Страница:
А вот в шестом ряду ближе к краю сидит Зепп Шапицер, Этот парень совсем другого мировоззрения. Его даже арестовывали за участие в акции в поддержку профессора фон Рентелена. Но как ему сообщить?»
– Йозеф, – обратился профессор к темноволосому худому долговязому парню из шестого ряда, – да-да, вы. – Вангер указал на Шапицера рукой. – У вас, кажется, достаточный рост. Вы не поможете мне поправить эту штору? Подойдите сюда.
Студент с готовностью поднялся со своего места и стал выбираться в боковой проход.
– А вам, господа, я тем временем хочу задать вопрос: почему, как вы думаете, когда Помпей, покинув Рим, бежал в Эпир, Цезарь вместо того, чтобы преследовать его, вдруг отправляется в Испанию и ведет свою армию через Пиренеи?
Вангеру необходимо было занять аудиторию и дать себе паузу, чтобы обмолвиться несколькими словами с Шапицером. Студент тем временем влез на подоконник и пододвинул одну из штор, чтобы прикрыть от яркого солнечного света кафедру. Затем он спрыгнул вниз, и в этот момент профессор незаметно придержал его за рукав.
– Посмотри во двор, – шепнул он ему на ухо. – Видишь тех двоих?
Студент посмотрел вниз и затем непонимающе взглянул на Вангера.
– Двое таких же ждут за нашей дверью.
В это время внизу начался очередной досмотр целой группы проходивших через двор юношей и девушек. Йозеф Шапицер снова взглянул на профессора и едва заметно кивнул.
– Ну, так как? Зачем Юлию Цезарю вдруг понадобилось осаждать Илерду, если с подчинением Испании он одновременно терял Африку?
Вангер наблюдал, как вернувшийся на место Шапицер шепчется со своими соседями По рядам пробежала едва уловимая цепная реакция. Обходя одних стороной, информация передавалась тем, кому нужно.
– Впрочем, ваши версии мы выслушаем в следующий раз, после чего нас ждет великая битва при Фарсале и Египет. На сегодня это все
Аудитория зашумела, и два ручья студентов, стекая по боковым проходам, потянулись к выходу. «Интересно, почему они не устроили обыск прямо здесь? – подумал Вангер, присев на подоконник. – Впрочем, в пустом широком коридоре, где нет столов и скамеек, каждый человек гораздо более на виду».
Когда студенты вышли в коридор, они вдруг обнаружили, что он перекрыт с обеих сторон. Всех попросили построиться в два ряда вдоль стены, положить портфели и все, что было в руках, на пол у своих ног и стоять неподвижно. Несколько человек внимательно следили за опешившими людьми, в то время как двое или трое гестаповцев проверяли их сумки и карманы. Досмотренных отпускали.
Одновременно с этим два человека вошли в пустую аудиторию. Не обращая внимания на присевшего на подоконнике Вангера, они стали обходить ряды столов, заглядывая под них и под лавки. Каждая скомканная бумажка немедленно поднималась, разворачивалась и снова бросалась на пол. Наконец они нашли то, что искали. Под одним из столов первого ряда валялось сразу несколько скомканных листовок. Их тщательно разгладили, и один из гестаповцев обратился к профессору:
– Кто здесь сидел?
Вангер пожал было плечами, но вдруг вспомнил, что как раз на этом месте сидел Карл Шнаудер, сын нацистского функционера. Не зря листовки попали именно сюда, подумал он.
– Если не ошибаюсь, здесь сидел Шнаудер. Карл Шнаудер. Он всегда сидит в первом ряду.
Один из гестаповцев записал названные имя и фамилию в блокнот и поинтересовался, как зовут самого профессора. Другой в это время, держа в руках найденные листовки, подошел к Вангеру и испытующе оглядел его.
– Мне вывернуть карманы? – спросил тот, вставая с подоконника.
– А откуда вы знаете, что мы ищем? – Агент государственной тайной полиции, тот, что вел записи в блокнот, вдруг быстро подошел к Вангеру и уставился ему прямо в глаза.
Профессор растерялся. Посмотрев в холодно-равнодушные зрачки гестаповца, он отчетливо понял – для них нет никакой разницы между студентом-первокурсником и профессором, обладателем докторантуры. Его запросто могут сковать наручниками и провести при всех к выходу. И никто не посмеет даже спросить, что случилось.
– Вчера здесь был гауляйтер, – как бы оправдываясь, пробормотал Вангер, – он рассказывал о каких-то прокламациях. Вероятно, об этих.
Профессор взглядом показал на листовки.
– О каких-то? Вы знакомы с Гансом Шоллем, студентом медицинского факультета? – Это уже походило на допрос.
– С Шоллем?… Если он ходил на мои лекции…
– А с его сестрой Софи Шолль?
О Софи Шолль профессор знал от своей дочери. Они учились вместе на факультете биологии, но на разных курсах. Эрна, хоть и была младше, поступила в университет на два года раньше Софи, у которой были какие-то проблемы с нелояльными режиму родственниками. Дочь рассказывала ему об этой девушке как о талантливой художнице и прекрасном человеке. Вангер несколько раз видел Софи и сейчас явственно представил ее лицо: короткая, сзади совсем мальчишеская стрижка с непомерно пышной челкой, широкий, немного приплюснутый нос, тонкие губы и проницательный, часто задумчивый взгляд. Эта длинная челка темных волос, спадающая на глаза… Уж не она ли мелькнула сегодня над перилами балюстрады на третьем этаже? Не может быть!..
Он молчал, пораженный своей догадкой. Прошлым летом Эрна отрабатывала трудовую повинность в Ульме на металлургическом заводе В их отряде была и Софи. Уж не связаны ли они чем-то большим?
– Так вы ее знаете?
– Я пытаюсь вспомнить. Вероятно, знаю. Во всяком случае я слышал это имя.
– Что вы читаете? – спросил гестаповец с блокнотом в руке. – Я имею в виду не дома перед сном, а ваши лекции. – Он осмотрел стены аудитории, словно пытаясь определить, что здесь можно преподавать.
– Историю Рима и иногда, подменяя других, Римское право.
– Вы знаете Курта Хубера?
– Да, разумеется. Это один из наших профессоров. Он преподает философию и…
– Это нам известно. Что вы можете сказать о нем как о немце и гражданине?
