Страница:
– Кто?
Кох продолжал полулежать, приподнявшись на левом локте, настороженно всматриваясь в лицо старого знакомого. Этот человек мог означать для него две вещи: смерть или… На все остальное Карл Кох был согласен.
– Собирайся, времени мало. Нас ждет самолет.
Гроза Бухенвальда, Майданека и Любека сразу обмяк и повеселел. Самолет – это не смерть. Он сел, принялся натягивать сапоги и одновременно расспрашивать Кристиана:
– Где фронт? От этих дармоедов ничего не добьешься, – кивок в сторону двери. – Их ничего не интересует. Куда мы вылетаем? В Берлин?
– Дальше. Гораздо дальше.
– На север?
– Я жду тебя в коридоре,
Кристиан вышел и закрыл дверь.
– Вы можете показать мне камеру, где застрелили Рема? – обратился он к ожидавшему коменданту.
– Конечно. Она как раз свободна. Это здесь, дальше по коридору.
– Пусть ваши люди пройдут вперед и, когда мы к ней приблизимся, откроют дверь. Да, и вот еще что: пошлите-ка за фотографом.
Кох вышел из своей комнаты с большим чемоданом в руках. Он походил скорее на командированного чиновника, нежели на узника. Увидев коменданта, он весело сказал:
– А, одноглазый! Прощай. Ты приготовил уже камеру, в которую тебя посадят американцы? Рекомендую эту. Ха-ха!
Не ожидая приглашения, Кох, который еще недавно был бы среди присутствующих старшим по званию, бодро зашагал по коридору. Он знал, что в такое тяжелое время не станут бросаться верными людьми и что его дубовые листья уже завтра займут свое место на черном воротнике.
Неожиданно перед самым его носом со скрежетом распахнулась железная дверь. С разбегу он чуть было не ударился в нее лбом. Оказавшийся тут же второй охранник подхватил из рук оторопевшего Коха чемодан и легонько подтолкнул его в камеру.
– Давай-давай, – подбодрил Кристиан. – тебе сюда.
– Генрих… а самолет?
– Туда, куда тебе нужно, самолеты не летают. – С этими словами Кристиан достал из кобуры пистолет и уже с силой толкнул обмякшее тело толстяка в дверной проем. – Знаешь, что это за место? – спросил он. – Тут застрелили Рема, которого я когда-то уважал, а потом перестал уважать. И все равно – ты ему не чета.
Кристиан еще раз подтолкнул своего бывшего шефа и осмотрелся. «Заложит уши», – подумал он, глядя на каменные стены тесного помещения. Одноглазый комендант и охранники толпились снаружи. Он поднял пистолет.
– Подожди, Генрих! – закрываясь руками, закричал Кох. – У меня много золота и камней… У меня счета в Швейцарии… Через три дня здесь все равно будут американцы и война закончится! Помоги мне выбраться. Я обеспечу тебя на всю оставшуюся жизнь. Через день мы уже будем у нейтралов. У меня окно на границе…
– Ты всегда не любил аристократов, Карл, – сказал Кристиан, опуская пистолет. – И знаешь, правильно делал.
– П-п-почему?
– Потому что меня прислал принц Вальдек. Как его там полностью? Погоди, сейчас вспомню… Ага, Иосиас Георг Вильгельм Адольф фон Вальдек-Пирмонт. Вроде ничего не напутал. Да-а-а, есть за что их недолюбливать. Вот хотя бы за такие напыщенные имена. Так вот, если бы не он, ты бы снова выкрутился.
– П-п-почему?
– Да потому, что это он послал меня
Он снова поднял пистолет. Кох опять замахал руками.
– Н-н-но ты же простой п-парень, Генрих! И я простой парень. Неужели мы не сможем д-д-договориться?
«Какое ухо зажать? – думал Кристиан. – Опять потом будет раскалываться голова».
Он выстрелил и мысленно произнес: «один». Кох схватился руками за живот, отскочил к стене, сел на прикрытый крышкой унитаз и, завыв, повалился на пол. Затем он попытался встать, но штурмбаннфюрер навел на закрывающегося окровавленной ладонью человека «парабеллум» и стал стрелять в живот, в бока и в спину извивающегося возле унитаза грузного тела. «Два, три, четыре…» Досчитав до семи, он остановился. Тело на полу затихло.
– Переверните на спину! – крикнул совершенно оглушенный Кристиан охране. «Нет, расстреливать в тюремной камере, не заткнув предварительно уши ватой, препоганейшее дело», – подумал он.
Тело оттащили от стены и перевернули. Карл Кох еще хрипел. Его китель задрался вместе с рубахой, и было видно, как окровавленный, покрытый густыми черными волосами живот мелко пульсирует в агонии, выталкивая из пулевых отверстий дозированные порции черной крови. Восьмая – последняя – пуля пробила Коху лобную кость, и он затих.
– Фотографа!
В камеру протиснулся перепуганный щуплого вида шарфюрер в старомодном пенсне и с большим фотоаппаратом в руках. Он стал бормотать что-то насчет неработающей вспышки.
– Тогда тащите его во двор, – скомандовал Кристиан, застегивая кобуру. – Когда будут готовы снимки? Как, нет реактивов?! Хорошо, я заеду вечером к пяти.
Из тюрьмы Генрих Кристиан направился в гестапо, потребовал там для себя комнату с диваном или хотя бы большим креслом и проспал несколько часов. Вечером он снова заехал в тюрьму и забрал фотоснимки. Фотограф с перепугу напечатал целую пачку, отсняв покойника во всех возможных ракурсах и масштабах.
– Закопайте его так, чтобы ни одна собака не нашла, – сказал напоследок Кристиан одноглазому.
Засовывая фотографии в распухший от скомканного плаща портфель, он неожиданно наткнулся на маленькую записную книжку. Это был блокнот сына. Петер забыл его в квартире отца в день их последней встречи. Собираясь в дорогу, Генрих Кристиан взял блокнот с собой. Для чего? Этого он не знал.
Он полистал книжечку и увидел адрес Готфрида Вангера, отца Эрны. Того самого, кому она так и не смогла дозвониться из Берлина.
– Брудерштрассе, 14, – скомандовал он шоферу, усаживаясь на заднее сиденье. – Потом можешь быть свободен.
«Второе доброе дело за день. Не слишком ли много для такого мерзавца, как я»? – думал он, поднимаясь на третий этаж дома с выбитыми стеклами. Он хотел только сообщить, что Эрна Вангер жива. По крайней мере, она была жива седьмого апреля.
