгнул на Стабарина, тот, выстрелив неудачно в Мартына, обронил револьвер. А Гошка, в последовавшей суматохе, поднял. Сразу о том никому не сказал. Потом неловко сделалось, выходило, вроде украл. И от Николая Ивановича утаил.
Вечером зашел Викентий. Они с Николаем Ивановичем долго о чем-то беседовали в задней комнате. И по тому, как на него посмотрел, уходя, студент, Гошка догадался, что и о нем шла речь. И должно быть, говорили хорошее, потому что Викентий глянул на него весело и ободряюще.
В субботу ездили на рыбалку, где Николай Иванович на пустынном, заросшем густым кустарником берегу учил Гошку стрелять из револьвера. Дело это оказалось куда более мудреным, чем Гошке всегда представлялось. Он мазал по цели, в которую, казалось, просто нельзя было не попасть. Но мушка плясала в прорези прицела, при каждом выстреле револьвер откидывало в руке — словом, позор, да и только.
— Гляди!
В руках Николая Ивановича сверкнул тяжелый длинноствольный револьвер.
— Знаешь, что это такое?
Вот где впору было поклониться мастеру Михайле!
— «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра! — выпалил единым духом Гошка.
Николай Иванович переглянулся с Викентием. Студент одобрительно улыбнулся:
— А ты как думал!
— Придется и нам показывать, на что мы способны, — сказал Николай Иванович.
Викентий хмыкнул:
— Вот это работа!
Потом стрелял он сам из своего, незнакомого Гошке, револьвера. Стрелял прилично, но далеко ему было до Николая Ивановича. А тот спокойно и дружелюбно похвалил:
— Неплохо.
Студент опять хмыкнул:
— Утолю твои печали!
— Вовсе нет. Просто надо больше упражняться. Стрелять каждый день.
— Каждый день? — не поверил Гошка.
— Если хочешь овладеть оружием, непременно каждый день.
— Но для этого надо иметь возможности, — сказал Викентий.
— Возможности надо искать и находить самому, — спокойно и, по обыкновению, дружелюбно, хотя Викентий явно, что называется, задирался, ответил Николай Иванович. — Каждый человек — творец самого себя и своей судьбы.
— Обстоятельства бывают сильнее человека, — возразил Викентий.
— Я бы сказал так: многие люди — даже большинство — оказываются слабее обстоятельств.
— Но… — начал было Викентий, уже горячась.
Николай Иванович перебил его:
— Извини. Мы здесь изрядно пошумели. Надо уходить.
Много позже Гошка спросил Николая Ивановича:
— Как вы решились сказать мне, что вы революционер и прочее?..
Николай Иванович внимательно посмотрел на Гошку и, чуть помедлив, ответил:
— Я считаю бесчестным использовать людей, не посвященных в наши цели. Наше дело требует большого мужества, но, кроме того, ясного сознания, во имя чего идет борьба. Словом, нам нужны не пешки, а сознательные борцы.
— А… — Гошка запнулся, понимая, что собирается задать вопрос, на который едва ли получит ответ, — вас много?
— Все зависит от точки зрения. Нам кажется — мало, и мы стремимся умножить наши ряды. Правительство, напротив, полагает число нас явно избыточным и всячески старается сократить, достигая тут, впрочем, часто прямо противоположного результата.
Уловив Гошкин недоуменный взгляд, пояснил:
— Тупость и жестокость царского самодержавия порождает все больше его противников, а следовательно, наших друзей и союзников. Несокрушимым жандармским бастионом высилась николаевская Россия в Европе. А грянула Крымская война, и все увидели: король-то голый. Несмотря на беспримерную храбрость русского солдата, армия не сумела противостоять серьезному внешнему противнику. Выяснилось, что вооружена она из рук вон плохо, устаревшим оружием. Военные поставщики оказались наглыми казнокрадами. Вся государственная система, основанная на подневольном труде, явила образец полного банкротства. Теперь уже многие понимают: так дальше продолжаться не может. Думаешь, царь жаждет дать волю крепостным? Как бы не так! Александра Второго толкает на освобождение крестьян сама жизнь, его подданные, включая нас с тобой.