Вангер знал, что Хубер был страстным собирателем народных песен и фольклора. Он объездил в их поисках не только всю Баварию, но и Балканы, Южную Францию, Испанию и другие места Он преподавал в Мюнхенском университете уже больше двадцати лет, получив докторантуру в семнадцатом году в двадцатичетырехлетнем возрасте Они не были друзьями, но уважали друг друга. Хубер неоднократно хвалил Вангеру Эрну, которая посещала лекции по философии факультативно, за успехи по его предмету.
– Я не могу сказать о нем ничего плохого.
«А хорошее вас не интересует», – подумал он про себя
В это время дверь в аудиторию отворилась и появившийся в проеме человек сказал:
– Мы закончили, оберштурмфюрер.
– Думаю, мы еще с вами увидимся, – произнес тот, кого назвали оберштурмфюрером, и все трое вышли в коридор, оставив дверь распахнутой.
Вангер присел на подоконник, достал носовой платок и вытер вспотевший лоб.
– Кого его?
– Зонд.
Карел стоял в дверях кабинета в синем рабочем халате, без галстука, со взъерошенной шевелюрой. Септимус показал пальцем на стул
– Что происходит, Карел? То вы теряете объекты, а теперь уже и до зондов дошло.
Огромный карандаш президента, хорошо известный всей академии, стал грозно постукивать по столу.
– Я предупреждал, что такое может случиться, – начал заранее заготовленные объяснения инженер по перемещениям. – Вы же знаете, что нам урезали энергию до опасного минимума, при котором наступает нестабильность. Я просил дать возможность нормально поработать еще хотя бы неделю. Потом мы готовы были отключиться, но…
Септимус замахал толстыми ладошками.
– Оправдываться будете после, а сейчас коротко: чем это нам грозит?
– Эта ситуация, господин президент, еще мало изучена, хотя зонды теряли и раньше. – Карел страдальчески посмотрел на Септимуса. – Многое зависит от того, в каком режиме он работал в момент обрыва связи. В нашем случае это был как раз режим активного сканирования объекта.
– Какого объекта?
– Некоего Эриха Белова.
– Ну так и говорите, не «объекта», а «человека». Что за манера! Какое отношение он имеет к нам, точнее, к этим чертовым книгам?
Карел пожал плечами.
– Пока неизвестно. Он пришел домой к профессору Вангеру, причем, заметьте, поздно вечером. Почти ночью. Ну мы и решили навести справки.
– Навели?
– Он оказался русским.
– Вот как? – Карандаш замер в толстых пальцах Септимуса. – Что еще успели узнать?
– Немного. Из эмигрантов. Бывший пленный, еще Первой мировой. Остался в Германии. Во времена Веймарской республики получил гражданство. Стал известным журналистом. При нацистах лишился всего и попал в Дахау. Когда был в лагере…
– Так, стоп, стоп. Не спешите, Карел. Про Веймарскую республику я что-то слышал, а вот Дахау… Напомните-ка, что это за место такое.
– Это концентрационный лагерь возле одноименного городка под Мюнхеном.
Инженер положил на стол руки, намереваясь включить изображение, но Септимус его остановил.
– К черту карты и всякие там планы. Дальше.
– Это все, что мы успели. Зонд оборвался.
– Ну так восстановите связь. Я переговорю с энергетиками.
Карел потупил взгляд.
– В том-то и дело, что это очень непросто. Его еще надо найти. С зондом не просто потеряна связь, понимаете, он оборвался. Другими словами, сместился во времени, и где находится теперь, мы не знаем. Но уже ищем, – поспешил добавить инженер.
– Да-а-а, с вами не соскучишься.
Септимус бросил карандаш и выбрался из кресла. Переваливаясь, словно утка, он стал прохаживаться вдоль стола. Такое бывало редко и могло означать две вещи: либо возбуждение от неожиданной удачи, либо… В данном случае речь могла идти только о втором «либо».
– Может быть, просто подготовить другой зонд и не мучиться с поисками? А?
– Уже готовим, господин президент.
– А этот? Что, так и будет валяться неизвестно где, пока его ржа не съест?
– Валяться он не будет. Он не железяка какая-нибудь, чтобы валяться. Это электронная конструкция на основе холодной плазмы, не видимая глазом и не осязаемая другими органами чувств.
– Да знаю, знаю. Ну тогда и черт с ним! Или вы что-то недоговариваете? А, Карел? Давайте-ка начистоту. Я не в курсе всех этих ваших штук. У меня академия на горбу. Триста отделов!
При этих словах Септимус похлопал себя по загривку. Инженер понимающе и даже сочувствующе кивнул, собрался с мыслями и начал:
– Утерянный зонд обладает некоторым запасом внутренней энергии для автономных действий. Он скоро разрядится, и на этом его существование прекратится. Как я уже сказал, зонд, как правило, невидим…
– Как правило?
– Ну… с его помощью можно создавать голографические изображения, но только по приказу оператора. Мы прибегаем к этому крайне редко, особенно после того, как парламентский комитет по науке провел известный вам закон.
– Продолжайте.
– Так вот. Он разрядится недели через две, а может, и раньше. Все зависит от затрат на производимые им действия. А что он там делал или будет делать, если сместился в будущее по отношению к сорок третьему году, мы пока не знаем.
– Ладно, что вы успели наработать по профессору?
– Немного, но все же… – Карел достал свой блокнот. – Во-первых, по-английски он читает со словарем по две-три страницы за вечер, в полном одиночестве, запершись в своем кабинете. Это уже хорошо.
– То есть имеется надежда, что никто, кроме самого Вангера и, возможно, этого русского, о книге пока не знает?
– Совершенно верно. Хорошо также, что читает он медленно. Книга очень большая, а профессор понимает, что стоит ему о ней заикнуться, как он тут же лишится доступа к такой потрясающей информации Вы, господин президент, сокрушались, что книга попала не к мельнику или там к слесарю, а к историку, но позвольте заметить, что именно историк не захочет с ней расстаться, пока сам не прочитает от корки до корки. А Вангер сможет сделать это очень не скоро. Так что у нас есть фора
– Ну а во-вторых?
– Во-вторых?
– Вы сказали «во-первых».
