Страница:
Богохульством было сочтено то, что Иисус произнес Имя Божие, которое сам первосвященник мог произнести лишь раз в год. И Он не просто произнес его – Он приложил это Имя к Себе.
Те же слова мы слышим из уст Христа в Гефсимании – и видим столь же выразительную реакцию. Почему храмовая стража, пришедшая арестовывать Иисуса, в шоке отступила от Него на шаг и упала ниц перед арестантом? Евангелист нам поясняет вполне ясно: «И когда сказал им: „Это Я“ (Ego eimi), они отступили назад и пали на землю» (Ин. 18,6). Очевидно, и здесь было произнесено священное Имя. То, что было сказано Моисею в купине неопалимой, ныне говорится предателю и стражникам во тьме Гефсиманской ночи. Нужны ли еще доказательства, что Иисуса судили не за то, чему Он «учил», а за то, Кем Он был!
И прежде Иисус именно в этой формуле излагал символ новой веры: «Когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я (Ego eimi)» (Ин. 8,28). Причем эта формула явно соотнесена с пророчеством Исайи, которому Ягве сказал: «Мои свидетели вы и раб Мой, которого Я избрал, чтобы вы разумели, что это Я (Ego eimi)» (Ис. 43,10). Если же вспомнить продолжение этой фразы у Исайи, то становится вполне ясно, что в Ин. 8,28 по сути повторяется свидетельство Христа: «Я и Отец одно»: «прежде Меня не было бога и после Меня не будет. Я, Я Господь, и нет Спасителя кроме Меня,.. и вы – свидетели Мои, что Я Бог» (Ис. 10-12).
Этот параллелизм был настолько очевиден, что иудеи хотели побить Иисуса камнями (Ин. 8,59). Но для Иисуса употребление священного имени – это не способ раздразнить иудеев.
На самой возвышенной странице Евангелия от Иоанна мы встречаем объяснение, почему Иисус употреблял это Имя: «Отче Святый! соблюди же их во имя твое, которое Ты дал мне!» (Ин. 17,11 и 17,12). В синодальном русском переводе это место звучит как «соблюди во имя Твое тех, которых Ты мне дал», то есть переводчиками эти слова поняты как передача апостолов Отцом Сыну. Однако апостолов Он Сам избрал, а не взял у Отца. Ряд рукописей, на которые опираются некоторые современные переводы Евангелия1572 содержат чтение «данное» (ho dedokas, то есть единственное число среднего рода), и при таком написании Христос говорит именно об имени, которое дано Ему. Если бы подразумевались ученики («данные»), стояло бы 'ous (это чтение содержится в той группе рукописей, которой следует синодальный русский перевод).
Контекстуально же логичнее тот перевод, который говорит о передачи имени Отца Сыну: ведь в Флп. 2,9-11 апостол говорит, что «Бог дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца»1573. Христос «Славнейшее наследовал имя» (Евр. 1,4).
Апостолов эта передача имени Ягве Спасителю радовала. Но именно то, что радовало апостолов, то возмущало иудеев.
Вот еще евангельский эпизод, когда жизнь Христа висела на волоске: «Он сказал им: вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего; Я не от мира сего. Потому Я и сказал вам, что вы умрете во грехах ваших, ибо, если вы не уверуете, что это Я, вы умрете во грехах ваших» (Ин. 8,23-24). И снова почти неприметное для русского слуха «это Я» – сакральное «Аз есмь». Сущий. Если иудеи не уверуют, что Он есть «Я есмь», то умрут. Оппоненты Христа не верят своим ушам и переспрашивают: «Тогда сказали Ему: кто же Ты? Иисус сказал им: от начала Сущий, как и говорю вам» (Ин. 8,25). Теперь все предельно ясно. И вполне понятная реакция: «не правду ли говорят, что бес в Тебе» (Ин. 8,48). Но чтобы не ставлаось сомнения, что «Аз есмь» в речи Иисуса не обычная гарматическая формула, он вносит послений акцент: «Прежде нежели Авраам был, Аз есмь» (Ин. 8,58). Он не сказал – «Прежде Авраама Я был», но – «Я есмь».
Эта беседа о тайне Христа кончается тем, что иудеи хотят казнить Иисуса («тогда взяли каменья, чтобы бросить на Него» – Ин. 8,59).
В тот день Христос ушел от толпы. Но в конце концов именно за именование Себя Сущим Христа казнят. И уже после воскресения Синедрион просит апостолов «не учить об имени Иисуса» (Деян. 4,18). Интересно, что синедрион запрещает не проповедь о Христе, а проповедь об имени Христа: «запретив им говорить об имени Иисуса» (Деян. 5,40) «не запретили ли мы вам накрепко учить о имени сем?» (Деян. 5,28). Это сказано после проповеди Петра о том, что «нет другого имени под небесами, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись» (Деян. 4,12).
Для Библейского мышления имя Бога несообщимо (Прем. Сол. 14,21). Христос же прилагает имя Сущего к Себе. Следовательно, Сын от начала – Иегова; Он от начала – Бог (Ин. 1,1).
Если не признать во Христе «великую благочестия тайну: Бог явился во плоти» (1 Тим. 3,16), то апостольская проповедь Христа оказывается утонченной атеистической пропагандой. Ведь апостолы проповедуют, что «нет ни в ком другом спасения» (Деян. 4,11). Если Христос – не Бог, а только «посланник», «учитель», только человек, если Сын и Отец не одно и то же, то перед нами проповедь атеизма. Бог не спасет и не спасает. Спасение только в человеке Иисусе. Но апостолы явно не атеисты. Они верят в Творца. И они прекрасно понимают, что «человек не даст выкуп за душу свою» (Мф. 16,26). Если спасение в Боге, и спасение только во Христе – эти два исповедания веры можно совместить только с помощью учения о Троице.
Очень важно заметить, что имя Ягве становится именем Иисуса именно в Евангелии от Иоанна. То, о чем более прикровенно говорят синоптики, об этих тайнах прямо говорит Иоанн. У синоптиков Иисус говорит более отстраненно: «Царство Божие подобно винограднику»; у Иоанна Он говорит предельно прямо: «Я есмь лоза». Царство Божие – это и есть Христос1574.
