Страница:
Мне не хотелось впадать в его тон и убеждать его в том, что уж кто-кто, а я с ним по одну сторону баррикады. Но кое в чем он был прав... Полуправ.
– Господи, – вздохнул он и выбросил огрызок яблока. – Налетать бы часов побольше, уйти бы на тяжелые машины, в большой порт, в приличный город...
И тут я почувствовал, что мне надоела эта похожая на правду истерика. И решил, что пора с этим кончать.
– Вы знаете, Дима, – сказал я ему, – за свою сознательную жизнь я часто сталкиваюсь с людьми, которые для достижения своих маленьких, лилипутских целей или оправдания больших грехов громко и бесстыдно использовали прекрасные общие истины. Одни кричали, чго так требует народ, другие опирались на священные традиции, третьи взывали к человеческому благородству, и так далее... Способов уйма. Лотерея беспроигрышная. И вот сейчас, слушая вас, я с удивлением углядел зачаточное сходство между вами и теми людишками – лавочниками новейшей формации...
– Но я же не преследую никаких целей, ни лилипутских, ни великанских! – окрысился Соломенцев. – Я же...
– Врете! Преследуете, – спокойно прервал его я. – Все, что вы говорили до сих пор, было абсолютно верно. Послушать вас, так можно подумать, что вы-то и есть истинный борец за попранные права молодежи. А если бы вы не вляпались в эту историю с грубейшим нарушением элементарных правил полетов, вы бы говорили то же самое? Черта с два! Вам бы это и в голову не пришло... А теперь, когда вам на секундочку прищемили хвост, вы завопили о судьбах молодежи...
Он поначалу взъерошился, затем презрительно улыбнулся: говори, мол, говори... – и спросил, глядя мне прямо в глаза:
– Виктор Кириллович, вам не страшно?
– Чего я должен бояться, Дима?
– Вам не страшно, что в вашем возрасте... Простите, вам сколько?
– Тридцать восемь...
Он еще шире улыбнулся и продолжал уже совсем покровительственным тоном:
– Вам не страшно, что в тридцать восемь лет, то есть в годы наивысшего творческого расцвета, вы сидите здесь, летаете на этих примусах, все вам нравится, ничего вам больше не нужно...
Черт подери! Я же совсем недавно был свято убежден в том, о чем сейчас говорит Димка. Неужели прошло почти двадцать лет? Так быстро? Сколько же мне осталось жить?..
– Стоп, стоп, стоп! – сказал я ему. – Ну зачем так категорично? Я отлично понимаю, что в ваших глазах человек старше тридцати – это попросту оживший мамонт... А уж если он даже к тридцати восьми не достиг власти над своей судьбой, то в его глазах должен светиться ужас безысходности. Не так это, Димочка, не так. Я не рискую открыть перед вами весь диапазон своих желаний, но уверяю вас, что мы, которым под сорок, и они, которым за пятьдесят, ничуть не беднее вас, которым по двадцать...
– Черт его знает... – неуверенно протянул Соломенцев. – Но мне кажется, что я бы на вашем месте...
Я вынул из кармана третье яблоко и сунул его Димке в рот:
– На моем месте, рыжий, ты бы наделал массу глупостей...
... Что он мог знать о «моем месте»? И что нужно делать на этом самом «моем месте»? Когда я дня не могу прожить, не увидев ее, не услышав ее голос, не поймав хотя бы случайный ее взгляд. А эти страшные каждодневные предполетные осмотры! Когда я сижу напротив нее и ее пальцы лежат на моем запястье, губы беззвучно шевелятся, отсчитывая мой пульс, а я с дрожью и страхом думаю о том, что у меня вот-вот недостанет сил сдерживать себя и я брошусь целовать эти пальцы, зароюсь лицом в ее ладони и стану бормотать какие-то бессвязные глупости про то, как я люблю ее, и как все это, наверное, ужасно, непорядочно, невозможно, и как я все понимаю и ничего не могу с собой поделать!..
Но каждое утро нового дня я выхожу от нее, не сказав ни слова. Я здоров, я могу «выполнять рейс». И я улетаю – совершенно больной, опустошенный этим пятиминутным обязательным свиданием, на которое имеют право все, кому нужно сегодня подняться в воздух.
Потом, когда я уже наберу высоту и лягу на курс, в голове у меня начинают метаться какие-то фантастические видения. Я вижу ее рядом с собой, чувствую запах ее волос, тепло ее рук... Я слышу ее голос...
Ночами я долго не могу заснуть. Я начинаю сравнивать себя с ее мужем, пытаюсь отыскать в себе хоть что-нибудь, что меня могло бы выгодно отличить от него. Чтобы как-нибудь ощутить несправедливость того, что она не со мной, а с ним. И не нахожу для нее причин разлюбить его и уйти ко мне.
А утром я снова прохожу предполетный осмотр. И снова ее пальцы лежат на моем запястье, и губы ее беззвучно отсчитывают мой пульс...
Так что бы вы сделали на моем месте, Дима?..
САХНО
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
САХНО
– Господи, – вздохнул он и выбросил огрызок яблока. – Налетать бы часов побольше, уйти бы на тяжелые машины, в большой порт, в приличный город...
И тут я почувствовал, что мне надоела эта похожая на правду истерика. И решил, что пора с этим кончать.
– Вы знаете, Дима, – сказал я ему, – за свою сознательную жизнь я часто сталкиваюсь с людьми, которые для достижения своих маленьких, лилипутских целей или оправдания больших грехов громко и бесстыдно использовали прекрасные общие истины. Одни кричали, чго так требует народ, другие опирались на священные традиции, третьи взывали к человеческому благородству, и так далее... Способов уйма. Лотерея беспроигрышная. И вот сейчас, слушая вас, я с удивлением углядел зачаточное сходство между вами и теми людишками – лавочниками новейшей формации...
– Но я же не преследую никаких целей, ни лилипутских, ни великанских! – окрысился Соломенцев. – Я же...
– Врете! Преследуете, – спокойно прервал его я. – Все, что вы говорили до сих пор, было абсолютно верно. Послушать вас, так можно подумать, что вы-то и есть истинный борец за попранные права молодежи. А если бы вы не вляпались в эту историю с грубейшим нарушением элементарных правил полетов, вы бы говорили то же самое? Черта с два! Вам бы это и в голову не пришло... А теперь, когда вам на секундочку прищемили хвост, вы завопили о судьбах молодежи...
Он поначалу взъерошился, затем презрительно улыбнулся: говори, мол, говори... – и спросил, глядя мне прямо в глаза:
– Виктор Кириллович, вам не страшно?
– Чего я должен бояться, Дима?
– Вам не страшно, что в вашем возрасте... Простите, вам сколько?
– Тридцать восемь...
