Страница:
Блаватская, естественно, повторяет любимую гностическую сказку о том, что Бог, открывшийся в Ветхом Завете – это Сатана, и что Христос пришел с Ним бороться524. И все же Христос в историческом смысле проиграл. «Дух Земли, который открылся евреям как Иегова. Это был тот же дух, который после смерти Иисуса принял его облик и олицетворил его, как воскресшего Христа»525. Кстати – кто же тогда открывал апостолам «тайны Небесного Царства» в послепасхальных беседах, на которые так любят ссылаться и гностики и оккультисты? Если это был враг Христа – то зачем же его слушать?
И зачем же еще числить среди своих предшествеников Оригена, который не упускал случая, чтобы привести библейский текст с точным именем Бога – «Иегова»? Блаватская просто рубит сплеча: «Иегова-Франкенштейн»526. Зачем же Рерихи заявляют, что они единомысленны с Оригеном, который всегда боролся с этим гностическим кощунством?
Но даже Иисус в восприятии Блаватской отбрасывает какую-то весьма мрачную тень. Она рассуждает об астрономическом феномене констелляции (когда несколько планет выстраиваются с точки зрения земного наблюдателя друг за другом, сливаясь в одну звезду и резко усиливая свое общее свечение) и говорит, что этот «астрологический» знак – знамение катастроф.
Вот этот ряд всемирных катастроф: 2449 год до н.э. – «катастрофа Китайской империи» (я, правда, отнюдь не уверен, что Китайская империя тогда уже существовала); Вифлеемская Рождественская звезда; и звезда 1563 г, предвестившая Великую чуму.
Рождество Христово оказывается в довольно пугающем ряду. Блаватская дипломатично предлагает читателю самому решить, с какими чувствами воспринимать Рождество: «Предрекал ли этот феномен добро или зло – на этот вопрос прекрасно отвечает последующая история и развитие христианства; ни одна из религий не породила такое количество жертв, не пролила такие потоки крови, не заставила столь значительную часть человечества пострадать от того, что ныне называется „благодеянием христианства и цивилизации“527. Итак, Рождество Христово – катастрофа не меньшая, чем Великая чума или пятисотлетняя гражданская война в Китае.
Этот ряд имеет, кстати, продолжение, позволяющее судить о «пророческом» даре Блаватской. Еще одну констелляцию, происшедшую в 1881 г., она также считает великим знамением наступающих бед и перемен. «1881 год – это число великого Зверя, число 666 Апокалипсиса – этой каббалистической книги. Смотрите сами: 1+8+8+1 равно 18; 18, разделенное на три дает нам три раза по шесть, или, если их разместить в один ряд, 666… 1881 год, одну треть которого мы уже прожили, обещает нам, по предсказаниям астрологов и астрономов, длинный и печальный ряд бедствий как на суше, так и на море»528.
За всем этим каббалистическим маскарадом в сознание читателя проникает ощущение того, что Рождество Христово – одно из ужаснейших событий в истории Земли…
В «Письмах Махатм» религиозная реальность мира выглядит так: «Существуют „Коганы тьмы“ – не то, что называют диаволами, но несовершенные „разумы“, которые никогда не войдут в число „строителей“ Вселенной, чистых планетных Разумов. Свету Дхиан-Коганов противопоставляются „мамо Коганы“ и их разрушительный разум. Они – те боги, которым индусские, христианские, магометанские и все другие фанатические религии и секты поклоняются. Дхиан-Коганы соотвествуют Буддхи, а мамо являются олицетворениями вроде Шивы, Иеговы и других выдуманных чудовищ с невежеством в их хвосте» (Письмо 153). Кстати, замечу, что здесь теософам, несомненно, удалось объединить все религии: они все, оказывается, равно ими презираются.
Кроме того, «Планетные Духи», инструктирующие шамбалистов, заверяют, что Бог – это «демон мстительный, несправедливый, жестокий и тупой,.. небесный тиран, на которого христиане так щедро расточают свое раболепное обожание» (Письма Махатм, 57).
И опять возникает вопрос: в глазах какого же «космократора» Бог выглядит как «чудовище» и «тиран»? Чей взгляд на Бога передают Махатмы? Что за демократический дух привел Блаватскую к выводу: «я не признаю ни Иегову, ни любого другого небесного аристократа»529 ?
Мышление Блаватской устроено вполне оригинально. Едва только богословская мысль пробует отделить зло от добра и утвердить вслед за апостолом Иоанном, что «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы», как Блаватская сразу заявляет по адресу Бога Евангелия: «вражеский, лживый, хитрый и ревнивый Бог»530. «Наименование Сатана – „противник“ – по праву принадлежит первому и самому жестокому „Противнику“ всех других богов – Иегове, но не Змию, который говорил лишь слова симпатии и мудрости»531. И даже толкуя языческие мифы, она дает им такое толкование, что во всех случаях божественный противник древнего Змея оказывается ужасающ. Некий миф описывает битву Солнца с Драконом, в ходе которой Солнце осушило море, и у Блаватской звучит: море – символ дракона и мудрости – было «выжжено свирепым Солнцем»532.
Вот вечная коллизия: симпатичный Змей и свирепый Бог.