У квартиры номер шесть стояла молодая женщина. Вероятно, она только что вышла и теперь запирала ключом дверь.
– Господин Вангер здесь проживает? – спросил Кристиан женщину.
– Профессор Вангер умер еще в феврале, – ответила та, несколько растерявшись при виде мрачного эсэсовца.
– А вы кто?
– Я?.. Соседка. А здесь теперь никто не живет…
Кристиан отвернулся и, поскрипывая сапогами, стал спускаться вниз.
«Да, два добрых дела за день – это не для меня».
Ему предстоял обратный путь в Берлин.
XXXIV
Клаус фон Тротта в мундире немецкого военно-морского чиновника ранга корветтен-капитана стоял и смотрел на сгрудившиеся на рейде Коппенгагена корабли. Казалось, что здесь собрался весь флот Третьего рейха. Крейсера, эсминцы, миноносцы, тральщики, минозаградители, подводные лодки, торпедные катера, всевозможные вспомогательные суда и транспорты и даже буксиры. Здесь были почти все, кого приказ Деница о прекращении сопротивления застал по эту сторону проливов Скагеррак и Каттегат, в акватории Балтийского моря. Моряки не пожелали оставаться в Киле, Нойштадте или Фленсбурге, опасаясь, что все восточные порты могут быть отданы англичанами советской стороне.
Двадцатого апреля сюда же пришел «Принц Ойген». Теперь это был самый большой корабль Кригсмарине из остававшихся в строю. Его сотоварищ по легендарной операции «Церберус» – линейный крейсер «Шарнхорст» – уже давно лежал на дне морском. «Гнейзенау», тяжело раненный английской бомбой через несколько дней после прорыва, так и не был восстановлен. С него сняли орудия, а перед приходом русских в Готенхафен затопили на тамошнем фарватере. Другие крупные корабли, включая «одинокую королеву севера» – «Тирпица», – были потоплены противником или затоплены своими в последние дни войны.
Клаус то и дело вглядывался в знакомый силуэт «Принца», наполовину прикрытого корпусом «Нюрнберга». Где-то там, лежа после вахт на своей койке в одной из тесных офицерских кают, лейтенант фон Тротта мечтал о самой прекрасной девушке на свете, которую увидел однажды в образе валькирии в предвкушавшем золотую осень мюнхенском Хофгартене. Теперь ему казалось, что это было в другой жизни и от нее его отделяла смерть. Они все умерли, потом родились снова, но уже другими людьми. И только крейсер оставался единственным мостиком в то далекое время любви и надежд, но и до него теперь не добраться.
Весь последний год «Принц Ойген» провел на Балтике, служа плавучей батареей. Его восьмидюймовые орудия время от времени обстреливали побережья Курляндии и Восточной Пруссии, пока в Германии не закончились уже снятые с производства снаряды этого калибра. Так и не потопив ни одного корабля и транспорта противника, потеряв около двухсот моряков команды, отстояв в общей сложности более года в ремонтных доках, крейсер должен был перейти теперь в собственность американцев. Клаус с грустью отмечал про себя, что мощь и скорость корабля, закованные в четырнадцать тысяч тонн германской стали, оказались в итоге бесполезной тратой ресурсов. Крейсер даже не смог героически погибнуть, как это сделал «Шарнхорст». Короткий бой в Датском проливе, выигранный тогда исключительно «Бисмарком», да небольшая перестрелка со старыми британскими эсминцами в Английском Канале – вот и весь его послужной список.
Предстояла процедура сдачи флота западным союзникам. Экипажи в основном сидели на кораблях, но старшие офицеры сошли на берег и здесь ожидали дальнейших событий. Набережная пестрела потускневшим золотом галунов на рукавах их темно-синих мундиров. Появилось даже несколько представительских лимузинов с треугольными адмиральскими вымпелами на капотах.
Все происходящее Клаус воспринимал как конец немецкого флота. Он не догадывался тогда, что наступает конец и великой эры линкоров, их мощной брони и многодюймовых орудий, залпы которых скоро окончательно отгремят в Тихом океане, став их прощальным салютом.
Последние месяцы Клаус часто думал об Эрне и о том, что с ними произошло. Первое время он убеждал самого себя в том, что поступил правильно. Правильно с точки зрения служебных обязанностей и предстоящей работы. Но теперь, когда со всех флагштоков были сняты военные флаги рейха и только белые адмиральские вымпелы еще трепетали на нескольких мачтах, ценность и смысл служебного долга, исполненного им в эти три последние месяца войны, уменьшались до нуля. Все, что он и несколько его подчиненных сделали здесь, в Дании, теперь не имело никакого значения. Самое неприятное, что об этом можно было догадаться и раньше. А может быть, долг тут ни при чем и он оставил Эрну вовсе не поэтому? Может, он просто хотел встретить окончание войны в тихом Датском генерал-губернаторстве, подальше от бомбежек и опасных назначений? Все ведь догадывались, что англо-американцы не отдадут Ютландский полуостров и расположенное на нем королевство Сталину, и здесь можно не опасаться большевиков. Так, может быть, дело в этом?
Эта мысль, как змея, выползающая из закоулков его аристократического самолюбия, жгла ядом стыда. Он отгонял ее, но она нет-нет да и показывала свое жало.
Из статьи в «Фолькишер беобахтер» Клаус еще в Берлине узнал о неожиданном приговоре. Теперь было ясно, что пожизненное заключение Эрны продлилось не более трех месяцев. Оно закончилось либо ее гибелью, либо освобождением. А что, если она жива, задавал он себе трудный и неоднозначный вопрос. Конечно, он желал ей только спасения, но мысль о том, что эта девушка все знает, все понимает и думает о нем как о трусе и предателе, была невыносимой.
Тогда в Мюнхене он побоялся показаться в глазах других предателем родины и взамен предал женщину, которая ему безгранично доверяла. Ту, которая – теперь он почему-то был в этом убежден – пожертвовала бы ради него собой. Он предал их любовь и в конечном счете себя самого. Неважно, что затея старого адвоката была сомнительной. На карте стояла ее жизнь, и перебить эту ставку он мог, только поставив свою. Но он сказал «пас».
Все эти мысли теперь мучили его особенно жестоко потому, что Клаус опять не мог не думать об Эрне. Чувства вины и стыда терзали его ее неотвязным образом. Они кричали: «Смотри, что ты сделал! Ты не прошел испытания и теперь проклят. Проклят! ПРОКЛЯТ!»
