Кунин Владимир Владимирович. Пилот первого класса

   – Почему вы молчите, Виктор Кириллович? – дотронулась до моей руки Катерина.
   – Что вы, Катерина Михайловна! Я истошно воплю, только меня, к счастью, никто не слышит.
   Я отвез Катерину Михайловну и Ляльку в райздравотдел и поехал в милицию.
   В милиции было сумрачно и чисто. У дверей сидели два милиционера и играли в нарды. В углу на этой же скамейке расположился мальчишка лет двенадцати. У него был оторван рукав курточки и широкая ссадина перерезала хитрую веснушчатую физиономию.
   За столом, отгороженным деревянным барьером, сидел молоденький младший лейтенант и сосредоточенно разглядывал обложку какого-то журнала.
   Когда я подошел к барьеру, младший лейтенант тренированным движением мгновенно спрятал журнал в стол, поправил на голове фуражку и вытянул шею, придав своей детской роже ужасно свирепое выражение.
   – В чем дело? – спросил он, сверля меня глазами.
   – Как мне повидаться с начальником?
   – По какому вопросу?
   – Тут звонили в порт, просили приехать, – объяснил я.
   – Ах, вы по делу Соломенцева! – хищно протянул младший лейтенант. – Очень приятно.
   – Ну уж и «по делу»... – засомневался я.
   – А вы как думали? – мстительно проговорил этот сердитый юноша и крикнул одному из милиционеров: – Евлампиев! Доложи товарищу капитану!
   Пришел усталый пожилой человек – капитан милиции. Он вежливо поздоровался со мной и сказал младшему лейтенанту:
   – Серебряков, ну-ка дай акт на Соломенцева.
   Младший лейтенант вскочил, протянул капитану акт и покосился на сидящего в углу мальчишку. Мальчишка нахально ухмылялся.
   Капитан тоже увидел мальчишку, повернулся к младшему лейтенанту и скучно, с нотками безысходности в голосе, видимо, в сотый раз повторяя одно и то же, сказал:
   – Серебряков, ты его дома выпороть можешь?
   Младший лейтенант тянулся и молчал.
   – Чего ты его сюда таскаешь? – спросил капитан. – Ему же здесь одно удовольствие. Я тебя спрашиваю, ты ему дома можешь уши надрать?
   Младший лейтенант густо покраснел, покашлял и пробормотал:
   – Так, товарищ капитан... Некогда все. Дежурю...
   – Я тебе специально выходной дам. Отлупишь?
   – Так точно, товарищ капитан! Отлуплю.
   – А сейчас гони, чтобы духу его здесь не было!
   – Слушаюсь!
   К сильному неудовольствию мальчишки, он тут же был выброшен на улицу могучей рукой Евлампиева, а капитан повернулся ко мне и сокрушенно проговорил:
   – Братья... – И показал глазами на младшего лейтенанта и на дверь, куда только что выпихнули мальчишку. – Вот взгляните, – сказал капитан и подал мне акт. – Актик прямо на пятнадцать суток.
   Я стал читать акт.
   – Евлампиев! – сказал капитан. – Ну-ка приведи гражданина летчика. Пускай он посмотрит в глаза своему старшему товарищу!
   – А он в камере? – спросил я.
   – А как же? Со вчерашнего. Все честь по чести... – чуточку горделиво сказал капитан.
   Привели Соломенцева. Китель на Димке был расстегнут.
   – Полюбуйтесь! – сказал капитан.
   – Здравствуйте, Дмитрий Иванович, – с почтительной серьезностью поздоровался я с Димкой.
   Наверное, меньше всего Димка ожидал увидеть меня. Он приподнял свои рыжие брови, округлил глаза и почесал нос. А потом кашлянул и растерянно поклонился мне.
   Краем глаза я заметил, что капитан и младший лейтенант переглянулись. Наверное, после того как я так серьезно приветствовал Димку, у них у обоих промелькнула мысль, что чего-то они недоглядели. А что, если это переодетый принц Уэльский?