Теософы в полемике с христианами нередко делают изумленный вид: «Почему вы против почитания космических духов? Разве ваша Церковь не почитает ангелов? То, что Библия называет ангелами, мы и зовем „космическими иерархами!“ Как сказано в отклике на мою статью, присланном в газету „Труд“ Сергеем С. из Краснодара, „Неплохо было бы церковникам получше изучить Библию. Отрицая небесную иерархию сил света, они противоречат сами себе. Разве нет в Библии указаний об Ангелах, Архангелах и других высших существах?!“.
Но, во-первых, небесная иерархия христианской Церкви не заслоняет собою Творца. «Космическая иерархия» оккультистов отделяет собою людей от Божества; «небесная иерархия» Церкви – соединяет с Ним. Поэтому и предупреждает ап. Павел в своей антигностической полемике, что «ни ангелы, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Римл. 8, 38-39). Оккультные же «ангелы» норовят Лик Христа заменить ликом «владыки Шамбалы».
Во-вторых, никакое «служение ангелам» в христианстве не допускается (см., например, Ориген. Против Цельса. V,8). Ангелы, почитаемые христианами, почитаются именно в качествеслужителей Творца. Ангелы исполняют волю Творца. И у Творца есть Свой замысел о мире, своя воля как о мире в целом, так и о каждом человеке. По мнению же оккультистов Космическая Иерархия занимается земными делами не потому, что через нее волит Бог, а потому, что Абсолют как раз и знать ничего не знает о нашем мире. Верховное Божество слишком возвышенно, чтобы пачкаться о материю, а потому интерес к миру людей проявляют лишь «Иерархи» мелкого ранга.
В-третьих, Ангелы христианского богословия – смиренные вестники воли Бога. И они не будут наставлять людей в оккультных истинах, возвещающих, что Творца нет, что воли у Божества и быть не может, и что вообще они терпеть не могут «небесных аристократов» и «тиранов». Ангелы, отрицающие волю Творца, в Библии как раз и называются бесами.
Теософы полагают, что они нашли и в Новом Завете место, которое можно использовать для защиты своей «космической иерархии» – послание Иуды533. Апостол Иуда явно укоряет тех «мечтателей, которые отвергают начальства и злословят высокие власти. Михаил Архангел, когда говорил с диаволом, споря о Моисеевом теле, не смел произнести укоризненного суда, но сказал: „да запретит тебе Господь“. А сии злословят то, чего не знают…» (Иуд. 1,8-10).
Это место из послания Иуды чрезвычайно интересно. Во-первых, он цитирует здесь не каноническое Писание, а апокрифическое «Восхождение Моисея», как чуть ниже станет цитировать апокрифическую же «Книгу Еноха». Кроме того, эту цитату он приводит для вразумления тех, кто произносят хулу на ангелов – причем оказывается недостойным даже резкий суд над теми ангелами, которые кажутся падшими.
При этом послание обращено к христианам («Возлюбленные!»), но содержит в себе полемику с некоторыми лжеучителями, «И вкрались некоторые люди, обращающие благодать Бога нашего в повод к распутству и отвергающиеся единого Владыки Бога и Господа нашего Иисуса Христа» (Иуд. 1,4). Отсюда понятно, что оппонентами ап. Иуды являются люди, не вполне посторонние для христиан, но некоторые проповедники, признающие авторитет Евангелия и достаточно близкие к Церкви, для того, чтобы христиане могли прислушиваться к их мнениям и аргументам.
Кто же является оппонентом апостола Иуды? – Очевидно, это гностики-антиномисты. Они противопоставляли Ветхий и Новый Заветы как откровения о двух разных богах. Ветхий Завет – это действие злого бога-Демиурга, тогда как Евангелие – откровение доброго Спасителя. Иегова, таким образом оказывался сатаной, и тем более ангелы, исполнявшие Его волю. Евангелие отменило Ветхий Завет и все установления Иеговы и его ангелов. Естественно, что Моисеев закон, который «преподан через ангелов» (Гал. 3,19), подлежит резкому осуждению и неисполнению. Поскольку же этот закон содержал в себе не только ритуальные предписания, но и нормы морали, антиномисты (то есть противо-законники) использовали евангельскую весть об освобождении от закона как индульгенцию для нарушения всех норм, в том числе и для распутства (Иуд. 1,4).
Апостол Иуда не богослов. Он не вступает в прямую полемику по главному вопросу. Исповедав свою веру как веру апостолов, «единожды преданную святым» и изложив ее как веру в »единого Владыку Бога и Господа нашего Иисуса Христа», он предостерегает своих духовных чад от впадения в тяжкий и конкретный грех. Напомнив, что Содом был уничтожен за грех против ангелов, он обращается к источникам, авторитетным среди еретиков – к апокрифам. И на их основании показывает, что даже если считать Ангелов Ветхого Завета (вкупе с Иеговой) злыми духами – даже в этом случае лучше воздерживаться от публичного произношения хулы в их адрес. Это чисто пастырская позиция: удержать людей от лишнего греха. Если они не прислушиваются к аргументам (или если обстоятельства не позволили Апостолу написать развернутое послание), то нужно хотя бы не позволить их инакомыслию перейти в прямую хулу на Бога и его вестников.
Так церковные апологеты древности ссылались на установления римских законов для того, чтобы защитить христиан от гонений, и так же церковные иерархи нашего времени предлагали властям вспомнить «ленинские нормы взаимоотношения церкви и государства» – что никак не означало, что сами церковные люди рассматривали ленинские тексты как источник, авторитетный для них самих.