И, заметьте, для Христа немыслимо было считать, что человек («высшее Я») и Бог – одно и то же. Христос говорит «Отец Мой доныне делает, и Я делаю». Христос обращается к Своему небесному Отцу на Ты. Он подчеркивает, что воля и решение создают отношения между Богом и человеком: «Никто не знает Отца кроме Сына и тех, кому хочет Сын открыть». Но там, где есть желание, есть воля – там нет несвободной безликости.
В конце концов, Рерихи искушают тем же, чем и Сатана: они борются с Крестом. Он им не нужен, мешает. Голгофа становится или случайностью, или спектаклем, призванным выдавить слезу покаяния из людей, вдруг превратившихся в богоубийц. Любая система, которая не в состоянии пояснить уникальный смысл Креста, не является христианской. Она может говорить комплименты в адрес «Учителя Иисуса», даже утверждать его «божественность» (в пантеистическом смысле) – но так и останется «поцелуем Иуды»…
Теософию можно назвать «крестоборческой ересью». Напомню, что, когда апостол Петр предложил нечто подобное Спасителю, в ответ он услышал весьма резкое: «Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16,23).
Но для рериховцев Иисус – не более чем символ их учения. Исторический Иисус растворяется в мире «высших ценностей» теософии, в иллюстратора которых Он превращен. Он становится ходячим громкоговорителем, возвещающим людям банальности о необходимости мира и «терпимости». Растворение исторической конкретности в аллегориях есть не что иное как нигилизм. Евангелие перестает быть вестью об уникальном и конкретном действии Бога в человеческом мире.
Церковное свидетельство о Христе было вполне конкретно и исторично. Оно даже в самые сжатые изложения своей веры включало упоминание о Понтии Пилате, об исторической вехе, соотнесенной с единичным и уникальным событием Истории. И оно же в этой, конкретной точке пространства увидело воплощенную Вечность: «Он в действительности Господь, не за преспеяние приял право господствовать, но по естеству имеет достоинство господства» (св. Кирилл Иерусалимский1575 ).
Лишь полностью игнорируя Евангелие, можно, подобно Елене Рерих, утверждать, что «заветы Христа имеют гораздо больше значения, чем Его происхождение»1576. Сам Христос Свое служение не сводил к роли Учителя. Не перед выходом на проповедь Христос говорит «на час сей Я и пришел в мир», и не после окончания беседы говорит Он: «Совершилось!»1577.
В конце концов, если Христос – Учитель и Проповедник – почему Он так мало учил? Вот если бы Он не поссорился с фарисеями, избежал Креста – Он мог бы еще немало учеников стяжать и еще многому научить Израиль и человечество? А так Распятие – это досадная случайность, слишком рано прервавшая Его вдохновенный полет. У К. С. Льюиса есть богословская сказка, где обыгрывается этот сюжет: во время автобусной экскурсии, следующей из ада в рай, пассажирам предлагается навсегда остаться в Раю. Находившийся среди обитателей преисподней один весьма известный богослов отказывается от такого приглашения. Он желает вернуться вниз, чтобы в тамошнем довольно-таки представительном богословском кружке сделать доклад. «Я хочу осветить одну неточность. Люди забыли, что Христос умер довольно молодым. Поживи он подольше, он бы перерос многое из того, что сказал. А он бы жил, будь у него побольше такта и терпимости. Я предложу слушателям прикинуть, какими были бы его зрелые взгляды. Поразительно интересная проблема! Если бы он развился во всю силу, у нас было бы совершенно другое христианство. В завершение я подчеркну, что в этом свете Крест обретает несколько иной смысл. Только тут начинаешь понимать, какая это потеря»1578 … Думаю, что содокладчиком этого богослова в том «представительном богословском кружке» вполне могла бы выступить Елена Блаватская. Или же г-жа Дмитриева, прямо высказавшая основной тезис преисподнего богословия: «Чем дольше находился бы Учитель среди людей – другими словами, чем дольше бы прожил Христос, – тем больше людей он приобщил бы к знанию»1579.
Если бы Христос желал цивилизовать мир, как легко он мог бы родиться сыном императора! Если бы Христос направил свое служение на решение внешних, социальных, материальных проблем, то он установил бы отменные законы. Он этого не сделал. И это ставится Ему в вину: Он ничего не сделал, этот Богочеловек!..
И если бы Христос желал оставить «Учение» – Он смог бы надиктовать ученикам многие тома. Но христианство так и не стало книжной религией. Христос ничего не писал – в отличие от Моисея, оставившего Пятикнижие; в отличие от Магомета, оставившего Коран, и в отличие от чрезвычайно словоохотливого Будды, оставившего «три корзины» (Трипитака) своей мудрости. Далеки от книжности и апостолы. Даже у Павла нет публицистической предвзятости и азарта, зато явно пренебрежение звонкой фразою и утонченной стилистикой. Христианство хотело быть не словом, а делом, и не чувствовало призвания ни к философии, ни к книжной мудрости – в отличие от изначально книжного и философичного буддизма. Потому столь естественны неточные цитаты из Писания у раннехристианских авторов. Даже молитва Господня передается по-разному у разных Евангелистов.
Все слова Христа вторичны, ибо Он сам есть Слово. «Я открыл имя Твое человекам» (Ин. 17,6). Он Сам и есть Имя, то есть – возможность призывать Бога. Открытие Имени есть его толкование. Христос и оказывается единственным экзегетом: «Сын, Он явил» (exegesato) (Ин. 1,18). И, значит, экзегеза Отца без познания Сына как Отчего Слова и Отчего Сына – невозможна. Ориген это высказал предельно ясно: «Иисус есть евангелие» (На Иоанна. I,5,28).