Почему он не погиб тогда в Английском Канале? Для чего судьба хранила его все эти годы? Для того, чтобы опозорить? Ах, если бы, несмотря ни на что, можно было сказать ей сейчас то, что он обещал далекой осенью сорок первого года, стоя на подножке удаляющегося вагона! Сказать, а потом уйти навсегда. Он готов.
Но даже это было невозможно.
В Копенгагене Клаус в числе многих немецких военных моряков и чиновников был интернирован. В самом конце мая его отправили в Германию в Вильгельмсхафен и поместили в следственную тюрьму. Оказалось, что он интересует спецслужбы союзников много больше иного командира военного корабля. Уже готовился устав Нюрнбергского трибунала и обозначался круг первых его обвиняемых. В их числе был и Карл Дениц, недавно арестованный со своим правительством во Фленсбурге. Он должен был стать одним из ответчиков за преступления нацистов, и на него уже шел интенсивный сбор материала. Слишком многие жаждали тогда крови гросс-адмирала и последнего руководителя Третьего рейха. Англичане хотели отомстить организатору, вдохновителю и бессменному вожаку подводных «волчьих стай» за кровь своих моряков, русские – за недополученные в ходе войны грузы северных конвоев и просто за то, что он был предан Гитлеру, как никто другой в армии или на флоте.
На многочасовых допросах Клаус рассказывал о своей работе на Востоке. Дознавателей интересовали мельчайшие подробности затевавшихся «папой Карлом» там, в Индийском и Тихом океанах, козней. Особенно интересовало их оставленное еще не поверженной Японии наследство германского подводного флота и его секретных технологий. Они требовали поименные списки сотрудников атташата и тех немцев, кто еще мог находиться на островах Восходящего солнца. Их интересовала немецкая агентура, система связи, шифровальные коды, данные о дальневосточных базах подводного флота, подробности его ремонта, снабжения, лечения и отдыха личного состава. Они требовали бесконечно повторять номера лодок, фамилии командиров, указывать координаты радиотрансляционных станций. Они даже настойчиво интересовались сведениями об антарктических походах субмарин из отряда «Конвой фюрера» и многим другим. Клаусу показывали сотни документов, зачитывали показания других подследственных и свидетелей, сличали подписи на приказах и отчетах.
Но даже после этих многочасовых бесед, когда, превозмогая возобновившиеся боли в спине, он возвращался в свою камеру и ложился на жесткую кровать, он не мог снова не думать о ней. Тогда, в конце января, он сказал старому адвокату неправду: не проститься с Эрной приехал он в Мюнхен, а, наоборот, забрать ее в свое тихое, окруженное деревнями имение, где не было бомбежек, а если удастся, то и увезти ее с собой в Данию.
За два месяца до того, еще в Японии, он получил ее фотокарточку, сделанную летом сорок четвертого. Такую же, что потом была подклеена на первой странице ее дела. На ней Эрна выглядела такой свежей, молодой и красивой, что он часами потом разглядывал ее лицо, пытаясь ощутить аромат волос и нежность ее кожи. Этот снимок вновь всколыхнул задремавшее было чувство. Он снова мечтал о ней, как в тот туманный вечер, когда стоял на палубе своего «Принца», не предполагая, что очень скоро она подойдет к его госпитальной кровати и фактически признается в любви.
Позже этот всплеск, конечно, угас. Он просто физически не мог длиться бесконечно, как и любое сильное эмоциональное чувство. И все же тогда, в январе, идя к ней домой по израненному войной городу, Клаус был уверен, что, как только увидит эту женщину, его судьба будет решена окончательно. Только с ней он может представить свое будущее, и им не помешает никакая война.
Но им помешало большее, чем война. Им помешало то, что принято называть роком, хотя это слово не передает всего ужаса и неотвратимости произошедшего с Эрной. Обвинение в государственной измене, да не где-нибудь, а в Третьем рейхе, перечеркивало все! Любую судьбу. Любые прошлые заслуги.
Двое сумасшедших – больной старик и этот молокосос судья – предложили ему тогда путь к ее спасению. Клаус и теперь не верил в возможность осуществления той их затеи. Тогда его больше всего разозлил этот дотошный, болезненного вида адвокат. Как он умудрился так быстро раскопать все об их отношениях с Эрной? И все же это был шанс. Шанс не только спасти ее, но и не погубить самого себя, свою душу.
К сентябрю интерес англичан к персоне Клауса угас. Его почти не вызывали на допросы, а если и вызывали, то только для уточнения малозначащих фактов. К этому времени боли в спине еще усилились, и его решили выпустить под надзор и подписку о невыезде.
– Можете отправляться в свое имение, господин Тротта. Думаю, очередь до вас еще дойдет, так что советую подлечиться.
Усатый пожилой англичанин в толстых очках и мятом клетчатом пиджаке с кожаными налокотниками выписал ему несколько бумажек.
– С этим явитесь по месту жительства в комендатуру и встанете там на учет. Покидать пределы вашего дома вам не разрешается. Вас будут постоянно проверять. Возможно, скоро мы вас вызовем в качестве свидетеля. Пока в качестве свидетеля, – подчеркнул он.
– Я что, не могу даже съездить в Ольденбург за покупками? – спросил Клаус. – А если в моем доме выбиты стекла и потребуется ремонт?
– В случае острой необходимости вам надлежит отметиться в комендатуре и согласовать с ними час отъезда и час приезда. Советую соблюдать правила, господин Тротта, если не хотите снова оказаться в тюрьме. И еще, – следователь снял очки и, прищурившись, посмотрел на Клауса, – если к вам приедет кто-нибудь из ваших бывших сослуживцев, помните, что вы под постоянным наблюдением и мы обязательно потом расспросим вас об этой встрече.
Дом Клауса совершенно не пострадал от налетов. Усилиями Вильгельма он содержался в более или менее приличном состоянии, настолько, насколько это было под силу старому денщику. Только один раз в нем ненадолго разместился штаб отступавшей на восток немецкой воинской части. Что же касается оккупационных войск, то совершенно разбитое танками и бомбами ближайшее шоссе, а также невыгодное расположение имения уберегли его и от англоязычных квартирантов.
Сидя как-то в дождливый ноябрьский вечер у растопленного камина, Клаус просматривал бюллетень Немецкого Красного Креста. Он скользил взглядом по бесконечным колонкам разыскиваемых в надежде встретить знакомую фамилию и вдруг наткнулся на свою собственную. От неожиданности он вздрогнул: «фон Тротта, Клаус Мария» – было напечатано в правой части колонки. Переведя взгляд влево, туда, где значились имена разыскивающих, он прочел: «Вангер, Эрна Элеонора, Мюнхен, Брудерштрассе, 14/6». Бюллетень был датирован августом.
