Кунин Владимир Владимирович. Пилот первого класса

   – И чего тебе здесь надо? – прошипел Сахно. Он осторожно приоткрыл дверь диспетчерской. Гонтовой решал кроссворд. Надежда Васильевна сидела за пультом и кому-то передавала «погоду»:
   – ... Погода за девять тридцать – облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Направление ветра двести тридцать градусов. Пять-шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...
   Сахно тихонько подошел к ней сзади и присел на стоящий рядом стул. Она повернулась, увидела его и на мгновение даже зажмурилась от счастья. А потом улыбнулась, ну прямо как девчонка, и такая стала красивая, что я просто обалдел!
   А мой Серега сидел как мышка, тупо ухмылялся и заглядывал в сводку погоды, будто для него сейчас ничего интереснее на свете не было.
   Надежда Васильевна взяла своей маленькой рукой его лапу и, тревожно и радостно разглядывая каждую морщинку на его лице, сказала в микрофон:
   – Повторяю: борт четыреста восемнадцать. Я Сантонин. Погода за девять тридцать. Облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Дымка. Направление ветра двести тридцать, пять шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...
   Я вдруг отчаянно загрустил, вышел на цыпочках из диспетчерской и спустился по лестнице вниз. И чего мне, дураку, там нужно было? Словно в окошко подглядел...
   Я шагал к техучастку и думал о том, что сегодня же, не откладывая, обязательно напишу письмо в Москву, Лене. Я ни на секунду не забывал эту потрясающую девчонку, а ее фраза: «Ох черт. Напрасно мы все это...» – у меня до сих пор в ушах.
   Меня немного замотала «химия». Да и, честно говоря, я все чего-то ждал, какого-то события, после которого я сяду и напишу письмо ей. А может быть, я просто не знал, о чем мне ей написать?
   – Дима, вам куда? – услышал я.
   Я повернулся и сильно стукнулся коленом о переднее колесо мотоцикла. За рулем сидел Виктор Кириллович. Как он умудрился так незаметно вплотную подъехать ко мне?
   Наверное, у меня был очень растерянный вид, потому что Азанчеев рассмеялся и сказал:
   – Теперь я понимаю, что вас следовало спрашивать не «куда вам», а «откуда вы». Итак, откуда вы, Дима?
   – Из Москвы, – глядя ему прямо в глаза, ответил я.
   – О-о... – с уважением произнес Азанчеев. – А куда?
   – На техучасток.
   – Садитесь, – сказал он. – Подвезу.
   Я плюхнулся в коляску, мы не торопясь запылили через все поле.
   – Вы очень изменились за последнее время, – сказал Азанчеев и улыбнулся.
   – А как же! – ответил я. – Сейчас во мне происходит становление личности... Так называемый период преобразования характера... Юность уходит, приходит зрелость. Я сейчас должен быть самым дисциплинированным вторым пилотом системы гражданской авиации...
   – Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа! – заметил Азанчеев.
   – Это верно, мальчику такое в голову не придет, – подтвердил я. – Вы слышите речь моего командира, дедушки русской сельскохозяйственной авиации Сергея Николаевича Сахно.
   – Тогда вы все равно молодец, – сказал Азанчеев. – Обладать такой незаурядной памятью...
   – Ах, Виктор Кириллович, – вздохнул я, – ведь если взглянуть пристальней, незаурядность – это вообще врожденное свойство моей натуры... Кстати, Виктор Кириллович! Это верно, что вас демобилизовали с «Ил-двадцать восьмого»?
   – Верно, – сказал Азанчеев.
   – А за что?
   – Бестактность – тоже свойство незаурядной натуры? – спросил Азанчеев.
   Наверное, мне нужно было что-то ответить Виктору Кирилловичу, извиниться, но в эту секунду я вдруг понял, о чем напишу в Москву Лене. Я напишу ей, что так хочу увидеть ее, как никогда ничего в своей жизни не хотел. Вот возьму и напишу так. Слово в слово...