Поэтому все споры 1 тысячелетия – это не споры об «учении Христа», а споры о феномене Христа: «Кто пришел к нам?». Христианство – это не вера в книгу, упавшую с неба, но в Личность, в то, что она сказала, сделала, испытала. Собственно, «библейская критика» в своем антицерковном триумфализме прошлого века перенесла в христианство критерии, важные лишь для ислама и, отчасти, иудаизма; для Церкви же не столько важна подлинность пересказа слов Основателя, сколь важна Его жизнь, которую подделать невозможно. Сколько бы ни вкралось вставок, упущений или дефектов в письменные источники христианства – для него это не смертельно, ибо оно строится не на книге, а на Кресте.
Сумасшедший? – Но Он действует чрезвычайно рассудительно, ясно и обдуманно. Он быстро находит выход из самых сложных ситуаций. Достаточно вспомнить случай с женщиной, взятой в прелюбодеянии («Кто из вас без греха – пусть первый бросит в нее камень») или коварный вопрос о подати кесарю («отдайте Богу Богово и кесарю – кесарево»). Призывая, с одной стороны, к всецелому отречению ради следования за Ним, («Никто, взявшись за плуг, не оборачивается назад»), Он требует от своих потенциальных учеников прежде всего рассудительно и тщательно обдумать принимаемое решение («Кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержки»)1580.
Он проповедует мир, любовь и прощение, но при этом никак не походит на пацифиста-непротивленца. Он умеет любить и умеет гневаться. Никакой сентиментальной чувствительности. Он не ходил на цыпочках: с бичом в руках Он изгоняет торговцев из Храма; Он говорит «Не мир, но меч Я принес вам»; умеет гневаться (и в минуту искушения Он гневно осаживает Петра: «отойди от Меня, сатана»). Он предсказывает неотвратимое разделение, которое Его слова внесут в человечество. Он предсказывает гонения и страдания Своим ученикам и находит только одно ободрение для них: «Меня гнали, и вас будут гнать».
Но можно сказать и наоборот: «Он хочет борьбы и разделения – и однако же Его проповеди умещаются в спокойные формы притчи»1581. И в самом деле – Его притчи (в том числе и о добром самарянине) отнюдь не успокаивают души собеседников, а взрывают их привычный ритм и смысл жизни. Но этот ритм все-таки взрывается притчами, а не призывами ко всесожжению.
Кроме того, нельзя не поразиться тому, что то сверхмирное, в чем Он жил, не уничтожало для Него этого мира. Он замечает красоты мира и умеет любоваться детьми и полевыми цветами. Этот аскет запрещает Своим ученикам поститься. Этот мистик говорит, что от алтаря надо отвернуться, чтобы примириться с соседом, что священнику можно опоздать на службу – если надо перевязать избитого. Это не бунтарь. Он готов говорить банальности Ветхого Завета («Люби ближнего твоего как самого себя»). Он подчеркнуто не политик: среди Его учеников и коллаборационист Матфей и зилот Симон, сторонник вооруженной борьбы с римлянами…
Шесть раз Он поправляет Моисея («Вы слышали, что сказано древним? А Я говорю вам…»). При этом Он не ссылается, как пророки, на особые полномочия, полученные Им от Бога. Никогда не Говорит Он: «Так говорит Господь».
Далеко не всегда Его чудесам предшествует видимая молитва. «Хочу, очистись». «Талифа, куми». «Тебе говорю, встань, возьми постель твою и ходи». Здесь не полномочие, а всемогущество.
Кто же Он? Вопрос «За кого люди почитают Меня» и поныне порождает разные ответы. Но лишь ответ Церкви находится в согласии со всем Евангелием, а не просто с отдельными цитатами из Него.
Оккультисты пытаются выдать его за ученика восточных «Махатм», который утверждал свое тождество с Отцом потому, дескать, что «атман» любого человека един с мировым «Брахманом». Когда Синедрион обвиняет Его в том, что «Он делает себя Богом», Он не начинает оправдываться: «Да, мол, все люди боги, тат твам аси, знаете ли, ты есть Тот и т. п.».
Иисус менее всего похож на пантеиста. «Отец Мой доныне делает и Я делаю». Он знает тайну Божественного мироправления: Бог не покорен законам Своим и законам мира, не подвластен року: «Богу же все возможно» (Мф. 19,26). Он не отождествляет Личного Бога ни с миром природы и космосом, ни с человеческой душой. Даже когда Он слышит почтительное обращение к Себе, он проверяет неофитский восторг обращающегося: «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мк. 10,18). Пантеист не стал бы так говорить; он скорее прочитал бы проповедь на тему о том, что все благи и что всюду Божество…
Христос знает, что Дух Божий радикально инаков по отношению к миру. Он обещает Своим ученикам подать им «Духа истины, Которого мир не может принять» (Ин. 14,17), «Дух истины, который от Отца исходит» (Ин. 15,26). Этот Дух, как видим, исходит не от мира, а от Отца. И если мир не может принять Духа, то тем более он не может быть источником Духа.
Кроме того, у Христа слишком сильное ощущение Бога как личностного начала, Которое нетождественно миру, но любит мир – а все это никак не совместимо с аксиомами теософского оккультизма. Более того, у Иисуса удивительное Я-сознание. «А Я говорю вам». Не понимая этого божественного самосознания Иисуса, не принимая его – Евангельскую историю, равно как и евангельское учение понять невозможно.
Евангелие называет Иисуса «единородным Сыном» (Ин. 1,18), то есть «единственным». Все ли сыновья Бога? Иисус резко отличает Свои отношения с Отцом от отношений Своих учеников. Он никогда не называет Его – «нашим Отцом». Но – «Се, восхожу к Богу Моему и Богу вашему; ко Отцу Моему и Отцу Вашему». В притче о виноградарях статус не только наемных работников, но и верных слуг резко отличается от положения сына.
С точки зрения оккультистов, Христос пришел «объявить» людям о давно забытой ими истине – что они, мол, «сыновья Бога». Однако суть Евангелия сводится не к «напоминанию», а к возвещению происходящей перемены в самой сути отношений между Богом и человеком. «Отныне вы уже не рабы, но сыновья». Именно неисповедимое смирение Бога, ставшего сыном человеческим, позволяет поднять статус человека до того, чтобы именоваться сыновьями Божиими. И только благодарно и смиренно приняв первичный шаг, первичный дар Творца, человек может приблизиться к Нему1582.