Она жива и ищет его!
Он бросился в темноту, прямо под дождь. Его хромота и непролазная грязь разбитой дороги не могли стать препятствием на пути к ней. Он не замечал ничего вокруг. Даже не пытался проголосовать, чтобы остановить проезжавший джип с американскими солдатами. Они сами подобрали хромого немца, и через полчаса Клаус, тыча пальцем в промокшую страницу бюллетеня, доказывал дежурному по комендатуре, что ему необходимо срочно выехать в Мюнхен.
Хоть на один день. Хоть на один час!
XXXV
Старик сидел у небольшого костра и шерудил в нем найденной поблизости железякой. Со всех сторон его окружали поросшие бурьяном и травой развалины. Шагах в десяти вертелась боязливая, ободранная собака. Сияло летнее солнце, щебетали птицы. Издали доносились рокот бульдозера и голоса.
Старик жег книги, а они не горели. Пламя лизало страницы, которые от этого только покрывались сажей. Он попытался вырвать их, но понял, что не сможет и этого. Тогда старик сложил книги обратно в сумку и, задумавшись, стал смотреть в огонь.
Он вспоминал свою последнюю встречу с профессором Вангером и тот их разговор. Вернее, профессор в основном только слушал, а он рассказывал.
– Пей чай и наберись терпения. Но сначала знай – Эрна, твоя дочь, останется жива и, судя по всему, не пострадает. Во всяком случае, ей суждено еще будет иметь семью и детей.
В тот день, когда я нашел Шнайдера, я принес его сюда. Все шесть томов. Уже по дороге домой я почувствовал, что это непростые книги, и, придя в эту комнату, сразу заперся на ключ. Я провел тогда бессонную ночь. Но в отличие от тебя, просматривая страницу за страницей, я убеждался, что в ней для меня нет ничего нового. Все это уже сидело в моей голове. Как бы тебе объяснить… Это похоже на ощущение, когда, придя впервые в какое-то место, человеку кажется, что он уже здесь был. Читая любое место книги, я обнаруживал, что уже знаю, о чем идет речь и что будет дальше. Для меня не было большим потрясением узнать дату ее издания и осознать, что это время еще не наступило. После того как я однажды чуть было не умер в концлагере, меня вообще уже ничто не могло удивить. Так я думал, но то, что я увидел потом… Ты пей, пей, Готфрид. Если чай остынет, его останется только вылить.
Старик сам отхлебнул из стакана и продолжал:
– Когда я стал пролистывать шестой том, то скоро наткнулся на множество пометок. Вот этих самых, сделанных тонко заточенным карандашом. Я не сразу понял, что это за знаки. Но они были мне определенно знакомы.
Наконец до меня дошло – это же стенография. Не просто стенография, а русская стенография. Но самое главное, что привело меня в полное замешательство, это был мой почерк и даже мои мысли!
Терпение, Готфрид. Наберись терпения.
Вот здесь между страницами я наткнулся на клочок бумаги. Это заполненный рецептурный бланк на приобретение сильнодействующего обезболивающего лекарства на основе амфетамина. Он выписан на мое имя и скорее всего был использован здесь в качестве закладки. Сомнений оставалось все меньше – эта книга принадлежала мне в будущем! Понимаю, звучит парадоксально – принадлежала в будущем, – но по-другому не скажешь. Да и ты ведь уже сталкивался с чем-то в этом роде, так что не стану задерживаться на пустяках.
Короче говоря, эти записи на полях сделаны мной скорее всего вскоре после 1960 года. На рецепте дата: август 1962 г. Принимая во внимание лекарство и мой возраст в то время, не думаю, что я протяну сколько-нибудь долго после шестьдесят второго. Но это не главное. Главное вот что.
Эрих пододвинул лампу и ткнул пальцем в одну из страниц.
– Вот это место! Дословно здесь написано следующее: «Эрна Виттер останется жива и вместе с Ойгеном родит мне внука Вильгельма и внучку Августу!» Ты понимаешь, что это означает?
– Я не понимаю, при чем тут твои внуки и при чем тут моя Эрна! – еще раз посмотрев на карандашные завитки и черточки, удивился тогда профессор.
– Твоя Эрна при том, что в подчеркнутой рядом строке из текста Шнайдера говорится: «Молодая женщина была отправлена в Равенсбрюк, и дальнейшая ее судьба неизвестна». А несколько раньше написано следующее: «Поступок Элеоноры Вагнер трудно объяснить иначе, как импульсивный жест доведенного до отчаяния человека». Автор немного исказил вашу фамилию, сделав ее звучание более привычным уху, – вы наверняка много раз сталкивались с этим и раньше. Он также использовал второе имя вашей дочери, а может, просто перепутал его с именем твоей жены, Обычные неточности, касающиеся маленьких людей. Тут рядом есть еще пара фраз, например, о дочери профессора Мюнхенского университета. Так что все сходится – речь идет именно об Эрне. Автор упоминает о ней и некоторых других немцах, кто хоть как-то высказался против политики Гитлера в самом конце войны. Этим Шнайдер иллюстрирует, кстати, вовсе не недовольство населения, а как раз наоборот – подчеркивает единичными исключениями правило: народ сохранил лояльность режиму до последних дней.
Теперь что касается моих внуков.
Во-первых, раз я так написал, значит, у меня были на то основания. Во-вторых, Виттер – девичья фамилия моей жены, а Ойген – имя одного из моих сыновей, кстати, ровесника твоей дочери. Остается предположить, что, расставшись со мной в мою бытность узником Дахау, моя супруга вернула себе, а заодно присвоила и детям свою прежнюю фамилию. Вероятно, я начал разыскивать их после войны (эта мысль у меня уже шевелится в мозгу) и, по крайней мере, Ойген нашелся и приехал в Мюнхен. Он познакомился с твоей дочкой, и их дети стали нашими общими внуками, Готфрид. Не знаю, нравится тебе такое родство или нет, но лично я, зная Эрну, рад за своего сына уже сейчас. Вот и все.
Кох продолжал полулежать, приподнявшись на левом локте, настороженно всматриваясь в лицо старого знакомого. Этот человек мог означать для него две вещи: смерть или… На все остальное Карл Кох был согласен.
– Собирайся, времени мало. Нас ждет самолет.