САХНО

   И стали мы с Димкой ходить в обычные рейсы. То с пассажирами, то с почтой, то с грузами.
   Я медкомиссию жду. По вечерам снова учим с Надеждой таблицу проверки зрения. Я, как всегда, сижу на стуле, прикрыв один глаз ладонью, а Надя стоит у таблицы с указкой в руке и спрашивает:
   – Где разрыв кружочка?
   – Слева, – отвечцю я.
   – Правильно, – говорит она. – А здесь?
   – Сверху, – отвечаю.
   – Правильно. Какая буква?
   – «Эн»... То есть «эм»!..
   – То-то же. А эта?
   В такой вот момент однажды раздался звонок в прихожей.
   Надя сняла таблицу со стенки и положила ее в шкаф. Звонок прозвенел еще раз.
   – Да спрячь ты указку куда-нибудь! – разозлился я.
   – Держи, – Надя сунула мне ее в руки и пошла открывать дверь.
   Я метнулся к постели и запихал указку под покрывало.
   – Меня нет дома!.. – предупредил я Надю.
   Слышно было, как она открыла дверь. Кто-то поздоровался с Надей, что-то спросил, и Надежда что-то ответила.
   Сижу на стуле, как щенок нашкодивший, нервы натянуты, курю. Интересно, думаю, долго я еще вот так по углам прятаться буду?
   Слышу, дверь захлопнулась. Вошла Надя.
   – Дима Соломенцев приходил. Я сказала, что ты спишь...
   – Ах ты дьявол!.. – огорчился я. – Я не знал, что это Димка. Нужно было позвать его.
   – У тебя семь пятниц на неделе.
   – У него, наверное, денег нет. Профукался и теперь зубами щелкает.
   – Что он, у меня не мог попросить? – обиделась Надя.
   – У тебя он не спросит.
   – А у тебя спросит?
   – А у меня спросит! – Я вдруг почувствовал, что сказал это с какой-то гордостью. Будто я, старый дурак, у этого пацана заработал доверие. Мне даже неловко стало, и поэтому я тут же насыпался на Димку: – Как это можно: в двадцать лет такие деньги получает и никогда до зарплаты дотянуть не может! И главное, не пьет! Куда он, спрашивается, тратит?..
   – Ты у нас очень правильный, – ехидно сказала Надежда. – Не помнишь, как в шестьдесят восьмом мы с тобой в Гаграх полторы тысячи за месяц спустили? Как ты потом по Адлерскому аэропорту бегал, знакомых по всем экипажам искал, когда у нас двадцати рублей на мой билет не хватило? Это ты помнишь?
   В Гаграх мы действительно погуляли грандиозно. Я там Додика Келехсашвили встретил, он у меня в эскадрилье до конца войны бессменным замполитом был. Летающим замполитом. Кстати, очень грамотно летающим. И такое мы в Гаграх устроили!.. Потрясающий был отпуск!
   – Ладно! – сказала Надежда и достала из шкафа таблицу. – Заниматься будем?
   – Не будем, – сказал я, потому что мне вдруг не понравилась вся эта возня с таблицей проверки зрения. Противно стало.
   Но в следующую секунду я четко представил себе, как окулист из медицинской комиссии напишет на моей карточке: «К летной работе не годен», и упавшим голосом добавил:
   – Сегодня не будем...
   С утра я неважно себя чувствовал. Побаливала голова, а в затылке будто булыжник перекатывался. Пошел к Катерине Михайловне за «допуском». Она мне давление смерила и говорит:
   – Вы как себя чувствуете, Сергей Николаевич?
   – Нормально, – говорю.
   – Вам бы после «химии» хоть недельку отдохнуть следовало, а то мне что-то ваше давление не очень нравится.
   Я рассмеялся и говорю:
   – Ах, Катерина Михайловна! Какое может быть давление в моем возрасте? Один пшик...
   Она улыбнулась, головой покачала, но штампик все-таки поставила.
   Взлетели мы с Димкой, набрали высоту, легли на курс. Я ему управление передал.