И, однако, о Христе нельзя сказать, что Он верует в Бога. Он знает : «Я знал, Отче, что Ты всегда услышишь Меня». Личная связь Христа с Отцом столь полна и столь уникальна, что Иисус не просто знает Отца, но и знает все, что знает Всеведущий Отец. «Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца» (Ин. 10,15). Есть ли во Христе нечто, чего не знает Бог (опять же – библейский, всеведущий Бог, который «знает все» – 1 Ин. 3,20)? Но, значит, точно в той же полноте и Христос знает Бесконечного Отца. Кто еще из религиозных деятелей человечества утверждал, что он «знает все» о Боге?
Поэтому не удивляешься, когда замечаешь, что Христос никогда не советуется с апостолами, не ищет у них утешения или успокоения. «Я не один» – т. е. Отец со Мною.
Молится Он вовсе не для того, чтобы выразить небу какое-нибудь бурное желание, или для того, чтобы вымолить у Него ниспослание того или иного земного блага; Он молится, чтоб в Нем пребывала сила, которой Он уже обладает, и Он пребывал в том единении с Богом, в котором уже живет. В Его речениях нет напряжения мысли, они истекают из Его существа подобно аромату цветка. Нет усилия святости. Он никогда не говорит об экстазе и редко говорит приподнятым тоном пророка. В жизни Иисуса нет видений и экстазов. Видят о Нем (Богоявления), но не передаются Его переживания. Он не экстатичен. Апостолы ценили мистику и экстаз – но не переносили своих чувств во Христа. Его видение мира иного совершенно особо: «И ангелы служили Ему». Откровения не дают и не сообщают Ему ничего нового. Через Богооткровения, в которых Он участвует, не горний мир является Ему, а Он являет Себя людям. Через явления горнего мира, описанные в Евангелиях, не Он нечто узнает о Боге, но люди узнают о Нем. «Иисус на это сказал: не для Меня был глас сей, но для народа» (Ин. 12,30).
Будучи проповедником покаяния, Он Сам никогда не просит прощения у Отца. Даже на кресте Он молится не о Себе – а о палачах: «Отче, прости им».
Итак, перед беспристрастным исследователем Евангелия предстает образ человека, который переживает Свое единосущие с Единым Богом не менее ясно и живо, чем индийский пантеист, но при этом ощущает расстояние между Богом и человеком, а также Личность и Волю этого Единого Бога не менее ясно, чем библейский монотеист. Если взять только одну из этих черт богосознания Иисуса, то выйдет обычная ересь, отвергающая вторую половину реальности. Либо Христос предстанет иудейским раввином (и тогда придется смущенно забыть Его же слова – «Я и Отец одно есть»). Либо признать Его пантеистом – но тогда надо будет забыть Евангелие прощения…
По моему убеждению, только церковное мышление за века своего развития и молитвенного вчитывания в Евангелие смогло дать полный ответ. Он изложен в «Символе веры».
Прежде всего отметим общие черты в их жизни и образе проповеди:
1. Они не используют священный язык (санскрит или иврит), проповедуя на разговорном народном языке.
2. Они не используют «литургический» материал, не апеллируют к культовому опыту слушателей, не занимаются изъяснением эзотерического смысла жертвоприношений и ритуалов.
3. Они не ссылаются на свой школьный опыт. Они не говорят: «как мы были научены, то и передаем вам».
4. Они странствующие проповедники, не имеющие дома.
5. Они не занимают никакой официальной должности ни в светской, ни в церковной структуре своего времени. Более того, власть для них предстает как искушение.
6. Они преодолели схожие искушения. Это искушения сиюминутным, земным «добром». Евангельский рассказ об искушении Христа доступен и известен всем («сотвори из камней сих хлебы и накорми народ»). Гаутаме же демон Мара говорит: «Ты худ, ты дурен, смерть близка к тебе. Живя, ты станешь добрые дела делать. Много добра соберется от соблюдения обетов целомудрия, от принесения жертв. На что тебе „главное“?»1583.
7. Они не дают объяснений миру, не интересуются космогонией или структурой универсума, отказываются от всяких философских и теософских спекуляций, не открывают никаких «секретов Небес». Нет и речи о космософии – иерархии миров, планов, астралов, планетарных цепей и т. п. (и потому теософия в своем стремлении свести теологию к космософии перевирает не только Иисуса, но и Гаутаму).
8. Они не считают, что мир человека самостоятелен, самобытен. И в глазах Гаутамы, и в глазах Иисуса это некая вторичная реальность. Эта вторичная мирская реальность «лежит во зле», и человек в этом мире не свободен. Оба они считают свободу человека ущербной, умаленной, придушенной, неполной.
9. Источник этой несвободы человека они видят в недолжном устроении его душевной жизни, в его эгоцентризме, страстном состоянии души, в плененности материальным.
10. В качестве средства, которое могло бы исправить человека, они возвещают не ортодоксию, а ортопраксию, путь практики, выводящей из страдания. Освобождение приходит не через философские спекуляции и не через чтение книг, не через соблюдение прежних ритуалов, а через внутренний переворот.
11. Этот переворот настолько радикален, что и для Иисуса и для Гаутамы в принципе неинтересно, что было в прошлом опыте их собеседника. Они не экзаменуют своих собеседников на предмет их веры, они не проверяют их предыдущую праведность или правоверность. Они не интересуются – во что человек верил или не верил раньше. Они просто предлагают возможность абсолютно нового выбора: Ты иди за Мной. Человеку предлагается возможность творить радикально новую жизнь с момента принятия новой Истины.
Те же слова мы слышим из уст Христа в Гефсимании – и видим столь же выразительную реакцию. Почему храмовая стража, пришедшая арестовывать Иисуса, в шоке отступила от Него на шаг и упала ниц перед арестантом? Евангелист нам поясняет вполне ясно: «И когда сказал им: „Это Я“ (Ego eimi), они отступили назад и пали на землю» (Ин. 18,6). Очевидно, и здесь было произнесено священное Имя. То, что было сказано Моисею в купине неопалимой, ныне говорится предателю и стражникам во тьме Гефсиманской ночи. Нужны ли еще доказательства, что Иисуса судили не за то, чему Он «учил», а за то, Кем Он был!