Гроза Бухенвальда, Майданека и Любека сразу обмяк и повеселел. Самолет – это не смерть. Он сел, принялся натягивать сапоги и одновременно расспрашивать Кристиана:
– Где фронт? От этих дармоедов ничего не добьешься, – кивок в сторону двери. – Их ничего не интересует. Куда мы вылетаем? В Берлин?
– Дальше. Гораздо дальше.
– На север?
– Я жду тебя в коридоре,
Кристиан вышел и закрыл дверь.
– Вы можете показать мне камеру, где застрелили Рема? – обратился он к ожидавшему коменданту.
– Конечно. Она как раз свободна. Это здесь, дальше по коридору.
– Пусть ваши люди пройдут вперед и, когда мы к ней приблизимся, откроют дверь. Да, и вот еще что: пошлите-ка за фотографом.
Кох вышел из своей комнаты с большим чемоданом в руках. Он походил скорее на командированного чиновника, нежели на узника. Увидев коменданта, он весело сказал:
– А, одноглазый! Прощай. Ты приготовил уже камеру, в которую тебя посадят американцы? Рекомендую эту. Ха-ха!
Не ожидая приглашения, Кох, который еще недавно был бы среди присутствующих старшим по званию, бодро зашагал по коридору. Он знал, что в такое тяжелое время не станут бросаться верными людьми и что его дубовые листья уже завтра займут свое место на черном воротнике.
Неожиданно перед самым его носом со скрежетом распахнулась железная дверь. С разбегу он чуть было не ударился в нее лбом. Оказавшийся тут же второй охранник подхватил из рук оторопевшего Коха чемодан и легонько подтолкнул его в камеру.
– Давай-давай, – подбодрил Кристиан. – тебе сюда.
– Генрих… а самолет?
– Туда, куда тебе нужно, самолеты не летают. – С этими словами Кристиан достал из кобуры пистолет и уже с силой толкнул обмякшее тело толстяка в дверной проем. – Знаешь, что это за место? – спросил он. – Тут застрелили Рема, которого я когда-то уважал, а потом перестал уважать. И все равно – ты ему не чета.
Кристиан еще раз подтолкнул своего бывшего шефа и осмотрелся. «Заложит уши», – подумал он, глядя на каменные стены тесного помещения. Одноглазый комендант и охранники толпились снаружи. Он поднял пистолет.
– Подожди, Генрих! – закрываясь руками, закричал Кох. – У меня много золота и камней… У меня счета в Швейцарии… Через три дня здесь все равно будут американцы и война закончится! Помоги мне выбраться. Я обеспечу тебя на всю оставшуюся жизнь. Через день мы уже будем у нейтралов. У меня окно на границе…
– Ты всегда не любил аристократов, Карл, – сказал Кристиан, опуская пистолет. – И знаешь, правильно делал.
– П-п-почему?
– Потому что меня прислал принц Вальдек. Как его там полностью? Погоди, сейчас вспомню… Ага, Иосиас Георг Вильгельм Адольф фон Вальдек-Пирмонт. Вроде ничего не напутал. Да-а-а, есть за что их недолюбливать. Вот хотя бы за такие напыщенные имена. Так вот, если бы не он, ты бы снова выкрутился.
– П-п-почему?
– Да потому, что это он послал меня
Он снова поднял пистолет. Кох опять замахал руками.
– Н-н-но ты же простой п-парень, Генрих! И я простой парень. Неужели мы не сможем д-д-договориться?
«Какое ухо зажать? – думал Кристиан. – Опять потом будет раскалываться голова».
Он выстрелил и мысленно произнес: «один». Кох схватился руками за живот, отскочил к стене, сел на прикрытый крышкой унитаз и, завыв, повалился на пол. Затем он попытался встать, но штурмбаннфюрер навел на закрывающегося окровавленной ладонью человека «парабеллум» и стал стрелять в живот, в бока и в спину извивающегося возле унитаза грузного тела. «Два, три, четыре…» Досчитав до семи, он остановился. Тело на полу затихло.
– Переверните на спину! – крикнул совершенно оглушенный Кристиан охране. «Нет, расстреливать в тюремной камере, не заткнув предварительно уши ватой, препоганейшее дело», – подумал он.
Тело оттащили от стены и перевернули. Карл Кох еще хрипел. Его китель задрался вместе с рубахой, и было видно, как окровавленный, покрытый густыми черными волосами живот мелко пульсирует в агонии, выталкивая из пулевых отверстий дозированные порции черной крови. Восьмая – последняя – пуля пробила Коху лобную кость, и он затих.
– Фотографа!
В камеру протиснулся перепуганный щуплого вида шарфюрер в старомодном пенсне и с большим фотоаппаратом в руках. Он стал бормотать что-то насчет неработающей вспышки.
– Тогда тащите его во двор, – скомандовал Кристиан, застегивая кобуру. – Когда будут готовы снимки? Как, нет реактивов?! Хорошо, я заеду вечером к пяти.
Из тюрьмы Генрих Кристиан направился в гестапо, потребовал там для себя комнату с диваном или хотя бы большим креслом и проспал несколько часов. Вечером он снова заехал в тюрьму и забрал фотоснимки. Фотограф с перепугу напечатал целую пачку, отсняв покойника во всех возможных ракурсах и масштабах.
– Закопайте его так, чтобы ни одна собака не нашла, – сказал напоследок Кристиан одноглазому.
Засовывая фотографии в распухший от скомканного плаща портфель, он неожиданно наткнулся на маленькую записную книжку. Это был блокнот сына. Петер забыл его в квартире отца в день их последней встречи. Собираясь в дорогу, Генрих Кристиан взял блокнот с собой. Для чего? Этого он не знал.
Он полистал книжечку и увидел адрес Готфрида Вангера, отца Эрны. Того самого, кому она так и не смогла дозвониться из Берлина.
– Брудерштрассе, 14, – скомандовал он шоферу, усаживаясь на заднее сиденье. – Потом можешь быть свободен.
«Второе доброе дело за день. Не слишком ли много для такого мерзавца, как я»? – думал он, поднимаясь на третий этаж дома с выбитыми стеклами. Он хотел только сообщить, что Эрна Вангер жива. По крайней мере, она была жива седьмого апреля.
У квартиры номер шесть стояла молодая женщина. Вероятно, она только что вышла и теперь запирала ключом дверь.
– Господин Вангер здесь проживает? – спросил Кристиан женщину.
– Профессор Вангер умер еще в феврале, – ответила та, несколько растерявшись при виде мрачного эсэсовца.
– А вы кто?