Что же касается апостола Иуды, то он не поддерживает гностиков, а именно полемизирует с ними. И он оспаривает тот самый тезис о вреде ветхозаветных откровений, который является центральным для современной теософии («Иегова и Сатана едины и тождественны в каждой подробности»534 ). Он не христианскую веру опирает на апокрифы, но апокрифы использует для вразумления еретиков (как чуть позднее христианские философы будут использовать греческих философов для обращения эллинов в евангельскую веру). И из послания ап. Иуды никак нельзя сделать вывод, что люди должны доверяться всем ангелам без разбора, даже тем, «не сохранившим своего достоинства» и потому соблюдаемым Богом «в вечных узах, под мраком, на суд великого дня» (Иуд. 1,6).
Вдохновители теософов принадлежат к числу именно этих духовных сил.
Здесь мы имеем дело с фактом, которого не может не признать даже самая внеконфессиональная история религии. Фактом является то, что именно существа, почитаемые во многих религиях Земли за демонов, в теософии предстают как подлинные спасители человечества. В свою очередь, это значит, что с точки зрения христианства теософия не может не восприниматься как сатанизм. Если исследователь корректно владеет языком христианского богословия, а также знаком с основными вероучительными текстами теософии, то, даже не будучи христианином, он логикой фактов будет подведен к выводу о том, что учение г-жи Блаватской и христианство – это не взаимодополняющие, но взаимоисключающие системы.
Более того, по признанию Блаватской, «христианская религия не является единственной, унизившей этих Богов до Демонов, зороастризм и даже браманизм воспользовались этим, чтобы захватить власть над умами людей»535. К этому фронту сопротивления космическим владыкам можно добавить, очевидно, и ислам. Дхиан-Коганов, кажется, слишком мало (рериховская «сотня светлых духов») – и потому не все религии человечества они смогли обратить на почитание себя.
Чтобы богословский перевертыш, который устраивает теософия, был воспринимаем зримо, «космические иерархи» устроили семье Рерих одну замечательную инсценировку.
В 1911 г. Елене Рерих было видение Гигантской Огненной Рыбы, низвергнутой с Небес. «Сумерки, вечерние, едем с Н. К. в дорожном тарантасе. Налетает страшный ураган, небо становится бархатным, черным, деревья со свистом пригибаются к земле. Наш тарантас опрокидывается, мы летим в канаву, но остаемся невредимыми. С ужасающим ударом грома чернота небес разверзается, и из Горнила Огня, как молния, низвергается на землю Гигантская Огненная чешуйчатая Рыба , головою вниз, ее раздвоенный хвост завился в кариатиду и уперся в черноту небес. Гигантский огненный столб соединил Небеса с Землею»536. Тут же Е. Рерих совершенно справедливо поясняет, что Рыба – это символ Христа. Но дело в том, что сам Христос говорит: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк. 10,18). В видении же Рерих с неба как молния ниспадает Христос…
Скажете, этот и иные символы рериховской речи надо воспринимать в другом, небиблейском контексте? Но обращается-то Рерих прежде всего к России, к христианам. И если действительно она заинтересована во взаимопонимании и мире между религиями, то ей вряд ли следовало бы употреблять такие символы, которые неизбежно покажутся христианам сатанинскими. А, значит, Рерихи взялись за дело, основами которого они не владели. Если человек не знает принципов диалога – лучше в диалог не вступать537.
Но «диалог религий» – это для простодушных «непосвященных». Движения «Нового мира» прекрасно понимают, кого они приглашают на место Бога. И разве что из развлечения они слегка перелицовывают имя своего владыки – Sant, Nat, Sat Guru, Sanat538.
Рериховцы могут сколь угодно «эзотерически» и «диалектически» толковать апологию Люцифера у Блаватской и иных оккультных мэтров. Но ведь трудно требовать от христиан, чтобы они пришли в восторг при виде книг, начиненных такими пассажами о сатане. Если же и это считается обязательным в свете курса на веротерпимость, то тогда уж лучше сразу назначить настоятелем Оптиной пустыни того сатаниста, что на Пасху 1993 года зарезал там трех монахов…
Идеи Махатм овладевают массами. Некогда Блаватская заявила, что «Люцифер есть Логос в своем высшем аспекте. Слово – перворожденный брат Сатаны… Сатана и Помазанник были отождествлены древней мыслью»539. Сегодня это звучит уже не в »Тайной Доктрине», а вполне открыто, по государственному телевидению. Современный лидер российских оккультистов Отари Кандауров заявил 10 апреля 1994 г. в телепередаче «Оазис»: «Христос – учитель человечества. Сатанаил – экзаменатор»540 , «Христос и Сатанаил связаны в одно целое. Христос – планетарный логос, в эзотерической символике Христос и Сатанаил изображаются как двуглавый змий». Было пояснено, что Сатанаил не мог отпасть от Бога, ибо отпасть от Абсолюта нельзя и некуда. «И потому Христос и Сатана – это братья и символизируют они два равных начала мироздания».