Он еще шире улыбнулся и продолжал уже совсем покровительственным тоном:
– Вам не страшно, что в тридцать восемь лет, то есть в годы наивысшего творческого расцвета, вы сидите здесь, летаете на этих примусах, все вам нравится, ничего вам больше не нужно...
Черт подери! Я же совсем недавно был свято убежден в том, о чем сейчас говорит Димка. Неужели прошло почти двадцать лет? Так быстро? Сколько же мне осталось жить?..
– Стоп, стоп, стоп! – сказал я ему. – Ну зачем так категорично? Я отлично понимаю, что в ваших глазах человек старше тридцати – это попросту оживший мамонт... А уж если он даже к тридцати восьми не достиг власти над своей судьбой, то в его глазах должен светиться ужас безысходности. Не так это, Димочка, не так. Я не рискую открыть перед вами весь диапазон своих желаний, но уверяю вас, что мы, которым под сорок, и они, которым за пятьдесят, ничуть не беднее вас, которым по двадцать...
– Черт его знает... – неуверенно протянул Соломенцев. – Но мне кажется, что я бы на вашем месте...
Я вынул из кармана третье яблоко и сунул его Димке в рот:
– На моем месте, рыжий, ты бы наделал массу глупостей...
... Что он мог знать о «моем месте»? И что нужно делать на этом самом «моем месте»? Когда я дня не могу прожить, не увидев ее, не услышав ее голос, не поймав хотя бы случайный ее взгляд. А эти страшные каждодневные предполетные осмотры! Когда я сижу напротив нее и ее пальцы лежат на моем запястье, губы беззвучно шевелятся, отсчитывая мой пульс, а я с дрожью и страхом думаю о том, что у меня вот-вот недостанет сил сдерживать себя и я брошусь целовать эти пальцы, зароюсь лицом в ее ладони и стану бормотать какие-то бессвязные глупости про то, как я люблю ее, и как все это, наверное, ужасно, непорядочно, невозможно, и как я все понимаю и ничего не могу с собой поделать!..
Но каждое утро нового дня я выхожу от нее, не сказав ни слова. Я здоров, я могу «выполнять рейс». И я улетаю – совершенно больной, опустошенный этим пятиминутным обязательным свиданием, на которое имеют право все, кому нужно сегодня подняться в воздух.
Потом, когда я уже наберу высоту и лягу на курс, в голове у меня начинают метаться какие-то фантастические видения. Я вижу ее рядом с собой, чувствую запах ее волос, тепло ее рук... Я слышу ее голос...
Ночами я долго не могу заснуть. Я начинаю сравнивать себя с ее мужем, пытаюсь отыскать в себе хоть что-нибудь, что меня могло бы выгодно отличить от него. Чтобы как-нибудь ощутить несправедливость того, что она не со мной, а с ним. И не нахожу для нее причин разлюбить его и уйти ко мне.
А утром я снова прохожу предполетный осмотр. И снова ее пальцы лежат на моем запястье, и губы ее беззвучно отсчитывают мой пульс...
Так что бы вы сделали на моем месте, Дима?..
САХНО
Запала мне мысль в голову – попросить второго пилота. Не вставать посреди собрания, не митинговать, не стучать кулаком в грудь, как советовала Надежда, – дескать, «извините меня, товарищи, мне летать одному невмоготу», а просто попросить второго пилота. Так сказать, законно укомплектовать экипаж самолета. И выглядеть это будет вполне пристойно и даже благородно: старый летчик берет к себе в экипаж какого-нибудь молодого чижика, чтобы научить его уму-разуму...
Другое дело, что этот старый хватается за чижика, как утопающий за соломинку, но об этом знать никому не положено.
Прилетел я с пассажирами, зарулил на стоянку и выключил двигатель. Прошел через салон, открыл дверь и спрыгнул на землю. А за мной пассажиры – жители маленьких районов, командированные на маленькие расстояния. Я многих знаю. Шутка ли, который год на одном месте...
Подошел ко мне Климов – наш техник. Знающий паренек, грамотный.
– Ну как? – спрашивает.
– Порядок, – говорю. – Скажи, пусть заменят ларинги. Меня ни черта не слышно. Не контачит где-то, что ли?..
И смотрю, неподалеку медленно так катится бензозаправщик. На подножке стоит Димка Соломенцев и рукой показывает водителю направление. Климов тоже увидел Димку и заржал. Заржал так весело и на меня посмотрел. Ожидал, что я посмеюсь вместе с ним. А я не люблю, когда над человеком смеются. И над Димкой Соломенцевым веселиться вместе с Климовым не собирался.
Какой бы этот Соломенцев ни был, мы с ним из одной стаи. И каждому позволять смеяться над ним я не имею права.
– Ты меня насчет ларингов понял? – спрашиваю я Климова.
У того смех сразу в кашель перешел.
– Понял, понял, Сергей Николаевич. Ларинги сейчас заменим...
Смотрю, Селезнев идет к своей машине. А за ним девица из отдела перевозок. Жарко, на девице этой платьишко коротенькое, руки голые. А на голой руке повязка дежурного по посадке.
Поздоровались мы с командиром.
– Машина готова? – спрашивает Селезнев у Климова.
– Готова, Василий Григорьевич, готова, – отвечает Климов.
– Что-нибудь с движком делали?
– Все, что нужно, делали.
– Что-то у меня двигун потряхивал при изменении режимов, – пожаловался мне Селезнев.
Климов зашел за спину Селезнева и так головой покачал: дескать, «ни у кого не потряхивал, а у него потряхивал...». И это мне тоже не понравилось.
– Как дела, Сергей Николаевич? – спрашивает у меня Селезнев.
– Нормально.
– Как загрузка?
– Полностью.
– Катя говорила, что у вас давление будто подскочило?
Селезнев щелкнул себя по воротнику, подмигнул и вопросительно посмотрел на меня.
– Да нет, – говорю. – Я уж давненько не принимал. Не должно быть.
А он пододвинулся ко мне и так негромко говорит:
– Мне Катюша рассказывала, что за границей уже давно делают такие браслетики, с какими-то магнитами. Рублей семьдесят пять стоят на наши деньги. Очень помогают...
Я себя по воротнику щелкнул и спрашиваю:
– От этого, что ли?
Селезнев рассмеялся и говорит:
– Да нет, что вы!.. От давления...
– А-а... – Я даже рукой махнул.
Помолчали, посмотрели, как девчонка пассажиров в самолет подсаживает, Селезнев мне и говорит:
– Что делать, а, Сергей Николаевич? Зарез! Как поставил экипажи в совхозы на «химию», так и началась свистопляска! По существу, на перевозках только вы, Азанчеев и я... Не дай Бог, срочное санзадание – лететь некому. Снимай рейсовую машину...
– Это точно, Василий Григорьевич, – говорю. – Нам и вторых пилотов бы не грех подкинуть.
