Кунин Владимир Владимирович. Пилот первого класса

   – Ну все равно...
   – Правильно!.. – окончательно взбеленился провизор и выплеснул на меня многолетнюю тоску по докторскому званию: – Правильно! Вам все все равно! Поэтому вам все равно, какие очки покупать!
   Это был конец, В лучшем случае он сейчас выскажет мне все, что он думает о нынешней молодежи, а в худшем...
   – Послушайте, товарищ провизор, – быстро сказал я. – Он взлетать может, а садится плохо. Чем ближе земля, тем хуже он ее видит...
   Старик все понял, и в нем снова проснулось достойное презрение к оболтусу.
   – Хватит! С этого надо было начинать!..
   Он взял несколько пар очков и стал примерять их на свой толстенький носик, глядя на табличку с надписью: «Очки отпускаются только по рецепту врача».

КЛИМОВ

   Принято считать, что авиационные техники – это люди, когда-то погубившие в себе мечту стать летчиками. Будто бы с детства такой человек готовил себя к тому, чтобы взмыть в воздух, и уже вот-вот готов был причислить себя к клану покорителей пространства, как вдруг судьба вырвала у него из рук штурвал и оставила его на земле. И тогда этот человек, свято верующий в то, что, кроме авиации, ничего на свете не существует, решает стать авиатехником. Чтобы хоть как-нибудь сопутствовать своей несбывшейся мечте. Он проникается ответственностью и неповторимостью своего нового назначения, нежно и трепетно влюбляется в шплинтики, тросики, корончатые гаечки, поршни, карбюраторы, бензин Б-70 и масло МС-20...
   В сферу своей любви и своих забот он непременно включает и летчика, летающего на «его» самолете. Тут уж начинается полное слюнтяйство! Он его якобы холит и лелеет, чуть ли не за ручку водит, «добродушно ворчит», походя рассыпает несложные философские сентенции, исполненные «доброго народного юмора», и, когда летчик взлетает, «подолгу смотрит ему вслед»...
   Короче говоря, авиатехники – это те самые «незаметные герои», «люди, оставшиеся в тени», без которых не обходятся ни одна книжка, ни один кинофильм, ни одна телевизионная передача, посвященные авиации.
   Так вот, если мне кто-нибудь возразит и скажет, что такими людьми наша авиация полным-полна, я немедленно соглашусь и откланяюсь, заявив, что в таком случае в этой комедии я персонаж нетипичный.
   Не помню уже, не то я где-то читал, не то где-то слышал, что «бедность, неудачи и лишения не закаляют человека, как это принято считать, а, наоборот, развращают его, ожесточают и подавляют».
   Возможно, это один из тех немудрящих псевдофилософских афоризмов, которые с наслаждением записываются в книжечки определенной категории людей. Такие изречения стоят между «целовать курящую женщину все равно что целовать пепельницу» и «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Да, дребедень! Да, пошлятина! Но то, что неудачи ожесточают и подавляют, я знаю по себе. Значит, не все дребедень? Значит, в этой мути есть и зерно истины?..
   Я стал авиационным техником благодаря двум восемнадцатилетним болванам. Один из них был мастером спорта по настольному теннису, а второй – сыном какого-то исполкомовского босса. Все мы после десятого класса сдавали на биофак университета, все получили одинаковый проходной балл, но мастера спорта и исполкомовского отпрыска приняли, а на меня просто-напросто не хватило места. Причем надо было видеть, как они сдавали! Вся наша группа ржала, экзаменаторы отдувались и стыдливо опускали глазки. Мы этих двоих и за людей-то не считали. Они производили такое впечатление, будто аттестаты зрелости им удалось по случаю приобрести на барахолке.
   Но они получили по тринадцать баллов! Столько же, сколько и я. Четыре, четыре и пять! И они были зачислены, а я нет...
   Я сунулся в Выборгское авиатехническое училище и был туда принят с распростертыми объятиями.
   Вот как я стал авиационным техником по эксплуатации самолетов и авиадвигателей. Я никогда не хотел быть летчиком...