Те же мысли высказывал и Дмитрий Дибров в телебеседе с Григорием Померанцем (3.7.1994). Восторженно пересказывая уроки, преподанные ему тантристами, Дибров утверждал, что творить во имя Зла есть то же, что творить во имя Добра (причем ведущий при этом столь светился восторгом, что даже его собеседник, в тот вечер исповедовавший синтез дзен-буддизма с христианством, предостерег его от заигрываний со Злом)…
Все это Е. Рерих называет «Величественным пантеизмом, выше которого не может подняться человеческая мысль»541.
Елена Рерих не права. Философская мысль умеет подниматься выше имморалистического оккультного пантеизма. В русской философской традиции самая серьезная критика пантеизма была дана Л. М. Лопатиным. Он отмечает, что пантеизм может иметь две формы: «или мир провозгласить призраком и уничтожить его в Боге, или Бога заставить исчезнуть в мире до такой степени, чтобы от Него осталось только имя. В первом случае получается акосмизм , во втором атеизм ; но ни того, ни другого миросозерцания уже нельзя назвать пантеизмом. Акосмизм признает Бога, но совершенно отрицает мир; следовательно, в нем ничего не остается, что могло бы соответствовать слову пан – в термине пантеизм; его с гораздо большим правом можно назвать исключительным монотеизмом. Атеизм совсем отвергает Бога; стало быть, в нем вообще нет места никакому теизму. Итак, пантеизм в строгом и буквальном смысле переходит в свое отрицание»542.
Теософия время от времени становится то одним, то другим. Когда нужно напасть на христианское понимание Бога – теософия склоняется к материалистическому монизму. Если же нужно приучить человека к мысли о том, что оккультных феноменов бояться не надо, и что никаких злых духов нет и быть не может, но есть лишь одна и единая духовная энергия, теософия становится монизмом уже вполне акосмическим: есть только духовное Единое и ничего более. В истории философии пантеистический атеизм и пантеистический акосмизм существовали раздельно. Но поскольку теософия не имеет никакого философского вкуса и созидает свои построения по законам отнюдь не логики и не философии, а по принципам боевой рекламы – она спокойно сочетает в себе взаимоисключающие концепции. И это не признак терпимости или диалектичности. Это просто признак философского бескультурья. Философия не интересна для оккультистов. Им важно просто загипнотизировать побольше умов. Обрывки философских идей попадают в теософских книгах в совершенно нефилософскую среду и даже лишаются права на перекличку между собой, права на взаимное общение и коррекцию.
Я не знаю – был ли знаком Лопатин специально с текстами Блаватской. Отметив логическую противоречивость термина «пантеизм», Лопатин приступает к анализу исторических философских систем, в которых заметна склонность к пантеизму и показывает, что строгого пантеизма не проводится даже в них. Каприз логического абсурда не могла позволить себе более строгая и требовательная мысль древности и классики. «Без сомнения, – пишет Лопатин, – существуют системы, признающие бессознательный разум за основу мира и даже очень настаивающие на этом понятии. Но не менее достоверно и то, что разве десятая доля воззрений, именуемых пантеистическими, содержат такое учение. Его не знала древность; и в новое время оно стало развиваться в сравнительно позднюю эпоху. Идея бессознательной духовности есть всецело немецкое изобретение…»543. Но именно эта, новомодная идея Гартмана и была воспринята теософией. От неприятных логических последствий пантеистического монизма пытались уйти 9 из 10 пантеистически ориентированных философских систем, и только теософия со сладострастием Герострата возвестила самый шокирующий и самый бесплодный вариант пантеизма.
В религиозном мировоззрении есть такая особенность, что протология зависит от эсхатологии, возвещаемой данной доктриной. То, каким мыслится начало мироздания, зависит от того, каким данная религия желает видеть итог мирового процесса. Христианство ожидает, что мир в своем многообразии войдет в Бога, и Бог станет наполняющим все во всем; мир будет пропитан Вечностью – и все же не растворен в ней. Соответственно, христианская космогония говорит, что мир, которому предназначена Вечность Божией любви, и вошел в бытие по любящей воле Творца: «И увидел Бог, что это хорошо». Теософия же у истоков бытия помещает безлюбовный, бестворческий и безмыслящий холод. Нельзя ли из космогонии теософов заключить, что и конечный итог «мировой эволюции» им представляется таким же? Да, да, в теософских книгах много сказано о том, что их путь лежит к знанию и к свету, к любви и совершенствованию. И все же тень той безлюбовной тьмы, которую теософы поместили у истоков своей эволюции, лежит на всех их пострениях и их судьбах.
По наблюдению святых Отцов, когда человек вступает в общение с Князем тьмы, в его душу начинает постепенно проникать отчаяние. И вроде пробудившиеся в нем страсти должны толкать его к наслаждению жизнью, – но в иные минуты его новый «духовный покровитель» вдруг сбрасывает маску и дышит ему в лицо открытым холодом и жаждой уничтожения.
Несколько примеров общения с этим духом небытия приводит св. Игнатий Брянчанинов в «Аскетических опытах». Вот один из них: Петербургский чиновник занимается молитвенным подвигом, некстати и без духовного руководства начитавшись преп. Симеона. Приходит рассказать о своих видениях в монастырь и говорит, что видит сияние, исходящее от икон, ощущает благоухание и сладость необычайную во рту и т. д. Монах, выслушав его, задает ему один-единственный вопрос: «А не приходила ли Вам в голову мысль убить себя?» Оказывается – уже пытался бросаться в реку, да оттащили… И монах поясняет, почему он задал такой вопрос: как во время покаянного плача бывает минута тихого и светлого спокойствия – так и в минуты ложных наслаждений, бывает, прелесть выдает себя и сквозь кажущуюся радость проступает конечная цель544.