– Я?.. Соседка. А здесь теперь никто не живет…
Кристиан отвернулся и, поскрипывая сапогами, стал спускаться вниз.
«Да, два добрых дела за день – это не для меня».
Ему предстоял обратный путь в Берлин.
* * *
Сидевший на стуле человек стряхнул с себя оцепенение. Он проверил наличие патронов в «зауэре», оттянул затвор и сдвинул флажок предохранителя. Глядя в окно и чему-то улыбаясь, он левой рукой последовательно расстегнул плащ, пиджак и рубашку, прижал дуло пистолета на дюйм правее левого соска и надавил на курок. Последним, что видел самоубийца, была улыбающаяся женщина с ребенком на руках. Позади нее колыхались под ласковым ветром пальмы, а еще дальше, в солнечных лучах сияла гора Килиманджаро.
XXXIV
Tempus revelat omnia. [62]
Клаус фон Тротта в мундире немецкого военно-морского чиновника ранга корветтен-капитана стоял и смотрел на сгрудившиеся на рейде Коппенгагена корабли. Казалось, что здесь собрался весь флот Третьего рейха. Крейсера, эсминцы, миноносцы, тральщики, минозаградители, подводные лодки, торпедные катера, всевозможные вспомогательные суда и транспорты и даже буксиры. Здесь были почти все, кого приказ Деница о прекращении сопротивления застал по эту сторону проливов Скагеррак и Каттегат, в акватории Балтийского моря. Моряки не пожелали оставаться в Киле, Нойштадте или Фленсбурге, опасаясь, что все восточные порты могут быть отданы англичанами советской стороне.
Двадцатого апреля сюда же пришел «Принц Ойген». Теперь это был самый большой корабль Кригсмарине из остававшихся в строю. Его сотоварищ по легендарной операции «Церберус» – линейный крейсер «Шарнхорст» – уже давно лежал на дне морском. «Гнейзенау», тяжело раненный английской бомбой через несколько дней после прорыва, так и не был восстановлен. С него сняли орудия, а перед приходом русских в Готенхафен затопили на тамошнем фарватере. Другие крупные корабли, включая «одинокую королеву севера» – «Тирпица», – были потоплены противником или затоплены своими в последние дни войны.
Клаус то и дело вглядывался в знакомый силуэт «Принца», наполовину прикрытого корпусом «Нюрнберга». Где-то там, лежа после вахт на своей койке в одной из тесных офицерских кают, лейтенант фон Тротта мечтал о самой прекрасной девушке на свете, которую увидел однажды в образе валькирии в предвкушавшем золотую осень мюнхенском Хофгартене. Теперь ему казалось, что это было в другой жизни и от нее его отделяла смерть. Они все умерли, потом родились снова, но уже другими людьми. И только крейсер оставался единственным мостиком в то далекое время любви и надежд, но и до него теперь не добраться.
Весь последний год «Принц Ойген» провел на Балтике, служа плавучей батареей. Его восьмидюймовые орудия время от времени обстреливали побережья Курляндии и Восточной Пруссии, пока в Германии не закончились уже снятые с производства снаряды этого калибра. Так и не потопив ни одного корабля и транспорта противника, потеряв около двухсот моряков команды, отстояв в общей сложности более года в ремонтных доках, крейсер должен был перейти теперь в собственность американцев. Клаус с грустью отмечал про себя, что мощь и скорость корабля, закованные в четырнадцать тысяч тонн германской стали, оказались в итоге бесполезной тратой ресурсов. Крейсер даже не смог героически погибнуть, как это сделал «Шарнхорст». Короткий бой в Датском проливе, выигранный тогда исключительно «Бисмарком», да небольшая перестрелка со старыми британскими эсминцами в Английском Канале – вот и весь его послужной список.
Предстояла процедура сдачи флота западным союзникам. Экипажи в основном сидели на кораблях, но старшие офицеры сошли на берег и здесь ожидали дальнейших событий. Набережная пестрела потускневшим золотом галунов на рукавах их темно-синих мундиров. Появилось даже несколько представительских лимузинов с треугольными адмиральскими вымпелами на капотах.
Все происходящее Клаус воспринимал как конец немецкого флота. Он не догадывался тогда, что наступает конец и великой эры линкоров, их мощной брони и многодюймовых орудий, залпы которых скоро окончательно отгремят в Тихом океане, став их прощальным салютом.
Последние месяцы Клаус часто думал об Эрне и о том, что с ними произошло. Первое время он убеждал самого себя в том, что поступил правильно. Правильно с точки зрения служебных обязанностей и предстоящей работы. Но теперь, когда со всех флагштоков были сняты военные флаги рейха и только белые адмиральские вымпелы еще трепетали на нескольких мачтах, ценность и смысл служебного долга, исполненного им в эти три последние месяца войны, уменьшались до нуля. Все, что он и несколько его подчиненных сделали здесь, в Дании, теперь не имело никакого значения. Самое неприятное, что об этом можно было догадаться и раньше. А может быть, долг тут ни при чем и он оставил Эрну вовсе не поэтому? Может, он просто хотел встретить окончание войны в тихом Датском генерал-губернаторстве, подальше от бомбежек и опасных назначений? Все ведь догадывались, что англо-американцы не отдадут Ютландский полуостров и расположенное на нем королевство Сталину, и здесь можно не опасаться большевиков. Так, может быть, дело в этом?
Эта мысль, как змея, выползающая из закоулков его аристократического самолюбия, жгла ядом стыда. Он отгонял ее, но она нет-нет да и показывала свое жало.
Из статьи в «Фолькишер беобахтер» Клаус еще в Берлине узнал о неожиданном приговоре. Теперь было ясно, что пожизненное заключение Эрны продлилось не более трех месяцев. Оно закончилось либо ее гибелью, либо освобождением. А что, если она жива, задавал он себе трудный и неоднозначный вопрос. Конечно, он желал ей только спасения, но мысль о том, что эта девушка все знает, все понимает и думает о нем как о трусе и предателе, была невыносимой.
Тогда в Мюнхене он побоялся показаться в глазах других предателем родины и взамен предал женщину, которая ему безгранично доверяла. Ту, которая – теперь он почему-то был в этом убежден – пожертвовала бы ради него собой. Он предал их любовь и в конечном счете себя самого. Неважно, что затея старого адвоката была сомнительной. На карте стояла ее жизнь, и перебить эту ставку он мог, только поставив свою. Но он сказал «пас».
