Купцов Василий. Крутен, которого не было

   Потом долго и не слишком метко кидали комья земли, постепенно насыпая над братиной небольшой холмик. Особенно усердствовали мальчишки. А Иггельд подумывал о том, что в Заболотном, кажется, он больше не нужен.

* * *

   Вот Иггельд и добрался до переправы. Так, напротив уже целый лагерь, стоит шатер, горят два костра. Собаки на длинных поводках мечутся, лают. А вот и Младояр, выскочил из шатра, машет рукой.
   Проходит совсем немного времени, и лекарь оказывается уже на том берегу. Трое дружинников молча ждут, что скажет ведун.
   — Не было там моровой язвы, — сразу успокоил княжьих людей Иггельд, — никто не умер, все выздоравливают.
   — Так нет заразы? — спросил княжич, поперхнувшись на последнем слове.
 
   — Нет, та болезнь не заразна, — улыбнулся лекарь.
   Княжич вдруг сорвался с места, рванул прочь, провожаемый удивленным взглядом Иггельда.
   — Что это с ним? — старик никак не мог понять, что случилось с его воспитанником.
   — Он тут парня прирезал молодого, жениха, — объяснил Хаврюша, — тот переправиться хотел, а княжич не пускал, уговаривал обратно идти, в деревню, пока ты не разрешишь. Молодец-то и не выдержал, решил наперекор пойти, мы-то еще не прискакали, Млад один был. Что там отрок, мальчишка, небось подумал… Ну, княжич его и скончил!
   До Иггельда, наконец, дошло. Ведь только что он сам, своими устами, сказал воспитаннику, что тот зазря убил молодого парня, своего, сварогового рода…
   Ведун нашел Младояра далеко в лесу, заплаканного. Забился, что мышонок…
   — Я все знаю, — сказал Иггельд просто, — такова жизнь…

* * *

   Обратно в Крутен двинулись впятером. Дружинники ехали спереди, княжич с лекарем — позади. Младояр долго молчал, наставник не спешил его тормошить, хорошо понимая, что переживает отрок. Наконец, ведун решил, что лучший способ отвлечь княжича от тяжких мыслей — это заставить поработать головой.
   — Вот никак я не уразумею… — начал Иггельд, подробно пересказав затем все, что видел и слышал за последние дни.
   — И что непонятного?
   — Вроде, как на последствия Аша походит, только оружие то уже тысячи лет как никто не то, что не использует, даже секрет его напрочь забыт!
   — Так я понял, все-таки сначала что-то в небе громыхнуло? — спросил княжич.
   — Да, сказывали — сухой гром, без дождя, без молнии.
   — Потом покраснели у некоторых открытые места, да спины у коров, собак?
   — И язвы потом…
   — Так, стало быть, с неба упало!
   — Так и я про то, только — что? — Иггельду не давала покоя загадка, — Ежели кто-то тайну Астраша раскопал — быть беде. Надо голубей пускать, чтобы все мудрецы, на Святых да на Древних Горах сидят, о том прознали.
   — Сколько дней прошло, как тот гром сухой ударил? — решил уточнить Младояр.
   — Так, прикинем, — Иггельд пересчитывал трижды, даже пальцы загибал, — получается шестнадцать дней тому назад.
   — Тогда понятно…
   — Что понятно? — так и подпрыгнул в седле старый ведун.
   — А ты вспомни, что случилось шестнадцать дней тому назад?
   — Да, вроде, ничего такого, — пожал плечами Иггельд, — войны идут своим чередом, далеко от земель крутенских, у нас мир, князь…
   — Не о том вспоминаешь, Игг!
   — А о чем прикажешь?
   — Сидели мы с тобой шестнадцать дней назад, хари к звездам задрав…
   — Постой, постой… Тогда еще большая звезда упала, грохотнула… Куда же она падала?
   — Да сюда, сюда, аккурат в сторону Заболотной!
   Наконец-то все стало на свои места, все сошлось. Не надо было поднимать тревогу, посылать голубей… Болезнь пришла в этот раз прямо с небес, из черной бездны ночного неба!

