Страница:
Вначале все шло хорошо. Один за другим егеря достигали чистых скал и садились там отдохнуть в ожидании остальных. Пришла моя очередь, и я ступил на уже протоптанную тропу. Когда оставалось меньше трети пути, я вдруг почувствовал, что тропа «пошла». Снег стронулся узкой полосой и медленно потек вниз. Я пытался пробиться ледорубом до скалы, но безуспешно. Весь отряд видел, как я, постепенно набирая скорость, скольжу вниз. Они что-то кричали, но сделать ничего не могли. Разве что броситься следом и тем самым обрушить еще более широкую полосу снега. В таких случаях это категорически запрещается. Я, подняв руки над головой, скрестил их, подавая знак оставаться на месте. Им предстояло выполнять задание без меня, а мне – уповать на удачу.
Конечно, я знал, что несколько человек, несмотря ни на что, будут посланы на помощь. Но я также знал, что если меня затянет под снег, даже батальон спасателей не успеет найти и вытащить меня живым.
Отбросив бесполезный ледоруб, я попытался освободиться и от рюкзака. Подвижный зыбучий снег затягивал меня все глубже. Скорость увеличивалась. Мне с трудом удалось расстегнуть один ремень и нижний узкий ремешок, притягивавший рюкзак к пояснице. Я столкнул рюкзак со второго плеча и, почувствовав, что погружаюсь с головой, успел только прижать ладони к лицу, чтобы снег не забил рот. Сколько времени и с какой скоростью я падал вниз, не знаю. Иногда становилось легче, и я мог вдохнуть воздуха, иногда, по наваливающейся на меня тяжести и темноте, я понимал, что проваливаюсь в объятия белой смерти.
Потом движение замедлилось и скоро совсем остановилось. Я полностью потерял ориентацию и не знал, где верх, а где низ. Пошевелиться было невозможно. Единственное, что я смог сделать, это раздвинуть ладонями снег возле рта и получить возможность дышать этим мизерным объемом воздуха. Я приготовился к смерти и уже видел кадры своей короткой жизни, прокручивающиеся в угасающем сознании.
И тут я почувствовал, что что-то дергает меня за ногу. Неужели подоспел кто-то из наших или это предсмертная галлюцинация? Но это оказалось ни тем ни другим. Когда я барахтался, расстегнутая лямка рюкзака зацепилась за мою ногу, при этом рюкзак, словно поплавок, оказался на поверхности, а я – под снегом головой вниз. Фактически рюкзак спас мне жизнь.
Меня вытащили. Я кашлял и таращил глаза. Снег уже проник в бронхи, и я хрипел, пытаясь выдохнуть из себя воду. Несколько человек волоком оттащили меня в сторону на твердый наст и стали отряхивать. Я увидел незнакомые лица. Это были не наши, не люди из отряда Гроота. Через минуту я понял, что это были русские.
Одного я узнал. Азиат с широким лицом и приплюснутым носом. Я обратил на него внимание вчера в «Приюте одиннадцати» и догадался, что остальные тоже оттуда. Только их было не тринадцать, а восемь. Один из них держал в руках пистолет. Взглянув на свою расстегнутую кобуру, я понял – это мой «парабеллум».
Солдаты поставили меня на ноги, окончательно отряхнули от снега и ощупали со всех сторон. Я лишился ножа, документов и некоторых мелких вещей. Попутно они убедились, что я не травмирован и могу самостоятельно двигаться. Последнее обстоятельство, как мне показалось, было для них наиболее радостным, словно они переживали за меня, как за своего лучшего товарища.
Тот, что держал в руках мой пистолет, показал рукой наверх и что-то сказал. Вероятно, он был старшим и приказал поскорее убираться отсюда, пока за мной не пришли спасатели. Мы двинулись в путь.
Не буду рассказывать все перипетии этого путешествия. Я скоро понял, что русские не знали толком, куда идти. Они часто останавливались и спорили, показывая руками в противоположные стороны. Я чувствовал, что моему внезапному появлению они очень рады, и позже понял почему. Представь себе, что к своим приходит группа безоружных солдат, оставивших рубеж без боя и ранений. Они милостиво отпущены противником как раз за то, что не оказали сопротивления. Добавь к этому то, что многие перевалы и населенные пункты в этих горах защищали полки НКВД. Это что-то вроде наших эсэсовцев. Именно они ставили позади своих войск пулеметы и расстреливали тех, кто отступал без приказа. Не думаю, что гарнизон «Приюта» ждала радушная встреча. И тут к ним попадаю я, фельдфебель Вальтер Бюрен. Это подарок судьбы. Теперь у них в руках взятый с боем «язык», с помощью которого можно реабилитироваться перед своими. Отличный козырь! И этот козырь они берегли пуще любого из своих товарищей.
На следующий день к вечеру мы пришли в какое-то селение, занятое большевиками Меня сразу же отвели на допрос в один из домов. На столе, за которым расположился офицер, лежал мой выпотрошенный рюкзак, документы и поясной ремень. Офицер очень плохо говорил по-немецки и еще хуже понимал то, что отвечал ему я. Не знаю, чем бы все это кончилось, только вдруг выяснилось, что он хорошо владеет английским, примерно на том же уровне, что и я. Мы сразу стали понимать друг друга, и оба вздохнули с облегчением. Офицер оказался капитаном НКВД.
Я откровенно отвечал на вопросы, касающиеся номера моей части и имен командиров. Никакого существенного значения все это иметь не могло. Что касается планов командования, то фельдфебелю их знать не полагалось. Я сказал только, что мы получили задание подняться на Эльбрус и установить флаг. Не забыл рассказать и о том, что мы отпустили их солдат, взятых в плен в «Приюте одиннадцати».
«Наши красноармейцы рассказали, что вырвались из плена сами, убив двоих ваших», – поведал мне капитан.
«Это неправда. Там были еще два метеоролога, муж и жена, разыщите их и спросите. Они не военные и вряд ли станут врать»
«Я склонен вам поверить, господин Бюрен. Как, вы говорите, называется ваша дивизия? „Эдельвейс“?»
«Неофициально, да».
«Эсэсовцы?»
«Вовсе нет!» – Я взял себя за воротник, показывая ему армейские петлицы.
«Все вы, попадая в плен, сразу становитесь обычными солдатами А про эсэсовскую нашивку на своем рукаве забыли?»
Он показал на мою правую руку.
«Но, господин капитан, это эмблема горных войск вермахта! – стал убеждать его я. – У эсэсовцев она тоже есть, но отличается от армейской. Их эдельвейс вышит на черном куске ткани и окружен не волнистой веревкой, а ровным серебристым овалом».