   Но я поднял акт вверх, потряс им и сказал:
   – Я все понимаю, товарищ капитан. То, что произошло, возмутительно! И никакого оправдания Дмитоий Иванович не заслуживает...
   – Еще бы, – обрадовался капитан. – Какое тут оправдание?!
   Это не принц Уэльский! Кого надо, того и арестовали.
   Младший лейтенант смотрел на, Димку и презрительно усмехался. После истории с братцем младшему лейтенанту было приятно, что, кроме него, кто-то оказался в еще более дурацком положении.
   – Тем более, – продолжил я, – что Дмитрий Иванович – личность незаурядная...
   Капитан и младший лейтещнт посмотрели на меня: неужели все-таки принц Уэльский?..
   – И все, что случилось, попросту недостойно Дмитрия Ивановича Соломенцева – повернулся я к капитану, – лучшего летчика нашего подразделения.
   Теперь я решил обращаться только к капитану. Младший лейтенант должен быть убит рикошетом. Он уже перестал улыбаться, а на лице капитана отразилось какое-то неясное беспокойство.
   – Ведь положа руку на сердце, товарищ капитан, Дмитрий Иванович – наш маяк! Наша путеводная звезда. Верно ведь, Дмитрий Иванович?
   И тут впервые в жизни я увидел, как человек вспотел прямо у меня на глазах! А я-то думал, что это явление из области литературных преувеличений.
   Я вспомнил почти все, что вкручивал Димка сторожихе той ночью, когда я прилетал к ним в колхоз, и сказал:
   – Ах, товарищ капитан! Я мог бы многое рассказать об этом человеке!.. Самый сложный рейс – Соломенцев! Самый опасный вылет – Соломенцев! Полеты на бреющем... Спасение умирающих – все Соломенцев и Соломенцев!..
   Димка был близок к обмороку.
   Младший лейтенант снял фуражку и стал ею томно обмахивать себя, словно старая дама веером из страусовых перьев.
   Капитан, наверное, думал: «Ну черт с ним, пусть меня уволят. Что я, на пенсию не проживу, что ли?.. Хоть огородиком всерьез займусь».
   – Знаете, как у нас? – невозмутимо продолжал я. – Погоды нет, видимость ноль, а Соломенцев летит... Так ведь, Дмитрий Иванович?
   Димка поднял умоляющие глаза на меня. На его лице из-под загара приступили красные пятна. Но я только сочувственно улыбнулся ему и закончил:
   – А Соломенцев летит и не знает, вернется ли он живой из этого рейса!..
   Капитан был совершенно раздавлен героической биографией Димки. Но он был человеком сильным и нетрусливым и поэтому все-таки нашел в себе мужество сказать:
   – Это конечно... Это мы все понимаем... Работа у вас такая. И мы за это даже очень уважаем Дмитрия Ивановича. Но вы и нас поймите...
   – А как же! – немедленно подхватил я, почувствовав, что в последних словах голос капитана слегка окреп.
   Он все-таки был настоящим человеком. В конце концов, ему плевать, принц ты Уэльский или не принц! Закон есть закон.
   – А как же! – горячо сказал я. – Мы это дело без последствий не оставим!.. Но вы уж разрешите, так сказать, домашним способом. Как с предыдущим товарищем...
   Я по-свойски подмигнул капитану и показал глазами на младшего лейтенанта, а потом на дверь, куда выкинули его младшего братца.
   Капитан приободрился, улыбнулся вымученной улыбкой и строго сказал младшему лейтенанту:
   – Выдайте товарищу его вещи.
   Младший лейтенант стал суетливо доставать из сейфа Димкины вещи.
   – Вот проверьте, пожалуйста, – хрипло сказал младший лейтенант.
   Димка трясущимися руками распихал все по карманам, застегнул китель и надел фуражку.
   – Галстучек забыли-с... – сладко заметил я.