– Ах да. А во-вторых, он должен понимать, что если об этой книге станет известно властям, то над всеми, кто соприкасался с ее пророчествами, – а они в конечном счете связаны с падением Третьего рейха, – нависнет смертельная угроза. И над их родственниками тоже. Согласитесь, знать наперед будущее государства и его главных лиц…
– Понятно, понятно. Значит, считаете, что в нашем случае историк лучше пекаря?
– Безусловно.
IV
– Йозеф, – обратился профессор к темноволосому худому долговязому парню из шестого ряда, – да-да, вы. – Вангер указал на Шапицера рукой. – У вас, кажется, достаточный рост. Вы не поможете мне поправить эту штору? Подойдите сюда.
Студент с готовностью поднялся со своего места и стал выбираться в боковой проход.
– А вам, господа, я тем временем хочу задать вопрос: почему, как вы думаете, когда Помпей, покинув Рим, бежал в Эпир, Цезарь вместо того, чтобы преследовать его, вдруг отправляется в Испанию и ведет свою армию через Пиренеи?
Вангеру необходимо было занять аудиторию и дать себе паузу, чтобы обмолвиться несколькими словами с Шапицером. Студент тем временем влез на подоконник и пододвинул одну из штор, чтобы прикрыть от яркого солнечного света кафедру. Затем он спрыгнул вниз, и в этот момент профессор незаметно придержал его за рукав.
– Посмотри во двор, – шепнул он ему на ухо. – Видишь тех двоих?
Студент посмотрел вниз и затем непонимающе взглянул на Вангера.
– Двое таких же ждут за нашей дверью.
В это время внизу начался очередной досмотр целой группы проходивших через двор юношей и девушек. Йозеф Шапицер снова взглянул на профессора и едва заметно кивнул.
– Ну, так как? Зачем Юлию Цезарю вдруг понадобилось осаждать Илерду, если с подчинением Испании он одновременно терял Африку?
Вангер наблюдал, как вернувшийся на место Шапицер шепчется со своими соседями По рядам пробежала едва уловимая цепная реакция. Обходя одних стороной, информация передавалась тем, кому нужно.
– Впрочем, ваши версии мы выслушаем в следующий раз, после чего нас ждет великая битва при Фарсале и Египет. На сегодня это все
Аудитория зашумела, и два ручья студентов, стекая по боковым проходам, потянулись к выходу. «Интересно, почему они не устроили обыск прямо здесь? – подумал Вангер, присев на подоконник. – Впрочем, в пустом широком коридоре, где нет столов и скамеек, каждый человек гораздо более на виду».
Когда студенты вышли в коридор, они вдруг обнаружили, что он перекрыт с обеих сторон. Всех попросили построиться в два ряда вдоль стены, положить портфели и все, что было в руках, на пол у своих ног и стоять неподвижно. Несколько человек внимательно следили за опешившими людьми, в то время как двое или трое гестаповцев проверяли их сумки и карманы. Досмотренных отпускали.
Одновременно с этим два человека вошли в пустую аудиторию. Не обращая внимания на присевшего на подоконнике Вангера, они стали обходить ряды столов, заглядывая под них и под лавки. Каждая скомканная бумажка немедленно поднималась, разворачивалась и снова бросалась на пол. Наконец они нашли то, что искали. Под одним из столов первого ряда валялось сразу несколько скомканных листовок. Их тщательно разгладили, и один из гестаповцев обратился к профессору:
– Кто здесь сидел?
Вангер пожал было плечами, но вдруг вспомнил, что как раз на этом месте сидел Карл Шнаудер, сын нацистского функционера. Не зря листовки попали именно сюда, подумал он.
– Если не ошибаюсь, здесь сидел Шнаудер. Карл Шнаудер. Он всегда сидит в первом ряду.
Один из гестаповцев записал названные имя и фамилию в блокнот и поинтересовался, как зовут самого профессора. Другой в это время, держа в руках найденные листовки, подошел к Вангеру и испытующе оглядел его.
– Мне вывернуть карманы? – спросил тот, вставая с подоконника.
– А откуда вы знаете, что мы ищем? – Агент государственной тайной полиции, тот, что вел записи в блокнот, вдруг быстро подошел к Вангеру и уставился ему прямо в глаза.
Профессор растерялся. Посмотрев в холодно-равнодушные зрачки гестаповца, он отчетливо понял – для них нет никакой разницы между студентом-первокурсником и профессором, обладателем докторантуры. Его запросто могут сковать наручниками и провести при всех к выходу. И никто не посмеет даже спросить, что случилось.
– Вчера здесь был гауляйтер, – как бы оправдываясь, пробормотал Вангер, – он рассказывал о каких-то прокламациях. Вероятно, об этих.
Профессор взглядом показал на листовки.
– О каких-то? Вы знакомы с Гансом Шоллем, студентом медицинского факультета? – Это уже походило на допрос.
– С Шоллем?… Если он ходил на мои лекции…
– А с его сестрой Софи Шолль?
О Софи Шолль профессор знал от своей дочери. Они учились вместе на факультете биологии, но на разных курсах. Эрна, хоть и была младше, поступила в университет на два года раньше Софи, у которой были какие-то проблемы с нелояльными режиму родственниками. Дочь рассказывала ему об этой девушке как о талантливой художнице и прекрасном человеке. Вангер несколько раз видел Софи и сейчас явственно представил ее лицо: короткая, сзади совсем мальчишеская стрижка с непомерно пышной челкой, широкий, немного приплюснутый нос, тонкие губы и проницательный, часто задумчивый взгляд. Эта длинная челка темных волос, спадающая на глаза… Уж не она ли мелькнула сегодня над перилами балюстрады на третьем этаже? Не может быть!..
Он молчал, пораженный своей догадкой. Прошлым летом Эрна отрабатывала трудовую повинность в Ульме на металлургическом заводе В их отряде была и Софи. Уж не связаны ли они чем-то большим?
– Так вы ее знаете?
– Я пытаюсь вспомнить. Вероятно, знаю. Во всяком случае я слышал это имя.
– Что вы читаете? – спросил гестаповец с блокнотом в руке. – Я имею в виду не дома перед сном, а ваши лекции. – Он осмотрел стены аудитории, словно пытаясь определить, что здесь можно преподавать.