Я чувствовал, что он не верит. Они там с чего-то взяли, что «эдельвейсы» – из войск СС. К нашим друзьям из этой организации во всем мире относились неважно, а уж в России, где на месте расстреливали даже военных полицейских и снайперов, пленный эсэсовец быстро становился мертвым. Нужно было во что бы то ни стало переубедить капитана, чтобы не отвечать за чужие грехи.
«Посмотрите, в конце концов, мою солдатскую книжку, капитан, если вы не верите нашивкам. У солдат СС орел на левом рукаве, а у меня – над правым карманом. К чему бы мне весь этот маскарад?..»
Я еще что-то говорил. Он же тем временем стал снова рассматривать мой зольдбух, пытаясь разобраться в многочисленных записях и печатях.
«Вы были ранены? Когда и где?»
«Два года назад в Югославии. Осколок мины сорвал с моего левого плеча погон вместе с куском мяса и перебил ключицу».
«Покажите».
Я снял куртку, свитер и рубаху, оголив плечо. Шрам был на месте.
«У вас неверное представление о наших горных войсках, – продолжал я убеждать капитана. – Нас годами готовили в австрийских горных лагерях еще до войны. Нашими инструкторами были настоящие спортсмены и даже чемпионы Германии. А в СС горные дивизии появились уже во время войны. Они не чета нам, и, насколько я знаю, их не послали на Кавказ».
Капитан отложил мои документы и сменил тему разговора.
«Вы альпинист?»
«Военный альпинист. До войны я занимался горными лыжами и туризмом».
Капитан сказал, что у него есть знакомый москвич, участник Берлинской олимпиады. Мы поговорили на эту и некоторые другие отвлеченные темы.
«Какие перевалы вы намерены захватить в ближайшие дни?» – совершенно неожиданно спросил он.
«Не знаю. Думаю, что все те, которые представляют ценность в стратегическом плане».
Он вызвал охрану, и меня отвели в какой-то сарай. Там я провел ночь.
На следующий день мне велели забраться в кузов небольшого допотопного грузовичка, где уже сидело пятеро незнакомых солдат, у одного из которых был мой изрядно похудевший рюкзак. Мы поехали по узкой горной дороге, петляя вдоль извилистого ущелья. Солнце находилось то справа, то слева от нас, то надолго пропадало за горами, так что разобрать, в какую сторону мы двигались, было почти невозможно. Несколько раз был слышен гром отдаленной канонады. Над нами пролетали самолеты. Дорога постепенно расширялась. Иногда мы обгоняли группы людей с тележками и повозками, наполненными всяким скарбом. Они везли с собой детей и вели на привязи коз и овец. Один раз вся дорога оказалась забитой овцами, которых гнали конные пастухи. Люди уходили от войны, которую принесли сюда мы, прокладывая себе путь к бакинской и грозненской нефти.
К полудню наш грузовичок снова свернул на узкую пустынную дорогу, больше походившую на тропу. Мотор натужно урчал, скорость упала. Мы поднимались вверх, пока не уперлись в завал. Естественные причины или бомбы вызвали его? В любом случае ехать дальше было совершенно невозможно.
Мы спрыгнули вниз, и солдаты побросали на землю свои мешки, завязанные веревкой, выполняющей также роль плечевой лямки. Грузовик долго елозил по каменистой тропе, прежде чем смог развернуться и уехать. Как я правильно догадался, дальше нам предстояло идти пешком.
Но сначала был привал. Впервые за два дня мне удалось поесть. Потом все разобрали оружие и мешки, а мне поручили нести тяжелый моток веревки, который я перекинул через плечо.
Шли долго, напрямую на восток, на высокий хребет. Перед этим пересекли неширокую, но очень бурную реку. Один раз над нами пролетела большая группа самолетов. Это были наши «Ю-52», сопровождаемые истребителями. Они летели в том же направлении, куда шли мы, везя в своих фюзеляжах десант или горную артиллерию.
К вечеру погода испортилась. Задул резкий холодный ветер. Я видел, что трое из этой пятерки совершенно выбились из сил. Что говорить, если и я, пять лет пролазивший по горам с рюкзаком и карабином, тоже изрядно устал. Мы стали искать место для ночного привала, где можно укрыться от ветра. Под одной из скал мы вдруг заметили парашют. Белый шелк облепил камень с острыми углами, и свободные концы парашюта трепетали и хлопали на сильном ветру.
Русские остановились. Они о чем-то говорили друг с другом и даже спорили. Парашют мог означать десант, выброшенный неподалеку, и я сразу понял чей. За моими плечами десять прыжков. Мне не нужно было подходить близко, чтобы понять – это немецкий десантный парашют. Такой убогой подвесной системой пользовались только отважные парни Геринга и парашютисты сухопутных войск. В то время как у всех, включая русских, на вооружении уже были ирвинговские системы, наши продолжали применять допотопную подвеску, когда все стропы сходятся на один фал. Десантник болтается на нем, как Пиноккио, подвешенный за шиворот на крючке. Он не имеет ни малейшей возможности управлять своим спуском на землю, а при падении должен специальным ножом-стропорезом перерезать фал, в то время как американцу, англичанину или русскому достаточно лишь повернуть железку на груди, чтобы разом отпали все лямки. И, что интересно, у наших летчиков были современные системы, а вот на десантниках явно экономили.
Русские хотели пройти мимо, но я показал им знаками, что неплохо было бы забрать парашют с собой. Из него можно сделать сносную палатку или просто завернуться в шелк и укрыться от ветра. Старший махнул рукой, мол, делай как знаешь. Я снял парашют с камня, стараясь, чтобы ветер не вырвал его у меня из рук. Не знаю точно, тогда или чуть позже мне пришла в голову безумная мысль о способе моего побега.
Пройдя еще немного, мы очутились под небольшим каменным карнизом с уютной пещерой. Здесь почти не дуло. Солдаты повеселели и начали доставать консервы. Кто-то отправился на поиски дров, но вернулся ни с чем. Тем временем я стал аккуратно расправлять стропы и укладывать парашют по всем правилам. Потом мы ужинали. Каждый получил по большой банке перловой каши с замерзшим жиром и куску хлеба. Пили холодную воду из бурдюка с деревянными ручками, отчего жир в наших желудках замерзал снова. Тогда русские достали свои фляги, и мы периодически промывали облепленные жиром пищеводы водкой. Надо отдать должное этим солдатам – пищу они делили со мной поровну, правда, когда обращались, называли Фрицем. Сами они выковыривали застывшую кашу из банок ножами, мне же командир, пошарив в своем вещмешке, выдал отличную туристическую складную ложку из нержавеющей стали.