И прежде Иисус именно в этой формуле излагал символ новой веры: «Когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я (Ego eimi)» (Ин. 8,28). Причем эта формула явно соотнесена с пророчеством Исайи, которому Ягве сказал: «Мои свидетели вы и раб Мой, которого Я избрал, чтобы вы разумели, что это Я (Ego eimi)» (Ис. 43,10). Если же вспомнить продолжение этой фразы у Исайи, то становится вполне ясно, что в Ин. 8,28 по сути повторяется свидетельство Христа: «Я и Отец одно»: «прежде Меня не было бога и после Меня не будет. Я, Я Господь, и нет Спасителя кроме Меня,.. и вы – свидетели Мои, что Я Бог» (Ис. 10-12).
Этот параллелизм был настолько очевиден, что иудеи хотели побить Иисуса камнями (Ин. 8,59). Но для Иисуса употребление священного имени – это не способ раздразнить иудеев.
На самой возвышенной странице Евангелия от Иоанна мы встречаем объяснение, почему Иисус употреблял это Имя: «Отче Святый! соблюди же их во имя твое, которое Ты дал мне!» (Ин. 17,11 и 17,12). В синодальном русском переводе это место звучит как «соблюди во имя Твое тех, которых Ты мне дал», то есть переводчиками эти слова поняты как передача апостолов Отцом Сыну. Однако апостолов Он Сам избрал, а не взял у Отца. Ряд рукописей, на которые опираются некоторые современные переводы Евангелия1572 содержат чтение «данное» (ho dedokas, то есть единственное число среднего рода), и при таком написании Христос говорит именно об имени, которое дано Ему. Если бы подразумевались ученики («данные»), стояло бы 'ous (это чтение содержится в той группе рукописей, которой следует синодальный русский перевод).
Контекстуально же логичнее тот перевод, который говорит о передачи имени Отца Сыну: ведь в Флп. 2,9-11 апостол говорит, что «Бог дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца»1573. Христос «Славнейшее наследовал имя» (Евр. 1,4).
Апостолов эта передача имени Ягве Спасителю радовала. Но именно то, что радовало апостолов, то возмущало иудеев.
Вот еще евангельский эпизод, когда жизнь Христа висела на волоске: «Он сказал им: вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего; Я не от мира сего. Потому Я и сказал вам, что вы умрете во грехах ваших, ибо, если вы не уверуете, что это Я, вы умрете во грехах ваших» (Ин. 8,23-24). И снова почти неприметное для русского слуха «это Я» – сакральное «Аз есмь». Сущий. Если иудеи не уверуют, что Он есть «Я есмь», то умрут. Оппоненты Христа не верят своим ушам и переспрашивают: «Тогда сказали Ему: кто же Ты? Иисус сказал им: от начала Сущий, как и говорю вам» (Ин. 8,25). Теперь все предельно ясно. И вполне понятная реакция: «не правду ли говорят, что бес в Тебе» (Ин. 8,48). Но чтобы не ставлаось сомнения, что «Аз есмь» в речи Иисуса не обычная гарматическая формула, он вносит послений акцент: «Прежде нежели Авраам был, Аз есмь» (Ин. 8,58). Он не сказал – «Прежде Авраама Я был», но – «Я есмь».
Эта беседа о тайне Христа кончается тем, что иудеи хотят казнить Иисуса («тогда взяли каменья, чтобы бросить на Него» – Ин. 8,59).
В тот день Христос ушел от толпы. Но в конце концов именно за именование Себя Сущим Христа казнят. И уже после воскресения Синедрион просит апостолов «не учить об имени Иисуса» (Деян. 4,18). Интересно, что синедрион запрещает не проповедь о Христе, а проповедь об имени Христа: «запретив им говорить об имени Иисуса» (Деян. 5,40) «не запретили ли мы вам накрепко учить о имени сем?» (Деян. 5,28). Это сказано после проповеди Петра о том, что «нет другого имени под небесами, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись» (Деян. 4,12).
Для Библейского мышления имя Бога несообщимо (Прем. Сол. 14,21). Христос же прилагает имя Сущего к Себе. Следовательно, Сын от начала – Иегова; Он от начала – Бог (Ин. 1,1).
Если не признать во Христе «великую благочестия тайну: Бог явился во плоти» (1 Тим. 3,16), то апостольская проповедь Христа оказывается утонченной атеистической пропагандой. Ведь апостолы проповедуют, что «нет ни в ком другом спасения» (Деян. 4,11). Если Христос – не Бог, а только «посланник», «учитель», только человек, если Сын и Отец не одно и то же, то перед нами проповедь атеизма. Бог не спасет и не спасает. Спасение только в человеке Иисусе. Но апостолы явно не атеисты. Они верят в Творца. И они прекрасно понимают, что «человек не даст выкуп за душу свою» (Мф. 16,26). Если спасение в Боге, и спасение только во Христе – эти два исповедания веры можно совместить только с помощью учения о Троице.
Очень важно заметить, что имя Ягве становится именем Иисуса именно в Евангелии от Иоанна. То, о чем более прикровенно говорят синоптики, об этих тайнах прямо говорит Иоанн. У синоптиков Иисус говорит более отстраненно: «Царство Божие подобно винограднику»; у Иоанна Он говорит предельно прямо: «Я есмь лоза». Царство Божие – это и есть Христос1574.
И, заметьте, для Христа немыслимо было считать, что человек («высшее Я») и Бог – одно и то же. Христос говорит «Отец Мой доныне делает, и Я делаю». Христос обращается к Своему небесному Отцу на Ты. Он подчеркивает, что воля и решение создают отношения между Богом и человеком: «Никто не знает Отца кроме Сына и тех, кому хочет Сын открыть». Но там, где есть желание, есть воля – там нет несвободной безликости.