   ... Только что приземлился Селезнев. Выходя из самолета, он застегнулся на все пуговицы, вытер лоб и шею платком и надел фуражку.
   – Климов, – сказал он и посмотрел мне прямо в переносицу, – надо что-то с движком делать. Так недолго и аэроплан поломать.
   – Опять?
   – Как с режима на режим перехожу – трясет. Особенно при взлете.
   – Что такое?! – удивился я. – Гонял его – все было прекрасно...
   – Я сейчас с болдыревской площадки взлетал – карбюратор так хлопнул, что температура головок цилиндров чуть ли не до минимума упала. Может, игла карбюратора заедает, а?..
   – С чего бы ей заедать? – усомнился я.
   – Короче: я записал в бортжурнал, доложите инженеру и принимайте наконец меры. Чтобы к утру все было готово.
   Селезнев поправил на голове фуражку и пошел к зданию аэропорта.
   С начальством у меня отношения... забавные. Меня считают хорошим специалистом, изредка скупо хвалят на собраниях, но почему-то никому никогда не приходит в голову обратиться ко мне не по фамилии, а просто по имени. Я не за то, чтобы меня похлопывали по плечу, – я против этого одностороннего панибратства, когда начальство говорит тебе «ты» и зовет по имени, а я должен говорить ему «вы» и называть по имени и отчеству. Но иногда... Иногда мне до смерти хочется услышать свое имя. Чтобы кто-нибудь взял и сказал: «Костя, тебе не кажется, что на малых оборотах слышится какой-то посторонний шумок?» И тогда я прислушаюсь и отвечу: «Да нет, старик, движок в норме. Наверное, заслоночка дребезжит... Ничего страшного, сейчас мы ее затянем».
   Одно время у меня были очень симпатичные отношения с Димкой Соломенцевым. Он младше меня на три года, и мне доставляло удовольствие слегка ему покровительствовать. Он смотрел мне в рот, весело смеялся, когда я острил, и с удовольствием выполнял мои маленькие поручения самого невинного свойства: смотаться за пивом, придумать какую-нибудь историю для девицы, к которой мне не хотелось идти на свидание, отнести мои книги в библиотеку и так далее... Я же, со своей стороны, помогал ему разобраться в окружавших людях, делал для него маленькие общеизвестные открытия, которые поселяли в нем пугливое уважение ко мне.
   Порой я жалел его. Ведь для того чтобы достичь наибольшего эффекта, я сознательно сгущал краски и усложнял события, которые пыталсяему растолковать. Я даже получал удовольствие от его растерянности, когда безжалостно разрушал его иллюзии по тому или иному поводу. Садизм да и только! Но в то же время мне казалось, что я имею на это право. Я вспоминал мастера спорта по настольному теннису и того, второго, бездарного отпрыска... Почему? Непонятно! Димка был абсолютно не похож на этих двух кретинов, которые уже, наверное, окончили университет. Интересно, как они там вдвоем умещались пять лет на одном моем стуле?..
   Нет, Димка был очень пристойным парнем. И я искренне сожалею, что за последнее время мы как-то незаметно разошлись. По-моему, он единственный человек, который называл меня по имени.
   * * *
   ... Но что же делать с селезневским двигателем? Хорошо, если там часа на полтора работы. А если больше? Я только сегодня познакомился с двумя очаровательными девицами, которые прикатили к нам в Добрынино из Москвы в очень недолгую командировку. Я обещал им, что в шесть буду у них в Доме колхозника. Кстати, Димка сегодня был бы незаменим...
   Я послал своего моториста за инженером эскадрильи, а сам залез в кабину и запустил двигатель. Барахлил карбюратор. Селезнев был прав.
   Я прикинул, что если даже не копаться в старом карбюраторе, а целиком сменить весь узел, то работы здесь часа на три. Новый карбюратор обязательно нужно расконсервировать...
   Из кабины я видел, как от барака техсостава к самолету, прихрамывая, шел инженер эскадрильи, уже на ходу прислушиваясь к работе мотора.
   Он подошел поближе, остановился и жестом попросил меня поработать сектором газа. Послушал мотор на разных режимах и скрестил над головой руки. Я заглушил двигатель и вылез из самолета.