Потом четверо улеглись спать, даже не вспомнив о найденном парашюте. Один остался сидеть у входа. Он курил, поглядывая на меня, и иногда что-то говорил. Как и многие здесь в горах, он был нерусским. Внешне, да и судя по особой выносливости, он был горцем. Грузином, чеченцем или кем-то еще.
Я, показав ему жестом, что никак не могу согреться, стал обматывать свою грудь и плечи той самой веревкой, которую нес весь день. Он некоторое время наблюдал за моими действиями, а потом потерял к ним интерес и отвернулся. Выпитая водка окончательно придала мне решимости осуществить задуманное. Когда весь моток веревки был израсходован, я связал ее свободные концы у себя на груди под самым подбородком и незаметно привязал их к фалу парашюта, на котором сидел в тот момент. Оставалось улучить момент, выйти из укрытия, за которым сразу начинался крутой склон, и бросить по ветру свернутый шелк…
– Ты всерьез рассчитывал, что с помощью ветра сможешь вырваться из плена? – спросил Мартин, внимательно слушавший этот обстоятельный рассказ.
– А почему бы и нет? В ущелье стоял такой сквозняк, что можно было попробовать и на трезвую голову. А пьяному, как говорится, море по колено. Мой расчет был на то, что наши должны быть где-то рядом. Главное, оторваться, хотя бы на километр, от моих конвоиров. Судя по тому, как наши батальоны продвигались последние дни, эти места должны были быть уже больше немецкими, нежели русскими.
Короче говоря, я просто встал, взял в руки туго свернутый парашют и вышел на склон. Горец не сразу сообразил, что я задумал. Почуяв сильный ветер, я с силой швырнул парашют по его направлению и вверх. Он размотался, вытянувшись длинной трепещущей полосой, и вдруг вспыхнул с резким хлопком. Меня рвануло куда-то вбок и поволокло по камням. Если бы не крутой обрыв через десяток метров, я оставил бы на этих камнях окровавленные лохмотья своей униформы.
Меня оторвало от земли и понесло вниз, вдоль каньона. Падал я очень быстро. Гораздо быстрее, чем рассчитывал. А ведь я знал, что наши десантные парашюты обладают самой малой площадью купола. Недаром только немецкие парашютисты пользуются всякими наколенниками и налокотниками, чтобы не разбить суставы, когда шмякнешься о землю.
Короче говоря, я падал прямо в реку, ревущую на дне каньона. Ту самую, что мы форсировали совсем недавно. Меня сносило и по горизонтали, но гораздо меньше, чем хотелось бы.
Этот мой одиннадцатый полет на парашюте лишь чудом не стал для меня последним. Я шлепнулся в ледяную воду рядом с острой скалой и помчался вниз по течению, огибая валуны. Но вскоре я ощутил сильный рывок и остановился в своем продвижении. Вокруг меня пенились буруны, и отцепиться от застрявшего на камнях парашюта не было никакой возможности. Ножа я не имел, а развязать намокшие и затянувшиеся узлы, постоянно окунаясь в воду с головой, был совершенно не в состоянии. И если бы меня снова не понесло по течению, я через несколько минут просто умер бы от переохлаждения в этом потоке.
Не помню, как я выбрался на берег. Выпитая поневоле вода в количестве не менее двух литров пошла из желудка обратно, прихватив с собой весь мой недавний ужин. Я с трудом вытащил намокший парашют из воды и упал на камни. Спуск со снежной лавиной и этот полет в ночную горную реку – не слишком ли много за двое суток?
Ты не поверишь, но я не смог развязать простые узлы на простой веревке. Окоченевшие пальцы не слушались, а все тело содрогалось от озноба. Понимая, что нужно уходить как можно дальше, я сгреб мокрый парашют в охапку, взвалил его себе на шею и побежал, точнее, побрел вдоль реки, белый, словно привидение Конечно, с парашютом на спине меня было видно со всех окрестных гор.
Через полчаса грянул выстрел. Он прозвучал впереди, там, куда я двигался. Я замедлил шаг и в темноте разглядел фигуру с ружьем. Прямо на меня шел тот самый горец, что сторожил наш бивуак под карнизом. Как он сумел спуститься так быстро вниз, да еще зайти вперед, для меня до сих пор остается загадкой. Он забросил винтовку за спину, молча обрезал ножом веревки, и я покорно поплелся впереди него вверх на гребень…
На следующий день мы вышли на небольшое селение. Типичный горный аул, не занятый ни большевиками, ни нашими. Меня поместили в небольшой сарай, сложенный из нетесаного камня. Посадили на землю спиной к стоявшему там столбу и связали руки позади него. Видимо, убедившись в моей особенной прыти, с меня сняли ботинки и оставили в одних носках, крепко связав в дополнение ко всему лодыжки. Я ощутил себя древним рабом, которого ведут на невольничий рынок. Не хватало только деревянных колодок и полуголого надсмотрщика с бичом в руке.
Дверей в сарае не было. В пустой проем заглядывали дети, сначала мальчик лет восьми, потом он привел еще двоих. Они рассматривали меня, тыча пальцами и обмениваясь мнениями. В ответ я мог только улыбаться. События двух последних суток окончательно лишили меня сил, и я даже в такой бесчеловечной позе умудрился задремать, уронив голову на грудь.
Меня разбудили выстрелы. Автоматные очереди и крики. В дверном проеме появился командир моих конвоиров. Его левое плечо и рука были залиты кровью, и он, превозмогая боль, привалился спиной к стене и направил на меня револьвер. Прямо в лоб. Я зажмурился. Щелчок, потом еще. Я открыл глаза и увидел поворачивающийся барабан. После третьего щелчка русский отбросил разряженный револьвер и вытащил нож. Он шагнул ко мне и закачался. Собрав все свои силы, я поджал ноги и, резко распрямив их и выгнувшись всем телом, ударил конвоира пятками в колени. Тот закричал от боли, упал и выронил нож. В это время в сарай забежал солдат в нашей форме с автоматом в руках. Увидав привязанного к столбу и разутого фельдфебеля, он мгновенно сориентировался и всадил в пытающегося подняться русского короткую очередь. Прямо в лицо.