– Конечно, – согласился Селезнев. – Все эти наши с вами допуски, все эти разрешения летать без вторых тоже имеют свою плохую сторону. Каждый вечер как лимон выжатый...
– Тем более, – говорю, – что некоторые летчики у нас на ГСМ бочки кантуют и на бензозаправщиках по аэродрому раскатывают.
Селезнев даже скривился:
– Вы мне только о Соломенцеве не напоминайте! Он нам и так все показатели портит...
Эх, думаю, была не была! Чувствую сам, что не дело затеваю – видимость одна, а сущность другая... Плохим стариком умру.
– Василий Григорьевич, – говорю я Селезневу, – отдайте мне его вторым пилотом.
Селезнев удивился, посмотрел на меня и говорит:
– Вам что, жизнь спокойная надоела?
Но мне уже вожжа под хвост попала.
– Отдайте, Василий Григорьевич... Я с ним на «химию» уйду. Вам же все равно экипаж Алфимова менять нужно...
– На педагогику потянуло? – прищурился Селезнев. И тут мне так противно все это стало! Чего, думаю, шустрить в моем возрасте?
– Нет, командир, – сказал я ему. – Плевал я на педагогику. Просто чувствую, что приближается мой КПМ – конечный пункт маршрута... Ты уж прости меня за такую научную фантастику...
Другое дело, что этот старый хватается за чижика, как утопающий за соломинку, но об этом знать никому не положено.
Прилетел я с пассажирами, зарулил на стоянку и выключил двигатель. Прошел через салон, открыл дверь и спрыгнул на землю. А за мной пассажиры – жители маленьких районов, командированные на маленькие расстояния. Я многих знаю. Шутка ли, который год на одном месте...
Подошел ко мне Климов – наш техник. Знающий паренек, грамотный.
– Ну как? – спрашивает.
– Порядок, – говорю. – Скажи, пусть заменят ларинги. Меня ни черта не слышно. Не контачит где-то, что ли?..
И смотрю, неподалеку медленно так катится бензозаправщик. На подножке стоит Димка Соломенцев и рукой показывает водителю направление. Климов тоже увидел Димку и заржал. Заржал так весело и на меня посмотрел. Ожидал, что я посмеюсь вместе с ним. А я не люблю, когда над человеком смеются. И над Димкой Соломенцевым веселиться вместе с Климовым не собирался.
Какой бы этот Соломенцев ни был, мы с ним из одной стаи. И каждому позволять смеяться над ним я не имею права.
– Ты меня насчет ларингов понял? – спрашиваю я Климова.
У того смех сразу в кашель перешел.
– Понял, понял, Сергей Николаевич. Ларинги сейчас заменим...
Смотрю, Селезнев идет к своей машине. А за ним девица из отдела перевозок. Жарко, на девице этой платьишко коротенькое, руки голые. А на голой руке повязка дежурного по посадке.
Поздоровались мы с командиром.
– Машина готова? – спрашивает Селезнев у Климова.
– Готова, Василий Григорьевич, готова, – отвечает Климов.
– Что-нибудь с движком делали?
– Все, что нужно, делали.
– Что-то у меня двигун потряхивал при изменении режимов, – пожаловался мне Селезнев.
Климов зашел за спину Селезнева и так головой покачал: дескать, «ни у кого не потряхивал, а у него потряхивал...». И это мне тоже не понравилось.
– Как дела, Сергей Николаевич? – спрашивает у меня Селезнев.
– Нормально.
– Как загрузка?
– Полностью.
– Катя говорила, что у вас давление будто подскочило?
Селезнев щелкнул себя по воротнику, подмигнул и вопросительно посмотрел на меня.
– Да нет, – говорю. – Я уж давненько не принимал. Не должно быть.
А он пододвинулся ко мне и так негромко говорит:
– Мне Катюша рассказывала, что за границей уже давно делают такие браслетики, с какими-то магнитами. Рублей семьдесят пять стоят на наши деньги. Очень помогают...
Я себя по воротнику щелкнул и спрашиваю:
– От этого, что ли?
Селезнев рассмеялся и говорит:
– Да нет, что вы!.. От давления...
– А-а... – Я даже рукой махнул.
Помолчали, посмотрели, как девчонка пассажиров в самолет подсаживает, Селезнев мне и говорит:
– Что делать, а, Сергей Николаевич? Зарез! Как поставил экипажи в совхозы на «химию», так и началась свистопляска! По существу, на перевозках только вы, Азанчеев и я... Не дай Бог, срочное санзадание – лететь некому. Снимай рейсовую машину...
– Это точно, Василий Григорьевич, – говорю. – Нам и вторых пилотов бы не грех подкинуть.
– Конечно, – согласился Селезнев. – Все эти наши с вами допуски, все эти разрешения летать без вторых тоже имеют свою плохую сторону. Каждый вечер как лимон выжатый...
– Тем более, – говорю, – что некоторые летчики у нас на ГСМ бочки кантуют и на бензозаправщиках по аэродрому раскатывают.
Селезнев даже скривился:
– Вы мне только о Соломенцеве не напоминайте! Он нам и так все показатели портит...
Эх, думаю, была не была! Чувствую сам, что не дело затеваю – видимость одна, а сущность другая... Плохим стариком умру.
– Василий Григорьевич, – говорю я Селезневу, – отдайте мне его вторым пилотом.
Селезнев удивился, посмотрел на меня и говорит:
– Вам что, жизнь спокойная надоела?
Но мне уже вожжа под хвост попала.
– Отдайте, Василий Григорьевич... Я с ним на «химию» уйду. Вам же все равно экипаж Алфимова менять нужно...
– На педагогику потянуло? – прищурился Селезнев. И тут мне так противно все это стало! Чего, думаю, шустрить в моем возрасте?
– Нет, командир, – сказал я ему. – Плевал я на педагогику. Просто чувствую, что приближается мой КПМ – конечный пункт маршрута... Ты уж прости меня за такую научную фантастику...
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
– Ты с0шел с ума! – сказала я ему. – Какая «химия»? Какой колхоз?!
– Ты не помнишь, где мои старые сандалии?
– Куда тебя черт несет?
– Где мои старые сандалии?
– Ты хочешь, чтобы у тебя опять рецидивы начались?.. Ты хочешь совсем перестать видеть, да? Этого ты хочешь?!
– Где мои сандалии? – спросил он, не обращая на меня никакого внимания.
– Вспомни, что говорил доктор Левин: «Редкие спокойные рейсы...», а не пятьдесят взлетов и посадок каждый день, дурак ты старый!..
Я опустилась на колени и стала шарить в темном низу стенного шкафа, разгребая забытую обувь.
– Я тебя спрашиваю, где мои старые сандалии?! – рявкнул он и стукнул кулаком по столу.
