Страница:
Рузский подумал, не рассказать ли депутатам о великой княгине Марии Павловне. Недавно она пожаловала в Псков и попыталась встретиться с арестованным царем. Зачем? Тут секрета не было. Она хотела вдохновить монарха, побудить его собраться с силами и не уступать своим врагам. У государя еще оставалась возможность спасти Россию и сохранить трон для своего сына. Рузский свидания не разрешил и через адъютанта посоветовал царской родственнице уехать поскорее. Мария Павловна расплакалась и, бросив взгляд на притихший царский поезд, оставила негостеприимный, страшный Псков.
Об эпизоде с великой княгиней Рузский рассказывать не стал. Незачем! Он держался уверенно и даже с какой-то покровительностью.
Оба столичных делегата нетерпеливо переминались.
– Прекрасно, генерал, прекрасно… - взволнованно пригова ривал Гучков. - Так идемте же, идемте. Где он… там? - и показал на мирно стоявший царский поезд.
Свет теплился в салон-вагоне. На ступеньках лежал свежий снег. Государь вышел в сером бешмете, с большим кинжалом на поясе. Лицо его осунулось, сильно выдавались похудевшие костистые виски. Он только что советовался с лейбмедиком Федоровым. Речь шла о болезни наследника. Никаких надежд на выздоровление царевича Алексея не имелось. Лекарства против такого заболевания мировая медицина не знала. Мальчик был обречен.
Небольшой четырехугольный стол был придвинут вплотную к стене. Государь показал рукой на кресла. Гучков и Шульгин уселись, но не плотно, а на краешки, как бы настороженно. У них был помятый вид, небритые щеки, воспаленные глаза. У Шульгина галстук съехал набок.
За спиной императора слабой тенью стоял ветхий старец - министр двора граф Фредерике.
Гучков начал говорить, стараясь удерживаться от размашистых привычных жестов. Император утомленно перебил его, слегка приподняв от стола ладонь.
– Это лишнее, господа. Я уже принял решение…
Депутаты жадно обшаривали царское лицо. Государь же отрешенно глядел поверх их непричесанных голов. Он объявил, что отрекается от престола не только за себя, но и от имени своего сына Алексея в пользу великого князя Михаила.Легкая судорога пробежала по его лицу, когда он помянул смертельно больного царевича.
– Я надеюсь, вы поймете мои чувства…
Не справившись с волнением, он резко встал и вышел.
С ошеломленным видом депутаты накинулись на генерала Рузского. Что за неожиданный поворот? Михаил… Кто и когда посмел перерешить? Грубейшее нарушение закона о престолонаследии! При живом-то царевиче? Генерал отчаянно оправдывался. Он сам был изумлен не меньше депутатов. Великий князь как регент - да. Но не император, не венценосец!
Внезапно в горячий разговор вмешался граф Фредерике. О нем совсем забыли. Дождавшись паузы, он своим старческим бесцветным голосом спросил, не довелось ли приехавшим видеть его, графа, сгоревший в Петрограде дом. Он беспокоился о больной жене. Оба, Гучков и Шульгин, уставились на ветхого старца и делали усилия, чтобы вникнуть в смысл его вопроса. Их мысли были заняты совсем другим. Генерал Рузский глянул на графа с откровенным раздражением.
В эту минуту в салон вернулся Николай II. Все разом повернулись. Государь положил на столик несколько белых телеграфных бланков: манифест об отречении, каким он поступил и был принят из Ставки от генерала Алексеева. Внизу стояла всем хорошо знакомая царская подпись.
Гучков жадно пробежал глазами документ.
– Ваше величество, просил бы вас заменить вот здесь и здесь…
Не переспрашивая, не вникая, Николай II внес небольшие поправки. Всякий раз, указав мизинцем, Гучков прятал руку за спину.
– И еще, ваше величество…
Гучков подал текст двух царских указов Правительствующему сенату: один - о назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, другой - о назначении председателем Совета Министров князя Г.Е. Львова. Оба указа будут считаться подписанными до отречения. Так требуется для пользы дела.
Тень раздражения прошла по бледному лицу государя. Он быстро, нервно поставил обе подписи.
Оставшись в салоне одни, генерал и депутаты с облегчением расправили плечи. Кресла стояли в беспорядке. На красном ковре валялись бумажные обрывки. Изящные настенные часы показывали без четверти двенадцать.
– Пожалуйте, господа, ко мне, - пригласил приехавший Рузский.
У себя в штабе генерал потребовал от депутатов расписку о документах, которые они забирали с собой в столицу. Гучков ткнулся за стол и размашисто, ликующей рукой начертал: «Высочайший манифест от 2 марта 1917 г. получили».
– Подпишитесь и вы тоже, Василий Витальевич, - обратился он к Шульгину, поднявшись из-за стола. - Генерал, вам этого достаточно? Тогда честь имею! Мы торопимся.
В 3 часа ночи, уже 3 марта, локомотив помчал вагон с депутатами обратно в Петроград.
А час спустя тихо, без гудков, без света, отошли два царских поезда. Не пропущенный в свою столицу, отрекшийся император возвращался в Могилев.
На рассвете все телеграфные линии России залихорадило: император Николай II отрекся от престола! Крик восторга катился по стране и примерно с суточным опозданием достиг далекого берега Тихого океана. Здесь, во Владивостоке, был конец русской земле.