   Он торопливо сорвал с головы фуражку и стал надевать галстук.
   Я протянул капитану руку:
   – Спасибо большое, товарищ капитан. Будьте спокойны, больше это никогда не повторится. Всего хорошего. Идемте, Дмитрий Иванович.
   Мы вышли из милиции и молча направились к мотоциклу. Нужно было еще заехать в райздравотдел за Катериной Михайловной и Лялькой.
   Я завел мотоцикл и сел за руль. Димка устроился сзади. Но прежде чем тронуться с места, я повернулся к Димке и деловито спросил:
   – Я все правильно говорил? Ничего не напутал?

КАТЕРИНА

   Степная дорога только на вид казалась ровной и гладкой. Мотоцикл подбрасывало, трясло и на поворотах окутывало мягкой бархатной пылью.
   Мы с Лялькой сидели в коляске. Дима – сзади Виктора Кирилловича, прятал голову за его плечо и устало отплевывался.
   Азанчеев бережно притормаживал на каждой выбоине, и я видела, как один раз он грустно подмигнул Ляльке. Я сидела и смотрела в отодвигающуюся линию горизонта и только изредка взглядывала на Азанчеева и, сама уж не помню, за что-то выговаривала Ляльке. А по бокам дороги росли какие-то неведомые пыльные цветы.
   Почему он молчит? Не сейчас именно, а вообще... Почему он мне ничего не хочет сказать?.. Это ужасно! Боже мой, все понимать друг про друга недостаточно. Это нужно хотя бы раз услышать... Не в подтверждение того, что ты так давно уже и сама понимаешь. Просто эти слова, голос, произносящий их, могут стать решающим, поворотным моментом... Что со мной? Что со мной?.. Почему они оба молчат? Ну пусть это уже произойдет. Они же оба все понимают... Почему они ждут? Чего ждут?..
   Мотоцикл чихнул два раза и замолк. Какое-то время мы по инерции еще катились по дороге, почти бесшумно рассекая толстый слой пыли. Пыль плескалась перед передним колесом, и я подумала, что вот так, в тишине и спокойствии, мягко переваливаясь через малейшие неровности дорог, я могла бы катиться годы. Лишь бы это было именно так...
   Азанчеев свернул на обочину и затормозил. Он повернулся к Диме Соломенцеву и сказал:
   – Подача...
   Я ничего не поняла и вопросительно посмотрела на Диму.
   – Горючее не поступает, – пояснил мне Соломенцев.
   Он слез с седла и спросил Азанчеева:
   – Помочь?
   – Не надо, – ответил Азанчеев. – Управлюсь. Отдохни...
   Лялька с визгом умчалась в степь. Дима Соломенцев отошел от дороги метров на двадцать и сел на землю. Он растянул узел галстука, расстегнул воротник рубашки, опрокинулся на спину и надвинул на лицо фуражку. А я осталась сидеть в коляске.
   Я сидела в коляске и смотрела теперь только на Азанчеева. На коленях у меня лежала небольшая брезентовая сумка с инструментами, и время от времени я подавала ему то, что он просил.
   В этот момент мне казалось, что мы никогда не были так близки друг другу. Никаких «нечаянных» прикосновений, когда я передавала ему какую-нибудь отвертку, никаких «исполненных значения» взглядов. Он на меня даже не поднял глаза ни разу. Но был заглохший мотоцикл на обочине пыльной степной дороги, была я в коляске, а рядом, примостившись на корточках, одинокий человек средних лет со странной полутатарской фамилией Азанчеев, закатав рукава рубашки, копался в грязно-сером моторе...
   Наконец, впервые за все время обратного пути, он посмотрел на меня и тыльной стороной испачканной руки вытер с лица пот.
   – Дайте мне, пожалуйста, ключ четырнадцать на семнадцать.
   Я растерянно посмотрела на него и стала копаться в брезентовой сумке.
   – Вон тот, большой, – показал Азанчеев.
