Страница:
Это хорошо, что рядом со мной Димка. Не для подстраховки. Нет. Плевал я на подстраховку! Мне всегда нужен был такой Димка. Его присутствие не дает мне возможности сосредоточить внимание на самом себе. Это прекрасно! В моем возрасте это прекрасно. Он начинает болтать, и я тут же перестаю вслушиваться в неровный, неверный стук своего сердца... Он затевает свару с девками-загрузчицами – я ору на него, и у меня тут же исчезает головокружение... Сосуды от злости расширяются, что ли?
Причем, вот забавная штука, все это со мной происходит только на земле. В воздухе ничего похожего. В воздухе я очень занят.
Хорошо, что именно Димка рядом со мной. Что-то в нем мне начинает нравиться. Не знаю, как пойдет дальше, но мне кажется, что он будет грамотным летчиком. Есть в нем то, что и не назовешь никак.
Это, видимо, целый комплекс качеств, которые не вырабатываются точным соблюдением инструкций и отличными отметками. Это заложено в руках и в душе. Это уже от Бога. Нет, он мне действительно начинает нравиться.
Тут еще дурацкий случай такой произошел. Он, правда, к счастью, об этом не знает.
Пару дней назад я себя особенно паршиво чувствовал. Давно я на этой каторжной работе не был и, надо прямо сказать, отвык. Сделали мы сорок семь посадок и еле до дома доплелись. Ну, думаю, помоюсь, перекушу – и спать, спать, спать... Так оно и получилось: помылись, перекусили, и по койкам. Димка через секунду разметался, засопел, и будто его выключили. А я лежу, курю одну за одной, и не идет ко мне сон – хоть тресни. Воспоминания какие-то все лезут в голову – то Надюшку молоденькой вижу, то будто мертвый Венька Гуревич, штурман мой, со мной разговаривает. Нас с ним в сорок третьем сбили. Мы выпрыгнули. Я затянул, а он сразу парашют открыл. Его и расстреляли в воздухе. Я в какое-то болото плюхнулся, только от подвесной системы освободился, а через несколько секунд и Венька опустился, совсем рядом. Весь в клочья... В него из крупнокалиберного разрывными стреляли.
Лежу курю, а передо мной все мои мертвые товарищи проходят. И будто они смеются, говорят о чем-то, а о чем – никак понять не могу... И будто Надя ко мне подходит, а в руках у нее ребеночек маленький... Что, думаю, за ребеночек?! У нас же никогда детей не было... И Надя плачет, плачет и все мне этого ребеночка протягивает... Я хочу крикнуть и не могу. Горло перехватило, дышать нечем... Я давай воротник гимнастерки расстегивать. Пальцы не слушаются, задыхаюсь... Рванул воротник и... проснулся.
Сел на койке, закурил сигарету, посмотрел на часы. Четверть первого. Вставать в четыре. Димка совсем раскрылся, одеяло на полу. Встал я, конечно, накрыл. Под утро у нас холодно. Проснется – зуб на зуб не попадет.
Накрыл я его одеялом и стою над этим пацаном, разглядываю его, будто первый раз вижу. Лежит он, свернувшись калачиком, сопит, губами чмокает, и физиономия у него, несмотря на его двадцать один год, еще очень детская... А у нас с Надюшкой детей никогда не было. И так мне жалко стало. Господи, думаю, ведь такой же мог бы быть!.. Рыжий. У нас вполне мог быть рыжий...
Чувствую – глаза набрякли, в горле комок, и я вот-вот сейчас в раскрутку пойду. Тьфу, черт! Что, думаю, такое со мной?! Натянул скорей штаны тренировочные, сунул ноги в сандалии – и на крыльцо.
Посидел с полчасика, отдышался, пошел в хату. Перевел будильник с четырех часов на пять и сам лег спать.
Вот какая сентиментальная история! Возраст, нервы...
И опять взлет, посадка, взлет, посадка... И опять жара, и пить хочется, и девки-загрузчицы моему рыжему что-то обидное кричат... А он сегодня ходит, нос свой облупленный задрал и даже в их сторону не смотрит. Характер, наверное, вырабатывает...
– Сергей Николаевич, вы в войну на чем летали?
– Эх, Дима, на всем, что летало, и на том, что летать уже не могло...
Где-то далеко шел самолет. Двигатель был еле слышен.
– Тсс... Слышите, Сергей Николаевич? Кто-то к нам идет... Только не разберу – на чем.
Я прислушался…
– «Як-двенадцатый»...
Со стороны деревни, отчаянно пыля, на взлетную площадку примчался ободранный «газик». Из него тяжело вылез председатель колхоза и протянул мне руку:
– Здорово, Серега!
– Здорово, да не очень, – сказал я ему.
– Нет, вы посмотрите, люди добрые! – закричал он. – Может, еще и я в чем виноват?!
– А кто же?!
– Он, понимаете ли, пуляет свою «химию» в белый свет как в копеечку, а я за это тыщами с эскадрильей расплачиваться должен! Я тебя, понимаешь, не затем нанимал, чтобы ты мне удобрения зазря переводил! Гастролер чертов!..
«Ах ты, куркуль несчастный! – думаю я. – Я б тебе сказал, если б не люди!»
– А ты сигнальщиков на северном участке выставил?
– А ты что, тут первый год летаешь? Ты это своему телку про сигнальщиков рассказывай, а мне не вкручивай!
– Но-но... – вдруг сказал Димка и пошел на председателя.
Ну я его, конечно, в сторонку откинул и говорю:
– Так вот, чтоб сигнальщики повсюду стояли.
– А в поле у меня кто работать будет?
– А это уж твоя забота.
– Тебя бы на мое место...
– Да уж сообразил бы как-нибудь.
– Ну, Серега!.. Смотри, накапаю я на тебя!
И, тут как раз из-за лесочка «Як» вывалился и на посадку стал заходить. Димка так в него глазами и впился.
– Чего у вас случилось? – спрашиваю я у председателя. – Зачем аэроплан вызывали?
– Да вроде аппендицит у счетовода. Слева внизу не дотронуться...
– А может, печень? – засомневался я. – Часто путают.
– Да что ты, Серега, окстись! Она ж не потребляет. Ты же знаешь...
Без сучка без задоринки сел «Як».
– Азанчеев... – сказал я Димке. – Почерк.
– Пижон... – завистливо пробормотал Димка, не отрывая глаз от «Яка».
– Это ты пижон, – засмеялся я. – Вот погоди, прилетит медкомиссия и спишет тебя из авиации за плохой характер...
– Если бы из авиации списывали за плохой характер, вас бы уже давно не было, – ответил этот рыжий и побежал к «Яку».