Это оказалось одно из подразделений батальона «Бергман» из диверсионной дивизии «Бранденбург». Батальон выполнял особое задание абвера по вербовке местного населения в добровольческие отряды, в помощь вермахту. Было решено поднять народы Кавказа против большевиков. Основной упор делался на мусульман – грузинам и армянам Гитлер не доверял. Кое-кого удалось тогда привлечь в «туркестанские» батальоны, но, по большому счету, из этой затеи мало что вышло.
Когда я вернулся в свой батальон, то узнал, что двадцатого августа Гроот повел отборную двадцатку на восхождение. Они дошли примерно до середины седловины, до так называемого «Приюта Пастухова», представлявшего собой обычную скалу со стоящей рядом хибаркой. В это время погода резко ухудшилась, и Гроот повернул назад.
На следующий день в три часа утра он снова пошел на штурм. На этот раз их было шестнадцать. Через несколько часов им на подстраховку вышел второй отряд из пяти человек под командой гауптмана Гемерлера. В тот день западная вершина Эльбруса была взята. Они обнаружили там что-то похожее на геодезическую вышку и привязали к ее шесту имперский военный флаг. Флаг 1-й дивизии они привязали к альпенштоку и прикрепили рядом.
Возможно, ты слышал, что потом, несколько дней спустя, в тихую солнечную погоду один умник забрался туда и доказал, что Гроот ошибся, приняв за геодезическую вышку что-то другое. Настоящая вышка стояла на отметке 5642 метра, и, следовательно, настоящая вершина находились неподалеку и метров на двадцать выше. Из-за снежного бурана в тот раз ее просто не было видно.
Ну да ладно. Это происходило позже, а в тот день наш фотограф Андреас (кажется, его фамилия была Фельд) заснял счастливых покорителей Эльбруса с их разрываемыми ветром флагами, а через несколько дней Геббельс вещал на всю Европу о том, что «покоренный Эльбрус венчает падение Кавказа», Газеты смаковали этот успех немецких горных войск, но, как рассказывают, фюрер, которому показали фотографии Андреаса, был в тот момент не в настроении. Он сказал, что на Кавказе ждет от своих егерей реальных военных успехов, а не показного туризма.
И туризм действительно закончился. Начались по-настоящему тяжелые бои. Длительные бои на высоте 4000 метров над уровнем моря, когда месяцами живешь, испытывая кислородное голодание. Когда небольшая рана кровоточит часами, потому что при пониженном давлении кровь не желает сворачиваться. Такой войны в горах история еще не знала.
Когда наступила осень, а потом пришла зима, все перевалы завалил снег. Мы выкрасили в белый цвет все, что только можно. Наши автоматы и минометы, наши лыжи и даже наших бедных осликов, которых оставалось все меньше и меньше. Только стекла наших черных очков мы не могли ни покрасить, ни убрать, потому что ультрафиолетовое солнце и убивающая всякий цвет ослепительная белизна снега за несколько часов сжигали наши сетчатки, вызывая снежную слепоту.
Там я впервые зауважал русских. Они испытывали, пожалуй, еще большие трудности, ведь атаковали снизу. Они были хуже подготовлены и гибли в лавинах больше, чем от наших пуль. Но они дрались за горы, которые считали своими. Нам сверху это было хорошо видно. И когда мы оставляли «Приют одиннадцати», нам не было стыдно. Мы возвращали его в руки сильного и достойного противника. Был получен приказ взорвать пансионат, но никто даже не стал дискутировать на эту тему. Мы погасили печи, закрыли двери и ушли, оставив его для будущих альпинистов. Для тех, кто придет сюда без автомата за спиной.
Но, Мартин, что бы теперь ни говорили, они не сбили нас с перевалов. Мы ушли сами. Сами! Понимаешь? Наш Южный фронт после Сталинграда покатился на запад, и нам дали приказ отступать.
Потом была Кубань, – Вальтер похлопал себя по левому плечу, указывая на Кубанский почетный щит, – бои за Крым. Да что я тебе рассказываю, ты сам все это видел и прошел…
Вальтер Бюрен уже порядком захмелел, и Мартин побоялся, что еще немного, и он запоет марш горных охотников.
– Пора возвращаться, Вальтер.
В дверях появился запыхавшийся Кратил.
– Войди. На тебе лица нет. Что случилось?
– Я только что был на Форуме, доминус, твое имя в списках!
– Ты сам видел?
– Новые списки еще не выставлены, – быстро заговорил раб. – Там есть один человек, его все знают – вольноотпущенник Филопемен, так вот он в своей мастерской, расположенной сразу за курией, переписывает имена с папируса на доску. Ее выносят ближе к полудню, но уже утром она, как правило, готова. Я много раз видел, как люди подходят к Филопемену, что-то шепчут на ухо и суют в руку золотой, а он в ответ кивает или качает отрицательно головой.
– Ну?
– Сегодня, доминус, у меня было плохое предчувствие. После твоего вчерашнего разговора с тираном я не спал всю ночь. Поэтому, увидев перепачканного краской Филопемена, толкающегося возле трибуны с рострами, я подошел к нему, сунул в руку золотой и назвал твое имя.
– Ну? Не тяни!
– Он кивнул утвердительно и при этом почесал левое ухо. Это значит – твой список черный.
– У него что, такая хорошая память?
– Никто никогда не жаловался на обман. Да и списки сейчас стали гораздо меньше.
Элианий положил на стол абак и задумался. Что дальше? Продолжать играть свою роль и бежать? А если послать их всех к чертям? Ладно, пока посмотрим…
– Доминус, прикажи собираться в дорогу. Времени мало, – напомнил Кратил.
– Погоди. Сначала все выслушай и запомни. Здесь тысяча денариев. – Элианий достал из ящика под столом увесистый кожаный мешок с серебряными монетами. – Возьмешь всех моих, одну служанку, которую выберет госпожа, и идите на Форум Женщин и детей спрячь в храме Весты: жрица Вирсавия наша дальняя родственница и очень добрая женщина. Она поможет. Сам же отправляйся на Бычий рынок. Там сними в одной из инсул-комнату где-нибудь в третьем этаже. Потом жди меня возле курии с простой одеждой вроде плаща вольноотпущенника.
– Уж не собираешься ли ты пойти на заседание, до-минус? Не делай этого! Для чего я узнал твое имя и заплатил писарю золотой? Тебя схватят на ступенях сената!
– Делай, как я сказал. Доска еще на выставлена, значит, список не опубликован. Сулла любит, чтобы осужденный им отсидел все заседание и даже выступил с речью. По-видимому, это доставляет ему особое удовольствие. Нам же это даст время, необходимое для сборов. Если я не явлюсь к началу, корнелии тут же бросятся на поиски. Да, вот еще что: найди голубую краску и нарисуй на наших воротах закрученный вправо гаммированный крест, который еще называют свастикой. Ты знаешь, о чем я говорю. Он на какое-то время собьет этих псов с толку и даст нам дополнительную фору.