   Я протянула ему ключ. Он отвернул этим ключом какую-то деталь с трубочкой и, прочищая ее, тихо сказал:
   – Вот ведь плохо-то как, доктор вы мой милый...
   И тогда я закрыла глаза, взялась руками за голову и совсем по-бабьи, жалостливо проговорила:
   – Господи, Господи... Что же делать?.. Что же делать?.. Что же нам делать?..
   Фальшивя и перевирая текст, пела в степи Лялька, неподалеку, накрыв фуражкой лицо, лежал Дима Соломенцев, а я сидела в мотоциклетной коляске, и сердце мое разрывалось от жалости к самой себе, к этому до ужаса близкому мне человеку и еще к одному, который за несколько лет жизни со мной стал частью моей души, моего тела, моего сознания и которого я, наверное, люблю не только за то, что моя дочь так на него похожа...

САХНО

   Ночью у меня опять разболелась голова, и я долго не мог заснуть. Кряхтел, ворочался с боку на бок, какие-то таблетки жевал. И все решал для себя: рассказать Наде про ту посадку или не рассказывать? С одной стороны, мне ведь и пожаловаться, кроме нее, некому, а с другой стороны – она единственный человек, которого я сам должен оберегать и жалеть. И эту историю ей нелегко будет выслушать. Расстроится, плакать будет...
   – Как вы сегодня в рейс сходили? – спрашивает она меня.
   – Да ничего, – говорю, – Нормально.
   – Я как услышала, что не ты, а Дима посадку запрашивает, такая чушь в голову полезла...
   – Что еще за «чушь»? – испугался я.
   – Да ну, глупости... – рассмеялась Надя. – Это хорошо, что ты ему так доверяешь. А то некоторые вторые пилоты по три года чистым балластом летают.
   – Грамотный летник, вот я и доверяю, – сказал я. – Что я с ним, как курица с яйцом, носиться буду?
   А в голове у самого мысль бьется: «А он мне доверяет? Он мне теперь доверять будет?..»
   – Он так посадил хорошо, – заметила Надя.
   – Откуда ты знаешь, что он сажал? – разозлился я. – А может быть, я сажал?! Он условия запросил, а я сажал... Так может быть?
   – Конечно, может, – согласилась Надя. – Но это он сажал. Ты это делаешь как-то по-своему.
   – Много ты понимаешь!
   – Как раз сколько, чтобы узнать твою посадку.
   Не буду ей ничего рассказывать. И таблицу больше учить не буду. Пошла она к такой-то матери, эта таблица!.. Хватит!
   Хорошо, что аэроплан на «регламенте». Отдохну несколько дней, а там посмотрим. Все еще вполне может в норму прийти. Завтра к врачу схожу... Не к Катерине Михайловне, а к другому. Есть у меня тут один знакомый. Очень грамотный доктор. Он по санзаданиям часто летает. Мужик моего возраста. С таким разговаривать легче...
   Утром встал пораньше, приготовил Надежде завтрак, покормил ее, проводил до автобуса и на прощание сказал:
   – Ты зайди в летный класс, найди Димку и скажи ему, чтобы после занятий ко мне заглянул. Мне тут кое-что ему сказать нужно.
   Ничего мне, конечно, говорить ему было не нужно. Предупреждать его, чтобы он про ту посадку не трепался, тоже смысла не имело. Он и так никому ничего не скажет. А если бы я и не уверен в нем был, то все равно просить ни о чем бы не стал. Унижения в любом возрасте калечат человеческую душу, а уж в моем-то они и вовсе смерти подобны.
   Просто мне хотелось, чтобы Димка зашел ко мне. Посидел, поговорил, рассказал бы что-нибудь. Мы бы пообедали вместе...
   Вернулся я домой и давай в больницу тому мужику названивать. То занято, то не отвечают, то занято, то не отвечают...
   Вдруг у меня у самого раздался звонок. Я поднял трубку.
   – Слушаю, – говорю.