— Как это?
— Кабы вы одни в Каменке учинили бунт против помещика. По всей стране идут волнения, с которыми власти не в силах справиться. Приведут в повиновение с помощью войск крепостных одного имения, глядь — взбунтовались мужики в двух других. Ну, а мы, я имею в виду себя и моих товарищей… — Николай Иванович посмотрел на часы и обнял за плечи Гошку: — Кстати, отправляйся-ка сейчас в дом купца Лаптева, что рядом с госпиталем. Спросишь там его благородие поручика Гагина и передашь ему, что Николай Иванович посылает любопытный трактат по фортификации. Ежели нужен, пусть оставит — цена полтинник, а нет — вернет. Скажешь, за ответом зайду, мол, ровно через неделю. Отдашь в собственные руки. Ибо пирожок, как говорится, с начинкой.
Николай Иванович открыл растрепанную книгу и извлек несколько тонких, сложенных вдвое листков.
«Колокол» — значилось в заголовке. «Прибавочные листы к „Полярной Звезде“. Лист 75. 1 июля 1860». Ниже крупным шрифтом с жирным восклицательным знаком: «Розги долой!» И в тексте о телесных наказаниях: их «…надобно запретить управляющим, старостам, дворецким и запретить так, чтоб крестьяне знали, чтоб дворовые знали!».
— Хорошо бы! — горячо воскликнул Гошка. — А то ведь как зверствуют!
А Николай Иванович, словно фокусник, выхватил из пухлой «фортификации» еще один сюрприз: тоненькую, сильно зачитанную брошюрку в зеленой обложке. «Голоса из России. Книжка V. Об освобождении крестьян в России», — прочитал Гошка.
— Здорово! Откуда они у вас?
— В Лондоне в эмиграции живут два замечательных русских человека: Герцен и Огарев. Они основали Вольную русскую типографию и издают то, что невозможно по цензурным условиям напечатать на родине.
— И присылают вам?
— Ну, положим, не прямо мне. Но, в конечном счете, как видишь…
— А вы уже дальше?
— Угадал. Кстати, мы распространяем не только лондонские издания, но и свои, русские.
— И я вам буду помогать?
— Если захочешь и не побоишься. Учти, это дело опасное. И ответственное. Попадешься — поставишь под удар, а то и погубишь других.
— Я храбрый! — выпятил Гошка грудь и тут же застыдился своего хвастовства. — Правда, не трус…
— Верю, мой милый. Ты это доказал в Каменке. Но помни, у настоящего революционера должны быть две непременные спутницы: смелость и осторожность, обе одинаково важные. Потеряй он любую из них — бесполезный и даже опасный человек для товарищей и единомышленников.
Так Гошка Яковлев, он же Кирилл Розанов, он же Букинист, он же… — впрочем, имен у него набралось со временем много, — оказался среди людей, которые о других думают больше, чем о себе, и собственные жизни не просто посвящают, а в самом прямом смысле отдают делу, которое им самим не сулит никакой выгоды, а, напротив, лишь труд, страдание, часто — смерть.
Гошка справлялся со своими новыми обязанностями легко, будто играючи. Помогали веселый, общительный характер и Сухаревская выучка. Придумали удобную, не вызывающую подозрения ширму. Ходит смышленый и бойкий мальчик из книжной лавки по дворам и домам, покупает бумажное старье, дешевые потрепанные книжки продает. Дело понятное, коммерческое, хоть и мелкое, но тут уж, как говорится, каждому свое: по Афоньке шапка. За день домов пятнадцать, а то и более обойдет. И в один-другой доставит пирожки с нелегальной начинкой, остальное — для отвода глаз. И как было сказано, не только лондонскими изданиями занимался Николай Иванович. Много недозволенных стихов ходило по рукам, иногда отпечатанных типографским способом, чаще литографированных. Их тоже мог получать свой, надежный человек в скромной лавочке Николая Ивановича или через Гошку. Плохо ли — конспект лекций по древнерусской литературе, а в середке стихотворение Плещеева или, того чище, революционная прокламация.