Обыватель, не вникая в газетные строки, срывал с головы шапку и принимался горланить. В отличие от него генерал Алексеев был читателем дотошным. Получив первые газеты, он внезапно ощутил что-то похожее на озноб. Манифест нисколько не походил на тот документ, который он сам отдал на узел связи Ставки. Куда девался наследник Алексей? Почему вдруг Михаил? Кто исправил?.. Кто посмел вмешаться? Кому взбрела в голову подобная нелепица: при живом наследнике отказываться в пользу брата? Они там, в Петрограде, что, окончательно сошли с ума?
Словно нарочно, как раз в эти дни навалилась высочайшая температура - генерал на ногах переносил жестокую испанку.
Лукавил и отвечал увертливо генерал Рузский. Он словно забыл о чинопочитании. Никакого толку было не добиться и от Петрограда. В конце концов Алексееву дали понять, что он лезет совершенно не в свои дела. А миновали сутки с небольшим - и страну прострелило новое известие: великий князь Михаил, не принимая трона, отрекался и выражал желание, чтобы вопрос о дальнейшей форме российского государственного управления решался Учредительным собранием. «Дальнейшей форме…» Алексеев обомлел. С самодержавием, с династией было покончено. Выходит, с ним только заигрывали. Его до поры до времени водили за нос, словно несмышленого мальчишку.
Он наивно понадеялся, что Россия найдет свое спасение в новом Романове, который разгонит всю нечисть вокруг Зимнего дворца и призовет на правительственную службу ответственных специалистов. Ради этого он употребил весь свой авторитет и, обеспечив согласие всех командующих фронтами, надежно изолировал царя от армии.
Вообще, военных с их колоссальной, но безрассудной силой ловко использовали - как обух. Теперь же в них отпала всякая необходимость.
Всяк сверчок знай свой шесток!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Об эпизоде с великой княгиней Рузский рассказывать не стал. Незачем! Он держался уверенно и даже с какой-то покровительностью.
Оба столичных делегата нетерпеливо переминались.
– Прекрасно, генерал, прекрасно… - взволнованно пригова ривал Гучков. - Так идемте же, идемте. Где он… там? - и показал на мирно стоявший царский поезд.
Свет теплился в салон-вагоне. На ступеньках лежал свежий снег. Государь вышел в сером бешмете, с большим кинжалом на поясе. Лицо его осунулось, сильно выдавались похудевшие костистые виски. Он только что советовался с лейбмедиком Федоровым. Речь шла о болезни наследника. Никаких надежд на выздоровление царевича Алексея не имелось. Лекарства против такого заболевания мировая медицина не знала. Мальчик был обречен.
Небольшой четырехугольный стол был придвинут вплотную к стене. Государь показал рукой на кресла. Гучков и Шульгин уселись, но не плотно, а на краешки, как бы настороженно. У них был помятый вид, небритые щеки, воспаленные глаза. У Шульгина галстук съехал набок.
За спиной императора слабой тенью стоял ветхий старец - министр двора граф Фредерике.
Гучков начал говорить, стараясь удерживаться от размашистых привычных жестов. Император утомленно перебил его, слегка приподняв от стола ладонь.
– Это лишнее, господа. Я уже принял решение…
Депутаты жадно обшаривали царское лицо. Государь же отрешенно глядел поверх их непричесанных голов. Он объявил, что отрекается от престола не только за себя, но и от имени своего сына Алексея в пользу великого князя Михаила.Легкая судорога пробежала по его лицу, когда он помянул смертельно больного царевича.
– Я надеюсь, вы поймете мои чувства…
Не справившись с волнением, он резко встал и вышел.
С ошеломленным видом депутаты накинулись на генерала Рузского. Что за неожиданный поворот? Михаил… Кто и когда посмел перерешить? Грубейшее нарушение закона о престолонаследии! При живом-то царевиче? Генерал отчаянно оправдывался. Он сам был изумлен не меньше депутатов. Великий князь как регент - да. Но не император, не венценосец!
Внезапно в горячий разговор вмешался граф Фредерике. О нем совсем забыли. Дождавшись паузы, он своим старческим бесцветным голосом спросил, не довелось ли приехавшим видеть его, графа, сгоревший в Петрограде дом. Он беспокоился о больной жене. Оба, Гучков и Шульгин, уставились на ветхого старца и делали усилия, чтобы вникнуть в смысл его вопроса. Их мысли были заняты совсем другим. Генерал Рузский глянул на графа с откровенным раздражением.
В эту минуту в салон вернулся Николай II. Все разом повернулись. Государь положил на столик несколько белых телеграфных бланков: манифест об отречении, каким он поступил и был принят из Ставки от генерала Алексеева. Внизу стояла всем хорошо знакомая царская подпись.
Гучков жадно пробежал глазами документ.
– Ваше величество, просил бы вас заменить вот здесь и здесь…
Не переспрашивая, не вникая, Николай II внес небольшие поправки. Всякий раз, указав мизинцем, Гучков прятал руку за спину.
– И еще, ваше величество…
Гучков подал текст двух царских указов Правительствующему сенату: один - о назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, другой - о назначении председателем Совета Министров князя Г.Е. Львова. Оба указа будут считаться подписанными до отречения. Так требуется для пользы дела.
Тень раздражения прошла по бледному лицу государя. Он быстро, нервно поставил обе подписи.
Оставшись в салоне одни, генерал и депутаты с облегчением расправили плечи. Кресла стояли в беспорядке. На красном ковре валялись бумажные обрывки. Изящные настенные часы показывали без четверти двенадцать.
– Пожалуйте, господа, ко мне, - пригласил приехавший Рузский.
У себя в штабе генерал потребовал от депутатов расписку о документах, которые они забирали с собой в столицу. Гучков ткнулся за стол и размашисто, ликующей рукой начертал: «Высочайший манифест от 2 марта 1917 г. получили».