Свободный край

   Ну вот, и наступило то самое время, которого так долго дожидались любители помахать кулаками. Само собой, подраться можно в любую пору, но так, чтобы за кулачным боем наблюдало пол-Крутена… Ударили морозы, Волхонка замерзла. Выпал обильный пушистый снежок, сразу потеплело. Князь, посоветовавшись с ведунами, а те — то ли с богами, то ли с коровьими хвостами, главное — погоду узнать, отдал наказ — устраивать игрище с боями молодецкими.
   Всякий молодой человек, если он здоров да смел, стремится стать первым, люди издревле придумали, как дать выход этому желанию. У каждого народа — по своему. В Крутене по несколько раз в год случаются праздники с игрищами, боями и прочими, предкам угодными, здоровыми увеселениями. Скажем, весной — пора свадеб, само собой, невесты с женихами давно обвенчаны, но надо ведь отдать дань и обычаям — состязаются и парни, и девчата, а потом — и меж собой. Но сейчас — зима на дворе, настало время добрым молодцам кулаками махать, а девицам красным — в них снежками бросать!
   Охотников повозиться с мягким, хорошо слипающимся снегом оказалось достаточно. К Большой Излучине сбежались не только мальчишки, коих хлебом не корми — только дай что-нибудь из снега слепить, да пару морковок посадить, одну на нос, другую — сами знаете куда… Вполне взрослые парни, захватив хохочущих девчат, отправились к излучине, запасясь сменными рукавицами. И началась большая лепка! По обычаю достаточно было устроить снежные ступени — в двенадцать ярусов, так, чтобы на каждом смогло стоять или сидеть — на то и тулупчики, да штаны стеганные — по сотне, а на верхних ярусах — и до двухсот крутенцев. Каждый мальчишка знал, что боги устроили Большую Излучину именно для того, чтобы удобней было наблюдать за боями молодецкими на льду Волхонки. У каждого ряда — по высоченному Снежному Предку, что б охранял, да за порядком следил. Каждый из Предков получил в руку по метле из ивовых прутьев. Шутки шутками, но не проходило ни одного празднества, чтобы эти прутья не заимствовали для угощения слишком расшалившейся молодежи. Снимать штаны с баловников на морозе не полагалось, потому «наказанье» вряд ли достигало цели через пару-тройку штанов, превращаясь в очередное баловство. Любимой шуткой бытовало указать на какой-нибудь особо гибкий прутик, зажатый в снеговой руку Предка, да пообещать — «Это для тебя».
   У Большой излучины трудились молодцов двести, не меньше, да еще мальчишек — непомерное число. А уж тех, кто пришли просто поглазеть, как работа идет, да что лепят, совет там какой дать — тех уж и не счесть. Даже Дидомысл подъезжал, сапожком по льду речному постучал — мол, проверяю, крепок ли, не отправится ли кто завтра в гости к рыбам? Снежок со свежего льда порасчистили, получилось поле, ровное-преровное! Прокатиться бы по нему на костяных коньках! Нельзя — вот после боев — пожалуйста, а до того — нельзя! Первым открывал каток ученый медведь. Обычай мудр — если бурая громадина не проломит коньками лед — значит, и мальчишкам опасаться нечего! Странное существо медведь. Истинно — был он человек, а потом избрал путь лесного хозяина. А привычки человечьи сохранил, мед да малину обожает, на задних лапах расхаживает. Другого зверя выучить чего делать — так заставлять приходится, а медведь, раз на коньках прокатившись, сам просится…
   Младояр тоже чуток поработал, покатал снежные шары, в охотку, как и другие. Старый Иггельд только смотрел, рукавиц снегом не измазав.
   — Завтра придем посмотреть? — спросил княжич.