Наконец под унтами я нащупала его сандалии. Но подняться сил уже не было. Я вытащила это старье, уселась на пол и заплакала.
Он поднял меня, прижал к себе и чмокнул куда-то в макушку.
– Ты не помнишь, где мои старые сандалии? – тихо и виновато спросил он.
Я плакала и поэтому не могла ответить. Но я подняла руку и показала ему его старые, стоптанные: дурацкие сандалии.
– Ну прекрасные же сандалии! – закричал он. – Я же в них там на танцы ходить буду!
И он запел «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист...».
– Ты не помнишь, где мои старые сандалии?
– Куда тебя черт несет?
– Где мои старые сандалии?
– Ты хочешь, чтобы у тебя опять рецидивы начались?.. Ты хочешь совсем перестать видеть, да? Этого ты хочешь?!
– Где мои сандалии? – спросил он, не обращая на меня никакого внимания.
– Вспомни, что говорил доктор Левин: «Редкие спокойные рейсы...», а не пятьдесят взлетов и посадок каждый день, дурак ты старый!..
Я опустилась на колени и стала шарить в темном низу стенного шкафа, разгребая забытую обувь.
– Я тебя спрашиваю, где мои старые сандалии?! – рявкнул он и стукнул кулаком по столу.
Наконец под унтами я нащупала его сандалии. Но подняться сил уже не было. Я вытащила это старье, уселась на пол и заплакала.
Он поднял меня, прижал к себе и чмокнул куда-то в макушку.
– Ты не помнишь, где мои старые сандалии? – тихо и виновато спросил он.
Я плакала и поэтому не могла ответить. Но я подняла руку и показала ему его старые, стоптанные: дурацкие сандалии.
– Ну прекрасные же сандалии! – закричал он. – Я же в них там на танцы ходить буду!
И он запел «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист...».
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Знаете ли вы, что такое авиахимработы? Нет, вы не знаете, что такое авиахимработы! Всего пять метров от земли...
Ревет двигатель... Мчится «Ан-2» над коротеньким полем.
Летит за ним белая оседающая полоса...
Кончилось поле. Резкий набор высоты, разворот и снова снижение до пяти метров.
И снова бреющим, бреющим!..
Это, наверное, как бой, как атака... Наверное, так же шли штурмовики бреющим, так же ревели двигатели. И пулеметов тоже не было слышно. Потому что в пяти метрах от земли двигатели ревут, вбирая в себя все остальные звуки...
И лицо у Сахно, наверное, такое же, как тогда. Пять метров высоты, зажат штурвал, глаза ввалились. Мокрое, искаженное напряжением лицо.
– Пуск!..
Я рванул рукоятку, словно бомбы сбросил... Хотел повернуться, посмотреть, как ложится полоса...
– Не оглядывайся!..
И снова в четыре глаза на горизонт. Кончилось поле.
– Держи!
Я взял управление. Сахно снял руки со штурвала.
– Пошел наверх! Пятьдесят метров!..
Иду наверх. Пятьдесят метров.
– Начинай разворот!
Закладываю крен. Кажется, чуть резче, чем нужно...
– Ты мне свою технику не показывай! – орет Сахно. – Убери до тридцати градусов!.. Вот так! Хорош...
Я заканчиваю разворот.
– Пошел вниз! И внимательно...
И опять идем бреющим.
Высота – пять метров. Только пять метров.
– Пуск!
И белый шлейф вырывается из-под самолета...
– Хорош!..
А потом мы лежим на земле, подстелив под себя моторный чехол. Сахно на спине, я на животе. Грязные, измученные. Сергей Николаевич курит, а я, мусоля химический карандаш, заполняю журнал и считаю, считаю, считаю... Все считаю: гектары, бензин, масло, часы, минуты, взлеты, посадки...
– Девятнадцатый взлет сейчас будет... – говорю я Сахно.
Сахно открывает глаза, обстоятельно заплевывает сигарету и, глядя куда-то в сторону (вот ведь сволочной старик!), лениво отвечает:
– Рекомендую говорить о прошедшем: «Сделали восемнадцать посадок». А будет ли у нас девятнадцатый взлет – еще неизвестно.
– А в черных кошек вы, случайно, не верите?
– Верю. Сколько там по гектарам?
– Сорок восемь...
Тогда ему было столько, сколько мне сейчас...
Дело не в орденах. Не в том, что они у него есть, а у меня их нету. Дело в том, что они знают что-то такое, что нам неведомо. Это все очень сложно, и я не всегда это могу толково объяснить, но сейчас я попробую.
Я, например, не знаю, как я вел бы себя в бою, в атаке, в зенитном огне... А они знают. У них уже все это было... То есть, другими словами, они знают себя. Они уже себя проверили. И вот это их «знание» в какой-то момент перекрывает все, что знаем мы. Я, например, от этого нахожусь в состоянии постоянной подавленности...
И опять мы идем бреющим... И снова ложится за нами белая полоса распыленной эмульсии.
Что это там впереди? «Фокке-вульф»?.. «Мессершмитт»? Догнать! Догнать!.. Врезаться с набором высоты вон в то облачко и вывалиться из него прямо в хвост этой сволочи! И бить в него пулеметами!.. Ах, вас несколько?! Ну что ж... Я вам сейчас такой хоровод устрою!.. И я жму на гашетку...
– Ты что, сдурел?.. Сигнальщика не видишь?
Какого еще «сигнальщика»?! Все в порядке, командир! Атакуй! Я прикрою тебя!..
– Ты что, так тебя!.. Ты куда удобрения сбросил, ас чертов?!.
Ну подумаешь, один заход промазали... Там, кажется, никакого сигнальщика и не было. Крику-то, крику...
В конце концов, это свинство! Им, видите ли, тяжело и жарко, а нам, как говорит Леха, тут медом намазано, что ли? Это я про девок-загрузчиц... Ходят, бродят, как сонные мухи!.. То у них помпа не заводится, то насос не качает, то еще что-нибудь... Прямо саботаж какой-то! А мы лишнее время на земле торчим. Они свои физиономии замотали марлей и ползают, как гусеницы. Хоть бы на копейку энтузиазма!
А тут еще мой старик – орет так, что его, наверное, в Верещагине слышно:
– Соломенцев! Ну-ка мотай с подветренной стороны! Уже надышался этой дрянью...
Это он услышал, как я закашлялся. Это он так заботу проявляет – няня Арина Родионовна...
Кашель меня сегодня действительно измучил.
– Чего тянете резину?! – кричу я этим девчонкам. – Чего резину тянете?..
И тут они все как развопились:
– А мы тебе не студенты, чтобы скорость показывать! Это тут студенты приезжают рекорды ставить, а мы здешние – нам торопиться некуда!..
Я на всякий случай принял в сторонку и кричу им:
– Разве с вами как с людьми разговаривать можно?