Новые друзья многому учили Гошку.
— Настоящий революционер должен знать больше и шире, нежели обыкновенный человек, — любил повторять Николай Иванович.
Услышав эту фразу впервые, Гошка спросил, ведь речь шла и о нем:
— А революционер — не обыкновенный человек?
— В известном смысле — да. Он тот инструмент, тот рычаг, с помощью которого история движется вперед. Обыкновенный человек думает о себе, о своих близких, о своем деле, науке, наконец. А революционер думает обо всех, о будущем своего народа, своей страны, всего человечества, о преобразовании общества на справедливых началах. Потому, с моей, по крайней мере, точки зрения, он не принадлежит себе и должен обладать огромной суммой знаний, чтобы найти один-единственный верный путь, по которому следует идти ему самому и вести за собой других.
Гошка любил разговаривать с Николаем Ивановичем. Другие — те, кто преподавал ему различные предметы: историю, математику, физику, — относились к нему несколько свысока или снисходительно, как учителя к ученику, знающему бесконечно меньше их самих. Николай Иванович не учил, не наставлял, а как бы делился своими знаниями с равным себе человеком. У него было неоценимое качество: Гошка не чувствовал себя при нем мальчишкой, — а точно таким же взрослым человеком, лишь несколько менее знающим, но наверстывающим упущенное, восполняющим пробелы своего образования.
За конспиративными делами и поручениями, учебой и исполнением обязанностей в книжной лавке — от этого Гошку никто не освобождал — время летело с ошеломляющей быстротой. Не успел оглянуться — нет дня, недели, месяца. Промелькнули и остаток лета, осень, наступила зима. Гошка не был посвящен во все то, что происходило в университете и городе. Но чувствовал, что обстановка накаляется, готовятся какие-то события.
Однажды Гошка отправился с обычным поручением по хорошо знакомому адресу. По обыкновению, вежливо поздоровался с дворником, для которого давным-давно была заготовлена версия о том, что он, по поручению бабушки, заходит осведомиться о здоровье ее племянника, своего двоюродного дяди. Однако вместо то, чтобы, как всегда, снять шапку и ответить на приветствие, дворник остановил Гошку:
— Осмелюсь спросить, как драгоценное здоровьице бабушки?
— Спасибо, хорошо! — ответил, сразу насторожившись, Гошка. Он, со слов Николая Ивановича, помнил, что каждый дворник обязан доносить в полицию обо всем, с его точки зрения, подозрительном. Мало того, и полиция и Третье отделение всячески — и, как правило, небезуспешно — старались завербовать дворников в свои осведомители. Ибо кто, как не дворник, знает всех, живущих в доме, и может, не привлекая ничьего внимания, следить за всеми, приходящими к жильцам.
— А вы с ней проживаете?
— Нет, с родителями, — ответил Гошка и, понимая, что дальнейшие расспросы ни к чему хорошему не приведут, добавил: — Извините, тороплюсь.
И нырнул в подъезд.
Он сразу же передал содержание необычного допроса человеку, к которому был послан.
— Дело дрянь! — ответил тот, крайне озабоченный.
— Но я, как всегда… — начал было оправдываться Гошка.
— Не в тебе дело, Кирилл… — он не знал настоящего Гошкиного имени и употреблял то, под которым Гошка жил у Николая Ивановича, — во мне. Не медля ни минуты, уходи черным ходом, пока этот полицейский идол торчит перед парадным — ладно, дурак попался. И тотчас передай Николаю Ивановичу, что я заболел ангиной и уезжаю к тетке Наталье. Повтори!