   Оказывается, Надя. Быстро она до аэропорта доехала...
   – Сережа, тут Ваня Гонтовой тебе кое-что сказать хочет...
   – Здорово, – говорит Гонтовой.
   – Здорово, – говорю.
   – Отдыхаешь?
   – А что мне делать? Отдыхаю. Наше дело регламентное...
   – Правильно, – говорит Гонтовой. – И второй тоже отдыхает.
   – Нет, – отвечаю. – Он в летном классе. На занятиях.
   – Держи, – говорит, – карман шире. В милиции он за хулиганство. С самой ночи.
   – Ты что болтаешь, дурак старый?
   – Ты у нас больно молодой, – засмеялся Иван.
   – Я серьезно...
   – Да куда уж серьезней! Селезнев только что Азанчеева за ним послал. Машин нет, так твоего на мотоцикле сейчас сюда привезут.
   – Врешь ты все. Дай Надежду.
   Слышу, Гонтовой смеется, передает Наде трубку.
   – Ты приедешь? – спрашивает меня Надя.
   – Сейчас буду, – сказал я и положил трубку.
   «Что же он там натворил? – думаю. – Как это его угораздило? Так ведь все хорошо пошло...»
   Сглотнул две таблетки «тройчатки» и покатил на аэродром.
   Трясусь в автобусе, а в голове сквозь дикую боль мыслишки разные с трудом пробираются. И такие странные мысли, что чувствую, приводят меня к непривычному состоянию. Такому размягченному и одностороннему. Кажется мне, что вот Димку несправедливо арестовали... Ничего ведь не знаю, ни подробностей, ничего, а вот кажется, что несправедливо, и все тут! И все думаю: вот он там с ночи находится, а на чем он там спал, интересно? На нарах? Или на полу, может быть?! Чуть что, понимаешь, в милицию!.. Не мог он ничего такого сделать! Небось навалились на него человек десять, руки парнишке крутили... Эх, меня там не было... Я бы их как котят швырял. Подойди только! Сволочи!
   Ну, думаю, не дай Бог, они ему что-нибудь сделали – я такое устрою! Я в горком пойду, к первому секретарю... Я знаю, что ему сказать, – я тридцать пять лет в партии.
   ... Влетел я в кабинет Селезнева – стоит против него мой голубчик, рыжими глазами хлопает и молчит. Тут же Витя Азанчеев рядом.
   Я своего осмотрел – вроде все в порядке, все на месте. Только, как говорится, «личико у него вчерашнее».
   Ну Селезнев мне, конечно, рассказывает, как было дело. Вроде бы Димка вчера с какими-то девчонками и еще с кем-то гулял. И в ноль тридцать он этому своему спутнику по рылу заехал. Да будто бы еще и не один раз. И все это видели дружинники и младший лейтенант милиции, фамилии сейчас не помню. Тот, который от Димки схлопотал, он смылся. А Димку задержали. И он вроде бы оказал сопротивление. Но его все-таки задержали. И вот теперь он ни в чем признаться не хочет – за что дрался и кого лупил, нe говорит, а говорит, что это никого не касается, к службе отношения не имеет, и повторяет все время одну дурацкую фразу: «Наше дело – семейное...» А так больше молчит и разглядывает свои английские полуботинки. Он их в Журавлевке за тридцать пять рублей купил.
   – И вообще, – сказал Селезнев, – у меня уже руки опускаются. Сергей Николаевич взял на себя ответственность за этого гражданина... – Он показал на Димку. – Вот и пусть они сами разберутся, можно ли так жить дальше.
   Тут я почувствовал, что Селезнев просто не знает, как поступить с Димкой, и поэтому вдруг заговорил так неконкретно. Я Василия Григорьевича в этот момент хорошо понял. Он командир – ему на каждое ЧП реагировать нужно. А тут вроде и реагировать не на что. Подрался... А с кем? В служебное время? Нет. Милиция отпустила? Отпустила...