– Подпишитесь и вы тоже, Василий Витальевич, - обратился он к Шульгину, поднявшись из-за стола. - Генерал, вам этого достаточно? Тогда честь имею! Мы торопимся.
В 3 часа ночи, уже 3 марта, локомотив помчал вагон с депутатами обратно в Петроград.
А час спустя тихо, без гудков, без света, отошли два царских поезда. Не пропущенный в свою столицу, отрекшийся император возвращался в Могилев.
На рассвете все телеграфные линии России залихорадило: император Николай II отрекся от престола! Крик восторга катился по стране и примерно с суточным опозданием достиг далекого берега Тихого океана. Здесь, во Владивостоке, был конец русской земле.
Обыватель, не вникая в газетные строки, срывал с головы шапку и принимался горланить. В отличие от него генерал Алексеев был читателем дотошным. Получив первые газеты, он внезапно ощутил что-то похожее на озноб. Манифест нисколько не походил на тот документ, который он сам отдал на узел связи Ставки. Куда девался наследник Алексей? Почему вдруг Михаил? Кто исправил?.. Кто посмел вмешаться? Кому взбрела в голову подобная нелепица: при живом наследнике отказываться в пользу брата? Они там, в Петрограде, что, окончательно сошли с ума?
Словно нарочно, как раз в эти дни навалилась высочайшая температура - генерал на ногах переносил жестокую испанку.
Лукавил и отвечал увертливо генерал Рузский. Он словно забыл о чинопочитании. Никакого толку было не добиться и от Петрограда. В конце концов Алексееву дали понять, что он лезет совершенно не в свои дела. А миновали сутки с небольшим - и страну прострелило новое известие: великий князь Михаил, не принимая трона, отрекался и выражал желание, чтобы вопрос о дальнейшей форме российского государственного управления решался Учредительным собранием. «Дальнейшей форме…» Алексеев обомлел. С самодержавием, с династией было покончено. Выходит, с ним только заигрывали. Его до поры до времени водили за нос, словно несмышленого мальчишку.
Он наивно понадеялся, что Россия найдет свое спасение в новом Романове, который разгонит всю нечисть вокруг Зимнего дворца и призовет на правительственную службу ответственных специалистов. Ради этого он употребил весь свой авторитет и, обеспечив согласие всех командующих фронтами, надежно изолировал царя от армии.
Вообще, военных с их колоссальной, но безрассудной силой ловко использовали - как обух. Теперь же в них отпала всякая необходимость.
Всяк сверчок знай свой шесток!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Солидный трехэтажный особняк на островах казался малообитаемым. Никогда, ни днем ни ночью, три ряда его окон не оживлялись светом ламп или свечей, всегда они чернели безжизненными провалами. И все-таки дом жил, функционировал, причем довольно оживленно. По ночам к его подъезду подкатывали автомобили, оттуда гурьбой вываливались подгулявшие мужчины. На короткий миг улочка оглашалась громкими хмельными голосами. Распахивались крепкие массивные двери, обнаруживая внутри нестерпимо яркое буйство электрического света, шумная компания поглощалась, и двери вновь надежно отсекали от любопытствующих взглядов загадочное назначение этого странного ночного заведения.
Поздние посетители попадали в атмосферу света, шума, музыки и разнообразных ароматов кухни. На пороге ресторанной залы гостей встречал величественный распорядитель в отлично сшитом фраке. С ним здоровались, нередко фамильярно. Подбор посетителей заведения был строго ограниченный, избранный, прямо с улицы сюда никто не попадал.
Заведение «Вилла Родэ» ценилось знатоками за секретность и интимность. Сюда приезжали расслабиться, забыться, дать передышку издерганным нервам. К услугам гостей были молодые красивые женщины, умевшие поддержать интересный, умный разговор. Свежие, обольстительные, они как бы плавали в томительно-тягучей мелодии румынского оркестра. Скрипач, тучный, черномазый, с порочным морщинистым лицом, имел обыкновение приближаться к кутившим компаниям и, осклабившись, делая сладкие глаза, выводить своим смычком особенно задушевные ноты. Млели женские глаза поверх бокалов, мужчины бесшабашно совали скрипачу крупные купюры. Он моментально схватывал их рукою со смычком и столь же неуловимо ловко прятал.
Два верхних этажа занимали уютно отделанные комнаты с альковами. Загулы завершались там. Безмолвные вышколенные официанты подавали в номера все, чего гость ни пожелает.6 Заказ 306
И в вестибюле, и в ресторане, и в комнатах наверху все окна были плотно завешены толстыми двойными шторами. Наружу из особняка не пробивалось ни звука.
Ресторанная зала затихала на рассвете. Собрав инструменты, уходил оркестр. Лакеи приглушали свет и принимались озлобленно срывать скатерти со столов. Стулья водружались на столы кверху ножками.
Коридором первого этажа румын-скрипач устало брел до самого конца и там своим ключом отпирал узенькую дверь в стене. За дверью открывалась затхлая лестница наверх. Грузными шагами он поднимался по ступеням и на третьем этаже входил в большую угловую комнату. Там ровно и небойко горел камин да в углу под самым потолком светился огонек лампады. Иконы не было. Скрипач с отвращением сдирал с себя концертный фрак и в изнеможений валился в низенькое кресло возле самого каминного огня. Вытянув ноги, он закрывал глаза и распускал живот. Тело начинало отдыхать после долгого утомительного дня.