АЗАНЧЕЕВ
КАТЕРИНА
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Причем, вот забавная штука, все это со мной происходит только на земле. В воздухе ничего похожего. В воздухе я очень занят.
Хорошо, что именно Димка рядом со мной. Что-то в нем мне начинает нравиться. Не знаю, как пойдет дальше, но мне кажется, что он будет грамотным летчиком. Есть в нем то, что и не назовешь никак.
Это, видимо, целый комплекс качеств, которые не вырабатываются точным соблюдением инструкций и отличными отметками. Это заложено в руках и в душе. Это уже от Бога. Нет, он мне действительно начинает нравиться.
Тут еще дурацкий случай такой произошел. Он, правда, к счастью, об этом не знает.
Пару дней назад я себя особенно паршиво чувствовал. Давно я на этой каторжной работе не был и, надо прямо сказать, отвык. Сделали мы сорок семь посадок и еле до дома доплелись. Ну, думаю, помоюсь, перекушу – и спать, спать, спать... Так оно и получилось: помылись, перекусили, и по койкам. Димка через секунду разметался, засопел, и будто его выключили. А я лежу, курю одну за одной, и не идет ко мне сон – хоть тресни. Воспоминания какие-то все лезут в голову – то Надюшку молоденькой вижу, то будто мертвый Венька Гуревич, штурман мой, со мной разговаривает. Нас с ним в сорок третьем сбили. Мы выпрыгнули. Я затянул, а он сразу парашют открыл. Его и расстреляли в воздухе. Я в какое-то болото плюхнулся, только от подвесной системы освободился, а через несколько секунд и Венька опустился, совсем рядом. Весь в клочья... В него из крупнокалиберного разрывными стреляли.
Лежу курю, а передо мной все мои мертвые товарищи проходят. И будто они смеются, говорят о чем-то, а о чем – никак понять не могу... И будто Надя ко мне подходит, а в руках у нее ребеночек маленький... Что, думаю, за ребеночек?! У нас же никогда детей не было... И Надя плачет, плачет и все мне этого ребеночка протягивает... Я хочу крикнуть и не могу. Горло перехватило, дышать нечем... Я давай воротник гимнастерки расстегивать. Пальцы не слушаются, задыхаюсь... Рванул воротник и... проснулся.
Сел на койке, закурил сигарету, посмотрел на часы. Четверть первого. Вставать в четыре. Димка совсем раскрылся, одеяло на полу. Встал я, конечно, накрыл. Под утро у нас холодно. Проснется – зуб на зуб не попадет.
Накрыл я его одеялом и стою над этим пацаном, разглядываю его, будто первый раз вижу. Лежит он, свернувшись калачиком, сопит, губами чмокает, и физиономия у него, несмотря на его двадцать один год, еще очень детская... А у нас с Надюшкой детей никогда не было. И так мне жалко стало. Господи, думаю, ведь такой же мог бы быть!.. Рыжий. У нас вполне мог быть рыжий...
Чувствую – глаза набрякли, в горле комок, и я вот-вот сейчас в раскрутку пойду. Тьфу, черт! Что, думаю, такое со мной?! Натянул скорей штаны тренировочные, сунул ноги в сандалии – и на крыльцо.
Посидел с полчасика, отдышался, пошел в хату. Перевел будильник с четырех часов на пять и сам лег спать.
Вот какая сентиментальная история! Возраст, нервы...
И опять взлет, посадка, взлет, посадка... И опять жара, и пить хочется, и девки-загрузчицы моему рыжему что-то обидное кричат... А он сегодня ходит, нос свой облупленный задрал и даже в их сторону не смотрит. Характер, наверное, вырабатывает...
– Сергей Николаевич, вы в войну на чем летали?
– Эх, Дима, на всем, что летало, и на том, что летать уже не могло...
Где-то далеко шел самолет. Двигатель был еле слышен.
– Тсс... Слышите, Сергей Николаевич? Кто-то к нам идет... Только не разберу – на чем.
Я прислушался…
– «Як-двенадцатый»...
Со стороны деревни, отчаянно пыля, на взлетную площадку примчался ободранный «газик». Из него тяжело вылез председатель колхоза и протянул мне руку:
– Здорово, Серега!
– Здорово, да не очень, – сказал я ему.
– Нет, вы посмотрите, люди добрые! – закричал он. – Может, еще и я в чем виноват?!
– А кто же?!
– Он, понимаете ли, пуляет свою «химию» в белый свет как в копеечку, а я за это тыщами с эскадрильей расплачиваться должен! Я тебя, понимаешь, не затем нанимал, чтобы ты мне удобрения зазря переводил! Гастролер чертов!..
«Ах ты, куркуль несчастный! – думаю я. – Я б тебе сказал, если б не люди!»
– А ты сигнальщиков на северном участке выставил?
– А ты что, тут первый год летаешь? Ты это своему телку про сигнальщиков рассказывай, а мне не вкручивай!
– Но-но... – вдруг сказал Димка и пошел на председателя.
Ну я его, конечно, в сторонку откинул и говорю:
– Так вот, чтоб сигнальщики повсюду стояли.
– А в поле у меня кто работать будет?
– А это уж твоя забота.
– Тебя бы на мое место...
– Да уж сообразил бы как-нибудь.
– Ну, Серега!.. Смотри, накапаю я на тебя!
И, тут как раз из-за лесочка «Як» вывалился и на посадку стал заходить. Димка так в него глазами и впился.
– Чего у вас случилось? – спрашиваю я у председателя. – Зачем аэроплан вызывали?
– Да вроде аппендицит у счетовода. Слева внизу не дотронуться...
– А может, печень? – засомневался я. – Часто путают.
– Да что ты, Серега, окстись! Она ж не потребляет. Ты же знаешь...
Без сучка без задоринки сел «Як».
– Азанчеев... – сказал я Димке. – Почерк.
– Пижон... – завистливо пробормотал Димка, не отрывая глаз от «Яка».
– Это ты пижон, – засмеялся я. – Вот погоди, прилетит медкомиссия и спишет тебя из авиации за плохой характер...
– Если бы из авиации списывали за плохой характер, вас бы уже давно не было, – ответил этот рыжий и побежал к «Яку».
АЗАНЧЕЕВ
– Виктор Кириллович, придется сходить вам по санзаданию, – сказал Селезнев и замолчал, глядя мне прямо в глаза.
Прежде чем ответить «слушаюсь», я тоже немного помолчал. Он ведь ждал, что я попробую отказаться и он сможет одной-двумя фразами поставить меня на место, коротко и четко определив соотношение наших должностей в эскадрилье. Мне показалось, что он подготовил себя к этому еще до того, как я зашел к нему в кабинет.
– Слушаюсь, – ответил я и, стараясь снять напряжение, добавил совсем по-штатски: – С удовольствием.