   Сижу, на приборы поглядываю. Все себя проверяю: как, хорошо вижу цифровой отчет на лимбе радиокомпаса или нет? На этом приборе обозначения самые мелкие. Вроде бы нормально. Ничего, думаю, сейчас оклемаюсь. А сам тихонько головой кручу в разные стороны, прислушиваюсь, как у меня в затылке тупая боль переливается...
   – Ты чего приходил вчера? – спросил я у Димки.
   – Да так просто... – ответил он. – Захотел погреться у чужого огня.
   – Ври больше. Небось без копеечки сидишь?
   – Чтоу вас у всех, пожилых, мозги набекрень из-за этой «копеечки»?. Да чихал я на эту «копеечку»!
   – Ну ладно, ладно... Приходил-то зачем?
   Димка учел ветер, довернул градуса на три, выровнял машину и ответил:
   – А может быть, мой вчерашний приход к вам был продиктован порывом души?..
   – Деньги-то у тебя хоть есть?
   – Есть. Леха позавчера четвертачок ссудил...
   – Что еще за Леха? – разозлился я и почувствовал, как боль из затылка стала толчками перемещаться к вискам.
   – Леха – завскладом горюче-смазочных материалов. Мой бывший патрон.
   – А-а-а...
   Леха был неплохим пареньком.
   Прошли мы курсом минут двадцать, и боль в голове стала затихать. Все тише, тише, тише. Теперь только изредка толкает несильно и снова исчезает...
   И на смену ушедшей боли вдруг подкатила такая слабость, такое безразличие, будто лечу я пассажиром, никакого отношения к авиаторскому делу не имеющим. Что показывают приборы, что говорит двигатель – ничего не понимаю и даже вникнуть не пытаюсь.
   Сижу смотрю на свой штурвал, который будто сам по себе перемещается, повторяя движения Димкиного штурвала, и никак не могу сообразить, что со мной происходит.
   Димка на меня посмотрел. Я ему рукой махнул: давай, мол, давай... Все в порядке...
   Он кнопку СПУ – самолетно-переговорного устройства – нажал и говорит:
   – Сергей Николаевич! Хотите, анекдот расскажу?..
   И, не дожидаясь моего согласия, закричал, внимательно глядя на горизонт и сверяясь с показаниями приборов:
   – Значит, так... Встретились истребитель и вертолетчик. Раньше вместе летную школу кончали. Встретились, пошли в ресторан. Вертолетчик налил истребителю полстакана, а себе целый стакан...
   Я посмотрел на приборную доску, слегка повернулся к Димке и стал понемногу приходить в себя.
   – А истребитель ему и говорит: «Что же ты себе полный, а мне только половину?!» А вертолетчик ему отвечает: «Пока я до рта донесу, и у меня половина останется...»
   И, видя, что я ничего не понял, Димка добавил:
   – У них же трясет жутко... вибрация.
   Я протянул руку к штурвалу, нажал кнопку и вяло спросил:
   – У кого?
   – У вертолетчиков... Возьмите штурвал на секундочку.
   Я включил вентилятор. Раза три глубоко вздохнул и, поставив ноги на педали, взял штурвал в руки. И почти ожил.
   Димка отпуятил свой штурвал и показал мне, как трясет вертолетчиков.
   – На «Ми-шестом» десять тонн одних крутящихся частей! Представляете?.. Говорят, они из машины выходят, а их все трясет и трясет. Называется «пляска святого Витта»...
   Мне было наплевать на все, что рассказал Димка, но его дурацкая история привела меня в пристойное состояние. А кроме всего прочего, мне Димка уже нравился и так, без всяких своих анекдотов, и поэтому я улыбнулся ему и сказал:
   – Мели, Емеля...
   По тому, как Димка обрадовался, я понял, что он с самого начала заметил, что мне плохо, и своей трепотней просто пытался меня развлечь. Мало того, теперь он во что бы то ни стало хотел продолжить свою благородную миссию.
   – А хотите, Сергей Николаевич, я вам потрясающий случай расскажу из своей жизни?