Конечно, я знал, что несколько человек, несмотря ни на что, будут посланы на помощь. Но я также знал, что если меня затянет под снег, даже батальон спасателей не успеет найти и вытащить меня живым.
Отбросив бесполезный ледоруб, я попытался освободиться и от рюкзака. Подвижный зыбучий снег затягивал меня все глубже. Скорость увеличивалась. Мне с трудом удалось расстегнуть один ремень и нижний узкий ремешок, притягивавший рюкзак к пояснице. Я столкнул рюкзак со второго плеча и, почувствовав, что погружаюсь с головой, успел только прижать ладони к лицу, чтобы снег не забил рот. Сколько времени и с какой скоростью я падал вниз, не знаю. Иногда становилось легче, и я мог вдохнуть воздуха, иногда, по наваливающейся на меня тяжести и темноте, я понимал, что проваливаюсь в объятия белой смерти.
Потом движение замедлилось и скоро совсем остановилось. Я полностью потерял ориентацию и не знал, где верх, а где низ. Пошевелиться было невозможно. Единственное, что я смог сделать, это раздвинуть ладонями снег возле рта и получить возможность дышать этим мизерным объемом воздуха. Я приготовился к смерти и уже видел кадры своей короткой жизни, прокручивающиеся в угасающем сознании.
И тут я почувствовал, что что-то дергает меня за ногу. Неужели подоспел кто-то из наших или это предсмертная галлюцинация? Но это оказалось ни тем ни другим. Когда я барахтался, расстегнутая лямка рюкзака зацепилась за мою ногу, при этом рюкзак, словно поплавок, оказался на поверхности, а я – под снегом головой вниз. Фактически рюкзак спас мне жизнь.
Меня вытащили. Я кашлял и таращил глаза. Снег уже проник в бронхи, и я хрипел, пытаясь выдохнуть из себя воду. Несколько человек волоком оттащили меня в сторону на твердый наст и стали отряхивать. Я увидел незнакомые лица. Это были не наши, не люди из отряда Гроота. Через минуту я понял, что это были русские.
Одного я узнал. Азиат с широким лицом и приплюснутым носом. Я обратил на него внимание вчера в «Приюте одиннадцати» и догадался, что остальные тоже оттуда. Только их было не тринадцать, а восемь. Один из них держал в руках пистолет. Взглянув на свою расстегнутую кобуру, я понял – это мой «парабеллум».
Солдаты поставили меня на ноги, окончательно отряхнули от снега и ощупали со всех сторон. Я лишился ножа, документов и некоторых мелких вещей. Попутно они убедились, что я не травмирован и могу самостоятельно двигаться. Последнее обстоятельство, как мне показалось, было для них наиболее радостным, словно они переживали за меня, как за своего лучшего товарища.
Тот, что держал в руках мой пистолет, показал рукой наверх и что-то сказал. Вероятно, он был старшим и приказал поскорее убираться отсюда, пока за мной не пришли спасатели. Мы двинулись в путь.
Не буду рассказывать все перипетии этого путешествия. Я скоро понял, что русские не знали толком, куда идти. Они часто останавливались и спорили, показывая руками в противоположные стороны. Я чувствовал, что моему внезапному появлению они очень рады, и позже понял почему. Представь себе, что к своим приходит группа безоружных солдат, оставивших рубеж без боя и ранений. Они милостиво отпущены противником как раз за то, что не оказали сопротивления. Добавь к этому то, что многие перевалы и населенные пункты в этих горах защищали полки НКВД. Это что-то вроде наших эсэсовцев. Именно они ставили позади своих войск пулеметы и расстреливали тех, кто отступал без приказа. Не думаю, что гарнизон «Приюта» ждала радушная встреча. И тут к ним попадаю я, фельдфебель Вальтер Бюрен. Это подарок судьбы. Теперь у них в руках взятый с боем «язык», с помощью которого можно реабилитироваться перед своими. Отличный козырь! И этот козырь они берегли пуще любого из своих товарищей.
На следующий день к вечеру мы пришли в какое-то селение, занятое большевиками Меня сразу же отвели на допрос в один из домов. На столе, за которым расположился офицер, лежал мой выпотрошенный рюкзак, документы и поясной ремень. Офицер очень плохо говорил по-немецки и еще хуже понимал то, что отвечал ему я. Не знаю, чем бы все это кончилось, только вдруг выяснилось, что он хорошо владеет английским, примерно на том же уровне, что и я. Мы сразу стали понимать друг друга, и оба вздохнули с облегчением. Офицер оказался капитаном НКВД.
Я откровенно отвечал на вопросы, касающиеся номера моей части и имен командиров. Никакого существенного значения все это иметь не могло. Что касается планов командования, то фельдфебелю их знать не полагалось. Я сказал только, что мы получили задание подняться на Эльбрус и установить флаг. Не забыл рассказать и о том, что мы отпустили их солдат, взятых в плен в «Приюте одиннадцати».
«Наши красноармейцы рассказали, что вырвались из плена сами, убив двоих ваших», – поведал мне капитан.
«Это неправда. Там были еще два метеоролога, муж и жена, разыщите их и спросите. Они не военные и вряд ли станут врать»
«Я склонен вам поверить, господин Бюрен. Как, вы говорите, называется ваша дивизия? „Эдельвейс“?»
«Неофициально, да».
«Эсэсовцы?»
«Вовсе нет!» – Я взял себя за воротник, показывая ему армейские петлицы.
«Все вы, попадая в плен, сразу становитесь обычными солдатами А про эсэсовскую нашивку на своем рукаве забыли?»
Он показал на мою правую руку.
«Но, господин капитан, это эмблема горных войск вермахта! – стал убеждать его я. – У эсэсовцев она тоже есть, но отличается от армейской. Их эдельвейс вышит на черном куске ткани и окружен не волнистой веревкой, а ровным серебристым овалом».
Я чувствовал, что он не верит. Они там с чего-то взяли, что «эдельвейсы» – из войск СС. К нашим друзьям из этой организации во всем мире относились неважно, а уж в России, где на месте расстреливали даже военных полицейских и снайперов, пленный эсэсовец быстро становился мертвым. Нужно было во что бы то ни стало переубедить капитана, чтобы не отвечать за чужие грехи.