И зачем же еще числить среди своих предшествеников Оригена, который не упускал случая, чтобы привести библейский текст с точным именем Бога – «Иегова»? Блаватская просто рубит сплеча: «Иегова-Франкенштейн»526. Зачем же Рерихи заявляют, что они единомысленны с Оригеном, который всегда боролся с этим гностическим кощунством?
Но даже Иисус в восприятии Блаватской отбрасывает какую-то весьма мрачную тень. Она рассуждает об астрономическом феномене констелляции (когда несколько планет выстраиваются с точки зрения земного наблюдателя друг за другом, сливаясь в одну звезду и резко усиливая свое общее свечение) и говорит, что этот «астрологический» знак – знамение катастроф.
Вот этот ряд всемирных катастроф: 2449 год до н.э. – «катастрофа Китайской империи» (я, правда, отнюдь не уверен, что Китайская империя тогда уже существовала); Вифлеемская Рождественская звезда; и звезда 1563 г, предвестившая Великую чуму.
Рождество Христово оказывается в довольно пугающем ряду. Блаватская дипломатично предлагает читателю самому решить, с какими чувствами воспринимать Рождество: «Предрекал ли этот феномен добро или зло – на этот вопрос прекрасно отвечает последующая история и развитие христианства; ни одна из религий не породила такое количество жертв, не пролила такие потоки крови, не заставила столь значительную часть человечества пострадать от того, что ныне называется „благодеянием христианства и цивилизации“527. Итак, Рождество Христово – катастрофа не меньшая, чем Великая чума или пятисотлетняя гражданская война в Китае.
Этот ряд имеет, кстати, продолжение, позволяющее судить о «пророческом» даре Блаватской. Еще одну констелляцию, происшедшую в 1881 г., она также считает великим знамением наступающих бед и перемен. «1881 год – это число великого Зверя, число 666 Апокалипсиса – этой каббалистической книги. Смотрите сами: 1+8+8+1 равно 18; 18, разделенное на три дает нам три раза по шесть, или, если их разместить в один ряд, 666… 1881 год, одну треть которого мы уже прожили, обещает нам, по предсказаниям астрологов и астрономов, длинный и печальный ряд бедствий как на суше, так и на море»528.
За всем этим каббалистическим маскарадом в сознание читателя проникает ощущение того, что Рождество Христово – одно из ужаснейших событий в истории Земли…
В «Письмах Махатм» религиозная реальность мира выглядит так: «Существуют „Коганы тьмы“ – не то, что называют диаволами, но несовершенные „разумы“, которые никогда не войдут в число „строителей“ Вселенной, чистых планетных Разумов. Свету Дхиан-Коганов противопоставляются „мамо Коганы“ и их разрушительный разум. Они – те боги, которым индусские, христианские, магометанские и все другие фанатические религии и секты поклоняются. Дхиан-Коганы соотвествуют Буддхи, а мамо являются олицетворениями вроде Шивы, Иеговы и других выдуманных чудовищ с невежеством в их хвосте» (Письмо 153). Кстати, замечу, что здесь теософам, несомненно, удалось объединить все религии: они все, оказывается, равно ими презираются.
Кроме того, «Планетные Духи», инструктирующие шамбалистов, заверяют, что Бог – это «демон мстительный, несправедливый, жестокий и тупой,.. небесный тиран, на которого христиане так щедро расточают свое раболепное обожание» (Письма Махатм, 57).
И опять возникает вопрос: в глазах какого же «космократора» Бог выглядит как «чудовище» и «тиран»? Чей взгляд на Бога передают Махатмы? Что за демократический дух привел Блаватскую к выводу: «я не признаю ни Иегову, ни любого другого небесного аристократа»529 ?
Мышление Блаватской устроено вполне оригинально. Едва только богословская мысль пробует отделить зло от добра и утвердить вслед за апостолом Иоанном, что «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы», как Блаватская сразу заявляет по адресу Бога Евангелия: «вражеский, лживый, хитрый и ревнивый Бог»530. «Наименование Сатана – „противник“ – по праву принадлежит первому и самому жестокому „Противнику“ всех других богов – Иегове, но не Змию, который говорил лишь слова симпатии и мудрости»531. И даже толкуя языческие мифы, она дает им такое толкование, что во всех случаях божественный противник древнего Змея оказывается ужасающ. Некий миф описывает битву Солнца с Драконом, в ходе которой Солнце осушило море, и у Блаватской звучит: море – символ дракона и мудрости – было «выжжено свирепым Солнцем»532.
Вот вечная коллизия: симпатичный Змей и свирепый Бог.
Теософы в полемике с христианами нередко делают изумленный вид: «Почему вы против почитания космических духов? Разве ваша Церковь не почитает ангелов? То, что Библия называет ангелами, мы и зовем „космическими иерархами!“ Как сказано в отклике на мою статью, присланном в газету „Труд“ Сергеем С. из Краснодара, „Неплохо было бы церковникам получше изучить Библию. Отрицая небесную иерархию сил света, они противоречат сами себе. Разве нет в Библии указаний об Ангелах, Архангелах и других высших существах?!“.