   — А как же? — удивился старик, — Я же лекарь, глядишь, так разойдутся, что только успевай раны пользовать…
   Мудрый ведун оказался, как всегда, прав. Назавтра, едва пришедши к Волхонке, Иггльеда уже завалили работой. Кое-кто, княжеского слова не дождавшись, начал махаться с утра. Известное дело: «Мы ваших побьем», «Руки коротки», «Да кулаки тяжелы», «А вот посмотрим», «Чего ждать-то?»…
   Младояр помогал Иггельду, он уже давно наловчился перевязывать раны, научился вправлять вывихи. Сегодня даже немножко поработал иголкой, аккуратно зашив ненароком порванную щеку молодому парню.
   Вот и первые поединки. Сначала — стенка на стенку, кровь подогреть. Бились во всю, носы друг дружке разбиваючи, но аккуратно, ни разу ни одного упавшего не пнули, ножей не обнажили. Затем начались и сходки один на один, вот тут-то и поднялся крик — у каждого свои любимцы, да земляки. Все шло своим чередом, как и каждый год. Но неожиданно народ заволновался — что за диво дивное?
   Сквозь толпу протискивался к Дидомыслу иностранный гость, в шубе соболиной, с золотой цепью на шее. Крутенские парни пропускали надменного иноземца, шествовавшего с таким видом, будто сейчас объявит войну Крутену, вооружит десяток слуг тюками с кружевами, да всех оными и задолбают!
   Князь, как раз, беседовал с Иггельдом, ожидая выхода следующей пары кулачных бойцов. Младояр стоял рядом, слушал. Как и отец, несколько удивился появлению здесь, среди веселья, такого мрачного человека. Разумеется, в Крутене вход иноземцам не заказан, можно и кулаками помахаться — одно условие — не до смерти. И кияне, и свены частенько развлекались бок о бок с местными, наезжали и с Древних Земель, и с Бел-моря. Но этот купец притащился сюда явно не для развлечения. Шуба расстегнута, из-под нее выглядывает платье иноземное, как у племени его положено — льняной хитон до ног, поверх — шерстяной, а еще и белая хланида. Разгорячен купец, воняет за версту миррой.
   — Здоров будешь, великий князь! — поклонился иноземный гость Дидомыслу, — Пусть боги всегда смотрят в твою сторону.
   — И тебе здоровья, да благополучия, и благославления Неба и Богов, — откликнулся князь, — что не весел, Пиштим?
   — Я к тебе с жалобой, владыка! — снова поклонился купец, — Уж не первый раз привожу товары в Крутен-град, никогда раньше мне помех или обид не чинили…
   — Пятый раз я вижу твои корабли, Пиштим, у причалов нашего города, — кивнул Дидомысл.
   — И довольны бывали каждый год — твои люди — товарами, я — серебром да покупками… — этот плотный муж ухитрялся держать горбатый нос выше затылка. Горд!
   — Никак, обидел тебя кто? — удивился князь, — У нас гостей беречь принято… Никто и пальцем прикоснуться не посмеет. Или посмел?
   — Нет, такого не было, — признал Пиштим, — да и меч у меня на поясе, как-нибудь себя уберегу. Потому и по нраву мне Крутен, что здесь всякому, своему и гостю, всем вооруженным ходить не возбраняется.
   — Так в чем же дело?
   — От меня сбежал «не поднимающий глаз». Его люди твоего города укрывают, моим слугам не выдают!
   — В Крутене рабов нет, — напомнил князь, — мои люди — свободны.
   — Так то — твои, но Алуш — моя собственность, вещь!
   — Человек не вещь… — повел плечами князь.
   — Но это мой человек, прибыл из моей страны, он живет по нашим законам. Не вашей крови мой раб! Нет обычая в Крутене мешать жить гостям промеж своих как заведено. Ты ведь молиться мне нашим богам не запрещаешь? Вот я и прошу помощи — беглого раба вернуть!
   — Не будут мои дружинники чужих рабов ловить, — отмахнулся князь.
   — А я и не прошу ловить, лишь бы не мешали! — объяснил Пиштим.
   — Мешать твоим людям разбираться с твоим же человеком я не стану, — согласился князь, — кабы твой беглый слуга родом из Крутена был — под защиту бы взял, а так — разбирайтесь меж собой.