– Историю Рима и иногда, подменяя других, Римское право.
– Вы знаете Курта Хубера?
– Да, разумеется. Это один из наших профессоров. Он преподает философию и…
– Это нам известно. Что вы можете сказать о нем как о немце и гражданине?
Вангер знал, что Хубер был страстным собирателем народных песен и фольклора. Он объездил в их поисках не только всю Баварию, но и Балканы, Южную Францию, Испанию и другие места Он преподавал в Мюнхенском университете уже больше двадцати лет, получив докторантуру в семнадцатом году в двадцатичетырехлетнем возрасте Они не были друзьями, но уважали друг друга. Хубер неоднократно хвалил Вангеру Эрну, которая посещала лекции по философии факультативно, за успехи по его предмету.
– Я не могу сказать о нем ничего плохого.
«А хорошее вас не интересует», – подумал он про себя
В это время дверь в аудиторию отворилась и появившийся в проеме человек сказал:
– Мы закончили, оберштурмфюрер.
– Думаю, мы еще с вами увидимся, – произнес тот, кого назвали оберштурмфюрером, и все трое вышли в коридор, оставив дверь распахнутой.
Вангер присел на подоконник, достал носовой платок и вытер вспотевший лоб.
* * *
– Мы его потеряли.– Кого его?
– Зонд.
Карел стоял в дверях кабинета в синем рабочем халате, без галстука, со взъерошенной шевелюрой. Септимус показал пальцем на стул
– Что происходит, Карел? То вы теряете объекты, а теперь уже и до зондов дошло.
Огромный карандаш президента, хорошо известный всей академии, стал грозно постукивать по столу.
– Я предупреждал, что такое может случиться, – начал заранее заготовленные объяснения инженер по перемещениям. – Вы же знаете, что нам урезали энергию до опасного минимума, при котором наступает нестабильность. Я просил дать возможность нормально поработать еще хотя бы неделю. Потом мы готовы были отключиться, но…
Септимус замахал толстыми ладошками.
– Оправдываться будете после, а сейчас коротко: чем это нам грозит?
– Эта ситуация, господин президент, еще мало изучена, хотя зонды теряли и раньше. – Карел страдальчески посмотрел на Септимуса. – Многое зависит от того, в каком режиме он работал в момент обрыва связи. В нашем случае это был как раз режим активного сканирования объекта.
– Какого объекта?
– Некоего Эриха Белова.
– Ну так и говорите, не «объекта», а «человека». Что за манера! Какое отношение он имеет к нам, точнее, к этим чертовым книгам?
Карел пожал плечами.
– Пока неизвестно. Он пришел домой к профессору Вангеру, причем, заметьте, поздно вечером. Почти ночью. Ну мы и решили навести справки.
– Навели?
– Он оказался русским.
– Вот как? – Карандаш замер в толстых пальцах Септимуса. – Что еще успели узнать?
– Немного. Из эмигрантов. Бывший пленный, еще Первой мировой. Остался в Германии. Во времена Веймарской республики получил гражданство. Стал известным журналистом. При нацистах лишился всего и попал в Дахау. Когда был в лагере…
– Так, стоп, стоп. Не спешите, Карел. Про Веймарскую республику я что-то слышал, а вот Дахау… Напомните-ка, что это за место такое.
– Это концентрационный лагерь возле одноименного городка под Мюнхеном.
Инженер положил на стол руки, намереваясь включить изображение, но Септимус его остановил.
– К черту карты и всякие там планы. Дальше.
– Это все, что мы успели. Зонд оборвался.
– Ну так восстановите связь. Я переговорю с энергетиками.
Карел потупил взгляд.
– В том-то и дело, что это очень непросто. Его еще надо найти. С зондом не просто потеряна связь, понимаете, он оборвался. Другими словами, сместился во времени, и где находится теперь, мы не знаем. Но уже ищем, – поспешил добавить инженер.
– Да-а-а, с вами не соскучишься.
Септимус бросил карандаш и выбрался из кресла. Переваливаясь, словно утка, он стал прохаживаться вдоль стола. Такое бывало редко и могло означать две вещи: либо возбуждение от неожиданной удачи, либо… В данном случае речь могла идти только о втором «либо».
– Может быть, просто подготовить другой зонд и не мучиться с поисками? А?
– Уже готовим, господин президент.
– А этот? Что, так и будет валяться неизвестно где, пока его ржа не съест?
– Валяться он не будет. Он не железяка какая-нибудь, чтобы валяться. Это электронная конструкция на основе холодной плазмы, не видимая глазом и не осязаемая другими органами чувств.
– Да знаю, знаю. Ну тогда и черт с ним! Или вы что-то недоговариваете? А, Карел? Давайте-ка начистоту. Я не в курсе всех этих ваших штук. У меня академия на горбу. Триста отделов!
При этих словах Септимус похлопал себя по загривку. Инженер понимающе и даже сочувствующе кивнул, собрался с мыслями и начал:
– Утерянный зонд обладает некоторым запасом внутренней энергии для автономных действий. Он скоро разрядится, и на этом его существование прекратится. Как я уже сказал, зонд, как правило, невидим…
– Как правило?
– Ну… с его помощью можно создавать голографические изображения, но только по приказу оператора. Мы прибегаем к этому крайне редко, особенно после того, как парламентский комитет по науке провел известный вам закон.
– Продолжайте.
– Так вот. Он разрядится недели через две, а может, и раньше. Все зависит от затрат на производимые им действия. А что он там делал или будет делать, если сместился в будущее по отношению к сорок третьему году, мы пока не знаем.
– Ладно, что вы успели наработать по профессору?
– Немного, но все же… – Карел достал свой блокнот. – Во-первых, по-английски он читает со словарем по две-три страницы за вечер, в полном одиночестве, запершись в своем кабинете. Это уже хорошо.
– То есть имеется надежда, что никто, кроме самого Вангера и, возможно, этого русского, о книге пока не знает?
– Совершенно верно. Хорошо также, что читает он медленно. Книга очень большая, а профессор понимает, что стоит ему о ней заикнуться, как он тут же лишится доступа к такой потрясающей информации Вы, господин президент, сокрушались, что книга попала не к мельнику или там к слесарю, а к историку, но позвольте заметить, что именно историк не захочет с ней расстаться, пока сам не прочитает от корки до корки. А Вангер сможет сделать это очень не скоро. Так что у нас есть фора
– Ну а во-вторых?