В конце концов, Рерихи искушают тем же, чем и Сатана: они борются с Крестом. Он им не нужен, мешает. Голгофа становится или случайностью, или спектаклем, призванным выдавить слезу покаяния из людей, вдруг превратившихся в богоубийц. Любая система, которая не в состоянии пояснить уникальный смысл Креста, не является христианской. Она может говорить комплименты в адрес «Учителя Иисуса», даже утверждать его «божественность» (в пантеистическом смысле) – но так и останется «поцелуем Иуды»…
Теософию можно назвать «крестоборческой ересью». Напомню, что, когда апостол Петр предложил нечто подобное Спасителю, в ответ он услышал весьма резкое: «Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн! потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16,23).
Но для рериховцев Иисус – не более чем символ их учения. Исторический Иисус растворяется в мире «высших ценностей» теософии, в иллюстратора которых Он превращен. Он становится ходячим громкоговорителем, возвещающим людям банальности о необходимости мира и «терпимости». Растворение исторической конкретности в аллегориях есть не что иное как нигилизм. Евангелие перестает быть вестью об уникальном и конкретном действии Бога в человеческом мире.
Церковное свидетельство о Христе было вполне конкретно и исторично. Оно даже в самые сжатые изложения своей веры включало упоминание о Понтии Пилате, об исторической вехе, соотнесенной с единичным и уникальным событием Истории. И оно же в этой, конкретной точке пространства увидело воплощенную Вечность: «Он в действительности Господь, не за преспеяние приял право господствовать, но по естеству имеет достоинство господства» (св. Кирилл Иерусалимский1575 ).
Лишь полностью игнорируя Евангелие, можно, подобно Елене Рерих, утверждать, что «заветы Христа имеют гораздо больше значения, чем Его происхождение»1576. Сам Христос Свое служение не сводил к роли Учителя. Не перед выходом на проповедь Христос говорит «на час сей Я и пришел в мир», и не после окончания беседы говорит Он: «Совершилось!»1577.
В конце концов, если Христос – Учитель и Проповедник – почему Он так мало учил? Вот если бы Он не поссорился с фарисеями, избежал Креста – Он мог бы еще немало учеников стяжать и еще многому научить Израиль и человечество? А так Распятие – это досадная случайность, слишком рано прервавшая Его вдохновенный полет. У К. С. Льюиса есть богословская сказка, где обыгрывается этот сюжет: во время автобусной экскурсии, следующей из ада в рай, пассажирам предлагается навсегда остаться в Раю. Находившийся среди обитателей преисподней один весьма известный богослов отказывается от такого приглашения. Он желает вернуться вниз, чтобы в тамошнем довольно-таки представительном богословском кружке сделать доклад. «Я хочу осветить одну неточность. Люди забыли, что Христос умер довольно молодым. Поживи он подольше, он бы перерос многое из того, что сказал. А он бы жил, будь у него побольше такта и терпимости. Я предложу слушателям прикинуть, какими были бы его зрелые взгляды. Поразительно интересная проблема! Если бы он развился во всю силу, у нас было бы совершенно другое христианство. В завершение я подчеркну, что в этом свете Крест обретает несколько иной смысл. Только тут начинаешь понимать, какая это потеря»1578 … Думаю, что содокладчиком этого богослова в том «представительном богословском кружке» вполне могла бы выступить Елена Блаватская. Или же г-жа Дмитриева, прямо высказавшая основной тезис преисподнего богословия: «Чем дольше находился бы Учитель среди людей – другими словами, чем дольше бы прожил Христос, – тем больше людей он приобщил бы к знанию»1579.
Если бы Христос желал цивилизовать мир, как легко он мог бы родиться сыном императора! Если бы Христос направил свое служение на решение внешних, социальных, материальных проблем, то он установил бы отменные законы. Он этого не сделал. И это ставится Ему в вину: Он ничего не сделал, этот Богочеловек!..
И если бы Христос желал оставить «Учение» – Он смог бы надиктовать ученикам многие тома. Но христианство так и не стало книжной религией. Христос ничего не писал – в отличие от Моисея, оставившего Пятикнижие; в отличие от Магомета, оставившего Коран, и в отличие от чрезвычайно словоохотливого Будды, оставившего «три корзины» (Трипитака) своей мудрости. Далеки от книжности и апостолы. Даже у Павла нет публицистической предвзятости и азарта, зато явно пренебрежение звонкой фразою и утонченной стилистикой. Христианство хотело быть не словом, а делом, и не чувствовало призвания ни к философии, ни к книжной мудрости – в отличие от изначально книжного и философичного буддизма. Потому столь естественны неточные цитаты из Писания у раннехристианских авторов. Даже молитва Господня передается по-разному у разных Евангелистов.
Все слова Христа вторичны, ибо Он сам есть Слово. «Я открыл имя Твое человекам» (Ин. 17,6). Он Сам и есть Имя, то есть – возможность призывать Бога. Открытие Имени есть его толкование. Христос и оказывается единственным экзегетом: «Сын, Он явил» (exegesato) (Ин. 1,18). И, значит, экзегеза Отца без познания Сына как Отчего Слова и Отчего Сына – невозможна. Ориген это высказал предельно ясно: «Иисус есть евангелие» (На Иоанна. I,5,28).
Поэтому все споры 1 тысячелетия – это не споры об «учении Христа», а споры о феномене Христа: «Кто пришел к нам?». Христианство – это не вера в книгу, упавшую с неба, но в Личность, в то, что она сказала, сделала, испытала. Собственно, «библейская критика» в своем антицерковном триумфализме прошлого века перенесла в христианство критерии, важные лишь для ислама и, отчасти, иудаизма; для Церкви же не столько важна подлинность пересказа слов Основателя, сколь важна Его жизнь, которую подделать невозможно. Сколько бы ни вкралось вставок, упущений или дефектов в письменные источники христианства – для него это не смертельно, ибо оно строится не на книге, а на Кресте.