«Посмотрите, в конце концов, мою солдатскую книжку, капитан, если вы не верите нашивкам. У солдат СС орел на левом рукаве, а у меня – над правым карманом. К чему бы мне весь этот маскарад?..»
Я еще что-то говорил. Он же тем временем стал снова рассматривать мой зольдбух, пытаясь разобраться в многочисленных записях и печатях.
«Вы были ранены? Когда и где?»
«Два года назад в Югославии. Осколок мины сорвал с моего левого плеча погон вместе с куском мяса и перебил ключицу».
«Покажите».
Я снял куртку, свитер и рубаху, оголив плечо. Шрам был на месте.
«У вас неверное представление о наших горных войсках, – продолжал я убеждать капитана. – Нас годами готовили в австрийских горных лагерях еще до войны. Нашими инструкторами были настоящие спортсмены и даже чемпионы Германии. А в СС горные дивизии появились уже во время войны. Они не чета нам, и, насколько я знаю, их не послали на Кавказ».
Капитан отложил мои документы и сменил тему разговора.
«Вы альпинист?»
«Военный альпинист. До войны я занимался горными лыжами и туризмом».
Капитан сказал, что у него есть знакомый москвич, участник Берлинской олимпиады. Мы поговорили на эту и некоторые другие отвлеченные темы.
«Какие перевалы вы намерены захватить в ближайшие дни?» – совершенно неожиданно спросил он.
«Не знаю. Думаю, что все те, которые представляют ценность в стратегическом плане».
Он вызвал охрану, и меня отвели в какой-то сарай. Там я провел ночь.
На следующий день мне велели забраться в кузов небольшого допотопного грузовичка, где уже сидело пятеро незнакомых солдат, у одного из которых был мой изрядно похудевший рюкзак. Мы поехали по узкой горной дороге, петляя вдоль извилистого ущелья. Солнце находилось то справа, то слева от нас, то надолго пропадало за горами, так что разобрать, в какую сторону мы двигались, было почти невозможно. Несколько раз был слышен гром отдаленной канонады. Над нами пролетали самолеты. Дорога постепенно расширялась. Иногда мы обгоняли группы людей с тележками и повозками, наполненными всяким скарбом. Они везли с собой детей и вели на привязи коз и овец. Один раз вся дорога оказалась забитой овцами, которых гнали конные пастухи. Люди уходили от войны, которую принесли сюда мы, прокладывая себе путь к бакинской и грозненской нефти.
К полудню наш грузовичок снова свернул на узкую пустынную дорогу, больше походившую на тропу. Мотор натужно урчал, скорость упала. Мы поднимались вверх, пока не уперлись в завал. Естественные причины или бомбы вызвали его? В любом случае ехать дальше было совершенно невозможно.
Мы спрыгнули вниз, и солдаты побросали на землю свои мешки, завязанные веревкой, выполняющей также роль плечевой лямки. Грузовик долго елозил по каменистой тропе, прежде чем смог развернуться и уехать. Как я правильно догадался, дальше нам предстояло идти пешком.
Но сначала был привал. Впервые за два дня мне удалось поесть. Потом все разобрали оружие и мешки, а мне поручили нести тяжелый моток веревки, который я перекинул через плечо.
Шли долго, напрямую на восток, на высокий хребет. Перед этим пересекли неширокую, но очень бурную реку. Один раз над нами пролетела большая группа самолетов. Это были наши «Ю-52», сопровождаемые истребителями. Они летели в том же направлении, куда шли мы, везя в своих фюзеляжах десант или горную артиллерию.
К вечеру погода испортилась. Задул резкий холодный ветер. Я видел, что трое из этой пятерки совершенно выбились из сил. Что говорить, если и я, пять лет пролазивший по горам с рюкзаком и карабином, тоже изрядно устал. Мы стали искать место для ночного привала, где можно укрыться от ветра. Под одной из скал мы вдруг заметили парашют. Белый шелк облепил камень с острыми углами, и свободные концы парашюта трепетали и хлопали на сильном ветру.
Русские остановились. Они о чем-то говорили друг с другом и даже спорили. Парашют мог означать десант, выброшенный неподалеку, и я сразу понял чей. За моими плечами десять прыжков. Мне не нужно было подходить близко, чтобы понять – это немецкий десантный парашют. Такой убогой подвесной системой пользовались только отважные парни Геринга и парашютисты сухопутных войск. В то время как у всех, включая русских, на вооружении уже были ирвинговские системы, наши продолжали применять допотопную подвеску, когда все стропы сходятся на один фал. Десантник болтается на нем, как Пиноккио, подвешенный за шиворот на крючке. Он не имеет ни малейшей возможности управлять своим спуском на землю, а при падении должен специальным ножом-стропорезом перерезать фал, в то время как американцу, англичанину или русскому достаточно лишь повернуть железку на груди, чтобы разом отпали все лямки. И, что интересно, у наших летчиков были современные системы, а вот на десантниках явно экономили.
Русские хотели пройти мимо, но я показал им знаками, что неплохо было бы забрать парашют с собой. Из него можно сделать сносную палатку или просто завернуться в шелк и укрыться от ветра. Старший махнул рукой, мол, делай как знаешь. Я снял парашют с камня, стараясь, чтобы ветер не вырвал его у меня из рук. Не знаю точно, тогда или чуть позже мне пришла в голову безумная мысль о способе моего побега.
Пройдя еще немного, мы очутились под небольшим каменным карнизом с уютной пещерой. Здесь почти не дуло. Солдаты повеселели и начали доставать консервы. Кто-то отправился на поиски дров, но вернулся ни с чем. Тем временем я стал аккуратно расправлять стропы и укладывать парашют по всем правилам. Потом мы ужинали. Каждый получил по большой банке перловой каши с замерзшим жиром и куску хлеба. Пили холодную воду из бурдюка с деревянными ручками, отчего жир в наших желудках замерзал снова. Тогда русские достали свои фляги, и мы периодически промывали облепленные жиром пищеводы водкой. Надо отдать должное этим солдатам – пищу они делили со мной поровну, правда, когда обращались, называли Фрицем. Сами они выковыривали застывшую кашу из банок ножами, мне же командир, пошарив в своем вещмешке, выдал отличную туристическую складную ложку из нержавеющей стали.
Потом четверо улеглись спать, даже не вспомнив о найденном парашюте. Один остался сидеть у входа. Он курил, поглядывая на меня, и иногда что-то говорил. Как и многие здесь в горах, он был нерусским. Внешне, да и судя по особой выносливости, он был горцем. Грузином, чеченцем или кем-то еще.