   – Выпиши новый карбюратор, – сказал инженер. – Расконсервируй, промой, собери и поставь на двигатель.
   Я посмотрел на часы и понял, что раньше половины седьмого мне отсюда не выбраться.
   – Будет у меня когда-нибудь личная жизнь? – раздраженно спросил я.
   – Будет, будет...
   – А завтра с утра это нельзя сделать?
   – А если вылет?
   – Какой вылет? – зло сказал я и посмотрел на небо. – Вы смотрите, какая мура собирается. Завтра на весь день дождь обеспечен, и все наши асы будут подыхать от тоски и безделья.
   – Климов! – сказал инженер и показал мне глазами на моториста. – Придержи язык. Иди на склад за карбюратором и начинай работать.
   – Есть!.. – ответил я.
   – Только обязательно расконсервируй! – строго сказал инженер. – Не дай Бог, сетка в масле!.. И высотный корректор проверь.
   – Да что я, карбюраторы не ставил?! – огрызнулся я.
   Вся эта история катастрофически ломала мои планы. Хорошо еще, если девочки позвонят мне сюда, на аэродром, и я сумею предупредить их о том, что немного задержусь.
   К счастью, я догадался дать им номер телефона техучастка. Жаль только, что их двое... Димку бы мне найти, Димку... Если нас окажется четверо, все встанет на свои места.
   Димка Соломенцев, сам того не подозревая, чрезвычайно выгодно оттенял меня. Наша разница в возрасте, его щенячья бесшабашность и веселая трепотня, его вполне различимая подчиненность мне и абсолютное неумение пить выдавали в нем мальчишку, рядом с которым я был единственно достойным внимания взрослым мужчиной. А девочки это чувствуют буквально на расстоянии.
   Мы с мотористом стояли на двух стремянках и снимали капот с двигателя селезневской машины.
   – Слушай, Климов, мне нельзя сегодня пораньше смыться? – виновато спросил моторист. – Дочка болеет...
   – Ты в своем уме, Петька? Новый карбюратор разобрать, промыть, собрать и поставить... А у меня только две руки!..
   И в это время издалека кто-то прокричал:
   – Климо-о-ов!.. К телефону на техучасток!..
   Я спрыгнул со стремянки, посмотрел на часы и сказал мотористу:
   – Снимай старый карбюратор к чертовой матери! Я сейчас...
   Я бежал к телефону и думал: «Ах молодцы девочки! Ах умнички!.. Только бы это вы оказались, только бы вы!.. Даже если я не придумаю себе партнера на сегодняшний вечер, уж как-нибудь я эту стройненькую блондиночку уведу от подруги...»
   Это были они. Вернее, она, блондиночка.
   – Костя, – сказала она, – в наших с вами планах ничего не изменилось? А то нас с Верочкой приглашают на концерт какой-то дальневосточной филармонии. Тут приехала группа из Хабаровска...
   – Ни в коем случае! – разволновался я. – Боже вас упаси от этого дальневосточного кошмара! Это антиискусство. Я обязательно буду.
   – Ну хорошо, – согласилась она. – Нам нужно что-нибудь приготовить? Куда-нибудь сходить?
   – Я все принесу с собой. Сидите, ждите и накапливайте в себе нежность к робкому провинциалу...
   – Послушайте, провинциал, – рассмеялась она, – я не заметила в вас никакой робости.
   – Будет, будет... – на всякий случай пообещался.
   – Вы кого-нибудь захватите?
   – По обстоятельствам.
   – Ждем. Привет...
   – Привет.
   Я положил трубку и посмотрел на часы. Оставалось не больше часа. Не успеть, черт возьми! Не успеть мне его расконсервировать...
   Из маленькой комнатки выглянул инженер эскадрильи.
   – Ты ей скажи, чтобы сюда не трезвонила, – сказал он и сплюнул. – Кончай с этим делом, понял?
   – Такая девушка!.. – засмеялся я. – Софи Лорен!
   – Ты давай готовь машину комэска, – недовольно буркнул инженер.