   Ну, думаю, самый момент моего отсюда увести. Всем сразу станет легче. И говорю:
   – Разрешите, Василий Григорьевич, я с ним сам поговорю?
   А Селезнев только рукой махнул: забирайте, мол, его к чертям собачьим...
   И мы вышли.
   Идем мы по летному полю, дождичек моросит, под ногами сырость причмокивает. Нам бы рулежные дорожки асфальтированные и полосу бетонную – нашему аэродрому цены бы не было!
   Идем, молчим, под ноги себе смотрим.
   – Ну а если опять от полетов отстранят? – наконец спросил я.
   Димка пожал плечами.
   – С кем ночью-то сцепился?
   Воспитатель из меня – хуже не придумать...
   – Ну чего ты молчишь? – обозлился я. – Подумайте, партизан какой! В милиции он молчал, у комэска молчал... Мне-то ты хоть можешь сказать, с кем ты ночью сцепился?
   И тут этот щенок посмотрел на меня – и рот до ушей.
   – Потерпевший, – говорит, – пожелал остаться неизвестным.
   Я даже сплюнул:
   – Это ты потерпевший, а не он! И я потерпевший... Потому что ты мой второй пилот, а не чей-нибудь.
   – Сергей Николаевич, – остановился Димка, – я тут вам одну штучку достал. Только вы не обижайтесь.
   Он огляделся вокруг, порылся во внутреннем кармане своего кителя и вытащил очки.
   – Вот... – неуверенно произнес Димка. – Этот старик сказал, что они будут как раз...
   Я даже задохнулся от бешенства! Я эти очки выхватил и как хрястнул о землю!.. А этот мерзавец таким мученическим голосом говорит:
   – Господи!.. Я все это так себе и представлял...
   Ну тут я уже не выдержал, бросился к нему и чувствую – убью сейчас!
   Он от меня шарахнулся, но я сгреб его за грудки, приподнял и давай трясти. А сам приговариваю:
   – Да я знаешь что из тебя сделаю?!
   А он болтается у меня в руках, глаза кровью налились, и сдавленным голосом так нахально мне отвечает:
   – Знаю, знаю... Вы меня угробите... Только не сейчас, а на посадке. И себя тоже...
   И тут мне так все противно стало! Я его брезгливо отбросил и говорю ему:
   – А пошел ты...
   Хорошо, что чей-то двигатель заревел на больших оборотах, потому что я ему так сказал, куда идти надо, как я с самого фронта не выражался. Но я думаю, он меня прекрасно понял.
   Бывает же так в жизни – двигатель заглох как раз в тот момент, когда я ему кончил советовать.
   Я повернулся и зашагал от него прочь. Иду, еле ноги переставляю.
   – Сергей Николаевич!
   Да провались ты!.. Знать тебя не знаю.
   – Сергей Николаевич...
   Я остановился и резко повернулся к нему:
   – Ну?
   Стоит рыжий, смотрит на меня спокойно, и рожа у него такая безмятежная...
   – Вы очки забыли, – говорит и достает из кармана еще одну пару очков. Достает и протягивает ее мне.
   Я просто обалдел. Растерялся самым настоящим образом. И сдался.
   – Ну не гад ли ты, Димка?..
   – Гад! – радостно улыбнулся рыжий. – Просто жуткий гад!..
   Он опасливо протянул мне очки и, все еще не отдавая их, сказал:
   – Только, Сергей Николаевич... Я прошу вас без этих... Как их? Бросков на дальность... Это последние. С самой модерновой оправой.

СЕЛЕЗНЕВ

   Каждый раз, когда я сталкиваюсь с необходимостью разъяснить человеку, что он совершил плохой поступок, а следовательно, поступил нехорошо, я теряюсь. Мне всегда кажется, что несправедливые действия настолько очевидны для всех, что любая попытка даже примитивного анализа, якобы имеющего воспитательное значение, граничит с идиотизмом. Но это мое частное, чисто субъективное мнение, которое я не собираюсь широко прокламировать. Напротив: моя должность и мое положение время от времени обязывают меня заниматься так называемой «воспитательной работой». Пожалуй, это самое тяжелое для меня. По всей вероятности, я просто не умею этого делать.