Селезнев отвел глаза в сторону, свободно присел на край стола и сказал совершенно другим голосом:
– Распорядитесь, пожалуйста, чтобы вам подготовили «Як»... Проверьте, есть ли там носилки и... Ну, в общем, вы сами, надеюсь, знаете все, что нужно. Доктор ждет в штурманской.
– Куда идти?
– Ах да!.. – легко рассмеялся Селезнев. – В Журавлевку. Кланяйтесь Сахно и поглядите, что там делает этот наш Соломенцев.
– Слушаюсь, – ответил я, посмотрел на часы и сказал: – Василий Григорьевич, по всей вероятности, я не успею вернуться по светлому времени. Как быть?
– Ничего страшного, – ответил Селезнев. – Если больного не нужно будет везти сюда, к нам, то заночуйте. Если доктор скажет, что необходимо в больницу – взлетайте когда угодно. А зря навлекать на себя гнев Господний не стоит...
... Я летел на бывшем Димкином «Яке», рядом со мной дремал пожилой врач нашей верещагинской больницы – милый болтливый мужик, которого сейчас слегка укачало, и он, к счастью, молчал и клевал носом. Изредка он открывал глаза, виновато улыбался мне и тут же снова впадал в сонную одурь. И только в одно из своих пробуждений он, словно извиняясь, сказал мне слабым голосом:
– Я сегодня после ночного дежурства... Голова как котел.
Я летел и думал, что по всем канонам классического треугольника я должен ненавидеть Селезнева или хотя бы относиться к нему с неприязнью. Но вопреки классицизму он нравился мне почти во всем. «Почти» – потому что мне не совсем симпатична способность человека сохранять со всеми добрососедские отношения. Может быть, я в этом ошибаюсь, может быть, эта способность – один из компонентов профессии руководителя. Не знаю, не знаю...
А какого черта я вообще начал об этом?.. «Каноны классического треугольника»! Какого «треугольника»?! Да нет ведь никакого «треугольника»! Ни классического, никакого!.. И благородненько рассуждать о своем прекраснодушном отношении к мужу женщины, которую я люблю, я не имею никакого права! Это я ее люблю, и только! Так что из этого мифического «треугольника» существует только один полутемный угол... И больше ничего нет. Ничего...
– Что вы сказали? – Доктор открыл глаза и жалобно улыбнулся. – Я слегка задремал и, простите, не расслышал...
– Спите, спите, доктор, – сказал я ему. – Это я с Землей говорю...
Мы сели на журавлевскую площадку как раз в то время, когда самолет Сахно и Соломенцева стоял на земле под заправкой.
Я помог доктору вылезти из самолета и посадил его в «газик».
– Вы пришлите кого-нибудь, – сказал я доктору на прощание. – Чтобы я знал точно, возвращаемся мы сегодня в Добрынино или нет.
– Хорошо, хорошо, обязательно... – быстро проговорил доктор, и я понял, что он уже меня почти не слышит.
– Ну поехали же!.. – раздраженно сказал доктор водителю «газика», а мне наскоро улыбнулся и нелепо помахал ручкой.
«Газик» рванулся и почти мгновенно растворился в облаке пыли. И в этом же облаке возник, может быть, даже материализовался из пыли черно-рыжий Димка Соломенцев.
Рыжие люди почти всегда загорают красноватым, слегка болезненным загаром. Этот рыжий умудрился за полторы недели загореть, как черноморский брюнет. Его физиономия светилась гордостью и превосходством мастерового перед представителем умственного труда.
– Ну как жизнь крестьянская, Дима? – спросил я. – Мы и сеем, мы и пашем, мы и строим мироподъем?..
– Я должен вам так же весело и остроумно ответить? – медленно спросил он.
– Да нет... Зачем же. Ну хоть с Сергеем Николаевичем столковались?
Димка очень выразительно посмотрел на меня, и во взгляде его было: «Вы что, с ума сошли? Как можно с ним столковаться?!»
– Понятно; – сказал я.
– Но я терплю, терплю... «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...»
– Соломенцев, черт бы тебя побрал!!! – где-то закричал Сахно. – Я за тебя, что ли, буду загрузку контролировать! Где ты болтаешься?!
Я засмеялся. Димка тоже. От его высокомерия не осталось и следа.
– Терплю, – покорно развел он руками и побежал к своему самолету.
А потом мы сидели с Сергеем Николаевичем Сахно под плоскостью моего «Яка», и я с грустью вглядывался в его усталое лицо с провалившимися глазами и запекшимся ртом.
Около «Ан-2» крутился Димка. Покрикивал на загрузчиц, что-то записывал со слов техника...
– Вошел пацан в норму? – спросил я, поглядывая в Димкину сторону.
– Вроде бы...
– Устали, Сергей Николаевич?
– Устал, Витя.
– Долго еще здесь будете?
– Дня через три вернемся в эскадрилью.
– Скоро к нам медицинская комиссия прибудет, – осторожно сказал я.
– Жду – глухо ответил Сахно. – Как там Селезнев?
– Как всегда, все в порядке. Вам кланяется.
– Спасибо. А Катерина Михайловна?
Я не ответил, только пожал плечами. Мне вдруг показалось, что Сахно не просто так спросил меня о Катерине Михайловне.
– Ах ты, Витя, Витя... – с какой-то горькой теплотой проговорил Сахно. – Хороший ты человек, Витя. Семью тебе нужно. Детей, жену... Свою жену и своих детей. И чтобы они в тебе очень нуждались. Вот славно было бы!..
Я настороженно посмотрел на Сахно.
– Ладно тебе, – сказал Сахно. – Не пугайся...
Он достал смятую пачку «Шипки» и стал выбирать из нее порванные, высыпавшиеся сигареты.
– Успеешь взлететь по светлому времени? – спросил он, не глядя на меня.
– Вряд ли... Наверное, заночую.
Так оно и получилось. Спустя час примчался мальчишка лет семи на старом огромном и лохматом коне. У старика коня с нижней губы свисала седая сосулистая бородка, и этот маленький подлец, сидевший на его широченной продавленной спине, заставлял коня скакать галопом. Конь тяжело выбрасывал толстые подагрические ноги и галопировал со скоростью среднего шага обычной лошади.
Мальчишка подскакал ко мне и крикнул:
– Дяинька! Дяинька летчик!.. Дяинька доктор сказал, что они остаются. Чего передать?
– Передай, что я просил тебя выпороть. Чтобы ты пожилое животное не мучил.
Мальчишка секунду смотрел на меня, потом вдруг наклонился, по-крестьянски огладил коня и лихо ответил:
– Ничего, он еще всех переживет!..
И ускакал.
... Ночью я лежал в своем самолете на санитарных носилках и дремал.