– Прилетит на десять дней и командует!
– Ничего, пускай только на танцы придет!..
– Нужны мне ваши танцы! – крикнул я.
А тут еще Сахно орет как сумасшедший:
– Соломенцев! Кончай базар!
Да провалитесь вы все!.. Что мне, больше всех нужно? Загружайте аэроплан химикатами хоть до вечера. Я вообще почти ничего с хлебом не ем... Так что чихал я на вас с высоты птичьего полета... Спокойствие, пренебрежение и полное равнодушие отныне будут моим оружием.
Но все это, наверное, только с завтрашнего дня, потому что сейчас я не выдерживаю и ору не хуже, чем Сахно:
– Долго вы еще возиться будете?!
И снова мы несемся над землей, и солнце висит у нас на хвосте, а перед нами мчится наша тень.
Я закончил разворот, вышел на прямую и покосился на Сахно.
– Подходяще, – сказал он.
... Когда я узнал, что Сахно выпросил у Селезнева разрешение взять меня вторым пилотом, я поначалу обрадовался. Огорчение по поводу того, что из командира «Як-12» я становлюсь вторым пилотом на «Ан-2», было минутным. Логическая закономерность служебного роста летчика гражданской авиации предполагает именно такой путь: командир «Яка» становится вторым на «антоне»... Затем, после энного количества затраченных сил и времени, его назначают командиром «Ана». Летает он себе, летает и наконец после всяких переучиваний получает назначение на «Ил-14» – вторым пилотом. Опять летает. Летает, летает и с Божьей помощью становится командиром «Ила». Сколько времени он будет утюжить небо командиром четырнадцатого – никому не известно. Может, так и помрет в этой должности. Но... Но особо способные, особо талантливые летчики в какой-то прелестный момент получают направление в учебный отряд и уезжают в новую жизнь. Окончив обучение в отряде, они начинают летать вторыми пилотами на «Ил 18», на «Ту 104», на «Ан 10»... Ну а потом вы уже, наверное, догадались, что согласно заданной схеме этот летчик должен будет стать командиром одной из трех вышеназванных машин. Отклонения от нормы допускаются только в сторону абсолютного счастья – могут назначить на «Ил-62»!.. Преимущества такого существования перед тем, что я делаю сейчас, более чем очевидны.
Я обрадовался, когда Сахно взял меня к себе Все-таки я поставил ногу на первую ступеньку этой служебной авиалестницы и снова начал летать.
Но подошел ко мне наш техник Котька Климов, отвел меня в сторонку, поздравил с возвращением в лоно... Сейчас уже не помню, в лоно чего. Он очень смешно как-то сказал. А потом и говорит:
– У меня такое впечатление, что Серега (это Сахно) взял тебя во спасение себя.
– Котя, – говорю я ему, – ты давай прозой, а то я не понял...
– У меня такое впечатление, что он вылетал свой ресурс и ему сейчас необходим конек-горбунок, на котором он будет ездить. Повторяю, старик, мне это все до лампочки, в конце концов, это намного лучше, чем ишачить на ГСМ, но ты все-таки присматривайся...
Поначалу я даже очень присматривался. А потом мне это надоело. Мне было просто некогда присматриваться. Для того чтобы стать вторым пилотом на «Ан-2», мне по всем правилам нужно черт знает сколько часов отлетать по учебной программе. А мы с Сахно сразу, на «химию» ушли. И получилась у меня этакая колхозная экстернатура.
... Техник заправлял нашего «антона», а я снова лежал на животе и заполнял журнал хронометража полетов. Сергей Николаевич пил воду из котелка, и я видел, как вода, застревая в седой щетине, текла по его подбородку, по шее и струйкой убегала под воротник рубахи.
– Двадцать шесть посадок сделали, – сказал я ему.
Сахно вытер рот, посмотрел на меня сверху и протянул котелок с водой.
– Пить будешь?
– Ага, – сказал я, встал на колени и припал к котелку.
И у меня текла вода по подбородку, по шее и за воротник старенькой пропотевшей ковбойки...
Вечером, измученные, раздраженные друг другом, мы сидели по разным концам длинного крестьянского стола и ужинали.
Я прихлебывал молоко и читал «Памятку пилоту, выполняющему авиахимработы». Время от времени я прикрывал книжечку ладонью и учил наизусть:
– Длина разбега увеличивается – при взлете с мягкого грунта на двадцать пять процентов; с песчаного – на тридцать – тридцать пять процентов... При повышении температуры наружного воздуха...
А Сахно жутко хотелось выпить. Это я голову даю на отсечение. Он еще позавчера купил в сельмаге четвертинку «Московской» и спрятал ее в чемодан. Он все ждал, что я куда-нибудь смотаюсь, и вот тогда-то он и выпьет. А я назло ему ни шагу из дома. Когда мы еще только прилетели в колхоз и нас начали расселять, я сразу заявил, что буду жить с техником и мотористом. А старик сунул мне под нос огромный кукиш и в своей обычной манере спросил:
– А это ты нюхал?
И поселил меня вместе с собой. Дескать, так ему будет удобнее наблюдать за морально-бытовой стороной моей командировочной жизни. И вообще, где это видано, чтобы командир экипажа и второй пилот, «выполняющие авиахимработы», жили бы отдельно? И устроил мне буквально интернат, казарму какую-то!
– Длина разбега увеличивается – при взлете с мягкого грунта на двадцать пять процентов; с песчаного – на тридцать-тридцать пять... При повышении температуры наружного воздуха... – бубнил я, а сам тихонько на него поглядывал.
Уж так мое присутствие смущало его, так раздражало, что он себе места не находил.
Наконец Сахно не выдержал, аккуратно приготовил себе закусочку и пошел в свой угол, к своей койке. Сел на корточки, спиной ко мне, выташил из-под койки чемодан, откинул крышку и, порывшись в своих вещицах, вынул бутылку.
Ага, думаю, лед тронулся, господа присяжные заседатели! А сам делаю вид, что меня ничего не касается, и читаю:
– ... При увеличении полетного веса на каждые пятьсот килограммов – тридцать процентов...
Тут старик зло сплюнул, посмотрел на меня и, не скрываясь, запихал четвертинку обратно, встал и ногой толкнул чемодан под койку.
– Не на тридцать, а на тринадцать процентов, – презрительно выдавил он из себя. – Ты хоть прочитать-то грамотно можешь?
Я заглянул в «Памятку» и, делая вид, что ничего не произошло, согласился с ним:
– Точно, на тринадцать...
Сахно плюхнулся за стол, взял газету и с отвращением стал жевать свою «закусочку», запидая ее молоком. Причем рожа у него была такая, будто он запивал не молоком, а расплавленным оловом.
– На тринадцать процентов, на тринадцать процентов... «Мы коней собирали в поход!..» – запел я.