Я, показав ему жестом, что никак не могу согреться, стал обматывать свою грудь и плечи той самой веревкой, которую нес весь день. Он некоторое время наблюдал за моими действиями, а потом потерял к ним интерес и отвернулся. Выпитая водка окончательно придала мне решимости осуществить задуманное. Когда весь моток веревки был израсходован, я связал ее свободные концы у себя на груди под самым подбородком и незаметно привязал их к фалу парашюта, на котором сидел в тот момент. Оставалось улучить момент, выйти из укрытия, за которым сразу начинался крутой склон, и бросить по ветру свернутый шелк…
– Ты всерьез рассчитывал, что с помощью ветра сможешь вырваться из плена? – спросил Мартин, внимательно слушавший этот обстоятельный рассказ.
– А почему бы и нет? В ущелье стоял такой сквозняк, что можно было попробовать и на трезвую голову. А пьяному, как говорится, море по колено. Мой расчет был на то, что наши должны быть где-то рядом. Главное, оторваться, хотя бы на километр, от моих конвоиров. Судя по тому, как наши батальоны продвигались последние дни, эти места должны были быть уже больше немецкими, нежели русскими.
Короче говоря, я просто встал, взял в руки туго свернутый парашют и вышел на склон. Горец не сразу сообразил, что я задумал. Почуяв сильный ветер, я с силой швырнул парашют по его направлению и вверх. Он размотался, вытянувшись длинной трепещущей полосой, и вдруг вспыхнул с резким хлопком. Меня рвануло куда-то вбок и поволокло по камням. Если бы не крутой обрыв через десяток метров, я оставил бы на этих камнях окровавленные лохмотья своей униформы.
Меня оторвало от земли и понесло вниз, вдоль каньона. Падал я очень быстро. Гораздо быстрее, чем рассчитывал. А ведь я знал, что наши десантные парашюты обладают самой малой площадью купола. Недаром только немецкие парашютисты пользуются всякими наколенниками и налокотниками, чтобы не разбить суставы, когда шмякнешься о землю.
Короче говоря, я падал прямо в реку, ревущую на дне каньона. Ту самую, что мы форсировали совсем недавно. Меня сносило и по горизонтали, но гораздо меньше, чем хотелось бы.
Этот мой одиннадцатый полет на парашюте лишь чудом не стал для меня последним. Я шлепнулся в ледяную воду рядом с острой скалой и помчался вниз по течению, огибая валуны. Но вскоре я ощутил сильный рывок и остановился в своем продвижении. Вокруг меня пенились буруны, и отцепиться от застрявшего на камнях парашюта не было никакой возможности. Ножа я не имел, а развязать намокшие и затянувшиеся узлы, постоянно окунаясь в воду с головой, был совершенно не в состоянии. И если бы меня снова не понесло по течению, я через несколько минут просто умер бы от переохлаждения в этом потоке.
Не помню, как я выбрался на берег. Выпитая поневоле вода в количестве не менее двух литров пошла из желудка обратно, прихватив с собой весь мой недавний ужин. Я с трудом вытащил намокший парашют из воды и упал на камни. Спуск со снежной лавиной и этот полет в ночную горную реку – не слишком ли много за двое суток?
Ты не поверишь, но я не смог развязать простые узлы на простой веревке. Окоченевшие пальцы не слушались, а все тело содрогалось от озноба. Понимая, что нужно уходить как можно дальше, я сгреб мокрый парашют в охапку, взвалил его себе на шею и побежал, точнее, побрел вдоль реки, белый, словно привидение Конечно, с парашютом на спине меня было видно со всех окрестных гор.
Через полчаса грянул выстрел. Он прозвучал впереди, там, куда я двигался. Я замедлил шаг и в темноте разглядел фигуру с ружьем. Прямо на меня шел тот самый горец, что сторожил наш бивуак под карнизом. Как он сумел спуститься так быстро вниз, да еще зайти вперед, для меня до сих пор остается загадкой. Он забросил винтовку за спину, молча обрезал ножом веревки, и я покорно поплелся впереди него вверх на гребень…
На следующий день мы вышли на небольшое селение. Типичный горный аул, не занятый ни большевиками, ни нашими. Меня поместили в небольшой сарай, сложенный из нетесаного камня. Посадили на землю спиной к стоявшему там столбу и связали руки позади него. Видимо, убедившись в моей особенной прыти, с меня сняли ботинки и оставили в одних носках, крепко связав в дополнение ко всему лодыжки. Я ощутил себя древним рабом, которого ведут на невольничий рынок. Не хватало только деревянных колодок и полуголого надсмотрщика с бичом в руке.
Дверей в сарае не было. В пустой проем заглядывали дети, сначала мальчик лет восьми, потом он привел еще двоих. Они рассматривали меня, тыча пальцами и обмениваясь мнениями. В ответ я мог только улыбаться. События двух последних суток окончательно лишили меня сил, и я даже в такой бесчеловечной позе умудрился задремать, уронив голову на грудь.
Меня разбудили выстрелы. Автоматные очереди и крики. В дверном проеме появился командир моих конвоиров. Его левое плечо и рука были залиты кровью, и он, превозмогая боль, привалился спиной к стене и направил на меня револьвер. Прямо в лоб. Я зажмурился. Щелчок, потом еще. Я открыл глаза и увидел поворачивающийся барабан. После третьего щелчка русский отбросил разряженный револьвер и вытащил нож. Он шагнул ко мне и закачался. Собрав все свои силы, я поджал ноги и, резко распрямив их и выгнувшись всем телом, ударил конвоира пятками в колени. Тот закричал от боли, упал и выронил нож. В это время в сарай забежал солдат в нашей форме с автоматом в руках. Увидав привязанного к столбу и разутого фельдфебеля, он мгновенно сориентировался и всадил в пытающегося подняться русского короткую очередь. Прямо в лицо.
Это оказалось одно из подразделений батальона «Бергман» из диверсионной дивизии «Бранденбург». Батальон выполнял особое задание абвера по вербовке местного населения в добровольческие отряды, в помощь вермахту. Было решено поднять народы Кавказа против большевиков. Основной упор делался на мусульман – грузинам и армянам Гитлер не доверял. Кое-кого удалось тогда привлечь в «туркестанские» батальоны, но, по большому счету, из этой затеи мало что вышло.
Когда я вернулся в свой батальон, то узнал, что двадцатого августа Гроот повел отборную двадцатку на восхождение. Они дошли примерно до середины седловины, до так называемого «Приюта Пастухова», представлявшего собой обычную скалу со стоящей рядом хибаркой. В это время погода резко ухудшилась, и Гроот повернул назад.