За тоненькой самолетной обшивкой роились какие-то звуки: тихое, еле слышное щелканье прерывалось нахальным стрекотом, попискивала полевка, что-то робко высвистывал суслик, а какой-то жучище настырно стучался в иллюминатор и раздраженно жужжал, жужжал, – жужжал...
И вдруг я услышал чей-то негромкий голос:
– И вот так буквально каждый день... Хочешь не хочешь, а лететь надо... Погоды нет, видимость ноль, и ты не знаешь, вернешься ли живым из этого очередного, обычного для тебя рейса...
Это еще что за страсти?! Я приподнялся на локте и посмотрел в иллюминатор.
Между двумя самолетами на пустых деревянных ящиках сидели прифранченный Димка Соломенцев и девчонка-сторожиха в брезентовом дождевике. Капюшон дождевика был откинут, девчонка завороженно смотрела на Димку и нежно гладила приклад берданки, лежащей у нее на коленях...
Оба они были освещены луной, и сзади них черным силуэтом угадывался «Ан-2». Границы иллюминатора точно передавали ощущение квадрата сцены, а висящие по бокам шелковые шторки – полную иллюзию раздвинутого занавеса. Ну и, конечно, текст!
Я откинулся на жесткую клеенчатую подушку и широко открытыми глазами уставился на низенький потолок фюзеляжа.
А со «сцены» легко и свободно лился голос Димки, проникая во все щели моего маленького «Яка».
– А ты когда-нибудь слышала, как стук твоего сердца сливается со стуком мотора, несущего тебя вперед?! А ты могла бы понять ощущение летчика, когда машина и он становятся одним целым?
Вот это да!.. Ай да пьеса! Ай да автор! С ума сойти!.. Красота-то какая необычайная... Не устоять ей, пожалуй. Не устоять...
– Ну пусти, Дим. Ну убери руку... – услышал я сдавленный голос девчонки.
– Пожалуйста!.. – великодушно проговорил Димка, и я одобрительно покачал головой.
– Конечно, у вас работа опасная... – тоненько сказала девчонка. – Вам трудно – разве ж мы не понимаем?
Ах, какая милая девчонка... Мне даже захотелось погладить ее по голове. Она словно извинялась за свою неприступность.
– Нет, не понимаете! – воскликнул этот великий трагик. – Самый сложный рейс – Соломенцев! Самый опасный вылет – Соломенцев!..
Я испуганно приподнял голову. Вот ведь ужас-то какой!
– Посадки в пургу, полеты в грозовой облачности, спасение умирающих – все Соломенцев, Соломенцев, Соломенцев! Один не хочет, другой боится, третий не может... Кто летит? Соломенцев!
Мне показалось, что я слышу бурю аплодисментов, напрочь заглушивших прекрасную сопроводительную мелодию оркестра. Пауза. И снова зарыдали скрипки!..
– Соломенцев... – нежно повторила девчонка. И тут же робко попросила: – Ну Дим... Ну убери руку... Ну просят же как человека...
– Ну ладно, ладно... – согласился Димка хрипловатым голосом. – Слушай, а чего это ты, молодая, здоровая, и в сторожихах?..
– А тебе-то что? – В голосе девчонки послышались неприязненные нотки.
– Ну так... Просто странно.
Молчание. И тихо ответила девчонка:
– Ничего странного. Я с прошлого месяца на легкой работе.
– Что это за «легкая работа»?
Великий трагик уступил место простаку.
– Ну, в положении я... – смущенно сказала девчонка.
Я перевернулся на бок и запихал угол клеенчатой подушки в рот. Очень противно, но другого выхода не было!
– А муж где же? – растерянно спросил Димка.
– В армии...
И опять молчание.
– Так-так... – наконец сказал Димка. – Ну что ж... Счастливого дежурства.
– Спокойной ночи, Димочка! – ласково ответила девчонка.
А я быстро замотал свою голову старой кожаной курткой, потому что клеенчатая подушка меня уже не спасала...
Прежде чем ответить «слушаюсь», я тоже немного помолчал. Он ведь ждал, что я попробую отказаться и он сможет одной-двумя фразами поставить меня на место, коротко и четко определив соотношение наших должностей в эскадрилье. Мне показалось, что он подготовил себя к этому еще до того, как я зашел к нему в кабинет.
– Слушаюсь, – ответил я и, стараясь снять напряжение, добавил совсем по-штатски: – С удовольствием.
Селезнев отвел глаза в сторону, свободно присел на край стола и сказал совершенно другим голосом:
– Распорядитесь, пожалуйста, чтобы вам подготовили «Як»... Проверьте, есть ли там носилки и... Ну, в общем, вы сами, надеюсь, знаете все, что нужно. Доктор ждет в штурманской.
– Куда идти?
– Ах да!.. – легко рассмеялся Селезнев. – В Журавлевку. Кланяйтесь Сахно и поглядите, что там делает этот наш Соломенцев.
– Слушаюсь, – ответил я, посмотрел на часы и сказал: – Василий Григорьевич, по всей вероятности, я не успею вернуться по светлому времени. Как быть?
– Ничего страшного, – ответил Селезнев. – Если больного не нужно будет везти сюда, к нам, то заночуйте. Если доктор скажет, что необходимо в больницу – взлетайте когда угодно. А зря навлекать на себя гнев Господний не стоит...
... Я летел на бывшем Димкином «Яке», рядом со мной дремал пожилой врач нашей верещагинской больницы – милый болтливый мужик, которого сейчас слегка укачало, и он, к счастью, молчал и клевал носом. Изредка он открывал глаза, виновато улыбался мне и тут же снова впадал в сонную одурь. И только в одно из своих пробуждений он, словно извиняясь, сказал мне слабым голосом:
– Я сегодня после ночного дежурства... Голова как котел.
Я летел и думал, что по всем канонам классического треугольника я должен ненавидеть Селезнева или хотя бы относиться к нему с неприязнью. Но вопреки классицизму он нравился мне почти во всем. «Почти» – потому что мне не совсем симпатична способность человека сохранять со всеми добрососедские отношения. Может быть, я в этом ошибаюсь, может быть, эта способность – один из компонентов профессии руководителя. Не знаю, не знаю...
А какого черта я вообще начал об этом?.. «Каноны классического треугольника»! Какого «треугольника»?! Да нет ведь никакого «треугольника»! Ни классического, никакого!.. И благородненько рассуждать о своем прекраснодушном отношении к мужу женщины, которую я люблю, я не имею никакого права! Это я ее люблю, и только! Так что из этого мифического «треугольника» существует только один полутемный угол... И больше ничего нет. Ничего...
– Что вы сказали? – Доктор открыл глаза и жалобно улыбнулся. – Я слегка задремал и, простите, не расслышал...
– Спите, спите, доктор, – сказал я ему. – Это я с Землей говорю...