Не открывая глаз, он нашаривал кнопку на подлокотнике кресла. Тихо открывалась дверь, и услужающий, не говоря ни слова, вкладывал в протянутую руку небольшую коробочку, после чего так же безмолвно удалялся. По дороге он подбирал с ковра сброшенный фрак. Из карманов падало несколько смятых кредиток. Фрак был набит небрежно засунутыми деньгами. Услужающий, гибко нагибаясь, подбирал кредитки, комкал их в кулаке.
Пролетала еще минута или две, затем ноги в лакированных штиблетах подтягивались, живот подбирался. Двумя пальцами из коробочки бережно извлекалась обыкновенная комнатная муха. Отпущенная на волю, она пропадала в темноте под потолком, однако вскоре принималась выписывать безмолвные круги вокруг лампады. Ее приманивал неумирающий огонек. Скрипач, сузив глаза, пристально наблюдал за мухой и нервно пристукивал по ковру носком штиблета. Посторонний глаз лишь теперь различил бы перед лампадой тонкое кружево старой паутины. Метания мухи продолжались до тех пор, пока она не попадала в паутину. Слышалось отчаянное брунжание - муха пыталась вырваться. Мгновенно из темного угла выскакивал паук. Он проворно набрасывался на жертву, и трепыхание мухи замирало. Управившись, паук скрывался в свой угол и принимался снова ждать…
Эта сцена быстрой и безжалостной расправы со своей жертвой всякий раз удивительным образом взбадривала скрипача. Насладившись зрелищем, он энергично расстегивал ворот и, цепляя носками, скидывал на ковер штиблеты. Вызванному услужающему приказывалось приготовить кофе, и покрепче. Это означало, что спать он не намерен.
Услужающий, двигаясь бесшумно, гасил лампаду под потолком и подкладывал поленьев за каминную решетку.
В глубокой тишине за шторами, под самой крышей загадочного особняка, освещенный лишь отблеском каминного огня, этот человек погружался в тяжелые раздумья. Морщины на его лице обретали резкость, веки приспускались, нижняя губа гневно выпячивалась. Время от времени он испускал протяжный вздох и принимался бормотать. Так, в напряженной мозговой работе, проходил час, два, больше.
Мало кто в Петрограде был посвящен в тайну этого загадочного человека, столь приторного в своей угодливости в ресторанной зале и властного, даже безжалостного в своем кругу…
Для своих гостей - а они обычно заявлялись в предрассветный час, когда ресторанный зал «Виллы Родэ» пустел и затихал, - для этих поздних посетителей у нелюдимого, сидевшего взаперти скрипача имелся потайной отдельный вход со двора, темного, грязного, зловонного. Постоянно приходил один и тот же человек (еще один сюда заглядывал всего раза два или три, не больше). Гостя провожали наверх, в комнату с камином, и он надолго запирался там наедине с угрюмо дожидавшимся хозяином. Эти поздние и редкие посещения обычно вызывали раздражение у скрипача - он всячески язвил и выговаривал, становился попросту невыносим. Поэтому сюда старались не являться без особенной нужды. Надо полагать, раздражительный хозяин также сознавал, что, если уж его отваживались потревожить, значит, дело не терпело отлагательства. Так было заведено им самим, так усвоено и никогда никем не нарушалось.
Выпадали, впрочем, случаи, когда язвительная раздражительность хозяина вдруг сменялась удивительной словоохотливостью, - свидетельство того, что он тоже испытывал потребность в отдушине среди своего томительного одиночества.
– Послушайте, мой драгоценный, вам не приходилось наблюдать, как паук улавливает муху? Оч-чень, очень интересно. И поучительно. Советую - понаблюдайте… Вы улыбаетесь? А я вам сейчас скажу. Муха - существо на зависть вольное, она летает где только захочет. Паук же, как все знают, привязан к своему углу, к своей паутине, которую он соткал с таким трудом, с такой надеждой… Прошу вас, следите за моей мыслью… Этот паук - не знаю даже, с кем его сравнить… Рыбак со своей сетью?.. Нет-нет, рыбак тут не годится… Словом, паук наш начисто лишен даже самого примитивного маневра. Он привязан к своему углу. Привязан! Он обречен сидеть там и не высовываться. Однако что же все-таки мы видим? Мы видим, мой драгоценный, что муха сама - слышите, сама! - летит к нему и попадает. Хлоп - и достается ему вся целиком, с ножками и крыльями, без остатка! Ну… как вам это нравится? Конечно, кое-кто может сказать, что муха дура, так ей и надо. А я скажу совсем другое: молодец паук!
Как он умно все устроил, как распорядился и набрался терпения. Зачем летать, зачем суетиться? Сама придет, сама, и никуда не денется. Ей просто больше некуда деваться. Она обречена найти его. Обречена попасться, потрепыхаться и - затихнуть. Всё, мой драгоценный, всё! Дело сделано, и никакие силы больше эту дуру муху не спасут, не оживят… Ну, вы что-нибудь имеете возразить? Нет, возражений гость не находил. Наоборот, он льстиво соглашался, что муха в самом деле дура, а паук…
– Так, - бесцеремонно перебивал его хозяин, - что там у вас сегодня?
Следовало, не теряя времени, пользоваться добрым, ровным настроением и выкладывать причины, побудившие нарушить угрюмое затворничество строгого скрипача.
– Сико… - раздельно произнес он и помолчал, словно дегу стируя на слух странное имя. - Сико… Если мне не изменяет память, этого человечка называют еще и более определенно: «Подлец Сико». Он кто? Напомните мне, пожалуйста.