   – Нет. Из твоей жизни не хочу, – сказал я и убавил обороты двигателя.
   Димка посмотрел на приборы, на землю и повторил:
   – Потрясающий! В прошлом году...
   – Помолчи, – сказал я и начал снижение.
   – Можно, я посажу? – Он положил руки на свой штурвал.
   – Ладно уж, сиди отдыхай...
   Я люблю прилетать на такие маленькие аэродромчики. На некоторых, как на этом, нет даже радиосвязи. Только телефон. Собственно говоря, это и не аэродром. Это «точка». Грунтовая взлетно-посадочная полоса, или, как говорят у нас, ВПП, домик дежурного, полосатый конус, журнал регистрации рейсов, расписание вылетов, пачка билетов и сам дежурный, он же диспетчер, он же завхоз, он же кассир – словом, царь, бог и воинский начальник.
   На таких «точках» люди не меняются годами – они живут в этих домиках, обзаводятся маленьким и крепким хозяйством, а свои крохотные огородики доводят до такого совершенства, что любой из них мог быть удостоен самой большой сельскохозяйственной медали.
   Но на эту «точку» я особенно люблю прилетать. Здесь живет мой старый приятель – Павел Федорович Бойко, мужичонка шестидесяти лет, одинокий, наивный и очень добрый. Для него каждая посадка – праздник. И поэтому у него самая лучшая полоса всего нашего района полетов.
   Он в курсе всех эскадрильных дел, Знаком со всеми летчиками и техниками, и, несмотря на то что его домик стоит в двухстах километрах от нашего Добрынина, он сравнительно часто бывает у нас. Ходит по гостям, пьет чай, улыбается, помалкивает и со стариковским наслаждением курит «Казбек». Есть у него такая еще с довоенного времени страстишка.
   Вот и сейчас у меня в портфеле для него лежит десять пачек «Казбека». Я наперед знаю, что он мне скажет, когда я передам ему папиросы. Он это говорит каждый раз, уже много лет подряд.
   – Сергей, ты чего тратишься? Я, можно сказать, балуюсь, а ты потакаешь.
   А когда я буду улетать, он сморщится, недовольно покачает головой, будто сожалеет, что ему приходится меня задерживать из-за пустяка, и скажет:
   – Тут я Надежде гостинец сберег... Сунь куда-нибудь. Чтоб не опрокинулось только.
   Он передаст мне баночку с чудесным медом и небрежно добавит:
   – Только тару возверните, а то на вас не напасешься. Будет кто лететь, передай с ним, и ажур...
   Я строго и внимательно смотрел на землю. Впереди от домика Павла Федоровича медленно отделилась стайка людей и поползла к месту посадки.
   Осталось тридцать метров... двадцать... восемнадцать... пятнадцать... десять...
   Я легонько потянул штурвал на себя.
   Десять метров... семь...
   И вдруг я перестал видеть землю!..
   Я перестал ощущать оставшуюся высоту! Земля замелькала у меня в глазах... Она стала похожей на воду...
   Тут же что-то мягко толкнуло меня в затылок, и боль горячей волной охватила всю голову...
   Я резко дал газ и потянул штурвал на себя, уходя в спасительную высоту.
   Что со мной? Что со мной такое?.. Я же прекрасно вижу приборы... Я же все прекрасно вижу!
   Сейчас я закончу круг и снова зайду на посадку... И все будет в порядке. Все должно быть в порядке.
   Я закончил круг, вышел на прямую и снова начал снижение.
   Ничего не понимаю... Что происходит? Я же опять вижу пассажиров, а впереди них четко различаю человека в фуражке. Это, наверное, Паша... Я же все вижу!
   Так. Внимание!.. Убрать газ... Спокойно. Еще чуть-чуть. Хорош... И слегка на себя штурвал... Порядок! Сейчас мы сядем...
   Пятнадцать метров... десять... пять?..
   И снова растаяла земля... Нет земли!!!
   Что со мной? Газу! Газу!.. Наверх!.. Я не вижу землю...
   Взревел двигатель, и самолет рванулся вверх, резко набирая высоту...