   – А как же! – оживился я и снова посмотрел на часы.
   Небо было низкое, серое. Погода портилась с каждой минутой. Я шел к самолету и пытался придумать что-то такое, что помогло бы мне отложить всю эту возню с двигателем на завтра. Уведут же девочку, уведут!.. Какая-то еще филармония дальневосточная! Представляю себе этих халтурщиков! Наверное, они сами и приглашают девочек на свой концерт... А провались он, этот карбюратор! Надо же было так не вовремя. Уверен, что его можно сменить завтра...
   И тут меня осенило! Я круто изменил направление и побежал к зданию аэропорта. Лишь бы синоптики не смотались!
   Синоптики были еще на месте.
   – Здравствуй, племя молодое, незнакомое! – сказал я.
   – Здравствуй, Климов, здравствуй, – ответили мне синоптики – две пожилые тети.
   – Погадайте на червонного короля, какая погодишка будет завтра до двенадцати...
   – А тут и гадать нечего, – ответили мне синоптики. – Паршивая будет погода... Такой фронт с дождем идет, что и просветов не предвидится.
   – Это с утра?
   – На весь день, пожалуй... А тебе-то зачем?
   – Значит, вылетов не будет?
   – А далеко лететь собрался?
   – В Париж. На открытие авиационной выставки.
   – Придется тебе, Климов, опоздать к открытию. Разве только тебе сам министр вылет разрешит.
   – Ну, спасибо за информацию.
   – Кушай на здоровье.
   Я выскочил от синоптиков с музыкой в сердце. Все в порядке! Дальше события должны развиваться таким образом: моториста отпустить домой (на кой мне черт лишние глаза?), поставить карбюратор так, как он есть, не расконсервируя его и не промывая. На земле он и так будет работать. И смотаться с аэродрома. Тогда я повсюду успеваю. Завтра в течение дня под видом дополнительной проверки снять его, разобрать, промыть и поставить заново. Блеск! И волки сыты, и овцы целы.
   Можно было, конечно, не устраивать этот спектакль. Закрыть сейчас двигатель капотом и сказать, что все в порядке. Завтра было бы возни меньше. Но я знал, что инженер не уйдет домой, пока не увидит и не услышит мотор с новым карбюратором.
   Моторист уже снял старый карбюратор и теперь сидел на стремянке и ждал меня.
   Я подошел к нему, посмотрел на него и самым доброжелательным образом сказал ему:
   – Петро, а Петро!.. Падай передо мной на колени, я тебя отпускаю. Чеши, Пьер, на все четыре стороны, но так, чтобы никто не видел, что ты смываешься раньше времени.
   – А карбюратор?
   – Все беру на себя.
   – Ну спасибо, – сказал моторист. – А то баба моя совсем зачухалась: дочка болеет, я целый день на аэродроме...
   – Двигай! – сказал я.

ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ

   Я шел по улице и, не скрою, с удовольствием разглядывал свое отражение в витринах магазинов и в окнах первых этажей. Около гастронома я остановился. Подтянул галстук, поправил фуражечку и вдруг понял, что безумно хочу каких-нибудь конфет.
   Например, соевых батончиков по рубль девяносто. Соевые батончики я просто обожаю. Или «Старт».
   А что, думаю, если мне сейчас зайти в гастроном, купить полкило соевых батончиков или «Старта» и тихонько пойти домой, сесть писать письмо Лене. Или наоборот: купить соевые батончики (или «Старт») и пойти к Сахно. И подарить ему очки. Посидеть, попить у них чаю и потопать домой – сесть писать письмо Лене...
   Одну минуточку... Где же деньги? У меня же от тех двадцати пяти еще рублей восемь должно было остаться...
   Я полез во внутренний карман за деньгами и сразу же наткнулся на очки. Интересно, как я в них выгляжу? Я оглянулся вокруг, убедился, что никто на меня не смотрит, и вытащил из кармана очки. Как только я надел их, вокруг меня все расплылось и потеряло свои привычные очертания. У меня даже голова закружилась. Я поспешно сдернул очки и подумал, что этот нудный старикан из аптеки продал мне слишком сильные очки. Не может же быть, чтобы у Сергея Николаевича зрение уж так отличалось от моего...