Речь шла о представителе фирмы Рено в России. Сико, торгуя автомобилями, показал себя ловким и удачливым дельцом. Во всей России лишь царская семья пользовалась авто марки «Дело-не-Бельвиль», все остальные, особенно в столицах, ездили на машинах фабрики Рено. При сделках Подлец Сико самым бессовестным образом не забывал и о собственном кармане.
Гость сообщил: - Недавно Сико перехватил старинную коллекцию эмали у самого Горького!
– М-м… - значительно промычал хозяин, отдавая должное пронырливости агента фирмы Рено. - Но знаете, что я вам ска жу? Слушайте, слушайте. Я даю вашему Сико год-полтора такой роскошной жизни. Вы удивляетесь? Дело в том, что он замечен на ипподроме. Этот Подлец Сико ставит исключительно в двой ном ординаре! Таких расходов, мой драгоценный, не выдержит даже Ротшильд. Ваш Подлец Сико стрижет доверчивых русских баранов, он хорошо наживается на войне. Однако иссякает даже океан! Вы со мной согласны? Так что передайте вашему Горько му: пусть не расстраивается, эмаль к нему вернется. Сам же Подлец Сико и принесет… Но почему вы вдруг рассказываете мне об этом марвихере? У вас что, нет больше ничего? Вы только с этим и пришли?
Тон хозяина не предвещал ничего хорошего. Морщины на его лице обозначились жестко, властно. Веки набрякли, и голова надменно задралась. Гость принялся объяснять, что заставило его назвать фамилию автомобильного маклера. До последних дней Подлец Сико не осмеливался пренебрегать советами умных людей и проворачивал свои аферы, не мешая общему ходу дел. С ним можно было иметь дело, и с ним дела имели. Внезапно Сикословно подменили. Да вот вам… Артиллерийское ведомство, как всем известно, рвет на себе волосы по поводу хронической нехватки железнодорожных вагонов - не на чем подвозить на фронт снаряды. Что же придумал этот Подлец Сико? Сунул где надо взятку и заполучил несколько вагонов. Но что же он повез на фронт? Нет, не снаряды и даже не патроны. Представьте себе, он загрузил свои вагоны апельсинами!
Рассказчик осторожно фыркнул и подождал реакции. Хозяин невозмутимо и с утомленным видом жевал губами.
Смешавшись, гость заметил, что в русско-японскую войну царь гнал на фронт вагоны иконок. Это известно всем. Так теперь Подлец Сико вместо снарядов гонит апельсины! Неожиданно хозяин фыркнул и скосил на гостя маслянистый глаз:
– А вы уж и расстроились? Пускай себе солдатик покушает апельсинчик. Снаряд же не укусишь!
В полнейшей растерянности гость замолк. Снова невпопад! Он никак не мог привыкнуть к внезапным зигзагам мысли хозяина.
Вид гостя, застывшего в напряжении, стал раздражать хозяина. Бестолковых людей он не жаловал.
– Арончик, хотите знать, для чего солдату голова? Нет-нет, насчет носить фуражку старовато. Лучше послушайте. Солдата спрашивают: «Зачем тебе, служивый, голова?» Он руки по швам и рявкает: «А я ей ем!»
Смеха не последовало. Гость продолжал сидеть как истукан. Хозяин процедил сквозь зубы:
– Голова, мой драгоценный, дается человеку, чтобы думать. Прошу вас, не забывайте об этом.
Лицо Симановича вспыхнуло: оскорбительный намек дошел. Хозяину было привычно плевать на любые его чувства, он их никогда не замечал.
– Так… Что там у вас еще? - сварливо произнес он, обратив внимание, что гость ерзает, но уходить не собирается. - Давайте, давайте уж… Я же вижу, от вас никуда не денешься.
От его недавней словоохотливости не осталось и следа. Он снова становился желчным, грубым, нетерпеливым. Гость мысленно отсекал все незначительное (хотя уже и приготовленное для доклада) и оставлял самое важное, не терпящее отлагательства. Здесь могли быть публикации в газетах, депутатские выступления в Государственной думе и всякий раз свежие сообщения о Распутине, когда тот еще был жив. Как правило, распутинские новости гость оставлял напоследок. Он в общем-то и обязан был сюда являться, чтобы регулярно отчитываться о бесшабашной жизни этого сибирского хлыста и конокрада. Распутин, столь ловко внедренный в царскую семью, интересовал грубияна скрипача самым чрезвычайным образом. Он требовал от гостя ничего не упускать, ни о чем не умалчивать - в отношении «святогостарца» ему представлялась важной любая мелочь, пусть даже самая скабрезная. В этом он напоминал дотошного врача, старающегося не ошибиться в трудном диагнозе.
Загулы Распутина становились все безобразней и требовали немалых средств. Хозяин язвил над скупостью гостя и приказывал денег не жалеть. Казалось, возрастающие суммы трат доставляли ему истинное наслаждение.
Нет, предугадать внезапные извивы его мыслей гость давно отчаялся!