   Я судорожно вздохнул, в отчаянии посмотрел на Димку и увидел его растерянные, испуганные глаза, устремленные на меня.
   Наверное, так, боясь проронить слово, ничего не понимая, смотрят на умирающих, которым остался только один последний выдох.
   Боль стискивала голову, и сердце стучало так, что я видел его сумасшедшее биение сквозь рубашку.
   – Ну что смотришь? – задыхаясь, сказал я Димке. – Бери баранку, сажай...
   И Димка взял управление в свои руки.
   Как только я снял ноги с педалей и выпустил штурвал, боль стала затихать и в тело мое вошла томительная слабость, какое-то старческое одряхление.
   Я опустил наушники на шею и отстегнул ларингофоны.
   Я старый человек, и мне не нужны наушники и ларингофоны... Я бывший летчик. Бывший пилот первого класса.
   Все... Я только не знал, что это произойдет именно так. Наденька, Наденька, что же мне теперь делать?..
   Все изнашивается... Я сработался... Ты хороший мужик, Селезнев... Помнишь, ты спросил меня, зачем я беру Димку вторым пилотом? Я уже тогда знал, что такое может произойти. Мне это даже снилось... А со вторым пилотом я смог бы летать... С этим Димкой мне еще очень повезло.
   А может быть, это пройдет? Может быть, просто нужно отдохнуть? От чего отдохнуть? От возраста? От старости?.. Мне нельзя было делать пятьдесят взлетов и посадок каждый день... Еще доктор Левин говорил: «Редкие спокойные рейсы...» Ах, доктор! Не бывает спокойных рейсов... Хотите, я вам честно скажу? Мне и в редкие рейсы уже выходить не стоит...
   И тут я услышал, как чихнул двигатель. Это Димка неровно сбросил газ.
   Я отнял руки от лица, посмотрел на Димку и, забыв, что у меня на шее нет ларингофонов, нажал кнопку СПУ и по привычке сказал:
   – Не промажь начала полосы...
   В последнюю секунду я сообразил, что Димка не может услышать меня. Но он услышал. Вернее, он понял меня и, не отрывая глаз от земли, так же привычно кивнул головой...

ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ

   На первом заходе я ничего не понял. Что приключилось со стариком, когда оставалось только коснуться колесами земли?
   Я только видел, как он выматерился, шуранул по газам и ушел на второй круг. Возможно, он что-то увидел на полосе, чего не заметил я? Но в таком случае он бы мне обязательно сказал об этом. Старик никогда еще не упускал возможности привести пример из повседневной практики. Он их так и называет: «непредвиденные случайности, создающие предпосылки к летному происшествию».
   Но что-то мне подсказывало, что лезть к нему сейчас с вопросами не стоит. Самое лучшее – сидеть, молчать и делать вид, что все в порядке.
   Однако когда мы стали заходить на посадку во второй раз, я понял, что происходит что-то невероятное, непоправимое. У него были такие глаза!..
   Он работал, как всегда, красиво и точно. Только глаза его выдавали. Я видел, как они испуганно и настороженно ждали землю. И когда оставалось всего пять метров до земли, мой старик снова дал газ и полез наверх...
   И тут я испугался. Я уже понял, что посадочная полоса тут ни при чем. Все дело в состоянии моего Сереги. С ним происходит что-то ужасное...
   – Ну что смотришь? – заорал он. – Бери баранку, сажай!
   Я поставил ноги на педали и взял штурвал в руки.
   Как только Сахно передал мне управление, он сразу же постарел и обмяк. Это было похоже на фантастическое превращение, настолько это быстро и резко произошло: в кресле командира сидел старый, опустошенный, раздавленный человек и потирал старое, неузнаваемое лицо старыми и очень жилистыми руками...