   Я с испугом посмотрел на эти чертовы очки и спрятал их в карман.
   Сделал я это очень вовремя, так как из дверей гастронома вылетел Костя Климов. А мне бы не хотелось, чтобы хоть кто-нибудь спрашивал меня, что это за очки и кому они предназначены. Как сказал дядя Паша: «Это дело наше, семейное...»
   – Старик, тебя мне просто Бог послал! – Климов подхватил меня под руку и куда-то потащил. – Вперед! Только вперед!..
   – Да подожди ты... – вяло сказал я. – У меня еще дел по горло...
   Но Климов крепко держал меня и все время повторял:
   – Старик, это же просто сказка, что я встретил тебя! Просто сказка!..
   Прощайте, соевые батончики! Прощайте, мои любимые конфетки «Старт»!.. Черт бы побрал этого Климова!

«СОФИ ЛОРЕН»

   В десять минут седьмого примчался к нам Костя Климов и притащил с собой какого-то летчика, очень милого рыжего парня по имени Дима.
   Да, мы с Веркой подыхаем от тоски в этом маленьком городишке. Да, я с удовольствием познакомилась сегодня утром на улице с этим Костей. Он красивый, у него хорошо подвешен язык, он весело-настойчив и в меру самоуверен. Мы с Веркой пригласили его к себе, начихав на роскошного администратора какой-то там филармонии, такого светского льва из Конотопа, с длинным ногтем левого мизинца.
   Да, да, да!.. С точки зрения наших бабушек, я вела себя крайне легкомысленно. Но Косте расценивать так мое поведение не имело смысла. Он притащил с собой этого рыжего симпатягу и сразу же стал ему всячески показывать, что он, Костя, имеет на меня больше прав, чем кто бы то ни было. Мало того, мне даже показалось, что этот бедный Дима, по каким-то уже сложившимся традициям их отношений, должен состоять при Косте на вторых ролях.
   Я себе ясно представила, как перед приходом сюда Костя сказал Диме: «Блондинка моя, а ты займись другой, и будет полный порядок».
   Но мы с Верочкой девочки самостоятельные. Мы такие штучки за версту видим, и у нас такие номера не проходят. Так что нас распределять не нужно.
   – Верка, – шепнула я, – беру рыжего на себя. Не возражаешь?
   Вера тут же все поняла, посмотрела на Костю и прыснула.
   А рыжий, прелесть такая, сидел, сначала чуточку ошарашенный моим натиском, и растерянно поглядывал на своего старшего друга, словно спрашивал его, как нужно поступать в такой вот непредвиденной ситуации. Костя тоже слегка растерялся, но потом, к чести его нужно заметить, быстро перестроился и лишь изредка, когда я особенно нежно и настойчиво начинала ухаживать за Димой, бросал на меня укоризненные взгляды.
   Крутился Веркин магнитофончик, и весело было мне черт знает как! В конце концов я этого Димку растормошила. Костя уже вовсю ворковал с Верой. К нему снова вернулась уверенность, и время от времени он насмешливо поглядывал на Димку и одобрительно подмигивал мне.
   Я что-то болтала, смеялась. Дима смотрел на меня, улыбался и, как мне показалось, совсем не слушал меня.
   – Ты о чем? – тихо спросила я.
   – Об одной девочке, – так же тихо ответил он.
   Ну наконец-то, думаю.
   – Какая-нибудь ваша, здешняя? – нарочно спросила я.
   – Да нет... Московская, – Сказал он и посмотрел мне в глаза.
   В это время мы танцевали, и поэтому мне было очень удобно тихонько поцеловать его. Я поцеловала его в щеку, а он слегка отстранился, улыбнулся благодарно, и только.
   И тогда я поняла, что я полная дура. Самоуверенная идиотка.
   Он действительно думал о московской девочке. Только я к этой девочке не имела никакого отношения. Мало ли у нас в Москве девочек!..