Напоследок обыкновенно следовали строгие наказы. Гость выслушивал их стоя. Он, столь развязный, ловкий, остроумный в обыкновенной жизни, здесь цепенел и старался не пропустить, не позабыть ни одного наказа. Он знал, каким безжалостным бывает гнев хозяина. Многие уже успели поплатиться жизнью. Достаточно бывало оттопыренной губы, морщин, налившихся багровой кровью, приспущенных надменных век - и человек исчезал. Всей техники расправ с неугодившими никто не знал. Пропавших вылавливали подо льдом Екатерингофского канала или Мойки, подбирали в изуродованном виде на пустынном Голодае. Всякий раз столичная полиция принималась деятельно суетиться, однако никогда и ничего не находила. Симанович, когда бывал совсем один и его одолевали мысли, допускал крамольнейшую догадку: уж не самой ли полиции это рук дело? Иначе хоть одно загадочное исчезновение да следовало бы раскрыть! Нет, ни одного… Своими опасными мыслями Симанович не делился ни с одной живой душой. Потому и оставался жить и энергично, словно заведенный, бегать по столице. Сколько времени ему еще отпущено? Когда вот этот раздражительный, болезненно рыхлый старик с огромным животом вдруг посчитает, что Симанович успел обременить себя излишними секретами и стал опасен? Это еще счатье, если его попросту «сдадут» в тюрьму, под арест, как поступили с Митькой Рубинштейном и с Манасевичем-Мануйловым. А если вдруг… на Голодай?!
Знать много вредно, очень вредно. Впрочем, разве не сказано в Книге книг: «Знания умножают скорбь»? Симанович очень опасался своих знаний. Он их не добывал, не добивался, они обременяли его сами. Нельзя же жить с вечно закрытыми глазами. И не такой уж он тупой и непонятливый. Напрасно так оскорбительно язвит хозяин. Голова у него вовсе не для еды, как у того солдата. Он, например, узнал такое, о чем боялся думать даже в полном одиночестве: тут уж безжалостной расправы не избежать. Он вызнал, вычислил, а затем и убедился, кто был тот человек, что несколько раз украдкой пробирался в этот вертеп с черного хода через зловонный темный двор.
Больше всего на свете Симанович страшился именно этого своего открытия. Угораздило же его! Порой он представлял, какэтот человек крался поздней ночью через захламленный двор «Виллы Родэ» и содрогался, будто, вдруг обернувшись, узнавал, что его страшное инкогнито раскрыто. Риск этих внезапных посещений бывал огромен. Однако приходилось рисковать - подпирало само развитие событий. Как правило, каждое такое посещение вызывало резкий поворот во всем происходившем. В первый раз слетел со своего поста Верховного главнокомандующего великий князь Николай Николаевич, затем вдруг исчез и был отыскан подо льдом Распутин, а совсем недавно, во время февральской конференции союзников, пришлось рискнуть из-за приезда лорда Мильнера. Итог? Немедленно произошли события 26 февраля, а всего через два дня Николай II, загнанный в Псков и там попавший в руки генерала Рузского, безропотно подписал отречение от трона.
Неожиданное убийство Распутина и столь же неожиданное отречение царя подали Симановичу надежду на избавление от своей опасной службы, а следовательно, и от постоянных страхов за собственную жизнь. Наоборот! Начиная с февраля… нет, даже раньше, с тех пор как стало известно о приезде лорда Мильнера, обязанностей у Симановича стало гораздо больше. Если прежде он главным образом обслуживал Распутина, то ныне от постоянно возрастающих забот в пору было потерять рассудок. И никакого роздыха в делах не виделось. Самое невыносимое заключалось в том, что требовалась постоянная готовность действовать, а на любой шаг необходимо было разрешение, - отсюда вот эти участившиеся посещения «Виллы Родэ», невыносимо унизительные, горькие. Все невпопад… Не знаешь, как и угодить. Кошмар какой-то… Скорей бы уж… Невмоготу!
В день царского отречения ресторан «Виллы Родэ» был переполнен с того часа, когда вышли утренние газеты. Огромный город словно сошел с ума от радости. Свершилось! Сдвигались столики. Люди совершенно незнакомые обнимались и по старинному, крест-накрест, целовались. Пальба пробок в потолок напоминала неукротимый праздничный салют.
Угарное веселье затянулось до рассвета. Скрипач поднялся к себе наверх, в угловую комнату, и без сил свалился в кресло. Великая, нечеловеческая усталость мешалась с неудержимым ликованием. Осуществилось самое желанное, самое заветное! Ах, как досадно, что в такой исторический час совершенно не с кем разделить свое торжество. Его распирало от долго сдерживаемых чувств.
Он насладился гибелью мухи, затем выпустил из коробочки еще одну. Не пронимало - приелось! Душа требовала совсем другого. Поэтому он обрадовался, когда бесшумно двигавшийся услужающий вдруг доложил о посещении совсем не ожидавшего-ся гостя. Ага, не усидел! Тоже осознал всю значимость свершившихся событий!
Нет, в такую великую минуту человеку невыносимо находиться в полнейшем одиночестве!
Он распорядился подать бутылку своего любимого вина и специальные бисквиты.
Поздние посетители попадали в атмосферу света, шума, музыки и разнообразных ароматов кухни. На пороге ресторанной залы гостей встречал величественный распорядитель в отлично сшитом фраке. С ним здоровались, нередко фамильярно. Подбор посетителей заведения был строго ограниченный, избранный, прямо с улицы сюда никто не попадал.
Заведение «Вилла Родэ» ценилось знатоками за секретность и интимность. Сюда приезжали расслабиться, забыться, дать передышку издерганным нервам. К услугам гостей были молодые красивые женщины, умевшие поддержать интересный, умный разговор. Свежие, обольстительные, они как бы плавали в томительно-тягучей мелодии румынского оркестра. Скрипач, тучный, черномазый, с порочным морщинистым лицом, имел обыкновение приближаться к кутившим компаниям и, осклабившись, делая сладкие глаза, выводить своим смычком особенно задушевные ноты. Млели женские глаза поверх бокалов, мужчины бесшабашно совали скрипачу крупные купюры. Он моментально схватывал их рукою со смычком и столь же неуловимо ловко прятал.