Гошка сказал слово в слово последнюю фразу.
— Хорошо. Давай провожу! И обращай внимание, нет ли за тобой хвоста. Хотя, по правде, это маловероятно. Если все-таки заметишь слежку, любой ценой от нее уйди. Понимаешь — любой!
Гошка тщательно выполнил все указания. Слежки за ним не было, и он поспешил домой.
Николай Иванович и Викентий, которого Гошка застал буквально на пороге — собирался уходить, — выслушав его торопливый и сбивчивый рассказ, переглянулись.
— Такая досада! — воскликнул Викентий.
— Этого следовало ожидать.
— Что делать?
— Немедленно исчезнуть на время и… — он посмотрел на Гошку, — на всякий случай забрать Кирюху. Сбить их со следа.
Глава 14
КАРТЕЧЬ-ТО ЗАЧЕМ?
В пятую годовщину своего восшествия на всероссийский престол, 19 февраля 1861 года, царь Александр II подписал «Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» и соответствующий «Манифест». Настал, казалось, час, которого с таким нетерпением ждали миллионы крепостных Российской империи, а вместе с ними и вся передовая Россия.
Гошка с Викентием из Казани двигались в городок Спасск, где в земской управе служил отец Викентия.
Но что за диво?
Войны ни с какой державой нет и вроде бы не предвидится До летних лагерей и учений далече, февраль на дворе. А повсюду приметные передвижения войск. Фельдъегерей и начальственных экипажей более обычного. Жандармские офицеры и нижние чины, похоже, все, сколько их было, высыпали наружу. На постоялом дворе, где остановились Викентий и Гошка, о том разговор между мужиками.
— Штой-то разбегались, словно растревоженные муравьи?
— Казенное дело.
— Может, воля выходит?
— Солдаты тут при чем?
Голос из дальнего угла:
— Знать, такая воля, что без солдат и жандармов господам не обойтись…
На голос ощерились всем постоялым двором:
— За таки слова, мил человек, по морде обеспечиться очень даже легко!
Однако все, что происходило в Казанской да и иных губерниях, было прямехонько связано с предстоящими переменами в жизни России. Как известно, на одной чаше весов были интересы крепостных крестьян, на другой — помещиков. Которые должны были перетянуть, догадаться не трудно. Несколько ранее, а именно 28 января, на первом заседании Государственного совета, посвященном рассмотрению условий крестьянской воли, царь Александр II сказал:
— Я надеюсь, господа, что при рассмотрении проектов, представленных в Государственный совет, вы убедитесь, что все, что можно было сделать для ограждения выгод помещиков, сделано.
В том, что все возможное было сделано именно для помещиков, вскорости должны были убедиться крестьяне. Правительство Александра II прекрасно понимало: не такой воли ждали крепостные. И что там фельдъегери… В каждую губернию были посланы свитский генерал-майор или флигель-адъютант с широкими полномочиями. Загодя передвинуты войска. Что касается Петербурга, там предосторожности принимались чрезвычайные. На каждый полицейский участок было поставлено по роте солдат с заряженным оружием. Ротным командирам приказано во всем подчиняться полицейскому начальству и открывать огонь немедленно по его распоряжению, расстреливая без разговоров, кого приказано.
Но и этого показалось правительству мало. Оно опасалось — и с полным основанием — взрыва возмущения в ответ на тяжелые для крестьян, грабительские условия освобождения. Посему накануне 5 марта, дня обнародования «воли», во всех казармах пехотных и гвардейских полков солдатам были розданы боевые патроны. Орудия заряжены картечью — слава богу, опыт был! — 14 декабря 1825 года картечью расстреляли полки на Сенатской площади. Приняты меры к защите Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Адмиралтейства, вокзалов, телефонной станции и иных, важных, как бы мы нынче сказали, объектов. 4 марта командиры частей столичного гарнизона получили специальный приказ с указанием, как действовать «при первых признаках уличного смятения». А сама царская семья, вполне не доверяя принятым экстраординарным мерам, готовилась к бегству…
После такой-то вот подготовки 5 марта в Санкт-Петербурге и Москве под колокольный звон в церквах, дабы придать большую торжественность совершаемому акту, началось чтение «Манифеста» и «Положений 19 февраля».