   И чтобы не разреветься, я схватила его форменную фуражку, натянула ее себе на голову и весело закричала:
   – Ребята! Я похожа на летчика? Димочка, возьми меня в свою авиацию!..
   Димка посмотрел на меня, мгновенно сбросил с себя оцепенение, вскочил на стул и, дурашливо воздев руки к небу, отчаянно закричал:
   – Нет у нас авиации, нет! Мы, как говорит мой друг и учитель Константин Климов, задворки гужевого транспорта, по недоразумению снабженного крыльями...
   Тут же в дверь просунулась голова старухи – дежурной по этажу. Она, наверное, решила, что настала самая пора заступить на пост блюстителя нравов.
   – Посторонних попрошу... – гнусаво сказала старуха. – Проживающие, проводите гостей сей минут.
   ... Мы шли по пыльным ночным улочкам, и нам было очень весело. Этот рыжий симпатяга совсем разошелся и был просто очарователен.
   – Как известно, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью»... – говорил он. – Лично я рожден именно для этого. Так вот, все, что знаете про авиацию вы, прекрасные столичные дамы, это сказка... Все, что знаем мы, наивные воздушные провинциалы, это быль. Итак: наше совершенно несекретное хозяйство располагает тремя примусами типа «Ан-два» здесь и четырьмя аппаратами тяжелее воздуха в колхозах. Тип тот же. Летают на них, заметьте себе, разные категории летчиков... Сей минут, как говорила высоконравственная старушка из Дома колхозников...
   Димка выскочил на два шага вперед, повернулся лицом к нам и, осторожно отступая назад, сделал вид, будто ударяет в гонг:
   – Бомм-м! Категория номер один! Только что привставшие с авиашкольной скамьи пилоты, для которых вышеназванный тип аэроплана – первый в их юной и чистой судьбе. Основной их недостаток состоит в том, что они молоды и свободолюбивы. Ярчайший представитель первой категории – ваш покорный слуга!..
   Тут Димка так смешно поклонился, что мы захохотали.
   – Бомм-м-м! Категория вторая! Тип самолета тот же. Возраст тридцать пять – сорок... Им ничего не хочется, им никуда не хочется, им здесь хорошо – они командиры. Им все нравится... На досуге они воспитывают представителей первой категории – вашего покорного слугу...
   Мы хохотали как сумасшедшие. В этом рыжем Димке не осталось ни следа от той скованности, с которой он в начале вечера переступил порог нашего номера.
   – Бомм-м-м! – крикнул Костя, включаясь в игру. – Категория третья. Тип самолета тот же! Последний в их жизни тип... Возраст историко-революционный... Продолжай, «покорный слуга»...
   – Что? – не понял Димка.
   – Про своего давай!
   – Ладно тебе... – негромко сказал Димка. – Не трогай его.
   И тут я увидела в лице Климова что-то новое. Он еще улыбался, но глаза его уже смотрели недобро. Я так и знала – он не простит, что «первым парнем» среди нас все-таки оказался Димка.
   – Всех можно, а его нельзя? – спросил Климов.
   – А его нельзя, – ответил Димка.
   – Что правда, то правда, – неожиданно согласился Костя. – Его трогать нельзя. Инвалидов вообще грех обижать...
   – Климов! – предостерег его Димка.
   – Что «Климов»? Что «Климов»?.. Думаешь, я не понимаю, зачем он тебя вторым пилотом взял?! Он же скоро своих штанов видеть не будет, надеты они на нем или нет...
   – Ну, Климов... – умоляюще проговорил Димка.
   Но я видела, что Климов уже не мог остановиться.
   – По скольку он тебе за каждую посадку платит, поводырь? «Слуга покорный»... – зло рассмеялся Климов.
   Димка внимательно посмотрел на красивую, злую и веселую физиономию Климова и ударил по ней что было силы.
   – Гад! – хрипло выкрикнул Климов и бросился на Димку.
   Но Димка ударил его еще и еще раз, и в это же время улицу распорол милицейский свисток.
   От угла к нам бежал худенький младший лейтенант в охранении двух огромных дружинников.
   Климов услышал свисток, увидел милицию и юркнул в подворотню.