Два верхних этажа занимали уютно отделанные комнаты с альковами. Загулы завершались там. Безмолвные вышколенные официанты подавали в номера все, чего гость ни пожелает.6 Заказ 306
И в вестибюле, и в ресторане, и в комнатах наверху все окна были плотно завешены толстыми двойными шторами. Наружу из особняка не пробивалось ни звука.
Ресторанная зала затихала на рассвете. Собрав инструменты, уходил оркестр. Лакеи приглушали свет и принимались озлобленно срывать скатерти со столов. Стулья водружались на столы кверху ножками.
Коридором первого этажа румын-скрипач устало брел до самого конца и там своим ключом отпирал узенькую дверь в стене. За дверью открывалась затхлая лестница наверх. Грузными шагами он поднимался по ступеням и на третьем этаже входил в большую угловую комнату. Там ровно и небойко горел камин да в углу под самым потолком светился огонек лампады. Иконы не было. Скрипач с отвращением сдирал с себя концертный фрак и в изнеможений валился в низенькое кресло возле самого каминного огня. Вытянув ноги, он закрывал глаза и распускал живот. Тело начинало отдыхать после долгого утомительного дня.
Не открывая глаз, он нашаривал кнопку на подлокотнике кресла. Тихо открывалась дверь, и услужающий, не говоря ни слова, вкладывал в протянутую руку небольшую коробочку, после чего так же безмолвно удалялся. По дороге он подбирал с ковра сброшенный фрак. Из карманов падало несколько смятых кредиток. Фрак был набит небрежно засунутыми деньгами. Услужающий, гибко нагибаясь, подбирал кредитки, комкал их в кулаке.
Пролетала еще минута или две, затем ноги в лакированных штиблетах подтягивались, живот подбирался. Двумя пальцами из коробочки бережно извлекалась обыкновенная комнатная муха. Отпущенная на волю, она пропадала в темноте под потолком, однако вскоре принималась выписывать безмолвные круги вокруг лампады. Ее приманивал неумирающий огонек. Скрипач, сузив глаза, пристально наблюдал за мухой и нервно пристукивал по ковру носком штиблета. Посторонний глаз лишь теперь различил бы перед лампадой тонкое кружево старой паутины. Метания мухи продолжались до тех пор, пока она не попадала в паутину. Слышалось отчаянное брунжание - муха пыталась вырваться. Мгновенно из темного угла выскакивал паук. Он проворно набрасывался на жертву, и трепыхание мухи замирало. Управившись, паук скрывался в свой угол и принимался снова ждать…
Эта сцена быстрой и безжалостной расправы со своей жертвой всякий раз удивительным образом взбадривала скрипача. Насладившись зрелищем, он энергично расстегивал ворот и, цепляя носками, скидывал на ковер штиблеты. Вызванному услужающему приказывалось приготовить кофе, и покрепче. Это означало, что спать он не намерен.
Услужающий, двигаясь бесшумно, гасил лампаду под потолком и подкладывал поленьев за каминную решетку.
В глубокой тишине за шторами, под самой крышей загадочного особняка, освещенный лишь отблеском каминного огня, этот человек погружался в тяжелые раздумья. Морщины на его лице обретали резкость, веки приспускались, нижняя губа гневно выпячивалась. Время от времени он испускал протяжный вздох и принимался бормотать. Так, в напряженной мозговой работе, проходил час, два, больше.
Мало кто в Петрограде был посвящен в тайну этого загадочного человека, столь приторного в своей угодливости в ресторанной зале и властного, даже безжалостного в своем кругу…
Для своих гостей - а они обычно заявлялись в предрассветный час, когда ресторанный зал «Виллы Родэ» пустел и затихал, - для этих поздних посетителей у нелюдимого, сидевшего взаперти скрипача имелся потайной отдельный вход со двора, темного, грязного, зловонного. Постоянно приходил один и тот же человек (еще один сюда заглядывал всего раза два или три, не больше). Гостя провожали наверх, в комнату с камином, и он надолго запирался там наедине с угрюмо дожидавшимся хозяином. Эти поздние и редкие посещения обычно вызывали раздражение у скрипача - он всячески язвил и выговаривал, становился попросту невыносим. Поэтому сюда старались не являться без особенной нужды. Надо полагать, раздражительный хозяин также сознавал, что, если уж его отваживались потревожить, значит, дело не терпело отлагательства. Так было заведено им самим, так усвоено и никогда никем не нарушалось.
Выпадали, впрочем, случаи, когда язвительная раздражительность хозяина вдруг сменялась удивительной словоохотливостью, - свидетельство того, что он тоже испытывал потребность в отдушине среди своего томительного одиночества.
– Послушайте, мой драгоценный, вам не приходилось наблюдать, как паук улавливает муху? Оч-чень, очень интересно. И поучительно. Советую - понаблюдайте… Вы улыбаетесь? А я вам сейчас скажу. Муха - существо на зависть вольное, она летает где только захочет. Паук же, как все знают, привязан к своему углу, к своей паутине, которую он соткал с таким трудом, с такой надеждой… Прошу вас, следите за моей мыслью… Этот паук - не знаю даже, с кем его сравнить… Рыбак со своей сетью?.. Нет-нет, рыбак тут не годится… Словом, паук наш начисто лишен даже самого примитивного маневра. Он привязан к своему углу. Привязан! Он обречен сидеть там и не высовываться. Однако что же все-таки мы видим? Мы видим, мой драгоценный, что муха сама - слышите, сама! - летит к нему и попадает. Хлоп - и достается ему вся целиком, с ножками и крыльями, без остатка! Ну… как вам это нравится? Конечно, кое-кто может сказать, что муха дура, так ей и надо. А я скажу совсем другое: молодец паук!