В город Спасск, где до поры укрылись Викентий и Гошка, «Манифест» и «Положения» доставили с месячным опозданием против столиц. Отцы города, как могли, торжественно обставили чтение подписанных государем документов. Праздничным звоном заливались колокола. Народу в церкви, где «Манифест» и «Положения» должны были читаться, набилось видимо-невидимо. Чистая публика — ближе к алтарю, чернь — от него подалее. Ну, и беда нешто, что подалее? Главное что? Ведь праздник — для них, крепостных. То есть теперь — бывших крепостных! Гошку и Викентия сдавили — не дохнуть. Горели разноцветными огнями лампады, свет сотен свечей озарял стенную роспись и древние лики на иконах. Золотом и серебром сияло все вокруг: и царские врата, и оклады икон, и кресты, и паникадило, и одежды священника и дьякона. Курился ладан. Высоким сильным голосом читал молитву священник.
Гудел дьякон низким бархатным басом.
Но в ту же самую величественную минуту унтер местной инвалидной команды обходил своих, вытянувшихся по команде «смирно!», солдатушек-ребятушек и вразумлял:
— Глядите у меня. Ежели что — бунт какой или неповиновение, — в воздух не стрелять, казенных патронов попусту не тратить. Кто ослушается, запорю, мерзавца. А ты, Иванов, — унтер поднес к лицу хмурого рядового отлично знакомый последнему каменный кулак, — гляди у меня особо! Я тебя, каналью, знаю. Книжки читаешь, вольнодумствуешь. В Сибири сгною!
Между тем священник при мертвой тишине, установившейся в церкви, читал:
— Божиею милостию Мы, Александр Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим верноподданным…
Гошка, а вместе с ним и все присутствовавшие в церкви с жадностью слушали монотонно-торжественное чтение, ожидая, когда в потоке пышной риторики зазвучат живые, относящиеся к делу слова.
Помянуты были и прошлое, и предшественники нынешнего царя. Ага, вот наконец!
— …дворянство добровольно отказалось от права на личность крепостных людей.
Оживление в толпе. Дворянство? Добровольно? Гм… странное утверждение!
— …крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей…
Что за притча? Как это: в свое время? А сейчас?! Разве не с сегодняшнего дня даруется воля многострадальному крепостному населению империи?
А священник читает дальше:
— …помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам, за установленные повинности, в постоянное пользование усадебную их оседлость… определенное количество полевой земли и угодий.
Стоп! У помещиков сохраняется право собственности на землю, а крестьянам ее — «за установленные повинности»? Неужто опять барщина?!
Священник перекрывает своим зычным голосом поднявшийся шум:
— Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положениях» повинности.
Опять повинности? Да что же это за воля такая?!
— …До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспреклонно исполнять прежние их обязанности… Помещикам сохранять наблюдение за порядком в их имениях, с правом суда и расправы, впредь до образования волостей…
Долго еще читал священник, многое было слишком сложно для мужицкого понимания. Но одно крепко засело в головах — земля-то, как и прежде, помещичья — выкупать ее надо для себя. А на какие такие деньги? И опять окаянные, ненавистные повинности!
Расходились из церкви сумрачные и молчаливые. Всеобщее недоумение выразил пожилой мужик в драном армяке — иного не нашлось даже для торжественного дня:
— Какая же это воля, ежели ее сегодня, в воскресенье, объявили, а завтра, в понедельник, мне обратно идти на барщину? — И убежденно сказал: — Тут есть фальша, по-иному сказать — лжа, не мог царь-батюшка так обидеть и обделить мужика. Не его эти слова!