– Во-вторых?
– Вы сказали «во-первых».
– Ах да. А во-вторых, он должен понимать, что если об этой книге станет известно властям, то над всеми, кто соприкасался с ее пророчествами, – а они в конечном счете связаны с падением Третьего рейха, – нависнет смертельная угроза. И над их родственниками тоже. Согласитесь, знать наперед будущее государства и его главных лиц…
– Понятно, понятно. Значит, считаете, что в нашем случае историк лучше пекаря?
– Безусловно.
IV
«Сколько же человек они сегодня арестовали?» – думал профессор, возвращаясь в тот вечер домой. В слухах, заполнивших аудитории, лаборатории, кабинеты преподавателей, коридоры и рекреации, назывались самые разные фамилии. Но первой среди них была фамилия брата и сестры Шолль. Говорили, что именно они разбрасывали повсюду листовки с призывом к мятежу и были пойманы на месте преступления. Их заметил кто-то из служащих университета. Называлось имя некоего Якоба Шмидта, учебного мастера и члена партии, который и позвонил в гестапо.
Сразу же собрался актив местного национал-социалистского студенческого союза. Был организован немедленный поиск разбросанных прокламаций и сдача их сотрудникам гестапо. Собрался и университетский актив национал-социалистского союза доцентов Германии, к которому принадлежали все без исключения преподаватели высших учебных заведений Там тоже что-то организовали. Спешно поднимали личные дела задержанных студентов, писали характеристики, направили своего представителя в управление тайной полиции. К счастью, профессор Вангер, который, разумеется, тоже был членом союза, во всем этом не участвовал.
Свой экземпляр прокламации Вангер спрятал в кабинете, засунув в щель между выдвижным ящиком письменного, стола и боковой стенкой тумбы. Он опасался обыска при выходе. По разговорам сослуживцев он знал, что у центрального входа постоянно находилось несколько легковых машин, в которые время от времени кого-то сажали и увозили. Сначала он собирался уничтожить листовку. Прочитать ее где-нибудь в туалете и, изорвав на мелкие клочки, выбросить в унитаз. Но потом решил сохранить ее и принести домой, когда все уляжется.
Вечером Вангер шел, всматриваясь украдкой в лица редких прохожих, но не замечал в них ничего необычного. Ему казалось, что произошедшее сегодня в университете было столь неслыханным для Германии событием, что о нем все уже должны были знать и говорить.
Проходя мимо двух полицейских, он специально замедлил шаг, стараясь подслушать их разговор. Уже немолодой вахтмайстер, вероятно, рассказал что-то смешное своему напарнику, и они оба смеялись, не обращая внимания на происходящее вокруг.
Зачем же они это сделали? – думал профессор. Они что, не понимают, в какой стране живут? Кого в Третьем рейхе они могли призвать к сопротивлению? Лишь горстку таких же сумасшедших. Да и стиль их прокламаций, судя по той, что была брошена в его почтовый ящик, слишком мудреный. Аристотеля зачем-то вспомнили. Если человек еще не понял, что живет в государстве абсолютной диктатуры, или если его это устраивает, то никакой Аристотель, рассуждавший более двух тысячелетий назад о политике, не сможет поколебать его отношение к современной действительности. Но самое главное в том, что, как считал Вангер, подавляющее большинство немцев прекрасно все понимали. Их вовсе не радовали нынешнее состояние дел в стране и ход войны. Они со страхом смотрели в будущее и уже не строили планов на случай победы и возвращения сыновей с фронтов живыми и невредимыми. Но они искренне считали себя обязанными трудиться во имя Германии, сражаться во имя Германии, терпеть все невзгоды и доносить на тех, кто высказывал малейшее сомнение в справедливости той борьбы, которую вела Германия. А имя фюрера для них давно слилось воедино с понятием «Германия».
Профессор вдруг отчетливо вспомнил картину художника Фридриха фон Каульбаха – «Германия – август 1914». В то лето в 14-м году репродукции этой картины были повсюду. Она произвела на него, тогда 26-летнего школьного учителя истории, огромное впечатление. Прекрасная женщина с развевающимися по ветру длинными распущенными волосами соломенного цвета. Пылающий гневом взор, На ней доспехи и длинная черная юбка. На голове корона Гогенцоллернов, в правой руке длинный тевтонский меч, на левом предплечье большой золотой щит с черным прусским орлом. Позади нее черные тучи и багровый закат.
Такой представлялась тогда немцам оскорбленная Германия. Сколько их тогда, в июле 14-го, не скрывая слез радости, слушали на городских площадях указ императора об объявлении мобилизации, означавший войну.
Потом, спустя пять лет, была другая Германия. Вангер не знал имени художника. Он помнил только открытку с изображением привязанной к столбу обнаженной женщины с золотыми локонами. Ее голова и плечи от невыносимого стыда опущены вниз. У ее ног на земле все та же корона Гогенцоллернов, меч и доспехи. А рядом рыщут три шакала, олицетворявшие, очевидно, три главные страны Антанты. Это уже 19-й год. И что особенно поразило Вангера в этой открытке – это примитивность рисунка. Он был точен по существу, но выполнен в открыточно-лубочной манере. И, как ни странно, это нисколько не раздражало. Поверженная и униженная Германия и должна выглядеть именно так. Не парадное, насыщенное трагизмом полотно, а рисунок простого немца. Выраженная в крике его души боль всей нации.
Профессор снова и снова вспоминал те годы. Многие тогда упивались всеобщим унижением. Они, как древние варвары, расцарапывали ногтями свои раны, как эллины, посыпали головы пеплом, как побежденные в бою римляне, покорно шли под позорным ярмом из трех копий, как бы говоря при этом: «Смотрите на нас и осознавайте, за что мы отомстим, когда Германия снова наденет доспехи и возьмет в руки меч».
Вангер остановился и, глядя на разрушенный месяц назад участок улицы, задумался.