Все эти мысли теперь мучили его особенно жестоко потому, что Клаус опять не мог не думать об Эрне. Чувства вины и стыда терзали его ее неотвязным образом. Они кричали: «Смотри, что ты сделал! Ты не прошел испытания и теперь проклят. Проклят! ПРОКЛЯТ!»
Почему он не погиб тогда в Английском Канале? Для чего судьба хранила его все эти годы? Для того, чтобы опозорить? Ах, если бы, несмотря ни на что, можно было сказать ей сейчас то, что он обещал далекой осенью сорок первого года, стоя на подножке удаляющегося вагона! Сказать, а потом уйти навсегда. Он готов.
Но даже это было невозможно.
В Копенгагене Клаус в числе многих немецких военных моряков и чиновников был интернирован. В самом конце мая его отправили в Германию в Вильгельмсхафен и поместили в следственную тюрьму. Оказалось, что он интересует спецслужбы союзников много больше иного командира военного корабля. Уже готовился устав Нюрнбергского трибунала и обозначался круг первых его обвиняемых. В их числе был и Карл Дениц, недавно арестованный со своим правительством во Фленсбурге. Он должен был стать одним из ответчиков за преступления нацистов, и на него уже шел интенсивный сбор материала. Слишком многие жаждали тогда крови гросс-адмирала и последнего руководителя Третьего рейха. Англичане хотели отомстить организатору, вдохновителю и бессменному вожаку подводных «волчьих стай» за кровь своих моряков, русские – за недополученные в ходе войны грузы северных конвоев и просто за то, что он был предан Гитлеру, как никто другой в армии или на флоте.
На многочасовых допросах Клаус рассказывал о своей работе на Востоке. Дознавателей интересовали мельчайшие подробности затевавшихся «папой Карлом» там, в Индийском и Тихом океанах, козней. Особенно интересовало их оставленное еще не поверженной Японии наследство германского подводного флота и его секретных технологий. Они требовали поименные списки сотрудников атташата и тех немцев, кто еще мог находиться на островах Восходящего солнца. Их интересовала немецкая агентура, система связи, шифровальные коды, данные о дальневосточных базах подводного флота, подробности его ремонта, снабжения, лечения и отдыха личного состава. Они требовали бесконечно повторять номера лодок, фамилии командиров, указывать координаты радиотрансляционных станций. Они даже настойчиво интересовались сведениями об антарктических походах субмарин из отряда «Конвой фюрера» и многим другим. Клаусу показывали сотни документов, зачитывали показания других подследственных и свидетелей, сличали подписи на приказах и отчетах.
Но даже после этих многочасовых бесед, когда, превозмогая возобновившиеся боли в спине, он возвращался в свою камеру и ложился на жесткую кровать, он не мог снова не думать о ней. Тогда, в конце января, он сказал старому адвокату неправду: не проститься с Эрной приехал он в Мюнхен, а, наоборот, забрать ее в свое тихое, окруженное деревнями имение, где не было бомбежек, а если удастся, то и увезти ее с собой в Данию.
За два месяца до того, еще в Японии, он получил ее фотокарточку, сделанную летом сорок четвертого. Такую же, что потом была подклеена на первой странице ее дела. На ней Эрна выглядела такой свежей, молодой и красивой, что он часами потом разглядывал ее лицо, пытаясь ощутить аромат волос и нежность ее кожи. Этот снимок вновь всколыхнул задремавшее было чувство. Он снова мечтал о ней, как в тот туманный вечер, когда стоял на палубе своего «Принца», не предполагая, что очень скоро она подойдет к его госпитальной кровати и фактически признается в любви.
Позже этот всплеск, конечно, угас. Он просто физически не мог длиться бесконечно, как и любое сильное эмоциональное чувство. И все же тогда, в январе, идя к ней домой по израненному войной городу, Клаус был уверен, что, как только увидит эту женщину, его судьба будет решена окончательно. Только с ней он может представить свое будущее, и им не помешает никакая война.
Но им помешало большее, чем война. Им помешало то, что принято называть роком, хотя это слово не передает всего ужаса и неотвратимости произошедшего с Эрной. Обвинение в государственной измене, да не где-нибудь, а в Третьем рейхе, перечеркивало все! Любую судьбу. Любые прошлые заслуги.
Двое сумасшедших – больной старик и этот молокосос судья – предложили ему тогда путь к ее спасению. Клаус и теперь не верил в возможность осуществления той их затеи. Тогда его больше всего разозлил этот дотошный, болезненного вида адвокат. Как он умудрился так быстро раскопать все об их отношениях с Эрной? И все же это был шанс. Шанс не только спасти ее, но и не погубить самого себя, свою душу.
К сентябрю интерес англичан к персоне Клауса угас. Его почти не вызывали на допросы, а если и вызывали, то только для уточнения малозначащих фактов. К этому времени боли в спине еще усилились, и его решили выпустить под надзор и подписку о невыезде.
– Можете отправляться в свое имение, господин Тротта. Думаю, очередь до вас еще дойдет, так что советую подлечиться.
Усатый пожилой англичанин в толстых очках и мятом клетчатом пиджаке с кожаными налокотниками выписал ему несколько бумажек.
– С этим явитесь по месту жительства в комендатуру и встанете там на учет. Покидать пределы вашего дома вам не разрешается. Вас будут постоянно проверять. Возможно, скоро мы вас вызовем в качестве свидетеля. Пока в качестве свидетеля, – подчеркнул он.
– Я что, не могу даже съездить в Ольденбург за покупками? – спросил Клаус. – А если в моем доме выбиты стекла и потребуется ремонт?
– В случае острой необходимости вам надлежит отметиться в комендатуре и согласовать с ними час отъезда и час приезда. Советую соблюдать правила, господин Тротта, если не хотите снова оказаться в тюрьме. И еще, – следователь снял очки и, прищурившись, посмотрел на Клауса, – если к вам приедет кто-нибудь из ваших бывших сослуживцев, помните, что вы под постоянным наблюдением и мы обязательно потом расспросим вас об этой встрече.
Дом Клауса совершенно не пострадал от налетов. Усилиями Вильгельма он содержался в более или менее приличном состоянии, настолько, насколько это было под силу старому денщику. Только один раз в нем ненадолго разместился штаб отступавшей на восток немецкой воинской части. Что же касается оккупационных войск, то совершенно разбитое танками и бомбами ближайшее шоссе, а также невыгодное расположение имения уберегли его и от англоязычных квартирантов.