— Чьи же? — спросили из толпы.
— Догадаться не мудрено: в чью пользу писано, ихние, стало быть, и грамоты.
— Помещики, нешто? — изумились в толпе.
— А то!
Случившийся тут уездный предводитель дворянства господин Молостовов Вадим Владимирович почел необходимым вмешаться:
— Эй, милейший! И «Манифест» и «Положения» подписаны собственной его императорского величества рукой. Напрасно народ смущаешь. За это знаешь что следует? Откуда ты, кстати? И чей?
— Во-во! — ответили в толпе. — Вся ихняя воля тута. Чей ты? Да ничьи мы теперь, господин хороший! Сами по себе. Иль еще не понял?
Уездный предводитель сообразил, что высказался и впрямь не совсем удачно применительно к сегодняшнему — будь оно трижды неладно! — событию. Гошка слышал, как уездный предводитель сказал негромко другому помещику:
— Господи, куда идем? Чем все кончится? И это быдло… — Дальше Гошка не расслышал.
В домике родителей Викентия в тот день собралась молодежь.
— Господа! — Федор Гаврилович, отец Викентия, в смятении ходил по маленькому зальцу. — Я землемер и с полной ответственностью могу утверждать, что все условия «Положений» направлены на одно — откровенный грабеж крестьянина. За землю, на которой сидели его деды и прадеды, которая, несомненно, принадлежит ему так же, как воздух, которым он дышит, с него будут драть деньги. И какие! Я тут подсчитал: каждая десятина земли обойдется ему, в конечном счете, раза в три, а то и четыре дороже ее нынешней стоимости. И грозит растянуться мучительный для него процесс на время прямо-таки неопределенное. А все размежевания, отрезки и прирезки земель — об этом страшно подумать. Я слишком хорошо знаю наших господ помещиков и представляю, какая поднимется вакханалия на этой почве! Поверьте, они сделают все возможное и невозможное, чтобы объегорить мужичка, зажать его так, чтобы он сам пришел на поклон к барину. Нет, господа, это какой-то ужас! Не представляю, как крестьяне примут такую волю.
— А они, — осмелился Гошка вставить свое слово, — похоже, не очень-то и принимают ее…
— То есть? — обернулся Федор Гаврилович.
— Кажется, не верят, что объявленное — от царя.
Гошка рассказал о разговоре возле церкви.
— Совершенно верно, — подтвердил Викентий. — Я сам был свидетелем этой сцены.
Гошка с Викентием из Казани двигались в городок Спасск, где в земской управе служил отец Викентия.
Но что за диво?
Войны ни с какой державой нет и вроде бы не предвидится До летних лагерей и учений далече, февраль на дворе. А повсюду приметные передвижения войск. Фельдъегерей и начальственных экипажей более обычного. Жандармские офицеры и нижние чины, похоже, все, сколько их было, высыпали наружу. На постоялом дворе, где остановились Викентий и Гошка, о том разговор между мужиками.
— Штой-то разбегались, словно растревоженные муравьи?
— Казенное дело.
— Может, воля выходит?
— Солдаты тут при чем?
Голос из дальнего угла:
— Знать, такая воля, что без солдат и жандармов господам не обойтись…
На голос ощерились всем постоялым двором:
— За таки слова, мил человек, по морде обеспечиться очень даже легко!
Однако все, что происходило в Казанской да и иных губерниях, было прямехонько связано с предстоящими переменами в жизни России. Как известно, на одной чаше весов были интересы крепостных крестьян, на другой — помещиков. Которые должны были перетянуть, догадаться не трудно. Несколько ранее, а именно 28 января, на первом заседании Государственного совета, посвященном рассмотрению условий крестьянской воли, царь Александр II сказал:
— Я надеюсь, господа, что при рассмотрении проектов, представленных в Государственный совет, вы убедитесь, что все, что можно было сделать для ограждения выгод помещиков, сделано.