Мы сели на журавлевскую площадку как раз в то время, когда самолет Сахно и Соломенцева стоял на земле под заправкой.
Я помог доктору вылезти из самолета и посадил его в «газик».
– Вы пришлите кого-нибудь, – сказал я доктору на прощание. – Чтобы я знал точно, возвращаемся мы сегодня в Добрынино или нет.
– Хорошо, хорошо, обязательно... – быстро проговорил доктор, и я понял, что он уже меня почти не слышит.
– Ну поехали же!.. – раздраженно сказал доктор водителю «газика», а мне наскоро улыбнулся и нелепо помахал ручкой.
«Газик» рванулся и почти мгновенно растворился в облаке пыли. И в этом же облаке возник, может быть, даже материализовался из пыли черно-рыжий Димка Соломенцев.
Рыжие люди почти всегда загорают красноватым, слегка болезненным загаром. Этот рыжий умудрился за полторы недели загореть, как черноморский брюнет. Его физиономия светилась гордостью и превосходством мастерового перед представителем умственного труда.
– Ну как жизнь крестьянская, Дима? – спросил я. – Мы и сеем, мы и пашем, мы и строим мироподъем?..
– Я должен вам так же весело и остроумно ответить? – медленно спросил он.
– Да нет... Зачем же. Ну хоть с Сергеем Николаевичем столковались?
Димка очень выразительно посмотрел на меня, и во взгляде его было: «Вы что, с ума сошли? Как можно с ним столковаться?!»
– Понятно; – сказал я.
– Но я терплю, терплю... «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...»
– Соломенцев, черт бы тебя побрал!!! – где-то закричал Сахно. – Я за тебя, что ли, буду загрузку контролировать! Где ты болтаешься?!
Я засмеялся. Димка тоже. От его высокомерия не осталось и следа.
– Терплю, – покорно развел он руками и побежал к своему самолету.
А потом мы сидели с Сергеем Николаевичем Сахно под плоскостью моего «Яка», и я с грустью вглядывался в его усталое лицо с провалившимися глазами и запекшимся ртом.
Около «Ан-2» крутился Димка. Покрикивал на загрузчиц, что-то записывал со слов техника...
– Вошел пацан в норму? – спросил я, поглядывая в Димкину сторону.
– Вроде бы...
– Устали, Сергей Николаевич?
– Устал, Витя.
– Долго еще здесь будете?
– Дня через три вернемся в эскадрилью.
– Скоро к нам медицинская комиссия прибудет, – осторожно сказал я.
– Жду – глухо ответил Сахно. – Как там Селезнев?
– Как всегда, все в порядке. Вам кланяется.
– Спасибо. А Катерина Михайловна?
Я не ответил, только пожал плечами. Мне вдруг показалось, что Сахно не просто так спросил меня о Катерине Михайловне.
– Ах ты, Витя, Витя... – с какой-то горькой теплотой проговорил Сахно. – Хороший ты человек, Витя. Семью тебе нужно. Детей, жену... Свою жену и своих детей. И чтобы они в тебе очень нуждались. Вот славно было бы!..
Я настороженно посмотрел на Сахно.
– Ладно тебе, – сказал Сахно. – Не пугайся...
Он достал смятую пачку «Шипки» и стал выбирать из нее порванные, высыпавшиеся сигареты.
– Успеешь взлететь по светлому времени? – спросил он, не глядя на меня.
– Вряд ли... Наверное, заночую.
Так оно и получилось. Спустя час примчался мальчишка лет семи на старом огромном и лохматом коне. У старика коня с нижней губы свисала седая сосулистая бородка, и этот маленький подлец, сидевший на его широченной продавленной спине, заставлял коня скакать галопом. Конь тяжело выбрасывал толстые подагрические ноги и галопировал со скоростью среднего шага обычной лошади.
Мальчишка подскакал ко мне и крикнул:
– Дяинька! Дяинька летчик!.. Дяинька доктор сказал, что они остаются. Чего передать?
– Передай, что я просил тебя выпороть. Чтобы ты пожилое животное не мучил.
Мальчишка секунду смотрел на меня, потом вдруг наклонился, по-крестьянски огладил коня и лихо ответил:
– Ничего, он еще всех переживет!..
И ускакал.
... Ночью я лежал в своем самолете на санитарных носилках и дремал.
За тоненькой самолетной обшивкой роились какие-то звуки: тихое, еле слышное щелканье прерывалось нахальным стрекотом, попискивала полевка, что-то робко высвистывал суслик, а какой-то жучище настырно стучался в иллюминатор и раздраженно жужжал, жужжал, – жужжал...
И вдруг я услышал чей-то негромкий голос:
– И вот так буквально каждый день... Хочешь не хочешь, а лететь надо... Погоды нет, видимость ноль, и ты не знаешь, вернешься ли живым из этого очередного, обычного для тебя рейса...
Это еще что за страсти?! Я приподнялся на локте и посмотрел в иллюминатор.
Между двумя самолетами на пустых деревянных ящиках сидели прифранченный Димка Соломенцев и девчонка-сторожиха в брезентовом дождевике. Капюшон дождевика был откинут, девчонка завороженно смотрела на Димку и нежно гладила приклад берданки, лежащей у нее на коленях...
Оба они были освещены луной, и сзади них черным силуэтом угадывался «Ан-2». Границы иллюминатора точно передавали ощущение квадрата сцены, а висящие по бокам шелковые шторки – полную иллюзию раздвинутого занавеса. Ну и, конечно, текст!
Я откинулся на жесткую клеенчатую подушку и широко открытыми глазами уставился на низенький потолок фюзеляжа.
А со «сцены» легко и свободно лился голос Димки, проникая во все щели моего маленького «Яка».
– А ты когда-нибудь слышала, как стук твоего сердца сливается со стуком мотора, несущего тебя вперед?! А ты могла бы понять ощущение летчика, когда машина и он становятся одним целым?
Вот это да!.. Ай да пьеса! Ай да автор! С ума сойти!.. Красота-то какая необычайная... Не устоять ей, пожалуй. Не устоять...
– Ну пусти, Дим. Ну убери руку... – услышал я сдавленный голос девчонки.
– Пожалуйста!.. – великодушно проговорил Димка, и я одобрительно покачал головой.
– Конечно, у вас работа опасная... – тоненько сказала девчонка. – Вам трудно – разве ж мы не понимаем?
Ах, какая милая девчонка... Мне даже захотелось погладить ее по голове. Она словно извинялась за свою неприступность.
– Нет, не понимаете! – воскликнул этот великий трагик. – Самый сложный рейс – Соломенцев! Самый опасный вылет – Соломенцев!..
Я испуганно приподнял голову. Вот ведь ужас-то какой!