   — Но твои мешают! Они все здесь, на гульбище — и мой раб, и защитники…
   — Пусть приведут сюда всех! — распорядился князь.
   Еще через несколько мгновений группа из княжьей охраны и шести слуг Пиштим начала протискиваться сквозь толпу.
   — Ничего у этой шубы соболиной не выйдет! — шепнул Иггельд княжичу, — Увидишь, в дураках останется.
   — Отец под защиту возьмет?
   — Князь рассудит, — ухмыльнулся старый лекарь.
   — Ты чего-то крутишь, Игг, что-то знаешь! — Младояр в шутку начал осыпать грудь старого воина легкими кулачными ударами.
   — Само собой, знаю, — так же, шутливо, но умело, ткнул в подростка кулаком Иггальд. Пронаблюдав, как княжич, неожиданно для самого себе, оказался лежащим на снегу, добавил, — знаю, да не скажу, чувствует мое сердце — не просто все будет, но кончится хорошо!
   Вот группа вернулась обратно. Алуша вели княжьи дружки, не подпуская слуг иноземного гостя. Беглым рабом оказался молодой статный парень, черноволосый и казавшийся загорелым даже сейчас, в зимнюю пору. Вслед за воинами бежали трое крутенцев — двое парней и девушка. Дружинники, заметив бегущих, чуть умерили шаг, позволяя себя обогнать. Бои остановились, люди начали скапливаться вокруг князя. Одно зрелище остановилось ради другого.
   Девушка прибежала первой, попыталась что-то сказать князю, но ей не дали, отвели чуть в сторону, но оставили на виду. Равно как и двух парней, ее сопровождавших. Наконец, привели и беглого раба, парень не сопротивлялся, встал перед князем, не склоняя, подобно многим иноземцам, лица к земле. Пиштим порывался выхватить меч, но его быстро утихомирили.
   — Тебя зовут Алуш, ты приплыл в наш город слугой этого человека? — спросил князь парня.
   — Да.
   — Не слугой, а рабом, не смеющим поднять глаза! — выкрикнул купец, — Я отдал за него много денег…
   — Ты был куплен? — спросил князь.
   — Да.
   — Ты родился свободным или от других купленных? — на мгновение князь растерялся, сам не зная зачем задав этот вопрос.
   — Я родился свободным, в моей стране никто не делал других людей рабами, — ответил смуглокожий, — я еще не стал мужчиной, когда на нашу деревню напали чужие. Многих убили, а меня увели в плен.
   — Ты не плохо владеешь речью сынов Сварога, — отметил князь, — где научился?
   — Уже третий раз, как я на этой земле…
   — Все равно, быстро выучился, — кивнул Дидомысл, — тебя увели в полон соплеменники Пиштима?
   — Нет, меня долго везли морем, вместе с другими, был большой, очень большой город, там людей продавали из одних рук в другие, меня передавали несколько раз…
   — За тебя заплатил Пиштим, ты служил ему, и не первый раз на нашей земле?
   — Да, это так, владыка!
   — Почему же ты не ушел от него раньше, — допытывался князь, — или только что узнал законы крутенские?
   — Я полюбил девушку вашего рода, она полюбила меня, мы решили пожениться, — ответил беглый раб.
   — Это — она? — князь указал на девушку, пришедшую с ним.
   — Да, это она.
   — Что на мужском игрище делает девица? — вмешался купец.
   — Так здесь не Эль-Лада, вход на игрища девицам не заказан, может и сама кулачком помахать, — выкрикнули из толпы. Иноземный гость отступил.
   — Подойди ко мне, — позвал Дидомысл девушку, — как звать тебя, девица, кто твой отец?
   К князю смело подошла, не потупив взора, девушка лет шестнадцати, боги не обидели девицу красотой, вот только одежды — так себе, не то что обноски, просто — бедноваты.
   — Отец мой, Варашко, уж пять лет, как покинул нас, меня да братьев, ушел теми полями, откуда не возвращаются… Была я Варашкина дочь, да теперь Алушина прозываюсь!