Как они пришли к тому, против чего сейчас выступила эта горстка студентов? Ведь кроме «Стального шлема», Фрейкорпса, штурмовиков, нацистов и коммунистов, было так много либеральных и христианских организаций и партий. Взять хотя бы «Младогерманский орден», идеям которого в те годы Вангер очень симпатизировал. Он, конечно, понимал некоторую утопичность взглядов Марауна, создателя и бессменного гроссмейстера ордена, который вознамерился построить государство без партий и политиков. Более того, из братьев и сестер своего ордена тот собирался вырастить новый немецкий народ. Тем не менее у Марауна было много единомышленников по всей стране. Он издавал газеты, в которых печатались его манифесты и программы. Он привлек в ряды братьев многих представителей студенческой молодежи и интеллигенции. Он постоянно утверждал, что его орден не имеет ничего общего с партией и не борется за власть Но народ выбрал как раз тех, кто боролся. И получил Гитлера, СС и концлагеря. При этом он, народ, мгновенно лишился рейхсрата, выборных представителей и всех партий, кроме одной. И нисколько не горевал. А когда многие поняли, что Гитлер – это не только диктатура и порядок, но еще и война со всем миром, было уже поздно. И Артуру Марауну еще повезло. Хоть его «Младогерманский орден» был разогнан, но сам он чудом уцелел: в 34-м его вызволило из застенков гестапо личное заступничество Гинденбурга. Он, боевой офицер Великой войны, кавалер Железного креста обоих классов и Рыцарского креста Дома Гогенцоллернов, жил теперь с отбитыми почками и наполовину потерянным в застенках гестапо зрением под постоянным надзором полиции, пописывал безобидные статейки в виде басен с персонажами из животного мира и наблюдал новый немецкий народ, выращенный, правда, другим селекционером.
И вот теперь эти несчастные студенты. Откуда они взялись именно сейчас, когда все давно стерилизовано? Сотни тысяч отправлены в лагеря, а другие сотни тысяч (или миллионы) запретили себе даже думать о сопротивлении. Нет, эти зерна упали на иссушенную зноем землю.
Бодался теленок с дубом…
Придя домой, Вангер намеревался сразу же после ужина лечь спать. Но, жуя котлету и глотая горячий кофе, профессор все более угнетался навязчивой мыслью – добром все это не кончится. Здесь, в городе, в котором зародился немецкий национал-социализм, они не оставят это дело без последствий.
Неожиданно он перестал жевать, поглощенный пришедшей мыслью. Шнайдер! Судя по началу своей книги и ее объему, он пишет достаточно подробно. Книга насыщена множеством гораздо менее значительных фактов, и студенческий мятеж в Мюнхене, а власти квалифицируют это именно как мятеж, не должен был ускользнуть от внимания новоявленного Гиббона Если, конечно, эта его книга не мистификация, в чем профессор Вангер был снова почти уверен.
Он отложил вилку, вытер губы салфеткой и прошел в кабинет. Там он отыскал на одной из верхних полок «Миф XX века» Альфреда Розенберга и снял вместе с ним десяток книг из первого ряда, втайне надеясь не обнаружить позади них пять темно-синих корешков. Но нет, они были на месте. Все пять.
Он вынул их, уселся в кресло возле окна и в который уже раз стал просматривать оглавление.
Где же это может быть, думал он, пытаясь отыскать подходящую главу. Неужели в шестом томе, которого у него не было?.. Вдруг ему пришла мысль поискать фамилию Гислера в именном указателе. Как же он сразу не догадался!
Профессор раскрыл пятую книгу и… нашел. Упоминание о Пауле Гислере было всего лишь на одной странице в той самой главе о покушениях на Гитлера. Он лихорадочно отыскал ее и стал скользить взглядом по трудночитаемым строчкам в поисках нужного имени.
«Вот оно! Так, что тут?.. Ага, начнем отсюда, чуть выше… В феврале 1943 года гауляйтер Баварии Пауль Гислер… так… письма… так… созвал студентов и объявил им… так…» Профессор не верил своим глазам. Он читал сейчас о том, чему была свидетелем буквально вчера его дочь. Перемещая палец все ниже по строчкам, он наткнулся на имена Ганса и Софи Шолль. «…расправа была скорой и необычайно жестокой… Профессор Хубер и еще несколько студентов были казнены через несколько дней».
Вангера прошиб пот. Он опустил книгу на колени и уставился остекленевшим взглядом в пол. Во-первых, подтверждались его самые худшие опасения, а во-вторых… Но этого не может быть! Он либо спит, либо сошел с ума. Рассудок материалиста Готфрида Вангера не мог прийти в согласие с тем, чего просто не могло быть. Как в этих чертовых книгах оказалась информация о еще не произошедших событиях?
Он встал и начал в растерянности ходить по квартире. «Ладно, в этом сейчас не разобраться, – думал он, пытаясь сосредоточиться, – сейчас важнее другое: брата и сестру Шолль, Хубера и еще нескольких человек казнят! Вот что ужасно. Еще нескольких… Но кого именно?»
Вангер снова схватил книгу и долго что-то бормотал про себя, то забегая вперед по тексту, то возвращаясь назад. Но вскоре он убедился, что интересующим его событиям была отведена только одна страница. И до нее и после речь шла о разных заговорах против Гитлера (как же много их было и еще будет!), но о студентах, гауляйтере Гислере и Мюнхенском университете больше не упоминалось. Из окончательно переведенного им отрывка он узнал, что девятнадцатого февраля, то есть завтра, а не сегодня, Ганса и Софи арестовали. Какой-то рабочий с соседней стройки увидел, как они разбрасывали листовки с балкона университета, и донес. Во время следствия их пытали так, что на суд Софи пришла на костылях со сломанной ногой. Судебное заседание проводил Фрейслер. Никаких подробностей больше не было. Но и этого казалось более чем достаточно.
Когда он успокоился, выписал перевод в тетрадь и стал анализировать, то заметил, что, кроме путаницы с датой, ведь Шоллей схватили сегодня, восемнадцатого, а не завтра, девятнадцатого февраля, есть и другое сомнительное место. Никакой стройки, с которой могли бы увидеть, как бросают листовки с университетского балкона, да еще во внутреннем дворе, поблизости не было. Говорили о Якобе Шмидте, работавшем в самом университете. Это он вызвал гестапо. Впрочем, они могли и в другом месте их разбрасывать, и кто-то еще запросто мог на них донести. Он ведь сегодня далеко не все видел и знает. Но вот с датой у Шнайдера явная нестыковка.