   Я сажал самолет, будто делал перевязку тяжелораненому. Мы прокатились по бугристому грунту, как по зеркальной глади. Я его не тряхнул ни разу, не тормознул резко. Мне вдруг представилось, что, если я сделаю хоть одно неверное движение, Сергею Николаевичу может стать еще хуже, и неизвестно, чем все это кончится... Я отчетливо понимал, что у меня это нервное, какой-то психопатический бред, но мне казалось, что сейчас только я могу спасти своего Серегу. И я посадил самолет так, как дай мне Бог посадить еще хоть один раз в моей жизни...
   Я выключил двигатель и впервые с того момента, как взял штурвал в свои руки, посмотрел на Сахно.
   Сергей Николаевич неподвижно сидел, уставившись в одну точку. А я мучительно соображал, что мне нужно ему сказать, и вообще, что же говорят в таких случаях.
   Одно я понял совершенно ясно – старик до взлета не встанет из своего кресла. И тогда я повернулся, достал из кармана куртки сегодняшнюю газету и, фальшиво хихикая, сказал:
   – Сергей Николаевич... А, Сергей Николаевич! Вы в «Известиях» читали, как один фраер пять раз был женат? Сдохнуть можно!
   Я сунул газету Сахно, показал глазами на подходивших к самолету пассажиров и добавил:
   – Пока я с этими управлюсь, вы посидите почитайте. Грандиозная история!
   Сахно вяло взял газету, а я, не надевая ни фуражки, ни куртки, выскочил из кабины в салон.
   – Дима, – услышал я хрипловатый, глухой голос Сахно. – Пойди сюда...
   Я вернулся и заглянул в кабину.
   – Захвати папиросы дяде Паше... В портфеле.
   Я сунул руку за его командирское кресло, вытащил оттуда портфель и достал пакет с папиросами.
   Когда я прыгал на землю, я увидел горстку пассажиров, стоявших метрах в двадцати от самолета, и встревоженного дядю Пашу – диспетчера этой полосы.
   – Граждане! – надсадно крикнул дядя Паша. – Стойте на месте! Никто вам посадку еще не объявлял!..
   Он подбежал вплотную ко мне и, мокренький, задыхающийся, сразу зашептал:
   – Чего случилось-то?.. Где Сергей Николаевич?
   – Все в порядке, – сказал я ему. – Сидит, отдыхает.
   – Он что, не выйдет? – поразился дядя Паша.
   – Я же сказал, отдыхает, – разозлился я и сунул дяде Паше пакет с папиросами: – Вот просил передать.
   – Господи! И чего тратится!.. Я балуюсь, а он потакает...
   Дед сразу же успокоился, лихо сдвинул фуражку на затылок и, оглянувшись на пассажиров, склочным голосом затараторил:
   – А у нас тут чего было! Возмущаются!.. Раз не сели, два не сели – как шум началси!.. Мол, летать не умеют!.. Дескать, посодют всякого!.. Ну я, конечно, тоже тут спуску не дал. Будя, говорю, болтать! Будя!.. Не знаете, говорю, а треплете. Это же Сергей Николаевич Сахно!.. Самый лучший летчик повсюду!.. Конечно, может быть, тольки немного старый... Но это я же, сам понимаешь, посторонним не скажу... Наше дело, семейное.
   – Какая загрузка? – спросил я.
   – Да семь человек, будь они неладны... – махнул рукой дед.
   – Почта есть?
   – Откуда ей взяться в это время?
   – Давай загружай.
   – Нехай еще подождут, – беспечно сказал дядя Паша, и я понял, о чем он меня сейчас спросит.
   – Слушай, Дим, а Дим... – Для большей секретности он понизил голос до шепота. – Вы чего это сто раз заходили, а сесть не могли, а?
   Я подумал о том, что, сказав «наше дело, семейное», дядя Паша был абсолютно прав. Я ему подмигнул заговорщически и тоже шепотом ответил, как «свой своему»:
   – Старик решил погонять меня в заходах на короткую полосу... А посадить не доверил. Сам сажал.
   – Это-то было видно! – со знанием дела веско сказал дядя Паша. – Почерк...
   – Верно, да? – обрадовался я. – Ну порядок! Толковый ты парнишка, дед! Сажай пассажиров. Взлетать пора...