Но, во-первых, небесная иерархия христианской Церкви не заслоняет собою Творца. «Космическая иерархия» оккультистов отделяет собою людей от Божества; «небесная иерархия» Церкви – соединяет с Ним. Поэтому и предупреждает ап. Павел в своей антигностической полемике, что «ни ангелы, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Римл. 8, 38-39). Оккультные же «ангелы» норовят Лик Христа заменить ликом «владыки Шамбалы».
Во-вторых, никакое «служение ангелам» в христианстве не допускается (см., например, Ориген. Против Цельса. V,8). Ангелы, почитаемые христианами, почитаются именно в качествеслужителей Творца. Ангелы исполняют волю Творца. И у Творца есть Свой замысел о мире, своя воля как о мире в целом, так и о каждом человеке. По мнению же оккультистов Космическая Иерархия занимается земными делами не потому, что через нее волит Бог, а потому, что Абсолют как раз и знать ничего не знает о нашем мире. Верховное Божество слишком возвышенно, чтобы пачкаться о материю, а потому интерес к миру людей проявляют лишь «Иерархи» мелкого ранга.
В-третьих, Ангелы христианского богословия – смиренные вестники воли Бога. И они не будут наставлять людей в оккультных истинах, возвещающих, что Творца нет, что воли у Божества и быть не может, и что вообще они терпеть не могут «небесных аристократов» и «тиранов». Ангелы, отрицающие волю Творца, в Библии как раз и называются бесами.
Теософы полагают, что они нашли и в Новом Завете место, которое можно использовать для защиты своей «космической иерархии» – послание Иуды533. Апостол Иуда явно укоряет тех «мечтателей, которые отвергают начальства и злословят высокие власти. Михаил Архангел, когда говорил с диаволом, споря о Моисеевом теле, не смел произнести укоризненного суда, но сказал: „да запретит тебе Господь“. А сии злословят то, чего не знают…» (Иуд. 1,8-10).
Это место из послания Иуды чрезвычайно интересно. Во-первых, он цитирует здесь не каноническое Писание, а апокрифическое «Восхождение Моисея», как чуть ниже станет цитировать апокрифическую же «Книгу Еноха». Кроме того, эту цитату он приводит для вразумления тех, кто произносят хулу на ангелов – причем оказывается недостойным даже резкий суд над теми ангелами, которые кажутся падшими.
При этом послание обращено к христианам («Возлюбленные!»), но содержит в себе полемику с некоторыми лжеучителями, «И вкрались некоторые люди, обращающие благодать Бога нашего в повод к распутству и отвергающиеся единого Владыки Бога и Господа нашего Иисуса Христа» (Иуд. 1,4). Отсюда понятно, что оппонентами ап. Иуды являются люди, не вполне посторонние для христиан, но некоторые проповедники, признающие авторитет Евангелия и достаточно близкие к Церкви, для того, чтобы христиане могли прислушиваться к их мнениям и аргументам.
Кто же является оппонентом апостола Иуды? – Очевидно, это гностики-антиномисты. Они противопоставляли Ветхий и Новый Заветы как откровения о двух разных богах. Ветхий Завет – это действие злого бога-Демиурга, тогда как Евангелие – откровение доброго Спасителя. Иегова, таким образом оказывался сатаной, и тем более ангелы, исполнявшие Его волю. Евангелие отменило Ветхий Завет и все установления Иеговы и его ангелов. Естественно, что Моисеев закон, который «преподан через ангелов» (Гал. 3,19), подлежит резкому осуждению и неисполнению. Поскольку же этот закон содержал в себе не только ритуальные предписания, но и нормы морали, антиномисты (то есть противо-законники) использовали евангельскую весть об освобождении от закона как индульгенцию для нарушения всех норм, в том числе и для распутства (Иуд. 1,4).
Апостол Иуда не богослов. Он не вступает в прямую полемику по главному вопросу. Исповедав свою веру как веру апостолов, «единожды преданную святым» и изложив ее как веру в »единого Владыку Бога и Господа нашего Иисуса Христа», он предостерегает своих духовных чад от впадения в тяжкий и конкретный грех. Напомнив, что Содом был уничтожен за грех против ангелов, он обращается к источникам, авторитетным среди еретиков – к апокрифам. И на их основании показывает, что даже если считать Ангелов Ветхого Завета (вкупе с Иеговой) злыми духами – даже в этом случае лучше воздерживаться от публичного произношения хулы в их адрес. Это чисто пастырская позиция: удержать людей от лишнего греха. Если они не прислушиваются к аргументам (или если обстоятельства не позволили Апостолу написать развернутое послание), то нужно хотя бы не позволить их инакомыслию перейти в прямую хулу на Бога и его вестников.
Так церковные апологеты древности ссылались на установления римских законов для того, чтобы защитить христиан от гонений, и так же церковные иерархи нашего времени предлагали властям вспомнить «ленинские нормы взаимоотношения церкви и государства» – что никак не означало, что сами церковные люди рассматривали ленинские тексты как источник, авторитетный для них самих.