Старик оторвался от газеты и, решив, очевидно, меня доконать, спросил:
– А когда сокращается длина разбега?
И тут я вспомнил, что у меня кончилась зубная паста. И вообще нужно было бы кое-что купить из мелочи. Я его спросил:
– Сергей Николаевич, вы мне пятерочку до зарплаты не подкинете?
Я думал, его кондрашка от злости хватит! Он еле дух перевел, но сдержался и мрачно повторил:
– Я тебя спрашиваю: когда сокращается длина разбега?
Вот тут-то я ему и устроил маленький цирк, Я спокойненько встал из-за стола, потянулся и с шумом захлопнул инструкцию.
– Господи! – сказал я как можно жалобнее. – Вам бы только придраться к бедному ребенку!.. Обижать сиротку – последнее дело... При встречном ветре десять метров в секунду – в два раза и при использовании закрылков, отклоненных на двадцать пять градусов, при номинальном режиме работы двигателя – на двадцать – двадцать пять процентов!.. Дайте пятерочку, а?
* * *
Рано утром, когда все вокруг было покрыто сырым, зябким туманом, мы шли к самолету по каким-то жидким дощечкам, перекинутым через небольшое болотце. Дощечки разъезжались под ногами, и приходилось балансировать, чтобы не соскользнуть в мерзко пахнущую коричневую жижу, которая чавкала под этими мостками после каждого нашего шага.
Сахно шел впереди, я сзади. Меня трясло от холода и безумно хотелось спать.
– Это же каторга... – сказал я в спину Сахно. – Каждый день в четыре утра... Я, например, лично спать хочу! Инквизиция какая-то...
– Составь сводку расхода горючего, – не оборачиваясь, сказал Сахно.
– Можно подумать, что зерновые и свекла появились вместе с изобретением самолета, – сказал я. – Как будто до авиации не собирали урожай...
– Составь сводку расхода горючего.
– Слышал, слышал... Восемь дней – триста семьдесят три посадки! Уму непостижимо!.. Так низвести прекрасную профессию!.. Так отравить романтику ядохимикатами!.. Аэроплан, гордое, непокорное творение, гоняется за какой-то вонючей мошкой, за какими-то жучками-паршивцами?.. Подождите, подождите, Сергей Николаевич, скоро нас на борьбу с клопами бросят...
– Заткнись! – сказал Сахно.
Я предусмотрительно увеличил между нами дистанцию и сказал:
– Грубиян.
Старик остановился, повернулся ко мне и вытаращил глаза. Я тоже остановился, сохраняя почтительное расстояние. Такой тип может и по шее дать.
– Ну и нахал!.. – удивленно проговорил он и даже покачал головой. – Ну ты, Димка, нахал...
Это он в первый раз назвал меня Димкой.
– Какой же я нахал, Сергей Николаевич? – как можно проникновеннее сказал я и подошел к нему поближе. – Я мятущееся дитя века с легкоранимой душой...
– Это еще что такое? – возмутился Сахно. – Прекрати сейчас же!..
– Смотрите, смотрите, Сергей Николаевич!.. – быстро сказал я и показал в сторону самолета.
У взлетной площадки маячила в тумане нелепая фигура в сапогах и брезентовом дождевике с капюшоном. Заспиной у фигуры висела берданка.
– Я же говорил вам, что ночь еще не кончилась, – прошептал я. – Вот, пожалуйста, и призраки еще не разошлись...
– Не дури! – сказал Сахно.
– Ты кто? – крикнул я фигуре.
– Сторож, – ответила фигура тоненьким голосом.
– Ну-ка, ну-ка... – оживился я. Мне даже спать расхотелось.
Я подошел поближе и заглянул под капюшон. На меня смотрела замерзшая толстощекая девчонка лет двадцати.
– Здравствуйте, – робко сказала девчонка.
– Здорово, – удивился я. – А где же тот сторож?
– Приболел...
– Значит, ты каждую ночь будешь дежурить?
– А то как?
– Ну-ну... – сказал я и двинулся к самолету.
Ревет двигатель... Мчится «Ан-2» над коротеньким полем.
Летит за ним белая оседающая полоса...
Кончилось поле. Резкий набор высоты, разворот и снова снижение до пяти метров.
И снова бреющим, бреющим!..
Это, наверное, как бой, как атака... Наверное, так же шли штурмовики бреющим, так же ревели двигатели. И пулеметов тоже не было слышно. Потому что в пяти метрах от земли двигатели ревут, вбирая в себя все остальные звуки...
И лицо у Сахно, наверное, такое же, как тогда. Пять метров высоты, зажат штурвал, глаза ввалились. Мокрое, искаженное напряжением лицо.
– Пуск!..
Я рванул рукоятку, словно бомбы сбросил... Хотел повернуться, посмотреть, как ложится полоса...
– Не оглядывайся!..
И снова в четыре глаза на горизонт. Кончилось поле.
– Держи!
Я взял управление. Сахно снял руки со штурвала.
– Пошел наверх! Пятьдесят метров!..
Иду наверх. Пятьдесят метров.
– Начинай разворот!
Закладываю крен. Кажется, чуть резче, чем нужно...
– Ты мне свою технику не показывай! – орет Сахно. – Убери до тридцати градусов!.. Вот так! Хорош...
Я заканчиваю разворот.
– Пошел вниз! И внимательно...
И опять идем бреющим.
Высота – пять метров. Только пять метров.
– Пуск!
И белый шлейф вырывается из-под самолета...
– Хорош!..
А потом мы лежим на земле, подстелив под себя моторный чехол. Сахно на спине, я на животе. Грязные, измученные. Сергей Николаевич курит, а я, мусоля химический карандаш, заполняю журнал и считаю, считаю, считаю... Все считаю: гектары, бензин, масло, часы, минуты, взлеты, посадки...
– Девятнадцатый взлет сейчас будет... – говорю я Сахно.
Сахно открывает глаза, обстоятельно заплевывает сигарету и, глядя куда-то в сторону (вот ведь сволочной старик!), лениво отвечает:
– Рекомендую говорить о прошедшем: «Сделали восемнадцать посадок». А будет ли у нас девятнадцатый взлет – еще неизвестно.
– А в черных кошек вы, случайно, не верите?
– Верю. Сколько там по гектарам?
– Сорок восемь...
Тогда ему было столько, сколько мне сейчас...
Дело не в орденах. Не в том, что они у него есть, а у меня их нету. Дело в том, что они знают что-то такое, что нам неведомо. Это все очень сложно, и я не всегда это могу толково объяснить, но сейчас я попробую.
Я, например, не знаю, как я вел бы себя в бою, в атаке, в зенитном огне... А они знают. У них уже все это было... То есть, другими словами, они знают себя. Они уже себя проверили. И вот это их «знание» в какой-то момент перекрывает все, что знаем мы. Я, например, от этого нахожусь в состоянии постоянной подавленности...