Что же получается? Ганса и Софи Шолль, а также профессора Хубера казнят. В этом нет сомнения, если верить этой дьявольской книге. А оснований не верить ей оставалось все меньше. Все, что он успел перевести за эти три дня, соответствовало действительности. Он вполне допускал наличие неточностей и опечаток. Он понимал, что книга в какой-то мере могла быть тенденциозной и грешить чрезмерным усилением нужных автору акцентов. Но такая информация, как казнь реальных людей, не могла быть ошибкой. Слишком она серьезна и непростительна для солидного историка.
Сразу же собрался актив местного национал-социалистского студенческого союза. Был организован немедленный поиск разбросанных прокламаций и сдача их сотрудникам гестапо. Собрался и университетский актив национал-социалистского союза доцентов Германии, к которому принадлежали все без исключения преподаватели высших учебных заведений Там тоже что-то организовали. Спешно поднимали личные дела задержанных студентов, писали характеристики, направили своего представителя в управление тайной полиции. К счастью, профессор Вангер, который, разумеется, тоже был членом союза, во всем этом не участвовал.
Свой экземпляр прокламации Вангер спрятал в кабинете, засунув в щель между выдвижным ящиком письменного, стола и боковой стенкой тумбы. Он опасался обыска при выходе. По разговорам сослуживцев он знал, что у центрального входа постоянно находилось несколько легковых машин, в которые время от времени кого-то сажали и увозили. Сначала он собирался уничтожить листовку. Прочитать ее где-нибудь в туалете и, изорвав на мелкие клочки, выбросить в унитаз. Но потом решил сохранить ее и принести домой, когда все уляжется.
Вечером Вангер шел, всматриваясь украдкой в лица редких прохожих, но не замечал в них ничего необычного. Ему казалось, что произошедшее сегодня в университете было столь неслыханным для Германии событием, что о нем все уже должны были знать и говорить.
Проходя мимо двух полицейских, он специально замедлил шаг, стараясь подслушать их разговор. Уже немолодой вахтмайстер, вероятно, рассказал что-то смешное своему напарнику, и они оба смеялись, не обращая внимания на происходящее вокруг.
Зачем же они это сделали? – думал профессор. Они что, не понимают, в какой стране живут? Кого в Третьем рейхе они могли призвать к сопротивлению? Лишь горстку таких же сумасшедших. Да и стиль их прокламаций, судя по той, что была брошена в его почтовый ящик, слишком мудреный. Аристотеля зачем-то вспомнили. Если человек еще не понял, что живет в государстве абсолютной диктатуры, или если его это устраивает, то никакой Аристотель, рассуждавший более двух тысячелетий назад о политике, не сможет поколебать его отношение к современной действительности. Но самое главное в том, что, как считал Вангер, подавляющее большинство немцев прекрасно все понимали. Их вовсе не радовали нынешнее состояние дел в стране и ход войны. Они со страхом смотрели в будущее и уже не строили планов на случай победы и возвращения сыновей с фронтов живыми и невредимыми. Но они искренне считали себя обязанными трудиться во имя Германии, сражаться во имя Германии, терпеть все невзгоды и доносить на тех, кто высказывал малейшее сомнение в справедливости той борьбы, которую вела Германия. А имя фюрера для них давно слилось воедино с понятием «Германия».
Профессор вдруг отчетливо вспомнил картину художника Фридриха фон Каульбаха – «Германия – август 1914». В то лето в 14-м году репродукции этой картины были повсюду. Она произвела на него, тогда 26-летнего школьного учителя истории, огромное впечатление. Прекрасная женщина с развевающимися по ветру длинными распущенными волосами соломенного цвета. Пылающий гневом взор, На ней доспехи и длинная черная юбка. На голове корона Гогенцоллернов, в правой руке длинный тевтонский меч, на левом предплечье большой золотой щит с черным прусским орлом. Позади нее черные тучи и багровый закат.
Такой представлялась тогда немцам оскорбленная Германия. Сколько их тогда, в июле 14-го, не скрывая слез радости, слушали на городских площадях указ императора об объявлении мобилизации, означавший войну.
Потом, спустя пять лет, была другая Германия. Вангер не знал имени художника. Он помнил только открытку с изображением привязанной к столбу обнаженной женщины с золотыми локонами. Ее голова и плечи от невыносимого стыда опущены вниз. У ее ног на земле все та же корона Гогенцоллернов, меч и доспехи. А рядом рыщут три шакала, олицетворявшие, очевидно, три главные страны Антанты. Это уже 19-й год. И что особенно поразило Вангера в этой открытке – это примитивность рисунка. Он был точен по существу, но выполнен в открыточно-лубочной манере. И, как ни странно, это нисколько не раздражало. Поверженная и униженная Германия и должна выглядеть именно так. Не парадное, насыщенное трагизмом полотно, а рисунок простого немца. Выраженная в крике его души боль всей нации.
Профессор снова и снова вспоминал те годы. Многие тогда упивались всеобщим унижением. Они, как древние варвары, расцарапывали ногтями свои раны, как эллины, посыпали головы пеплом, как побежденные в бою римляне, покорно шли под позорным ярмом из трех копий, как бы говоря при этом: «Смотрите на нас и осознавайте, за что мы отомстим, когда Германия снова наденет доспехи и возьмет в руки меч».
Вангер остановился и, глядя на разрушенный месяц назад участок улицы, задумался.