Что же касается апостола Иуды, то он не поддерживает гностиков, а именно полемизирует с ними. И он оспаривает тот самый тезис о вреде ветхозаветных откровений, который является центральным для современной теософии («Иегова и Сатана едины и тождественны в каждой подробности»534 ). Он не христианскую веру опирает на апокрифы, но апокрифы использует для вразумления еретиков (как чуть позднее христианские философы будут использовать греческих философов для обращения эллинов в евангельскую веру). И из послания ап. Иуды никак нельзя сделать вывод, что люди должны доверяться всем ангелам без разбора, даже тем, «не сохранившим своего достоинства» и потому соблюдаемым Богом «в вечных узах, под мраком, на суд великого дня» (Иуд. 1,6).
Вдохновители теософов принадлежат к числу именно этих духовных сил.
Здесь мы имеем дело с фактом, которого не может не признать даже самая внеконфессиональная история религии. Фактом является то, что именно существа, почитаемые во многих религиях Земли за демонов, в теософии предстают как подлинные спасители человечества. В свою очередь, это значит, что с точки зрения христианства теософия не может не восприниматься как сатанизм. Если исследователь корректно владеет языком христианского богословия, а также знаком с основными вероучительными текстами теософии, то, даже не будучи христианином, он логикой фактов будет подведен к выводу о том, что учение г-жи Блаватской и христианство – это не взаимодополняющие, но взаимоисключающие системы.
Более того, по признанию Блаватской, «христианская религия не является единственной, унизившей этих Богов до Демонов, зороастризм и даже браманизм воспользовались этим, чтобы захватить власть над умами людей»535. К этому фронту сопротивления космическим владыкам можно добавить, очевидно, и ислам. Дхиан-Коганов, кажется, слишком мало (рериховская «сотня светлых духов») – и потому не все религии человечества они смогли обратить на почитание себя.
Чтобы богословский перевертыш, который устраивает теософия, был воспринимаем зримо, «космические иерархи» устроили семье Рерих одну замечательную инсценировку.
В 1911 г. Елене Рерих было видение Гигантской Огненной Рыбы, низвергнутой с Небес. «Сумерки, вечерние, едем с Н. К. в дорожном тарантасе. Налетает страшный ураган, небо становится бархатным, черным, деревья со свистом пригибаются к земле. Наш тарантас опрокидывается, мы летим в канаву, но остаемся невредимыми. С ужасающим ударом грома чернота небес разверзается, и из Горнила Огня, как молния, низвергается на землю Гигантская Огненная чешуйчатая Рыба , головою вниз, ее раздвоенный хвост завился в кариатиду и уперся в черноту небес. Гигантский огненный столб соединил Небеса с Землею»536. Тут же Е. Рерих совершенно справедливо поясняет, что Рыба – это символ Христа. Но дело в том, что сам Христос говорит: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк. 10,18). В видении же Рерих с неба как молния ниспадает Христос…
Скажете, этот и иные символы рериховской речи надо воспринимать в другом, небиблейском контексте? Но обращается-то Рерих прежде всего к России, к христианам. И если действительно она заинтересована во взаимопонимании и мире между религиями, то ей вряд ли следовало бы употреблять такие символы, которые неизбежно покажутся христианам сатанинскими. А, значит, Рерихи взялись за дело, основами которого они не владели. Если человек не знает принципов диалога – лучше в диалог не вступать537.
Но «диалог религий» – это для простодушных «непосвященных». Движения «Нового мира» прекрасно понимают, кого они приглашают на место Бога. И разве что из развлечения они слегка перелицовывают имя своего владыки – Sant, Nat, Sat Guru, Sanat538.
Рериховцы могут сколь угодно «эзотерически» и «диалектически» толковать апологию Люцифера у Блаватской и иных оккультных мэтров. Но ведь трудно требовать от христиан, чтобы они пришли в восторг при виде книг, начиненных такими пассажами о сатане. Если же и это считается обязательным в свете курса на веротерпимость, то тогда уж лучше сразу назначить настоятелем Оптиной пустыни того сатаниста, что на Пасху 1993 года зарезал там трех монахов…
Идеи Махатм овладевают массами. Некогда Блаватская заявила, что «Люцифер есть Логос в своем высшем аспекте. Слово – перворожденный брат Сатаны… Сатана и Помазанник были отождествлены древней мыслью»539. Сегодня это звучит уже не в »Тайной Доктрине», а вполне открыто, по государственному телевидению. Современный лидер российских оккультистов Отари Кандауров заявил 10 апреля 1994 г. в телепередаче «Оазис»: «Христос – учитель человечества. Сатанаил – экзаменатор»540 , «Христос и Сатанаил связаны в одно целое. Христос – планетарный логос, в эзотерической символике Христос и Сатанаил изображаются как двуглавый змий». Было пояснено, что Сатанаил не мог отпасть от Бога, ибо отпасть от Абсолюта нельзя и некуда. «И потому Христос и Сатана – это братья и символизируют они два равных начала мироздания».
Те же мысли высказывал и Дмитрий Дибров в телебеседе с Григорием Померанцем (3.7.1994). Восторженно пересказывая уроки, преподанные ему тантристами, Дибров утверждал, что творить во имя Зла есть то же, что творить во имя Добра (причем ведущий при этом столь светился восторгом, что даже его собеседник, в тот вечер исповедовавший синтез дзен-буддизма с христианством, предостерег его от заигрываний со Злом)…
Все это Е. Рерих называет «Величественным пантеизмом, выше которого не может подняться человеческая мысль»541.