   — Оженились, значит, с пришлым, — голос князя выдал раздражение, — и что, братья твои? Согласны были? Эти, что ли, братья-то?
   Двое молодых мужчин, лет по двадцать, подошли поближе к князю. Похожие друг на друга, разница, видать в год — не больше. Поклонились князю, как положено людям свободным.
   Одежды, как и у сестрички — заношены, но чисты и ухожены, заплатки аккуратные. Что же — детство не богато, но руки есть, дадут боги — разбогатеют…
   — Кто из вас старший? — спросил Дидомысл.
   — Я — старший в семье, Осьнякой кличут, — откликнулся тот, что ростом поменьше — бывает и так, младший брат перерастает старшего, — а это мой меньшой братец, Сосняка, так втроем с сестрицей и жили. Теперь — замуж вышла, дом строим молодым всем миром…
   — А что замуж захотела за такого, не нашего рода, согласны были?
   — Нет, мы ей запрещали, ругали, закон напоминали…
   — Только говорили?
   — Нет, князь, и бивали, чего таиться-то!
   — Не помогло, стало быть, — Дидомысл раздражался все более, — значит, сбыть сестричку с рук, да можно самим ожениться, так?
   — Зачем такие слова говоришь, князь? — выступил вперед младший из братьев, — Уж как ей Осьняка запрещал и грозил — все бесполезно, видеть, впрямь желанье Лады поверх всего…
   — То-то и порядки в вашей семье, не дивлюсь уже, что девка за темнолицего замуж полезла, — князь все более серчал, — коли младший брат наперед старшего слов молвит…
   — Я муж взрослый, свободный, — огрызнулся Сосняка, — князю своему говорю, что хочу, а брат за меня не ответчик.
   — Какой ты муж, молоко на губах не обсохло! — махнул рукой Дидомысл, — Вот женишься, заведешь детей — станешь мужем.
   Парень побагровел, но сдержался. Вновь наперед выступил старший из братьев.
   — Напрасно говоришь, князь, мы с братом, увидевши, что сестренка в иноземца втюрилась, решили ознакомиться с ним, поговорили. Телом-то он слабоват против наших, но духом крепок. Супротив нас, хоть и битый был, но от любви своей не отказался. Взяли мы его посмотреть, работящий парень, доброго нраву, без изъяну какого. Ну и порешили мы с братом — раз неплох, да такова воля богов — то пусть себе живут, а мы им — защитниками станем.
   — И оженили?
   — Оженили, — кивнул Осьняка.
   — А что парень — раб иноземный, не посмотрели?
   — Посмотрели, да что из того, у нас рабы свободны…
   — А вот он, — Дидомысл указал на Пиштима, — по-другому думает. Так, купец?
   — Истинно так, владыка, — Пиштим встрепенулся, чувствуя, что князь держит его сторону, — то— раб мой, а коли оженился — то и жена его, и дети — тоже мои!
   — Ишь, губы раскатал! — усмехнулся князь, в толпе заржали, что лошади, — Уж девицу наших, крутенских кровей, да детей ее, я не отдам-то.
   — А раба?
   — То — не мое дело, — пожал плечами князь, — выдавать не буду, но и защищать — тоже.
   — Тогда мои люди его забирают?
   — Я тому не помеха, — развел руками Дидомысл.
   Вокруг зашумели — одни крутенцы держали сторону беглого раба, другие — кричали что-то вроде: «Нам чужих не надоть!». Но народ разом смолк, завидев, что вперед вновь выступили братья.
   — А вот нам — не все равно, мы — помехой будем! — заявили они голос в голос.
   — Посмотрим, чья возьмет! — выкрикнул Пиштим, — Пусть будет поединок!
 
   — Пусть будет, — согласился Осьняка за брата.
   — Вас двое, их пятеро, сдюжите? — засомневался князь.
   — Почему пятеро, я и сам пятерых стою! — воскликнул купец заносчиво.