И опять мы идем бреющим... И снова ложится за нами белая полоса распыленной эмульсии.
Что это там впереди? «Фокке-вульф»?.. «Мессершмитт»? Догнать! Догнать!.. Врезаться с набором высоты вон в то облачко и вывалиться из него прямо в хвост этой сволочи! И бить в него пулеметами!.. Ах, вас несколько?! Ну что ж... Я вам сейчас такой хоровод устрою!.. И я жму на гашетку...
– Ты что, сдурел?.. Сигнальщика не видишь?
Какого еще «сигнальщика»?! Все в порядке, командир! Атакуй! Я прикрою тебя!..
– Ты что, так тебя!.. Ты куда удобрения сбросил, ас чертов?!.
Ну подумаешь, один заход промазали... Там, кажется, никакого сигнальщика и не было. Крику-то, крику...
В конце концов, это свинство! Им, видите ли, тяжело и жарко, а нам, как говорит Леха, тут медом намазано, что ли? Это я про девок-загрузчиц... Ходят, бродят, как сонные мухи!.. То у них помпа не заводится, то насос не качает, то еще что-нибудь... Прямо саботаж какой-то! А мы лишнее время на земле торчим. Они свои физиономии замотали марлей и ползают, как гусеницы. Хоть бы на копейку энтузиазма!
А тут еще мой старик – орет так, что его, наверное, в Верещагине слышно:
– Соломенцев! Ну-ка мотай с подветренной стороны! Уже надышался этой дрянью...
Это он услышал, как я закашлялся. Это он так заботу проявляет – няня Арина Родионовна...
Кашель меня сегодня действительно измучил.
– Чего тянете резину?! – кричу я этим девчонкам. – Чего резину тянете?..
И тут они все как развопились:
– А мы тебе не студенты, чтобы скорость показывать! Это тут студенты приезжают рекорды ставить, а мы здешние – нам торопиться некуда!..
Я на всякий случай принял в сторонку и кричу им:
– Разве с вами как с людьми разговаривать можно?
– Прилетит на десять дней и командует!
– Ничего, пускай только на танцы придет!..
– Нужны мне ваши танцы! – крикнул я.
А тут еще Сахно орет как сумасшедший:
– Соломенцев! Кончай базар!
Да провалитесь вы все!.. Что мне, больше всех нужно? Загружайте аэроплан химикатами хоть до вечера. Я вообще почти ничего с хлебом не ем... Так что чихал я на вас с высоты птичьего полета... Спокойствие, пренебрежение и полное равнодушие отныне будут моим оружием.
Но все это, наверное, только с завтрашнего дня, потому что сейчас я не выдерживаю и ору не хуже, чем Сахно:
– Долго вы еще возиться будете?!
И снова мы несемся над землей, и солнце висит у нас на хвосте, а перед нами мчится наша тень.
Я закончил разворот, вышел на прямую и покосился на Сахно.
– Подходяще, – сказал он.
... Когда я узнал, что Сахно выпросил у Селезнева разрешение взять меня вторым пилотом, я поначалу обрадовался. Огорчение по поводу того, что из командира «Як-12» я становлюсь вторым пилотом на «Ан-2», было минутным. Логическая закономерность служебного роста летчика гражданской авиации предполагает именно такой путь: командир «Яка» становится вторым на «антоне»... Затем, после энного количества затраченных сил и времени, его назначают командиром «Ана». Летает он себе, летает и наконец после всяких переучиваний получает назначение на «Ил-14» – вторым пилотом. Опять летает. Летает, летает и с Божьей помощью становится командиром «Ила». Сколько времени он будет утюжить небо командиром четырнадцатого – никому не известно. Может, так и помрет в этой должности. Но... Но особо способные, особо талантливые летчики в какой-то прелестный момент получают направление в учебный отряд и уезжают в новую жизнь. Окончив обучение в отряде, они начинают летать вторыми пилотами на «Ил 18», на «Ту 104», на «Ан 10»... Ну а потом вы уже, наверное, догадались, что согласно заданной схеме этот летчик должен будет стать командиром одной из трех вышеназванных машин. Отклонения от нормы допускаются только в сторону абсолютного счастья – могут назначить на «Ил-62»!.. Преимущества такого существования перед тем, что я делаю сейчас, более чем очевидны.
Я обрадовался, когда Сахно взял меня к себе Все-таки я поставил ногу на первую ступеньку этой служебной авиалестницы и снова начал летать.
Но подошел ко мне наш техник Котька Климов, отвел меня в сторонку, поздравил с возвращением в лоно... Сейчас уже не помню, в лоно чего. Он очень смешно как-то сказал. А потом и говорит:
– У меня такое впечатление, что Серега (это Сахно) взял тебя во спасение себя.
– Котя, – говорю я ему, – ты давай прозой, а то я не понял...
– У меня такое впечатление, что он вылетал свой ресурс и ему сейчас необходим конек-горбунок, на котором он будет ездить. Повторяю, старик, мне это все до лампочки, в конце концов, это намного лучше, чем ишачить на ГСМ, но ты все-таки присматривайся...
Поначалу я даже очень присматривался. А потом мне это надоело. Мне было просто некогда присматриваться. Для того чтобы стать вторым пилотом на «Ан-2», мне по всем правилам нужно черт знает сколько часов отлетать по учебной программе. А мы с Сахно сразу, на «химию» ушли. И получилась у меня этакая колхозная экстернатура.
... Техник заправлял нашего «антона», а я снова лежал на животе и заполнял журнал хронометража полетов. Сергей Николаевич пил воду из котелка, и я видел, как вода, застревая в седой щетине, текла по его подбородку, по шее и струйкой убегала под воротник рубахи.
– Двадцать шесть посадок сделали, – сказал я ему.
Сахно вытер рот, посмотрел на меня сверху и протянул котелок с водой.
– Пить будешь?
– Ага, – сказал я, встал на колени и припал к котелку.
И у меня текла вода по подбородку, по шее и за воротник старенькой пропотевшей ковбойки...
Вечером, измученные, раздраженные друг другом, мы сидели по разным концам длинного крестьянского стола и ужинали.
Я прихлебывал молоко и читал «Памятку пилоту, выполняющему авиахимработы». Время от времени я прикрывал книжечку ладонью и учил наизусть:
– Длина разбега увеличивается – при взлете с мягкого грунта на двадцать пять процентов; с песчаного – на тридцать – тридцать пять процентов... При повышении температуры наружного воздуха...
А Сахно жутко хотелось выпить. Это я голову даю на отсечение. Он еще позавчера купил в сельмаге четвертинку «Московской» и спрятал ее в чемодан. Он все ждал, что я куда-нибудь смотаюсь, и вот тогда-то он и выпьет. А я назло ему ни шагу из дома. Когда мы еще только прилетели в колхоз и нас начали расселять, я сразу заявил, что буду жить с техником и мотористом. А старик сунул мне под нос огромный кукиш и в своей обычной манере спросил:
– А это ты нюхал?