   Поэтому, когда я увидел, что ко мне в кабинет примчался Сергей Николаевич Сахно, я был счастлив. Я с первой же секунды готов был отдать ему его несчастного Димку, который стоял передо мной непривычно тихий, подавленный, но сохранивший способность с гранитным упрямством не отвечать ни на какие вопросы.
   Мало того, я должен признаться (а это уже идет совсем вразрез с моим служебным назначением), мне это чем-то неясно нравилось. Я все время ловил себя на том, что испытываю к Димке чувство, очень похожее на уважение. Что-то мне подсказывало, что он был прав. В чем? Понятия не имею... История была туманная.
   Я так был рад возможности спихнуть Димку на Сергея Николаевича, что даже сказал какую-то бездарную, абсолютно деревянную фразу вроде: «У меня уже руки опускаются... Сергей Николаевич взял на себя ответственность... Пусть они сами решат, можно ли так жить дальше...» Кошмар какой-то! Я-то подозревал, что только так и нужно жить дальше. Но я командир и должен беречь честь мундира эскадрильи, поэтому я выдавил из себя эту распространенную банальность. Моя же собственная честь тайно оставалась неприкосновенной – я твердо решил не применять к Димке никаких репрессий.
   Короче говоря, я был очень рад, когда пришел Сергей Николаевич Сахно. Я сказал то, что было положено сказать, и отпустил с миром всех троих.
   Как только они ушли из кабинета, тут же ко мне ворвался огромный однорукий дяденька, похожий на Гаргантюа, и стал умолять меня послать самолет к нему в колхоз. Он, дескать, выбил из «Сельхозтехники» какие-то запчасти для тракторов, и их нужно немедленно перебросить прямо на поле в тракторные бригады. Иначе все погибнет!
   Я запросил погоду по маршруту и получил ответ, который и ожидал: никаких вылетов, погоды нет.
   – Миленький, родненький, чем хочешь отслужу... – бормотал Гаргантюа, нависая над моим столом. – Ну пошли ты кого-нибудь, ну пусть слетает, ну что тебе стоит!.. Рядом же. Сотни километров не наберется... Они же, сучьи дети, стоят и двинуться не могут! А если мы к завтрему эту чертову вспашку не сдадим, с нас же голову снимут!..
   Я услышал свое собственное выражение и улыбнулся. Гаргантюа подумал, что перетянул меня на свою сторону, и еще ближе придвинулся ко мне:
   – Там почва тяжелая, суглинок... Дождь обратно же...
   Я слегка отодвинул его от себя, и он с готовностью отступил на шаг, – как человек, которому оказывают любезность, решает ни в чем не перечить своему благодетелю.
   Но я не собирался оказывать ему никакой любезности. Я не имел права этого делать.
   – Ну вот, – жестко начал я, отнимая у него какую бы то ни было надежду. – Вы же сами говорите: суглинок, дождь... Где же там самолет сядет?
   – Ну пусть вертолет, – быстро согласился Гаргантюа.
   – Нет у меня, отец, вертолета. А на неподготовленную площадку мы садиться не имеем права.
   Он отшатнулся от меня, как от нечисти, и потрясенно уставился, будто впервые в жизни увидел такое. А потом решил сделать последнюю попытку и негромко, но отчаянно прокричал:
   – Да ведь две бригады в поле стоят! Трактора как покойнички!.. Неужто не поможешь, мил человек?!
   Я представил себе, как он мотался на своем грузовике по всему Верещагину, как вымаливал в сельхозотделе горкома, а потом где-то на складах эти запасные части, без которых «трактора как покойнички», и понял, что нужно немедленно кончать разговор. Потому что мне его уже становилось жалко и я мог наделать глупостей.