Сидя как-то в дождливый ноябрьский вечер у растопленного камина, Клаус просматривал бюллетень Немецкого Красного Креста. Он скользил взглядом по бесконечным колонкам разыскиваемых в надежде встретить знакомую фамилию и вдруг наткнулся на свою собственную. От неожиданности он вздрогнул: «фон Тротта, Клаус Мария» – было напечатано в правой части колонки. Переведя взгляд влево, туда, где значились имена разыскивающих, он прочел: «Вангер, Эрна Элеонора, Мюнхен, Брудерштрассе, 14/6». Бюллетень был датирован августом.
Она жива и ищет его!
Он бросился в темноту, прямо под дождь. Его хромота и непролазная грязь разбитой дороги не могли стать препятствием на пути к ней. Он не замечал ничего вокруг. Даже не пытался проголосовать, чтобы остановить проезжавший джип с американскими солдатами. Они сами подобрали хромого немца, и через полчаса Клаус, тыча пальцем в промокшую страницу бюллетеня, доказывал дежурному по комендатуре, что ему необходимо срочно выехать в Мюнхен.
Хоть на один день. Хоть на один час!
XXXV
Es andert sich die Zeit,
Und neues Leben bluht aus den Ruinen [63]
Старик сидел у небольшого костра и шерудил в нем найденной поблизости железякой. Со всех сторон его окружали поросшие бурьяном и травой развалины. Шагах в десяти вертелась боязливая, ободранная собака. Сияло летнее солнце, щебетали птицы. Издали доносились рокот бульдозера и голоса.
Старик жег книги, а они не горели. Пламя лизало страницы, которые от этого только покрывались сажей. Он попытался вырвать их, но понял, что не сможет и этого. Тогда старик сложил книги обратно в сумку и, задумавшись, стал смотреть в огонь.
Он вспоминал свою последнюю встречу с профессором Вангером и тот их разговор. Вернее, профессор в основном только слушал, а он рассказывал.
– Пей чай и наберись терпения. Но сначала знай – Эрна, твоя дочь, останется жива и, судя по всему, не пострадает. Во всяком случае, ей суждено еще будет иметь семью и детей.
В тот день, когда я нашел Шнайдера, я принес его сюда. Все шесть томов. Уже по дороге домой я почувствовал, что это непростые книги, и, придя в эту комнату, сразу заперся на ключ. Я провел тогда бессонную ночь. Но в отличие от тебя, просматривая страницу за страницей, я убеждался, что в ней для меня нет ничего нового. Все это уже сидело в моей голове. Как бы тебе объяснить… Это похоже на ощущение, когда, придя впервые в какое-то место, человеку кажется, что он уже здесь был. Читая любое место книги, я обнаруживал, что уже знаю, о чем идет речь и что будет дальше. Для меня не было большим потрясением узнать дату ее издания и осознать, что это время еще не наступило. После того как я однажды чуть было не умер в концлагере, меня вообще уже ничто не могло удивить. Так я думал, но то, что я увидел потом… Ты пей, пей, Готфрид. Если чай остынет, его останется только вылить.
Старик сам отхлебнул из стакана и продолжал:
– Когда я стал пролистывать шестой том, то скоро наткнулся на множество пометок. Вот этих самых, сделанных тонко заточенным карандашом. Я не сразу понял, что это за знаки. Но они были мне определенно знакомы.
Наконец до меня дошло – это же стенография. Не просто стенография, а русская стенография. Но самое главное, что привело меня в полное замешательство, это был мой почерк и даже мои мысли!
Терпение, Готфрид. Наберись терпения.
Вот здесь между страницами я наткнулся на клочок бумаги. Это заполненный рецептурный бланк на приобретение сильнодействующего обезболивающего лекарства на основе амфетамина. Он выписан на мое имя и скорее всего был использован здесь в качестве закладки. Сомнений оставалось все меньше – эта книга принадлежала мне в будущем! Понимаю, звучит парадоксально – принадлежала в будущем, – но по-другому не скажешь. Да и ты ведь уже сталкивался с чем-то в этом роде, так что не стану задерживаться на пустяках.
Короче говоря, эти записи на полях сделаны мной скорее всего вскоре после 1960 года. На рецепте дата: август 1962 г. Принимая во внимание лекарство и мой возраст в то время, не думаю, что я протяну сколько-нибудь долго после шестьдесят второго. Но это не главное. Главное вот что.
Эрих пододвинул лампу и ткнул пальцем в одну из страниц.
– Вот это место! Дословно здесь написано следующее: «Эрна Виттер останется жива и вместе с Ойгеном родит мне внука Вильгельма и внучку Августу!» Ты понимаешь, что это означает?
– Я не понимаю, при чем тут твои внуки и при чем тут моя Эрна! – еще раз посмотрев на карандашные завитки и черточки, удивился тогда профессор.
– Твоя Эрна при том, что в подчеркнутой рядом строке из текста Шнайдера говорится: «Молодая женщина была отправлена в Равенсбрюк, и дальнейшая ее судьба неизвестна». А несколько раньше написано следующее: «Поступок Элеоноры Вагнер трудно объяснить иначе, как импульсивный жест доведенного до отчаяния человека». Автор немного исказил вашу фамилию, сделав ее звучание более привычным уху, – вы наверняка много раз сталкивались с этим и раньше. Он также использовал второе имя вашей дочери, а может, просто перепутал его с именем твоей жены, Обычные неточности, касающиеся маленьких людей. Тут рядом есть еще пара фраз, например, о дочери профессора Мюнхенского университета. Так что все сходится – речь идет именно об Эрне. Автор упоминает о ней и некоторых других немцах, кто хоть как-то высказался против политики Гитлера в самом конце войны. Этим Шнайдер иллюстрирует, кстати, вовсе не недовольство населения, а как раз наоборот – подчеркивает единичными исключениями правило: народ сохранил лояльность режиму до последних дней.
Теперь что касается моих внуков.
Во-первых, раз я так написал, значит, у меня были на то основания. Во-вторых, Виттер – девичья фамилия моей жены, а Ойген – имя одного из моих сыновей, кстати, ровесника твоей дочери. Остается предположить, что, расставшись со мной в мою бытность узником Дахау, моя супруга вернула себе, а заодно присвоила и детям свою прежнюю фамилию. Вероятно, я начал разыскивать их после войны (эта мысль у меня уже шевелится в мозгу) и, по крайней мере, Ойген нашелся и приехал в Мюнхен. Он познакомился с твоей дочкой, и их дети стали нашими общими внуками, Готфрид. Не знаю, нравится тебе такое родство или нет, но лично я, зная Эрну, рад за своего сына уже сейчас. Вот и все.