Елена Рерих не права. Философская мысль умеет подниматься выше имморалистического оккультного пантеизма. В русской философской традиции самая серьезная критика пантеизма была дана Л. М. Лопатиным. Он отмечает, что пантеизм может иметь две формы: «или мир провозгласить призраком и уничтожить его в Боге, или Бога заставить исчезнуть в мире до такой степени, чтобы от Него осталось только имя. В первом случае получается акосмизм , во втором атеизм ; но ни того, ни другого миросозерцания уже нельзя назвать пантеизмом. Акосмизм признает Бога, но совершенно отрицает мир; следовательно, в нем ничего не остается, что могло бы соответствовать слову пан – в термине пантеизм; его с гораздо большим правом можно назвать исключительным монотеизмом. Атеизм совсем отвергает Бога; стало быть, в нем вообще нет места никакому теизму. Итак, пантеизм в строгом и буквальном смысле переходит в свое отрицание»542.
Теософия время от времени становится то одним, то другим. Когда нужно напасть на христианское понимание Бога – теософия склоняется к материалистическому монизму. Если же нужно приучить человека к мысли о том, что оккультных феноменов бояться не надо, и что никаких злых духов нет и быть не может, но есть лишь одна и единая духовная энергия, теософия становится монизмом уже вполне акосмическим: есть только духовное Единое и ничего более. В истории философии пантеистический атеизм и пантеистический акосмизм существовали раздельно. Но поскольку теософия не имеет никакого философского вкуса и созидает свои построения по законам отнюдь не логики и не философии, а по принципам боевой рекламы – она спокойно сочетает в себе взаимоисключающие концепции. И это не признак терпимости или диалектичности. Это просто признак философского бескультурья. Философия не интересна для оккультистов. Им важно просто загипнотизировать побольше умов. Обрывки философских идей попадают в теософских книгах в совершенно нефилософскую среду и даже лишаются права на перекличку между собой, права на взаимное общение и коррекцию.
Я не знаю – был ли знаком Лопатин специально с текстами Блаватской. Отметив логическую противоречивость термина «пантеизм», Лопатин приступает к анализу исторических философских систем, в которых заметна склонность к пантеизму и показывает, что строгого пантеизма не проводится даже в них. Каприз логического абсурда не могла позволить себе более строгая и требовательная мысль древности и классики. «Без сомнения, – пишет Лопатин, – существуют системы, признающие бессознательный разум за основу мира и даже очень настаивающие на этом понятии. Но не менее достоверно и то, что разве десятая доля воззрений, именуемых пантеистическими, содержат такое учение. Его не знала древность; и в новое время оно стало развиваться в сравнительно позднюю эпоху. Идея бессознательной духовности есть всецело немецкое изобретение…»543. Но именно эта, новомодная идея Гартмана и была воспринята теософией. От неприятных логических последствий пантеистического монизма пытались уйти 9 из 10 пантеистически ориентированных философских систем, и только теософия со сладострастием Герострата возвестила самый шокирующий и самый бесплодный вариант пантеизма.
В религиозном мировоззрении есть такая особенность, что протология зависит от эсхатологии, возвещаемой данной доктриной. То, каким мыслится начало мироздания, зависит от того, каким данная религия желает видеть итог мирового процесса. Христианство ожидает, что мир в своем многообразии войдет в Бога, и Бог станет наполняющим все во всем; мир будет пропитан Вечностью – и все же не растворен в ней. Соответственно, христианская космогония говорит, что мир, которому предназначена Вечность Божией любви, и вошел в бытие по любящей воле Творца: «И увидел Бог, что это хорошо». Теософия же у истоков бытия помещает безлюбовный, бестворческий и безмыслящий холод. Нельзя ли из космогонии теософов заключить, что и конечный итог «мировой эволюции» им представляется таким же? Да, да, в теософских книгах много сказано о том, что их путь лежит к знанию и к свету, к любви и совершенствованию. И все же тень той безлюбовной тьмы, которую теософы поместили у истоков своей эволюции, лежит на всех их пострениях и их судьбах.
По наблюдению святых Отцов, когда человек вступает в общение с Князем тьмы, в его душу начинает постепенно проникать отчаяние. И вроде пробудившиеся в нем страсти должны толкать его к наслаждению жизнью, – но в иные минуты его новый «духовный покровитель» вдруг сбрасывает маску и дышит ему в лицо открытым холодом и жаждой уничтожения.
Несколько примеров общения с этим духом небытия приводит св. Игнатий Брянчанинов в «Аскетических опытах». Вот один из них: Петербургский чиновник занимается молитвенным подвигом, некстати и без духовного руководства начитавшись преп. Симеона. Приходит рассказать о своих видениях в монастырь и говорит, что видит сияние, исходящее от икон, ощущает благоухание и сладость необычайную во рту и т. д. Монах, выслушав его, задает ему один-единственный вопрос: «А не приходила ли Вам в голову мысль убить себя?» Оказывается – уже пытался бросаться в реку, да оттащили… И монах поясняет, почему он задал такой вопрос: как во время покаянного плача бывает минута тихого и светлого спокойствия – так и в минуты ложных наслаждений, бывает, прелесть выдает себя и сквозь кажущуюся радость проступает конечная цель544.