И поселил меня вместе с собой. Дескать, так ему будет удобнее наблюдать за морально-бытовой стороной моей командировочной жизни. И вообще, где это видано, чтобы командир экипажа и второй пилот, «выполняющие авиахимработы», жили бы отдельно? И устроил мне буквально интернат, казарму какую-то!
– Длина разбега увеличивается – при взлете с мягкого грунта на двадцать пять процентов; с песчаного – на тридцать-тридцать пять... При повышении температуры наружного воздуха... – бубнил я, а сам тихонько на него поглядывал.
Уж так мое присутствие смущало его, так раздражало, что он себе места не находил.
Наконец Сахно не выдержал, аккуратно приготовил себе закусочку и пошел в свой угол, к своей койке. Сел на корточки, спиной ко мне, выташил из-под койки чемодан, откинул крышку и, порывшись в своих вещицах, вынул бутылку.
Ага, думаю, лед тронулся, господа присяжные заседатели! А сам делаю вид, что меня ничего не касается, и читаю:
– ... При увеличении полетного веса на каждые пятьсот килограммов – тридцать процентов...
Тут старик зло сплюнул, посмотрел на меня и, не скрываясь, запихал четвертинку обратно, встал и ногой толкнул чемодан под койку.
– Не на тридцать, а на тринадцать процентов, – презрительно выдавил он из себя. – Ты хоть прочитать-то грамотно можешь?
Я заглянул в «Памятку» и, делая вид, что ничего не произошло, согласился с ним:
– Точно, на тринадцать...
Сахно плюхнулся за стол, взял газету и с отвращением стал жевать свою «закусочку», запидая ее молоком. Причем рожа у него была такая, будто он запивал не молоком, а расплавленным оловом.
– На тринадцать процентов, на тринадцать процентов... «Мы коней собирали в поход!..» – запел я.
Старик оторвался от газеты и, решив, очевидно, меня доконать, спросил:
– А когда сокращается длина разбега?
И тут я вспомнил, что у меня кончилась зубная паста. И вообще нужно было бы кое-что купить из мелочи. Я его спросил:
– Сергей Николаевич, вы мне пятерочку до зарплаты не подкинете?
Я думал, его кондрашка от злости хватит! Он еле дух перевел, но сдержался и мрачно повторил:
– Я тебя спрашиваю: когда сокращается длина разбега?
Вот тут-то я ему и устроил маленький цирк, Я спокойненько встал из-за стола, потянулся и с шумом захлопнул инструкцию.
– Господи! – сказал я как можно жалобнее. – Вам бы только придраться к бедному ребенку!.. Обижать сиротку – последнее дело... При встречном ветре десять метров в секунду – в два раза и при использовании закрылков, отклоненных на двадцать пять градусов, при номинальном режиме работы двигателя – на двадцать – двадцать пять процентов!.. Дайте пятерочку, а?
* * *
Рано утром, когда все вокруг было покрыто сырым, зябким туманом, мы шли к самолету по каким-то жидким дощечкам, перекинутым через небольшое болотце. Дощечки разъезжались под ногами, и приходилось балансировать, чтобы не соскользнуть в мерзко пахнущую коричневую жижу, которая чавкала под этими мостками после каждого нашего шага.
Сахно шел впереди, я сзади. Меня трясло от холода и безумно хотелось спать.
– Это же каторга... – сказал я в спину Сахно. – Каждый день в четыре утра... Я, например, лично спать хочу! Инквизиция какая-то...
– Составь сводку расхода горючего, – не оборачиваясь, сказал Сахно.
– Можно подумать, что зерновые и свекла появились вместе с изобретением самолета, – сказал я. – Как будто до авиации не собирали урожай...
– Составь сводку расхода горючего.
– Слышал, слышал... Восемь дней – триста семьдесят три посадки! Уму непостижимо!.. Так низвести прекрасную профессию!.. Так отравить романтику ядохимикатами!.. Аэроплан, гордое, непокорное творение, гоняется за какой-то вонючей мошкой, за какими-то жучками-паршивцами?.. Подождите, подождите, Сергей Николаевич, скоро нас на борьбу с клопами бросят...
– Заткнись! – сказал Сахно.
Я предусмотрительно увеличил между нами дистанцию и сказал:
– Грубиян.
Старик остановился, повернулся ко мне и вытаращил глаза. Я тоже остановился, сохраняя почтительное расстояние. Такой тип может и по шее дать.
– Ну и нахал!.. – удивленно проговорил он и даже покачал головой. – Ну ты, Димка, нахал...
Это он в первый раз назвал меня Димкой.
– Какой же я нахал, Сергей Николаевич? – как можно проникновеннее сказал я и подошел к нему поближе. – Я мятущееся дитя века с легкоранимой душой...
– Это еще что такое? – возмутился Сахно. – Прекрати сейчас же!..
– Смотрите, смотрите, Сергей Николаевич!.. – быстро сказал я и показал в сторону самолета.
У взлетной площадки маячила в тумане нелепая фигура в сапогах и брезентовом дождевике с капюшоном. Заспиной у фигуры висела берданка.
– Я же говорил вам, что ночь еще не кончилась, – прошептал я. – Вот, пожалуйста, и призраки еще не разошлись...
– Не дури! – сказал Сахно.
– Ты кто? – крикнул я фигуре.
– Сторож, – ответила фигура тоненьким голосом.
– Ну-ка, ну-ка... – оживился я. Мне даже спать расхотелось.
Я подошел поближе и заглянул под капюшон. На меня смотрела замерзшая толстощекая девчонка лет двадцати.
– Здравствуйте, – робко сказала девчонка.
– Здорово, – удивился я. – А где же тот сторож?
– Приболел...
– Значит, ты каждую ночь будешь дежурить?
– А то как?
– Ну-ну... – сказал я и двинулся к самолету.
САХНО
И опять жара, руки на штурвале, рубаха от соли фанерой шуршит, и пить хочется... Все время пить хочется.
Взлет, посадка, взлет, посадка... В горле першит, кашель раздирает легкие, и кажется: еще одно самое маленькое усилие – и сердце разлетится вдребезги, и на глаза надвинется спасительная и жуткая темнота, в которой не будет ничего – ни жажды, ни кашля, ни жары, ни штурвала...
Взлет, посадка, взлет, посадка... В горле першит, кашель раздирает легкие, и кажется: еще одно самое маленькое усилие – и сердце разлетится вдребезги, и на глаза надвинется спасительная и жуткая темнота, в которой не будет ничего – ни жажды, ни кашля, ни жары, ни штурвала...