   — А ты, Пиштим, гость наш, усмехнулся Дидомысл, — коли тебя убьют, даже в честном поединке, обида другим купцам будет, перестанут сюда кораблики плавать, товары возить. Так что не обессудь — тебе драться согласия не дам!
   — Ничего, — отступил Пиштим, — мои слуги управятся.
   — Тогда выходи на лед! — порешил князь.
   — Постой, князюшка, — Младояр чуть не оглох, давненько, с самой охоты за Белым Ведуном, он не слышал, чтобы Иггельд говорил так громко, а тут, стоя совсем рядом, аж отпрыгнул в строну, что от грома, — позволь старику слово молвить?
   — Что у тебя, Иггельд? — удивился Дидомысл, — Ты-то к ним с какого боку?
   — Забыл ты князь, одну мелочь!
   — Забыл? Ну, напомни…
   Иггельд протиснулся вперед, встал возле братьев, с изумлением разглядывавших известного всему Крутену лекаря-ведуна. Кажется, и они меньше всего ожидали заступничества.
   — Так говорите, сестренку с эти человеком оженили?
   — Оженили, — подтвердил Осьняка.
   — Когда в храм привели, так сразу жрецы и согласны были?
   — Нет, сразу согласия не дали.
   — А что сказывали?
   — Что не по обычаю девке сварогова рода идти под чужую кровь…
   — А дальше?
   — Пусть, сказали, коли хочет нашу девку взять, у матери из рода сварожьего родится!
   — И как, повели обряд?
   — Нас не пустили посмотреть…
   В толпе загоготали. Воистину, мужскому глазу при родах делать нечего, то — дело бабье. Князь приподнял брови, мысли быстро связались в его голове в простенькую цепочку.
   — Так вы что, братцы, нашли добрую женщину, согласившуюся усыновить этого уголька иноземного?
   — Добрыми женщинами Крутен славен! — слегка приклонил голову Осьняка, тоже догадавшийся, что драться вряд ли придется, — вдова Осляблина, соседка наша, по сердцу пришелся ей женишок наш, она и на свадьбе матерью верховодила, а теперь — внуков ждет нянчить!
   Вокруг зашумели. Кажется, уже больше никто не держал сторону иноземного купца, еще малость — и все бросятся защищать молодых.
   — Где и кто провел обряд?
   — У Богини-матери, жрицы ее добрые, Матлуша руки приложила, все, как положено, исполнили, мы нашего парня, всего в крови смешанной, голенького и получили, вытирали, могу тряпицу показать… — Осьняка почуял, что сказанул глупость, тут же исправясь, — И мать его новую кликнуть!
   — Не надо звать добрую женщину, — махнул рукой князь, — все и так ясно. Слышь, ты, уголек, повезло тебе, лекарь-то вовремя закон да обычай припомнил. Но ведь мог и сам сказать, что стал сварогова рода человеком…
   Алуша давно уже не удерживали. Более того, один из дружинников, минутами назад державший руки беглого раба, предложил ему свои брони на время грядущего поединка. А теперь довольно похлопал молодого мужа по плечу. Тот не растерялся, бросился обнимать супругу.
   — Извини, купец, но людей своего рода-племени я не выдаю, — развел руками князь, — но, если хочешь, выставляй поединщиков. Но предупреждаю: встанут против них не только братья Осьняка да Сосняка, но и вся моя дружина, да еще, — Дидомысл оглядел толпу, — и весь Крутен в придачу.
   — Что же, один раб — потеря не велика, — сдался купец, — велика чести потеря! Но раз таков обычай этой земли, коли боги так порешили, а волхвы — обряды провели, не нам, простым людям идти против закона… Меня никто не упрекнет…

* * *

   Младояр, возвращаясь с гульбища вдвоем с наставником, не находил себе места, бегал вокруг Иггельда, заново переживая увиденные сцены, то восхищаясь отцом, то упрекая его…
   — А что это за обряд, ну, что этот иноземец стал сварожичем? — вдруг напал княжич на воспитателя.
   — Так слышал сам, мужчинам то знать не положено… Тайна!