На следующий день в три часа утра он снова пошел на штурм. На этот раз их было шестнадцать. Через несколько часов им на подстраховку вышел второй отряд из пяти человек под командой гауптмана Гемерлера. В тот день западная вершина Эльбруса была взята. Они обнаружили там что-то похожее на геодезическую вышку и привязали к ее шесту имперский военный флаг. Флаг 1-й дивизии они привязали к альпенштоку и прикрепили рядом.
Возможно, ты слышал, что потом, несколько дней спустя, в тихую солнечную погоду один умник забрался туда и доказал, что Гроот ошибся, приняв за геодезическую вышку что-то другое. Настоящая вышка стояла на отметке 5642 метра, и, следовательно, настоящая вершина находились неподалеку и метров на двадцать выше. Из-за снежного бурана в тот раз ее просто не было видно.
Ну да ладно. Это происходило позже, а в тот день наш фотограф Андреас (кажется, его фамилия была Фельд) заснял счастливых покорителей Эльбруса с их разрываемыми ветром флагами, а через несколько дней Геббельс вещал на всю Европу о том, что «покоренный Эльбрус венчает падение Кавказа», Газеты смаковали этот успех немецких горных войск, но, как рассказывают, фюрер, которому показали фотографии Андреаса, был в тот момент не в настроении. Он сказал, что на Кавказе ждет от своих егерей реальных военных успехов, а не показного туризма.
И туризм действительно закончился. Начались по-настоящему тяжелые бои. Длительные бои на высоте 4000 метров над уровнем моря, когда месяцами живешь, испытывая кислородное голодание. Когда небольшая рана кровоточит часами, потому что при пониженном давлении кровь не желает сворачиваться. Такой войны в горах история еще не знала.
Когда наступила осень, а потом пришла зима, все перевалы завалил снег. Мы выкрасили в белый цвет все, что только можно. Наши автоматы и минометы, наши лыжи и даже наших бедных осликов, которых оставалось все меньше и меньше. Только стекла наших черных очков мы не могли ни покрасить, ни убрать, потому что ультрафиолетовое солнце и убивающая всякий цвет ослепительная белизна снега за несколько часов сжигали наши сетчатки, вызывая снежную слепоту.
Там я впервые зауважал русских. Они испытывали, пожалуй, еще большие трудности, ведь атаковали снизу. Они были хуже подготовлены и гибли в лавинах больше, чем от наших пуль. Но они дрались за горы, которые считали своими. Нам сверху это было хорошо видно. И когда мы оставляли «Приют одиннадцати», нам не было стыдно. Мы возвращали его в руки сильного и достойного противника. Был получен приказ взорвать пансионат, но никто даже не стал дискутировать на эту тему. Мы погасили печи, закрыли двери и ушли, оставив его для будущих альпинистов. Для тех, кто придет сюда без автомата за спиной.
Но, Мартин, что бы теперь ни говорили, они не сбили нас с перевалов. Мы ушли сами. Сами! Понимаешь? Наш Южный фронт после Сталинграда покатился на запад, и нам дали приказ отступать.
Потом была Кубань, – Вальтер похлопал себя по левому плечу, указывая на Кубанский почетный щит, – бои за Крым. Да что я тебе рассказываю, ты сам все это видел и прошел…
Вальтер Бюрен уже порядком захмелел, и Мартин побоялся, что еще немного, и он запоет марш горных охотников.
– Пора возвращаться, Вальтер.
* * *
Элианий сидел в своем таблинуме и просматривал счета. Он пришел к окончательному выводу: его нынешнее финансовое положение не позволяет далее содержать фонтан в атриуме. Дополнительный расход воды, тратившейся на роскошество жилища, облагался значительным налогом. Придется сегодня же перекрыть трубу и поставить об этом в известность городского эдила.В дверях появился запыхавшийся Кратил.
– Войди. На тебе лица нет. Что случилось?
– Я только что был на Форуме, доминус, твое имя в списках!
– Ты сам видел?
– Новые списки еще не выставлены, – быстро заговорил раб. – Там есть один человек, его все знают – вольноотпущенник Филопемен, так вот он в своей мастерской, расположенной сразу за курией, переписывает имена с папируса на доску. Ее выносят ближе к полудню, но уже утром она, как правило, готова. Я много раз видел, как люди подходят к Филопемену, что-то шепчут на ухо и суют в руку золотой, а он в ответ кивает или качает отрицательно головой.
– Ну?
– Сегодня, доминус, у меня было плохое предчувствие. После твоего вчерашнего разговора с тираном я не спал всю ночь. Поэтому, увидев перепачканного краской Филопемена, толкающегося возле трибуны с рострами, я подошел к нему, сунул в руку золотой и назвал твое имя.
– Ну? Не тяни!
– Он кивнул утвердительно и при этом почесал левое ухо. Это значит – твой список черный.
– У него что, такая хорошая память?
– Никто никогда не жаловался на обман. Да и списки сейчас стали гораздо меньше.
Элианий положил на стол абак и задумался. Что дальше? Продолжать играть свою роль и бежать? А если послать их всех к чертям? Ладно, пока посмотрим…
– Доминус, прикажи собираться в дорогу. Времени мало, – напомнил Кратил.
– Погоди. Сначала все выслушай и запомни. Здесь тысяча денариев. – Элианий достал из ящика под столом увесистый кожаный мешок с серебряными монетами. – Возьмешь всех моих, одну служанку, которую выберет госпожа, и идите на Форум Женщин и детей спрячь в храме Весты: жрица Вирсавия наша дальняя родственница и очень добрая женщина. Она поможет. Сам же отправляйся на Бычий рынок. Там сними в одной из инсул-комнату где-нибудь в третьем этаже. Потом жди меня возле курии с простой одеждой вроде плаща вольноотпущенника.
– Уж не собираешься ли ты пойти на заседание, до-минус? Не делай этого! Для чего я узнал твое имя и заплатил писарю золотой? Тебя схватят на ступенях сената!
– Делай, как я сказал. Доска еще на выставлена, значит, список не опубликован. Сулла любит, чтобы осужденный им отсидел все заседание и даже выступил с речью. По-видимому, это доставляет ему особое удовольствие. Нам же это даст время, необходимое для сборов. Если я не явлюсь к началу, корнелии тут же бросятся на поиски. Да, вот еще что: найди голубую краску и нарисуй на наших воротах закрученный вправо гаммированный крест, который еще называют свастикой. Ты знаешь, о чем я говорю. Он на какое-то время собьет этих псов с толку и даст нам дополнительную фору.