Лик Христа
Даже если видеть во Христе обычного человека, обычного (хоть и чрезвычайно талантливого) проповедника, учителя, то нельзя не поразиться тому, что именно в шаблон «религиозного фанатика», «одержимого проповедника-пророка» Он никак не вмещается. С одной стороны – Он утверждает свое тождество с Отцом («Я и Отец одно есть… Видевший Меня видел Отца»). В Своих собственных глазах Он имеет невероятно высокий религиозный статус. Ни Моисей, ни Магомет, ни Будда, ни Конфуций не дерзали ставить себя столь высоко.Сумасшедший? – Но Он действует чрезвычайно рассудительно, ясно и обдуманно. Он быстро находит выход из самых сложных ситуаций. Достаточно вспомнить случай с женщиной, взятой в прелюбодеянии («Кто из вас без греха – пусть первый бросит в нее камень») или коварный вопрос о подати кесарю («отдайте Богу Богово и кесарю – кесарево»). Призывая, с одной стороны, к всецелому отречению ради следования за Ним, («Никто, взявшись за плуг, не оборачивается назад»), Он требует от своих потенциальных учеников прежде всего рассудительно и тщательно обдумать принимаемое решение («Кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержки»)1580.
Он проповедует мир, любовь и прощение, но при этом никак не походит на пацифиста-непротивленца. Он умеет любить и умеет гневаться. Никакой сентиментальной чувствительности. Он не ходил на цыпочках: с бичом в руках Он изгоняет торговцев из Храма; Он говорит «Не мир, но меч Я принес вам»; умеет гневаться (и в минуту искушения Он гневно осаживает Петра: «отойди от Меня, сатана»). Он предсказывает неотвратимое разделение, которое Его слова внесут в человечество. Он предсказывает гонения и страдания Своим ученикам и находит только одно ободрение для них: «Меня гнали, и вас будут гнать».
Но можно сказать и наоборот: «Он хочет борьбы и разделения – и однако же Его проповеди умещаются в спокойные формы притчи»1581. И в самом деле – Его притчи (в том числе и о добром самарянине) отнюдь не успокаивают души собеседников, а взрывают их привычный ритм и смысл жизни. Но этот ритм все-таки взрывается притчами, а не призывами ко всесожжению.
Кроме того, нельзя не поразиться тому, что то сверхмирное, в чем Он жил, не уничтожало для Него этого мира. Он замечает красоты мира и умеет любоваться детьми и полевыми цветами. Этот аскет запрещает Своим ученикам поститься. Этот мистик говорит, что от алтаря надо отвернуться, чтобы примириться с соседом, что священнику можно опоздать на службу – если надо перевязать избитого. Это не бунтарь. Он готов говорить банальности Ветхого Завета («Люби ближнего твоего как самого себя»). Он подчеркнуто не политик: среди Его учеников и коллаборационист Матфей и зилот Симон, сторонник вооруженной борьбы с римлянами…
Шесть раз Он поправляет Моисея («Вы слышали, что сказано древним? А Я говорю вам…»). При этом Он не ссылается, как пророки, на особые полномочия, полученные Им от Бога. Никогда не Говорит Он: «Так говорит Господь».
Далеко не всегда Его чудесам предшествует видимая молитва. «Хочу, очистись». «Талифа, куми». «Тебе говорю, встань, возьми постель твою и ходи». Здесь не полномочие, а всемогущество.
Кто же Он? Вопрос «За кого люди почитают Меня» и поныне порождает разные ответы. Но лишь ответ Церкви находится в согласии со всем Евангелием, а не просто с отдельными цитатами из Него.
Оккультисты пытаются выдать его за ученика восточных «Махатм», который утверждал свое тождество с Отцом потому, дескать, что «атман» любого человека един с мировым «Брахманом». Когда Синедрион обвиняет Его в том, что «Он делает себя Богом», Он не начинает оправдываться: «Да, мол, все люди боги, тат твам аси, знаете ли, ты есть Тот и т. п.».
Иисус менее всего похож на пантеиста. «Отец Мой доныне делает и Я делаю». Он знает тайну Божественного мироправления: Бог не покорен законам Своим и законам мира, не подвластен року: «Богу же все возможно» (Мф. 19,26). Он не отождествляет Личного Бога ни с миром природы и космосом, ни с человеческой душой. Даже когда Он слышит почтительное обращение к Себе, он проверяет неофитский восторг обращающегося: «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог» (Мк. 10,18). Пантеист не стал бы так говорить; он скорее прочитал бы проповедь на тему о том, что все благи и что всюду Божество…
Христос знает, что Дух Божий радикально инаков по отношению к миру. Он обещает Своим ученикам подать им «Духа истины, Которого мир не может принять» (Ин. 14,17), «Дух истины, который от Отца исходит» (Ин. 15,26). Этот Дух, как видим, исходит не от мира, а от Отца. И если мир не может принять Духа, то тем более он не может быть источником Духа.
Кроме того, у Христа слишком сильное ощущение Бога как личностного начала, Которое нетождественно миру, но любит мир – а все это никак не совместимо с аксиомами теософского оккультизма. Более того, у Иисуса удивительное Я-сознание. «А Я говорю вам». Не понимая этого божественного самосознания Иисуса, не принимая его – Евангельскую историю, равно как и евангельское учение понять невозможно.
Евангелие называет Иисуса «единородным Сыном» (Ин. 1,18), то есть «единственным». Все ли сыновья Бога? Иисус резко отличает Свои отношения с Отцом от отношений Своих учеников. Он никогда не называет Его – «нашим Отцом». Но – «Се, восхожу к Богу Моему и Богу вашему; ко Отцу Моему и Отцу Вашему». В притче о виноградарях статус не только наемных работников, но и верных слуг резко отличается от положения сына.
С точки зрения оккультистов, Христос пришел «объявить» людям о давно забытой ими истине – что они, мол, «сыновья Бога». Однако суть Евангелия сводится не к «напоминанию», а к возвещению происходящей перемены в самой сути отношений между Богом и человеком. «Отныне вы уже не рабы, но сыновья». Именно неисповедимое смирение Бога, ставшего сыном человеческим, позволяет поднять статус человека до того, чтобы именоваться сыновьями Божиими. И только благодарно и смиренно приняв первичный шаг, первичный дар Творца, человек может приблизиться к Нему1582.