В том, что все возможное было сделано именно для помещиков, вскорости должны были убедиться крестьяне. Правительство Александра II прекрасно понимало: не такой воли ждали крепостные. И что там фельдъегери… В каждую губернию были посланы свитский генерал-майор или флигель-адъютант с широкими полномочиями. Загодя передвинуты войска. Что касается Петербурга, там предосторожности принимались чрезвычайные. На каждый полицейский участок было поставлено по роте солдат с заряженным оружием. Ротным командирам приказано во всем подчиняться полицейскому начальству и открывать огонь немедленно по его распоряжению, расстреливая без разговоров, кого приказано.
Но и этого показалось правительству мало. Оно опасалось — и с полным основанием — взрыва возмущения в ответ на тяжелые для крестьян, грабительские условия освобождения. Посему накануне 5 марта, дня обнародования «воли», во всех казармах пехотных и гвардейских полков солдатам были розданы боевые патроны. Орудия заряжены картечью — слава богу, опыт был! — 14 декабря 1825 года картечью расстреляли полки на Сенатской площади. Приняты меры к защите Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Адмиралтейства, вокзалов, телефонной станции и иных, важных, как бы мы нынче сказали, объектов. 4 марта командиры частей столичного гарнизона получили специальный приказ с указанием, как действовать «при первых признаках уличного смятения». А сама царская семья, вполне не доверяя принятым экстраординарным мерам, готовилась к бегству…
После такой-то вот подготовки 5 марта в Санкт-Петербурге и Москве под колокольный звон в церквах, дабы придать большую торжественность совершаемому акту, началось чтение «Манифеста» и «Положений 19 февраля».
В город Спасск, где до поры укрылись Викентий и Гошка, «Манифест» и «Положения» доставили с месячным опозданием против столиц. Отцы города, как могли, торжественно обставили чтение подписанных государем документов. Праздничным звоном заливались колокола. Народу в церкви, где «Манифест» и «Положения» должны были читаться, набилось видимо-невидимо. Чистая публика — ближе к алтарю, чернь — от него подалее. Ну, и беда нешто, что подалее? Главное что? Ведь праздник — для них, крепостных. То есть теперь — бывших крепостных! Гошку и Викентия сдавили — не дохнуть. Горели разноцветными огнями лампады, свет сотен свечей озарял стенную роспись и древние лики на иконах. Золотом и серебром сияло все вокруг: и царские врата, и оклады икон, и кресты, и паникадило, и одежды священника и дьякона. Курился ладан. Высоким сильным голосом читал молитву священник.
Гудел дьякон низким бархатным басом.
Но в ту же самую величественную минуту унтер местной инвалидной команды обходил своих, вытянувшихся по команде «смирно!», солдатушек-ребятушек и вразумлял:
— Глядите у меня. Ежели что — бунт какой или неповиновение, — в воздух не стрелять, казенных патронов попусту не тратить. Кто ослушается, запорю, мерзавца. А ты, Иванов, — унтер поднес к лицу хмурого рядового отлично знакомый последнему каменный кулак, — гляди у меня особо! Я тебя, каналью, знаю. Книжки читаешь, вольнодумствуешь. В Сибири сгною!
Между тем священник при мертвой тишине, установившейся в церкви, читал:
— Божиею милостию Мы, Александр Вторый, император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим верноподданным…
Гошка, а вместе с ним и все присутствовавшие в церкви с жадностью слушали монотонно-торжественное чтение, ожидая, когда в потоке пышной риторики зазвучат живые, относящиеся к делу слова.
Помянуты были и прошлое, и предшественники нынешнего царя. Ага, вот наконец!
— …дворянство добровольно отказалось от права на личность крепостных людей.
Оживление в толпе. Дворянство? Добровольно? Гм… странное утверждение!