– Посадки в пургу, полеты в грозовой облачности, спасение умирающих – все Соломенцев, Соломенцев, Соломенцев! Один не хочет, другой боится, третий не может... Кто летит? Соломенцев!
Мне показалось, что я слышу бурю аплодисментов, напрочь заглушивших прекрасную сопроводительную мелодию оркестра. Пауза. И снова зарыдали скрипки!..
– Соломенцев... – нежно повторила девчонка. И тут же робко попросила: – Ну Дим... Ну убери руку... Ну просят же как человека...
– Ну ладно, ладно... – согласился Димка хрипловатым голосом. – Слушай, а чего это ты, молодая, здоровая, и в сторожихах?..
– А тебе-то что? – В голосе девчонки послышались неприязненные нотки.
– Ну так... Просто странно.
Молчание. И тихо ответила девчонка:
– Ничего странного. Я с прошлого месяца на легкой работе.
– Что это за «легкая работа»?
Великий трагик уступил место простаку.
– Ну, в положении я... – смущенно сказала девчонка.
Я перевернулся на бок и запихал угол клеенчатой подушки в рот. Очень противно, но другого выхода не было!
– А муж где же? – растерянно спросил Димка.
– В армии...
И опять молчание.
– Так-так... – наконец сказал Димка. – Ну что ж... Счастливого дежурства.
– Спокойной ночи, Димочка! – ласково ответила девчонка.
А я быстро замотал свою голову старой кожаной курткой, потому что клеенчатая подушка меня уже не спасала...
КАТЕРИНА
Я наконец перебралась со своим медпунктом в новое помещение.
– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – сказал Селезнев. – Это же почти абсолют счастья любого эскадрильного врача!
Действительно, медпункт получился очень миленьким. Каждому шкафчику, каждой тумбочке было найдено место, проведен телефон и поставлено переговорное устройство с динамиком и микрофоном для внутрипортовой связи. Я соорудила очаровательные занавески из внутренних домашних ресурсов и, воспользовавшись обилием свободного места, поставила у окна маленький столик для Ляльки. Все равно она почти весь день торчит у меня. Сама Лялька притащила свою скамеечку, краски, карандаши, бумагу и еще какую-то мелочишку. На столик она усадила старую драную обезьяну, вытертого вельветового медведя без левой лапы и ужасно некрасивую куклу Луизу.
Лялька обычно сидит лицом к окну и никогда не поворачивается. До того, что происходит у нее за спиной, Ляльке дела нет. Она рисует. Она почти всегда что-нибудь рисует.
– Ты учти, старушка, – сказал Селезнев, показывая глазами в Лялькину сторону. – Вот-вот прилетит из управления медкомиссия... Я не думаю, что они будут в большом восторге, когда в твоем кабинете увидят этот симпатичненький филиал комнаты матери и ребенка.
– Ты меня предупредишь, и я заблаговременно все это уберу, – успокоила я его.
– Папа! – не поворачиваясь, сказала Лялька. – А слоны зеленые бывают?
– Нет, котенок. Слоны обычно серые, – ответил Селезнев.
Садилась чья-то машина. Селезнев привычно посмотрел в окно, на часы и удивленно поднял брови.
– Это еще кто? – спросил он сам себя.
– Дядя Сережа Сахно с «химии» прилетел, – сказала Лялька, поглядев на самолет.
– Ты-то откуда знаешь? – спросила я.
– А у них три последние цифры – шесть, два и пять, – невозмутимо ответила Лялька, продолжая рисовать.
– Точно... – растерянно сказал Селезнев. – Шесть, два и пять...
– Они когда в колхоз улетали, я их провожала, и мы с дядей Димой пели песню: «Я тебя провожала и слезы сдержала, и были сухими глаза!..» А дядя Сережа как на него крикнет, и они улетели...
– Не ребенок, а что-то особенное, – пробормотал Селезнев. – Поставь, пожалуйста, штампик. – Он протянул мне свой полетный лист.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.
– Морально? Физицки?
– Физицки, физицки... – невольно впадая в его тон, засмеялась я.
Он обошел стол, наклонился надо мной и, касаясь моей щеки, одними губами шепнул:
– Катька...
А потом вдруг резко выпрямился и громко спросил:
– Лялька! Хочешь братика?
– Не-а! – мотнула головой Лялька.
– Ты в своем уме?.. – испугалась я.
– Ставь, ставь штампик.
– К обеду будешь?
– Да. Только в Котлинск схожу и обратно.
И в это время я услышала мотоцикл Азанчеева. Это мог быть только он. Я слышу этот мотоцикл каждое утро. Я этот мотоцикл уже наизусть выучила...
– Командир, – сказала я и постаралась улыбнуться. – Давай уедем отсюда...
И от моей идиотской улыбки Селезневу стало не по себе.
Он мне что-то ответил, но я уже ничего не слышала, кроме нараставшего звука мотоциклетного мотора. Ах, хоть бы кто-нибудь опробовал самолетный двигатель! Чтобы взревел он сумасшедшими оборотами и проглотил это чертово мотоциклетное тарахтение!.. И пусть вылетят стекла из окон, только бы не слышать этот мотоцикл!.. Только бы взять себя в руки! Взять себя в руки.
Почему он на аэродроме? Он же сегодня не летает. Он же не проходил у меня осмотр.
– Почему он на аэродроме? – неожиданно для самой себя вслух спросила я. – Он же сегодня не летает...
– Я назначил его в комиссию по списанию «Як-двенадцатого», – ответил Селезнев, и я с ужасом заметила, что он даже не поинтересовался, о ком я спрашиваю.
– Васенька, родной мой, дружочек мой... – забормотала я. – Давай действительно уедем отсюда!.. Ну что тебе стоит?.. Ну неужели тебе здесь не надоело? Помнишь, ты хотел на Север? Ты же сам хотел на Север, правильно? И я здесь скоро от тоски сдохну...
И тут мы оба увидели, что Лялька повернулась и смотрит на нас, испуганно переводя взгляд с одного на другого.
Вот тут он мне и сказал:
– Возьми себя в руки.
В дверь постучали.
Я машинально поправила волосы и крикнула:
– Да-да! Войдите!.. – И подумала: «Господи, только бы не он... Только бы не он...»
Дверь открылась, и вошли Сергей Николаевич Сахно и Дима Соломенцев. Я чуть не разревелась.
– Сергей Николаевич! – сказал Вася. – С прибытием!..
– Здравия желаю, Василий Григорьевич, – сказал Сахно. – Вот пришли доложиться. Нам сказали, что вы здесь... Доброе утро, Катерина Михайловна.
– Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Николаевич... Здравствуй, Димочка! – Я была так рада, что именно они сейчас пришли сюда.
– Потом, потом доложитесь, – улыбнулся Селезнев. – Отдыхайте.