И, однако, о Христе нельзя сказать, что Он верует в Бога. Он знает : «Я знал, Отче, что Ты всегда услышишь Меня». Личная связь Христа с Отцом столь полна и столь уникальна, что Иисус не просто знает Отца, но и знает все, что знает Всеведущий Отец. «Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца» (Ин. 10,15). Есть ли во Христе нечто, чего не знает Бог (опять же – библейский, всеведущий Бог, который «знает все» – 1 Ин. 3,20)? Но, значит, точно в той же полноте и Христос знает Бесконечного Отца. Кто еще из религиозных деятелей человечества утверждал, что он «знает все» о Боге?
Поэтому не удивляешься, когда замечаешь, что Христос никогда не советуется с апостолами, не ищет у них утешения или успокоения. «Я не один» – т. е. Отец со Мною.
Молится Он вовсе не для того, чтобы выразить небу какое-нибудь бурное желание, или для того, чтобы вымолить у Него ниспослание того или иного земного блага; Он молится, чтоб в Нем пребывала сила, которой Он уже обладает, и Он пребывал в том единении с Богом, в котором уже живет. В Его речениях нет напряжения мысли, они истекают из Его существа подобно аромату цветка. Нет усилия святости. Он никогда не говорит об экстазе и редко говорит приподнятым тоном пророка. В жизни Иисуса нет видений и экстазов. Видят о Нем (Богоявления), но не передаются Его переживания. Он не экстатичен. Апостолы ценили мистику и экстаз – но не переносили своих чувств во Христа. Его видение мира иного совершенно особо: «И ангелы служили Ему». Откровения не дают и не сообщают Ему ничего нового. Через Богооткровения, в которых Он участвует, не горний мир является Ему, а Он являет Себя людям. Через явления горнего мира, описанные в Евангелиях, не Он нечто узнает о Боге, но люди узнают о Нем. «Иисус на это сказал: не для Меня был глас сей, но для народа» (Ин. 12,30).
Будучи проповедником покаяния, Он Сам никогда не просит прощения у Отца. Даже на кресте Он молится не о Себе – а о палачах: «Отче, прости им».
Итак, перед беспристрастным исследователем Евангелия предстает образ человека, который переживает Свое единосущие с Единым Богом не менее ясно и живо, чем индийский пантеист, но при этом ощущает расстояние между Богом и человеком, а также Личность и Волю этого Единого Бога не менее ясно, чем библейский монотеист. Если взять только одну из этих черт богосознания Иисуса, то выйдет обычная ересь, отвергающая вторую половину реальности. Либо Христос предстанет иудейским раввином (и тогда придется смущенно забыть Его же слова – «Я и Отец одно есть»). Либо признать Его пантеистом – но тогда надо будет забыть Евангелие прощения…
По моему убеждению, только церковное мышление за века своего развития и молитвенного вчитывания в Евангелие смогло дать полный ответ. Он изложен в «Символе веры».
Христос и Будда
Для того, чтобы лучше оттенить необычность личности Иисуса, стоит провести сопоставление Его человеческого лика с Гаутамой. Причем сопоставление даже не богословское, а чисто психологическое. Итак, не касаясь чудес и богословских концепций, связанных с этими двумя Проповедниками, сфокусируем на некоторое время зрение на них как на обычных людях.Прежде всего отметим общие черты в их жизни и образе проповеди:
1. Они не используют священный язык (санскрит или иврит), проповедуя на разговорном народном языке.
2. Они не используют «литургический» материал, не апеллируют к культовому опыту слушателей, не занимаются изъяснением эзотерического смысла жертвоприношений и ритуалов.
3. Они не ссылаются на свой школьный опыт. Они не говорят: «как мы были научены, то и передаем вам».
4. Они странствующие проповедники, не имеющие дома.
5. Они не занимают никакой официальной должности ни в светской, ни в церковной структуре своего времени. Более того, власть для них предстает как искушение.
6. Они преодолели схожие искушения. Это искушения сиюминутным, земным «добром». Евангельский рассказ об искушении Христа доступен и известен всем («сотвори из камней сих хлебы и накорми народ»). Гаутаме же демон Мара говорит: «Ты худ, ты дурен, смерть близка к тебе. Живя, ты станешь добрые дела делать. Много добра соберется от соблюдения обетов целомудрия, от принесения жертв. На что тебе „главное“?»1583.
7. Они не дают объяснений миру, не интересуются космогонией или структурой универсума, отказываются от всяких философских и теософских спекуляций, не открывают никаких «секретов Небес». Нет и речи о космософии – иерархии миров, планов, астралов, планетарных цепей и т. п. (и потому теософия в своем стремлении свести теологию к космософии перевирает не только Иисуса, но и Гаутаму).
8. Они не считают, что мир человека самостоятелен, самобытен. И в глазах Гаутамы, и в глазах Иисуса это некая вторичная реальность. Эта вторичная мирская реальность «лежит во зле», и человек в этом мире не свободен. Оба они считают свободу человека ущербной, умаленной, придушенной, неполной.
9. Источник этой несвободы человека они видят в недолжном устроении его душевной жизни, в его эгоцентризме, страстном состоянии души, в плененности материальным.
10. В качестве средства, которое могло бы исправить человека, они возвещают не ортодоксию, а ортопраксию, путь практики, выводящей из страдания. Освобождение приходит не через философские спекуляции и не через чтение книг, не через соблюдение прежних ритуалов, а через внутренний переворот.
11. Этот переворот настолько радикален, что и для Иисуса и для Гаутамы в принципе неинтересно, что было в прошлом опыте их собеседника. Они не экзаменуют своих собеседников на предмет их веры, они не проверяют их предыдущую праведность или правоверность. Они не интересуются – во что человек верил или не верил раньше. Они просто предлагают возможность абсолютно нового выбора: Ты иди за Мной. Человеку предлагается возможность творить радикально новую жизнь с момента принятия новой Истины.