— …крепостные люди получат в свое время полные права свободных сельских обывателей…
Что за притча? Как это: в свое время? А сейчас?! Разве не с сегодняшнего дня даруется воля многострадальному крепостному населению империи?
А священник читает дальше:
— …помещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам, за установленные повинности, в постоянное пользование усадебную их оседлость… определенное количество полевой земли и угодий.
Стоп! У помещиков сохраняется право собственности на землю, а крестьянам ее — «за установленные повинности»? Неужто опять барщина?!
Священник перекрывает своим зычным голосом поднявшийся шум:
— Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положениях» повинности.
Опять повинности? Да что же это за воля такая?!
— …До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспреклонно исполнять прежние их обязанности… Помещикам сохранять наблюдение за порядком в их имениях, с правом суда и расправы, впредь до образования волостей…
Долго еще читал священник, многое было слишком сложно для мужицкого понимания. Но одно крепко засело в головах — земля-то, как и прежде, помещичья — выкупать ее надо для себя. А на какие такие деньги? И опять окаянные, ненавистные повинности!
Расходились из церкви сумрачные и молчаливые. Всеобщее недоумение выразил пожилой мужик в драном армяке — иного не нашлось даже для торжественного дня:
— Какая же это воля, ежели ее сегодня, в воскресенье, объявили, а завтра, в понедельник, мне обратно идти на барщину? — И убежденно сказал: — Тут есть фальша, по-иному сказать — лжа, не мог царь-батюшка так обидеть и обделить мужика. Не его эти слова!
— Чьи же? — спросили из толпы.
— Догадаться не мудрено: в чью пользу писано, ихние, стало быть, и грамоты.
— Помещики, нешто? — изумились в толпе.
— А то!
Случившийся тут уездный предводитель дворянства господин Молостовов Вадим Владимирович почел необходимым вмешаться:
— Эй, милейший! И «Манифест» и «Положения» подписаны собственной его императорского величества рукой. Напрасно народ смущаешь. За это знаешь что следует? Откуда ты, кстати? И чей?
— Во-во! — ответили в толпе. — Вся ихняя воля тута. Чей ты? Да ничьи мы теперь, господин хороший! Сами по себе. Иль еще не понял?
Уездный предводитель сообразил, что высказался и впрямь не совсем удачно применительно к сегодняшнему — будь оно трижды неладно! — событию. Гошка слышал, как уездный предводитель сказал негромко другому помещику:
— Господи, куда идем? Чем все кончится? И это быдло… — Дальше Гошка не расслышал.
В домике родителей Викентия в тот день собралась молодежь.
— Господа! — Федор Гаврилович, отец Викентия, в смятении ходил по маленькому зальцу. — Я землемер и с полной ответственностью могу утверждать, что все условия «Положений» направлены на одно — откровенный грабеж крестьянина. За землю, на которой сидели его деды и прадеды, которая, несомненно, принадлежит ему так же, как воздух, которым он дышит, с него будут драть деньги. И какие! Я тут подсчитал: каждая десятина земли обойдется ему, в конечном счете, раза в три, а то и четыре дороже ее нынешней стоимости. И грозит растянуться мучительный для него процесс на время прямо-таки неопределенное. А все размежевания, отрезки и прирезки земель — об этом страшно подумать. Я слишком хорошо знаю наших господ помещиков и представляю, какая поднимется вакханалия на этой почве! Поверьте, они сделают все возможное и невозможное, чтобы объегорить мужичка, зажать его так, чтобы он сам пришел на поклон к барину. Нет, господа, это какой-то ужас! Не представляю, как крестьяне примут такую волю.
— А они, — осмелился Гошка вставить свое слово, — похоже, не очень-то и принимают ее…
— То есть? — обернулся Федор Гаврилович.
— Кажется, не верят, что объявленное — от царя.
Гошка рассказал о разговоре возле церкви.
— Совершенно верно, — подтвердил Викентий. — Я сам был свидетелем этой сцены.