– Что вы?! – махнул рукой Сахно. – Нам еще аэроплан разгружать...
– Одну секундочку! – сказал Дима и вышел вперед. Он очень великосветски улыбнулся, поклонился мне и Селезневу и вдруг вытащил из-за пазухи какое-то маленькое живое существо.
– Лялька! – торжественно проговорил он. – Получи. Доктор, не волнуйтесь! Хомячки – лучшие друзья детей. Василий Григорьевич! Ребенок без хомяка как без рук!..
Лялька тихо повизгивала от восторга. Дима еще раз всем поклонился и отступил к дверям.
– Это страшный человек, Василий Григорьевич, – сказал Сахно и показал на Димку, скромненько стоявшего у него за спиной. – То, что я с ним летаю, нужно квалифицировать как полеты в особо сложных условиях и платить мне надбавку за вредность...
– Вас понял, – рассмеялся Селезнев, подошел к Сахно и Димке, обнял их за плечи и слегка подтолкнул к дверям: – Пошли, друзья.
Они вышли. Через окно я видела, как они направились к стоянке, плотно – плечом к плечу, шагая в ногу, время от времени перебрасываясь словами и чему-то смеясь. В этот момент я поняла, что он сможет без меня прожить. А я без него? Я без него смогу?..
– Мама! – сказала Лялька. – А все-таки как по-твоему, слоны зеленые бывают?
– Бывают... – ничего не понимая, ответила я.
– Вот счастье! – воскликнула Лялька. – У меня остался только один зеленый карандаш!..
– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – сказал Селезнев. – Это же почти абсолют счастья любого эскадрильного врача!
Действительно, медпункт получился очень миленьким. Каждому шкафчику, каждой тумбочке было найдено место, проведен телефон и поставлено переговорное устройство с динамиком и микрофоном для внутрипортовой связи. Я соорудила очаровательные занавески из внутренних домашних ресурсов и, воспользовавшись обилием свободного места, поставила у окна маленький столик для Ляльки. Все равно она почти весь день торчит у меня. Сама Лялька притащила свою скамеечку, краски, карандаши, бумагу и еще какую-то мелочишку. На столик она усадила старую драную обезьяну, вытертого вельветового медведя без левой лапы и ужасно некрасивую куклу Луизу.
Лялька обычно сидит лицом к окну и никогда не поворачивается. До того, что происходит у нее за спиной, Ляльке дела нет. Она рисует. Она почти всегда что-нибудь рисует.
– Ты учти, старушка, – сказал Селезнев, показывая глазами в Лялькину сторону. – Вот-вот прилетит из управления медкомиссия... Я не думаю, что они будут в большом восторге, когда в твоем кабинете увидят этот симпатичненький филиал комнаты матери и ребенка.
– Ты меня предупредишь, и я заблаговременно все это уберу, – успокоила я его.
– Папа! – не поворачиваясь, сказала Лялька. – А слоны зеленые бывают?
– Нет, котенок. Слоны обычно серые, – ответил Селезнев.
Садилась чья-то машина. Селезнев привычно посмотрел в окно, на часы и удивленно поднял брови.
– Это еще кто? – спросил он сам себя.
– Дядя Сережа Сахно с «химии» прилетел, – сказала Лялька, поглядев на самолет.
– Ты-то откуда знаешь? – спросила я.
– А у них три последние цифры – шесть, два и пять, – невозмутимо ответила Лялька, продолжая рисовать.
– Точно... – растерянно сказал Селезнев. – Шесть, два и пять...
– Они когда в колхоз улетали, я их провожала, и мы с дядей Димой пели песню: «Я тебя провожала и слезы сдержала, и были сухими глаза!..» А дядя Сережа как на него крикнет, и они улетели...
– Не ребенок, а что-то особенное, – пробормотал Селезнев. – Поставь, пожалуйста, штампик. – Он протянул мне свой полетный лист.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.
– Морально? Физицки?
– Физицки, физицки... – невольно впадая в его тон, засмеялась я.
Он обошел стол, наклонился надо мной и, касаясь моей щеки, одними губами шепнул:
– Катька...
А потом вдруг резко выпрямился и громко спросил:
– Лялька! Хочешь братика?
– Не-а! – мотнула головой Лялька.
– Ты в своем уме?.. – испугалась я.
– Ставь, ставь штампик.
– К обеду будешь?
– Да. Только в Котлинск схожу и обратно.
И в это время я услышала мотоцикл Азанчеева. Это мог быть только он. Я слышу этот мотоцикл каждое утро. Я этот мотоцикл уже наизусть выучила...
– Командир, – сказала я и постаралась улыбнуться. – Давай уедем отсюда...
И от моей идиотской улыбки Селезневу стало не по себе.
Он мне что-то ответил, но я уже ничего не слышала, кроме нараставшего звука мотоциклетного мотора. Ах, хоть бы кто-нибудь опробовал самолетный двигатель! Чтобы взревел он сумасшедшими оборотами и проглотил это чертово мотоциклетное тарахтение!.. И пусть вылетят стекла из окон, только бы не слышать этот мотоцикл!.. Только бы взять себя в руки! Взять себя в руки.
Почему он на аэродроме? Он же сегодня не летает. Он же не проходил у меня осмотр.
– Почему он на аэродроме? – неожиданно для самой себя вслух спросила я. – Он же сегодня не летает...
– Я назначил его в комиссию по списанию «Як-двенадцатого», – ответил Селезнев, и я с ужасом заметила, что он даже не поинтересовался, о ком я спрашиваю.
– Васенька, родной мой, дружочек мой... – забормотала я. – Давай действительно уедем отсюда!.. Ну что тебе стоит?.. Ну неужели тебе здесь не надоело? Помнишь, ты хотел на Север? Ты же сам хотел на Север, правильно? И я здесь скоро от тоски сдохну...
И тут мы оба увидели, что Лялька повернулась и смотрит на нас, испуганно переводя взгляд с одного на другого.
Вот тут он мне и сказал:
– Возьми себя в руки.
В дверь постучали.
Я машинально поправила волосы и крикнула:
– Да-да! Войдите!.. – И подумала: «Господи, только бы не он... Только бы не он...»
Дверь открылась, и вошли Сергей Николаевич Сахно и Дима Соломенцев. Я чуть не разревелась.
– Сергей Николаевич! – сказал Вася. – С прибытием!..
– Здравия желаю, Василий Григорьевич, – сказал Сахно. – Вот пришли доложиться. Нам сказали, что вы здесь... Доброе утро, Катерина Михайловна.
– Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Николаевич... Здравствуй, Димочка! – Я была так рада, что именно они сейчас пришли сюда.
– Потом, потом доложитесь, – улыбнулся Селезнев. – Отдыхайте.