Как они пришли к тому, против чего сейчас выступила эта горстка студентов? Ведь кроме «Стального шлема», Фрейкорпса, штурмовиков, нацистов и коммунистов, было так много либеральных и христианских организаций и партий. Взять хотя бы «Младогерманский орден», идеям которого в те годы Вангер очень симпатизировал. Он, конечно, понимал некоторую утопичность взглядов Марауна, создателя и бессменного гроссмейстера ордена, который вознамерился построить государство без партий и политиков. Более того, из братьев и сестер своего ордена тот собирался вырастить новый немецкий народ. Тем не менее у Марауна было много единомышленников по всей стране. Он издавал газеты, в которых печатались его манифесты и программы. Он привлек в ряды братьев многих представителей студенческой молодежи и интеллигенции. Он постоянно утверждал, что его орден не имеет ничего общего с партией и не борется за власть Но народ выбрал как раз тех, кто боролся. И получил Гитлера, СС и концлагеря. При этом он, народ, мгновенно лишился рейхсрата, выборных представителей и всех партий, кроме одной. И нисколько не горевал. А когда многие поняли, что Гитлер – это не только диктатура и порядок, но еще и война со всем миром, было уже поздно. И Артуру Марауну еще повезло. Хоть его «Младогерманский орден» был разогнан, но сам он чудом уцелел: в 34-м его вызволило из застенков гестапо личное заступничество Гинденбурга. Он, боевой офицер Великой войны, кавалер Железного креста обоих классов и Рыцарского креста Дома Гогенцоллернов, жил теперь с отбитыми почками и наполовину потерянным в застенках гестапо зрением под постоянным надзором полиции, пописывал безобидные статейки в виде басен с персонажами из животного мира и наблюдал новый немецкий народ, выращенный, правда, другим селекционером.
И вот теперь эти несчастные студенты. Откуда они взялись именно сейчас, когда все давно стерилизовано? Сотни тысяч отправлены в лагеря, а другие сотни тысяч (или миллионы) запретили себе даже думать о сопротивлении. Нет, эти зерна упали на иссушенную зноем землю.
Бодался теленок с дубом…
Придя домой, Вангер намеревался сразу же после ужина лечь спать. Но, жуя котлету и глотая горячий кофе, профессор все более угнетался навязчивой мыслью – добром все это не кончится. Здесь, в городе, в котором зародился немецкий национал-социализм, они не оставят это дело без последствий.
Неожиданно он перестал жевать, поглощенный пришедшей мыслью. Шнайдер! Судя по началу своей книги и ее объему, он пишет достаточно подробно. Книга насыщена множеством гораздо менее значительных фактов, и студенческий мятеж в Мюнхене, а власти квалифицируют это именно как мятеж, не должен был ускользнуть от внимания новоявленного Гиббона Если, конечно, эта его книга не мистификация, в чем профессор Вангер был снова почти уверен.
Он отложил вилку, вытер губы салфеткой и прошел в кабинет. Там он отыскал на одной из верхних полок «Миф XX века» Альфреда Розенберга и снял вместе с ним десяток книг из первого ряда, втайне надеясь не обнаружить позади них пять темно-синих корешков. Но нет, они были на месте. Все пять.
Он вынул их, уселся в кресло возле окна и в который уже раз стал просматривать оглавление.
Где же это может быть, думал он, пытаясь отыскать подходящую главу. Неужели в шестом томе, которого у него не было?.. Вдруг ему пришла мысль поискать фамилию Гислера в именном указателе. Как же он сразу не догадался!
Профессор раскрыл пятую книгу и… нашел. Упоминание о Пауле Гислере было всего лишь на одной странице в той самой главе о покушениях на Гитлера. Он лихорадочно отыскал ее и стал скользить взглядом по трудночитаемым строчкам в поисках нужного имени.
«Вот оно! Так, что тут?.. Ага, начнем отсюда, чуть выше… В феврале 1943 года гауляйтер Баварии Пауль Гислер… так… письма… так… созвал студентов и объявил им… так…» Профессор не верил своим глазам. Он читал сейчас о том, чему была свидетелем буквально вчера его дочь. Перемещая палец все ниже по строчкам, он наткнулся на имена Ганса и Софи Шолль. «…расправа была скорой и необычайно жестокой… Профессор Хубер и еще несколько студентов были казнены через несколько дней».
Вангера прошиб пот. Он опустил книгу на колени и уставился остекленевшим взглядом в пол. Во-первых, подтверждались его самые худшие опасения, а во-вторых… Но этого не может быть! Он либо спит, либо сошел с ума. Рассудок материалиста Готфрида Вангера не мог прийти в согласие с тем, чего просто не могло быть. Как в этих чертовых книгах оказалась информация о еще не произошедших событиях?
Он встал и начал в растерянности ходить по квартире. «Ладно, в этом сейчас не разобраться, – думал он, пытаясь сосредоточиться, – сейчас важнее другое: брата и сестру Шолль, Хубера и еще нескольких человек казнят! Вот что ужасно. Еще нескольких… Но кого именно?»
Вангер снова схватил книгу и долго что-то бормотал про себя, то забегая вперед по тексту, то возвращаясь назад. Но вскоре он убедился, что интересующим его событиям была отведена только одна страница. И до нее и после речь шла о разных заговорах против Гитлера (как же много их было и еще будет!), но о студентах, гауляйтере Гислере и Мюнхенском университете больше не упоминалось. Из окончательно переведенного им отрывка он узнал, что девятнадцатого февраля, то есть завтра, а не сегодня, Ганса и Софи арестовали. Какой-то рабочий с соседней стройки увидел, как они разбрасывали листовки с балкона университета, и донес. Во время следствия их пытали так, что на суд Софи пришла на костылях со сломанной ногой. Судебное заседание проводил Фрейслер. Никаких подробностей больше не было. Но и этого казалось более чем достаточно.
Когда он успокоился, выписал перевод в тетрадь и стал анализировать, то заметил, что, кроме путаницы с датой, ведь Шоллей схватили сегодня, восемнадцатого, а не завтра, девятнадцатого февраля, есть и другое сомнительное место. Никакой стройки, с которой могли бы увидеть, как бросают листовки с университетского балкона, да еще во внутреннем дворе, поблизости не было. Говорили о Якобе Шмидте, работавшем в самом университете. Это он вызвал гестапо. Впрочем, они могли и в другом месте их разбрасывать, и кто-то еще запросто мог на них донести. Он ведь сегодня далеко не все видел и знает. Но вот с датой у Шнайдера явная нестыковка.
Что же получается? Ганса и Софи Шолль, а также профессора Хубера казнят. В этом нет сомнения, если верить этой дьявольской книге. А оснований не верить ей оставалось все меньше. Все, что он успел перевести за эти три дня, соответствовало действительности. Он вполне допускал наличие неточностей и опечаток. Он понимал, что книга в какой-то мере могла быть тенденциозной и грешить чрезмерным усилением нужных автору акцентов. Но такая информация, как казнь реальных людей, не могла быть ошибкой. Слишком она серьезна и непростительна для солидного историка.