   Я сняла со своей головы Димкину фуражку и сказала Вере:
   – Так... Недурненько погуляли... Правда?

АЗАНЧЕЕВ

   Когда по вызову Селезнева я пришел к нему в кабинет, то увидел стоящую у дверей Катерину Михайловну и самого Селезнева, ходившего из угла в угол.
   – Доброе утро, – сказал я.
   – Здравствуйте, Виктор Кириллович. Одну секунду... – ответил мне Селезнев и повернулся к жене: – Нету у меня машин, Катенька... Все в разгоне. Мне и самому сейчас машина позарез нужна... Ты иди к себе. Я что-нибудь придумаю.
   Катерина Михайловна вышла, а Селезнев пристально посмотрел на меня, подумал и произнес:
   – Тут у меня к вам дельце маленькое... У вас когда вылет?
   – В тринадцать сорок.
   – Ну я думаю, что сегодня вылетов вообще не будет. Просветов не предвидится... Но на всякий случай...
   – Слушаю вас, – сказал я.
   – Тут вот какая штука... – Селезнев повернулся ко мне, и я увидел, что он чем-то сильно огорчен. – Из милиции звонили. Ночью задержали Соломенцева. Он сейчас у них. Просили приехать кого-нибудь из командования. Разобраться. Сергей Николаевич сегодня отдыхает, да и мне самому не хотелось бы его беспокоить... А тут еще машин нет ни черта!.. А ведь вы замполит эскадрильи, да еще и моторизованный, вам, как говорится, и карты в руки. Не съездите ли?
   – За что его задержали?
   – Пьяная драка.
   – Странно... – удивился я.
   – Действительно странно, – согласился со мной Селезнев.
   Он посмотрел на меня, помедлил и добавил:
   – И еще... Захватите, пожалуйста, Катерину Михайловну. Ей медикаменты получить нужно.
   Ну чем не «Педагогическая поэма»?! Это что же, проверка доверием, что ли? «Риск – благородное дело»? А что, если, уважаемый Василий Григорьевич, увезу я вашу жену навсегда, на всю мою счастливую жизнь?..
   – Слушаюсь, – ответил я.
   Все в порядке, командир. Ты ничем не рискуешь, потому что дело это не благородное. И я знаю, что ты не собираешься проверять меня доверием. Ты уж прости меня за мнительность... Я сейчас в таком состоянии, что мне уже всякая дрянь мерещится. У тебя же действительно нет ни одной свободной машины, чтобы послать ее в город за медикаментами. Так что все будет в порядке, командир.
   «Мы ехали шагом, мы мчались в боях и „Яблочко“-песню держали в зубах...»
   Дорога была пыльная. В коляске моего мотоцикла сидела Катерина Михайловна, прижимала к себе Ляльку и время от времени поднимала голову и, улыбаясь, смотрела на меня.
   Я отвечал ей тоже улыбкой и все о чем-то думал, думал... Вспоминал, как обрадовался, когда попал под то знаменитое всеармейское сокращение... Противно было только то, что выглядело это как наказание. Ну не сдержался, заявил подлецу, что он подлец. Зачем, спрашивается?.. Лучше он от этого не стал, в звании его не понизили... Зато я сразу оказался майором запаса. А не хотите ли поработать в системе ГВФ? С удовольствием... Женаты? Нет. Очень хорошо, а то у нас с жильем для семейных плоховато. С Богом! Ну, с Богом так с Богом... Приезжаешь вот в такую эскадрилью и вдруг с ужасом начинаешь понимать, что на четвертом десятке тебе приходится начинать все зановог Новые люди, новые самолеты, новый жизненный уклад. Ох дьявол! Трудно, когда тебе под сорок, все заново!.. А потом еще сваливается не то беда, не то еще что-то в этом роде – ты начинаешь понимать, что любишь вот эту женщину, и нет для тебя большего счастья, чем видеть ее хоть один раз в день. И ведь все понимаешь, что она чужая жена, и что ее муж – хороший парень, и ты не имеешь права ни словом, ни взглядом сказать ей, что тебе жить без нее не хочется...