– Что вы?! – махнул рукой Сахно. – Нам еще аэроплан разгружать...
– Одну секундочку! – сказал Дима и вышел вперед. Он очень великосветски улыбнулся, поклонился мне и Селезневу и вдруг вытащил из-за пазухи какое-то маленькое живое существо.
– Лялька! – торжественно проговорил он. – Получи. Доктор, не волнуйтесь! Хомячки – лучшие друзья детей. Василий Григорьевич! Ребенок без хомяка как без рук!..
Лялька тихо повизгивала от восторга. Дима еще раз всем поклонился и отступил к дверям.
– Это страшный человек, Василий Григорьевич, – сказал Сахно и показал на Димку, скромненько стоявшего у него за спиной. – То, что я с ним летаю, нужно квалифицировать как полеты в особо сложных условиях и платить мне надбавку за вредность...
– Вас понял, – рассмеялся Селезнев, подошел к Сахно и Димке, обнял их за плечи и слегка подтолкнул к дверям: – Пошли, друзья.
Они вышли. Через окно я видела, как они направились к стоянке, плотно – плечом к плечу, шагая в ногу, время от времени перебрасываясь словами и чему-то смеясь. В этот момент я поняла, что он сможет без меня прожить. А я без него? Я без него смогу?..
– Мама! – сказала Лялька. – А все-таки как по-твоему, слоны зеленые бывают?
– Бывают... – ничего не понимая, ответила я.
– Вот счастье! – воскликнула Лялька. – У меня остался только один зеленый карандаш!..
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
В последнее время я стал замечать за собой одну занятную особенность: в некотором роде я стал терять кое-какие собственные принципиальные позиции. Тем более что эти принципиальные позиции были до сих пор тщательно оберегаемы и возведены в серьезнейшую степень. По-моему, человек, отдающий себе в этом отчет, должен испытывать отчаяние и презрение к самому себе.
Но, как говорят в Одессе, чтоб да, так нет.
Правда, я не очень понимаю, чем вызвана подобная перестройка мировоззрения, но то, что она происходит, я отмечал несколько раз. Может быть, у меня это уже возрастное? Говорят же, что люди с возрастом сдают свои казавшиеся незыблемыми позиции и взамен обретают мудрость, терпимость и еще что-то такое, что позволяет им все чаще и чаще идти на компромиссы.
Когда-то я твердо решил, что человек, подобный Селезневу, никогда не вызовет во мне ничего, кроме раздражения. В этом человеке мне не нравилось почти все. И я был убежден в том, что пронесу неприязнь к подобным типам сквозь всю свою жизнь.
Но вот прошел, прямо скажем, небольшой отрезок времени, и я поймал себя на том, что мне интересен его разговор; мне, черт побери, приятно его лицо; меня уже не раздражает его ироничность, радует внимание, с которым он слушает меня или Сергея Николаевича...
Мы шли втроем из медпункта на стоянку, и мой Серега со своим толстопятым медвежьим юмором что-то ему клепал на меня, а он смеялся и разглядывал меня так, словно увидел впервые. А один раз чуточку приотстал и за спиной Сахно подмигнул мне. Держись, мол, старик! И мне это, не скрою, очень понравилось... И я ему взял и тоже подмигнул. Мол, держусь, Василий Григорьевич!..
Казалось бы, пустяк? Мелочь, как говорит Котька Климов, а все-таки приятно.
Около нашего самолета никого не было. Ни техника, ни моториста.
Селезнев взлетел и ушел с пассажирами в Котлинск, а Сахно решил смотаться на вышку КДП.
– И я с вами, – заявил я.
– Куда?
– На вышку.
– Тебе-то что там делать?
– Людей хочу посмотреть, себя показать. Поздороваться я имею право? Вы что-нибудь о моральном кодексе слышали? Об элементарной вежливости вам что-нибудь известно? Я две недели в коллективе не был!
Сахно удивленно посмотрел на меня.
– А я тебе что, не коллектив? – спросил он.
– Вы диктатор. Тиран.
– Вот я тебе сейчас вмажу... – сказал Сахно.
– Во, во, – с удовольствием констатировал я. – Это вы можете! Чего доброго...
– Пошли, – сказал он. – Только быстренько.
И мы пошли на вышку диспетчерской службы. Мы еще поднимались по лестнице, а я уже слышал голос Надежды Васильевны.
Но, как говорят в Одессе, чтоб да, так нет.
Правда, я не очень понимаю, чем вызвана подобная перестройка мировоззрения, но то, что она происходит, я отмечал несколько раз. Может быть, у меня это уже возрастное? Говорят же, что люди с возрастом сдают свои казавшиеся незыблемыми позиции и взамен обретают мудрость, терпимость и еще что-то такое, что позволяет им все чаще и чаще идти на компромиссы.
Когда-то я твердо решил, что человек, подобный Селезневу, никогда не вызовет во мне ничего, кроме раздражения. В этом человеке мне не нравилось почти все. И я был убежден в том, что пронесу неприязнь к подобным типам сквозь всю свою жизнь.
Но вот прошел, прямо скажем, небольшой отрезок времени, и я поймал себя на том, что мне интересен его разговор; мне, черт побери, приятно его лицо; меня уже не раздражает его ироничность, радует внимание, с которым он слушает меня или Сергея Николаевича...
Мы шли втроем из медпункта на стоянку, и мой Серега со своим толстопятым медвежьим юмором что-то ему клепал на меня, а он смеялся и разглядывал меня так, словно увидел впервые. А один раз чуточку приотстал и за спиной Сахно подмигнул мне. Держись, мол, старик! И мне это, не скрою, очень понравилось... И я ему взял и тоже подмигнул. Мол, держусь, Василий Григорьевич!..
Казалось бы, пустяк? Мелочь, как говорит Котька Климов, а все-таки приятно.
Около нашего самолета никого не было. Ни техника, ни моториста.
Селезнев взлетел и ушел с пассажирами в Котлинск, а Сахно решил смотаться на вышку КДП.
– И я с вами, – заявил я.
– Куда?
– На вышку.
– Тебе-то что там делать?
– Людей хочу посмотреть, себя показать. Поздороваться я имею право? Вы что-нибудь о моральном кодексе слышали? Об элементарной вежливости вам что-нибудь известно? Я две недели в коллективе не был!
Сахно удивленно посмотрел на меня.
– А я тебе что, не коллектив? – спросил он.
– Вы диктатор. Тиран.
– Вот я тебе сейчас вмажу... – сказал Сахно.
– Во, во, – с удовольствием констатировал я. – Это вы можете! Чего доброго...
– Пошли, – сказал он. – Только быстренько.
И мы пошли на вышку диспетчерской службы. Мы еще поднимались по лестнице, а я уже слышал голос Надежды Васильевны.