   — Брось, Игг…
   — Отчего ж?
   — Во-первых, Алуш, обряд пройдя, тайны сей вдоволь поднабрался, расспросить можно, — махнул рукой Младояр, — а во-вторых, какие могут быть тайны в бабском деле от тебя, лекаря?
   — Ну, положим, меня на тот обряд не звали, — возразил Иггельд.
   — А как же ты догадался, что чужеземца наша усыновила?
   — Стоило просто как следует подумать…
   — Да, конечно, — теперь княжич уже упрекал самого себя — ведь не додумался и он тоже. Мгновением позже Младояр встрепенулся, — А ты все одно — расскажи, Игг, что там с парнем делали? Ведь знаешь?
   — Ну, раз видывал…
   — Ну, рассказывай, рассказывай!
   — Обряд забавный, — начал Иггельд, — перво-наперво доброго молодца раздели, да бычьими пузырями обтянули, так, как младенец в утробе в пузыре плавает. Мажут кровицей его же собственной, с кровью будущей матери перемешанной. Потом прячут под широкой скамейкой, полотнами укрывают. А мамка его на тех палатях, поверх «младенца» схороненного, должна лежать, живот под сарафаном тряпьем набитым гладить, стонать да жалобиться. Прибегают повитухи, да кричат: «Ой, рожать пора уже, вот родит скоро, смотри, Макошь, смотри Матерь, смотри Лада, смотри Дива! Вот женщина рожает, матерью станет! Глядите богини, вот ребенок ножкой стучит, головкой вертит, дорогу в мир светлый ищет!». Возятся те повитухи, воду меж ног мамаши льют, головой качают. А мамка все стонет, да причитает. Приходит жрица, на воду показывает, с мудрым видом изрекает: «Вот и воды пролились, знать — ребенок на подходе».
   Младояр не выдержал, расхохотался. Иггельд, уже не сдерживаясь дальше, присоединился…
   — Ну, дальше, дальше! — теребил княжич старого лекаря.
   — Да сейчас, сейчас… — Иггельд утер выступившие слезы, — Как слова жрица скажет, начинает мамаша криком кричать: «Ой, рожаю, ой мамонька, ой лезет, ой мама!». Тут повитухи ее со всех сторон окружают, закрывают, чтобы, стало быть, боги не увидели, как их обмануть придумали. А спрятанный «сыночек», меж тем, из-под лавки выпазит. Повитухи кричать: «Вот родила, вот родила, да большого какого, богатыря родила!». Показывают голову парня белому свету. Подходит старшая жрица, снимает бычий пузырь с молодецкой башки, да приговаривает: «Смотрите боги и богини! Смотри Род, смотри Сварог, смотри Велес! Смотри Макошь, смотри Матерь, смотри Лада, смотри Дива! Вот сварожич родился, от честной матки, в рубашке родился, счастливому быть!». Начинают бабки молодца от кровей оттирать, моют, да приговаривают: «Ай да доброго молодца наша мама родила, ай да здорового, ай да пригожего!». Маманя кричит: «Покажите мне, девочка или мальчик? Меня не обманывайте!». Повитухи показывают, что мальчик…
   Новый взрыв веселья. Младояр, давясь от смеха, спросил:
   — Ну а к грудям-то, к грудям прикладывали?
   — А как же! — старик веселился от души, — «Младенчика» туго спеленали, потом приговаривать начали: «Ой, проголодался младенчик-то, ой голодный». А «мамаша» им отвечает: «Молоком груди полнятся, несите скорей, буду сыночка кормить!». Несут младенчика к «мамаше», к груди прикладывают, тот сосать пытается. А «мамаша» приговаривает, голову «деточке» поглаживая: «Кушай милый сыночек, пей молочко, силенок набирайся!»…
   — А потом?
   — А всё, — махнул рукой Иггельд, — на том и кончается.
   — Вот так и стал Алуш из рабов да свободным сварожичем!
   Лекарь не ответил, продолжая улыбаться — видать, вспоминал еще что-то.