   – Не боись, Димитрий! – лихо ответил дед. – Все будет в ажуре!..
   Все будет в ажуре! Все будет в ажуре... А если он летать больше не сможет? Что тогда будет?.. Все ли тогда будет в ажуре?
   В шестнадцать часов с копейками мы прилетели в Добрынино.
   Я побежал сдавать портфель и на лестнице нос к носу столкнулся с Василием Григорьевичем Селезневым.
   – Соломенцев! Где командир? – спросил Селезнев.
   Я буквально похолодел. Неужто он мог что-нибудь узнать? Но от кого? Когда? Я лихорадочно стал вспоминать всех пассажиров – кто из них мог рассказать Селезневу про три захода на посадку?..
   – Что с тобой? – удивился Селезнев. – Я тебя спрашиваю, где Сергей Николаевич?
   – А что такое? – попытался я узнать, в чем дело.
   – Нет, ничто в мире не совершенно, – вздохнул Селезнев и с жалостью посмотрел на меня. – Недавно, если ты помнишь, я на последнем разборе полетов с удовольствием отмечал, что ты становишься пристойной личностью. Но я и понятия не имел, что одновременно с этим ты начисто утратил представление о форме разговора с командиром эскадрильи. Не говоря уже об элементарной вежливости...
   – Простите, пожалуйста, Василий Григорьевич, – сказал я.
   – Ладно, махнул рукой Селезнев. – Передай Сергею Николаевичу, что ваш аэроплан становится на регламентные работы. Он может завтра отдыхать, а ты, неуч, чтобы утром в девять тридцать сидел в летном классе на занятиях. Понял?
   Я чуть в пляс не пустился! Вот везуха так везуха!.. Значит, мой Серега запросто сможет очухаться за это время и прийти в норму. Отлежится немного, отдохнет, и, как говорит дядя Паша, все будет в ажуре!.. Да и я кое-что тут придумал.
   – Ты меня понял? – повторил Селезнев.
   – Так точно, Василий Григорьевич! – рявкнул я. – Как прикажете, Василий Григорьевич! Разрешите идти?
   Селезнев внимательно посмотрел на меня, поманил пальцем и тихонько сказал:
   – Как только найдешь свободную минутку, загляни в медпункт к Катерине Михайловне и попроси у нее направление к психиатру. По-моему, тебе настало время обратиться к специалисту...
   – Слушаюсь, Василий Григорьевич! – рявкнул я еще громче и помчался на стоянку.
   Вечером я вломился в аптеку за десять минут до закрытия оптического отдела. Ну почему оптический отдел должен закрываться в семнадцать тридцать? За два с половиной часа до закрытия всей аптеки? Фантастика какая-то!..
   Несмотря на крахмальную рубашку и тщательно отутюженные брюки, вид у меня, наверное, был более чем жалкий.
   Старенький аптекарь крохотного роста недобро смотрел на меня снизу вверх. Везет мне последнее время на стариков! Я никак не мог объяснить ему, какие мне нужны очки.
   – Обыкновенные, – тупо говорил я.
   – Плюс или минус?.. – выходил из себя старичок.
   – Откуда я знаю...
   – Может быть, вам нужны темные, от солнца? – брал себя в руки аптекарь.
   Все-таки у этого старика была железная выдержка! На его месте я бы убил такого клиента, как я.
   – Нет, – уныло отвечал я. – Мне нужны светлые, для земли...
   – А сколько диоптрий?
   – Понятия не имею...
   – Молодой человек! – торжественно провозгласил старик. – Не морочьте мне голову! Идите себе...
   Уйти? Ну уж дудки! Я выпрямился и показал характер. Исчезла просительная интонация, и в моем голосе прозвучали жесткие ноты:
   – Никуда я не пойду. Мне нужны очки.
   – Какие? Я уже в сотый раз спрашиваю!.. – простонал аптекарь.
   Но моей жесткости хватило ненадолго, и я снова заковал себя в рабство.
   – Доктор... – жалобно произнес я.
   – Я не доктор. Я провизор, – не принял старик моей лести.