Как он умно все устроил, как распорядился и набрался терпения. Зачем летать, зачем суетиться? Сама придет, сама, и никуда не денется. Ей просто больше некуда деваться. Она обречена найти его. Обречена попасться, потрепыхаться и - затихнуть. Всё, мой драгоценный, всё! Дело сделано, и никакие силы больше эту дуру муху не спасут, не оживят… Ну, вы что-нибудь имеете возразить? Нет, возражений гость не находил. Наоборот, он льстиво соглашался, что муха в самом деле дура, а паук…
– Так, - бесцеремонно перебивал его хозяин, - что там у вас сегодня?
Следовало, не теряя времени, пользоваться добрым, ровным настроением и выкладывать причины, побудившие нарушить угрюмое затворничество строгого скрипача.
– Сико… - раздельно произнес он и помолчал, словно дегу стируя на слух странное имя. - Сико… Если мне не изменяет память, этого человечка называют еще и более определенно: «Подлец Сико». Он кто? Напомните мне, пожалуйста.
Речь шла о представителе фирмы Рено в России. Сико, торгуя автомобилями, показал себя ловким и удачливым дельцом. Во всей России лишь царская семья пользовалась авто марки «Дело-не-Бельвиль», все остальные, особенно в столицах, ездили на машинах фабрики Рено. При сделках Подлец Сико самым бессовестным образом не забывал и о собственном кармане.
Гость сообщил: - Недавно Сико перехватил старинную коллекцию эмали у самого Горького!
– М-м… - значительно промычал хозяин, отдавая должное пронырливости агента фирмы Рено. - Но знаете, что я вам ска жу? Слушайте, слушайте. Я даю вашему Сико год-полтора такой роскошной жизни. Вы удивляетесь? Дело в том, что он замечен на ипподроме. Этот Подлец Сико ставит исключительно в двой ном ординаре! Таких расходов, мой драгоценный, не выдержит даже Ротшильд. Ваш Подлец Сико стрижет доверчивых русских баранов, он хорошо наживается на войне. Однако иссякает даже океан! Вы со мной согласны? Так что передайте вашему Горько му: пусть не расстраивается, эмаль к нему вернется. Сам же Подлец Сико и принесет… Но почему вы вдруг рассказываете мне об этом марвихере? У вас что, нет больше ничего? Вы только с этим и пришли?
Тон хозяина не предвещал ничего хорошего. Морщины на его лице обозначились жестко, властно. Веки набрякли, и голова надменно задралась. Гость принялся объяснять, что заставило его назвать фамилию автомобильного маклера. До последних дней Подлец Сико не осмеливался пренебрегать советами умных людей и проворачивал свои аферы, не мешая общему ходу дел. С ним можно было иметь дело, и с ним дела имели. Внезапно Сикословно подменили. Да вот вам… Артиллерийское ведомство, как всем известно, рвет на себе волосы по поводу хронической нехватки железнодорожных вагонов - не на чем подвозить на фронт снаряды. Что же придумал этот Подлец Сико? Сунул где надо взятку и заполучил несколько вагонов. Но что же он повез на фронт? Нет, не снаряды и даже не патроны. Представьте себе, он загрузил свои вагоны апельсинами!
Рассказчик осторожно фыркнул и подождал реакции. Хозяин невозмутимо и с утомленным видом жевал губами.
Смешавшись, гость заметил, что в русско-японскую войну царь гнал на фронт вагоны иконок. Это известно всем. Так теперь Подлец Сико вместо снарядов гонит апельсины! Неожиданно хозяин фыркнул и скосил на гостя маслянистый глаз:
– А вы уж и расстроились? Пускай себе солдатик покушает апельсинчик. Снаряд же не укусишь!
В полнейшей растерянности гость замолк. Снова невпопад! Он никак не мог привыкнуть к внезапным зигзагам мысли хозяина.
Вид гостя, застывшего в напряжении, стал раздражать хозяина. Бестолковых людей он не жаловал.
– Арончик, хотите знать, для чего солдату голова? Нет-нет, насчет носить фуражку старовато. Лучше послушайте. Солдата спрашивают: «Зачем тебе, служивый, голова?» Он руки по швам и рявкает: «А я ей ем!»
Смеха не последовало. Гость продолжал сидеть как истукан. Хозяин процедил сквозь зубы:
– Голова, мой драгоценный, дается человеку, чтобы думать. Прошу вас, не забывайте об этом.
Лицо Симановича вспыхнуло: оскорбительный намек дошел. Хозяину было привычно плевать на любые его чувства, он их никогда не замечал.
– Так… Что там у вас еще? - сварливо произнес он, обратив внимание, что гость ерзает, но уходить не собирается. - Давайте, давайте уж… Я же вижу, от вас никуда не денешься.
От его недавней словоохотливости не осталось и следа. Он снова становился желчным, грубым, нетерпеливым. Гость мысленно отсекал все незначительное (хотя уже и приготовленное для доклада) и оставлял самое важное, не терпящее отлагательства. Здесь могли быть публикации в газетах, депутатские выступления в Государственной думе и всякий раз свежие сообщения о Распутине, когда тот еще был жив. Как правило, распутинские новости гость оставлял напоследок. Он в общем-то и обязан был сюда являться, чтобы регулярно отчитываться о бесшабашной жизни этого сибирского хлыста и конокрада. Распутин, столь ловко внедренный в царскую семью, интересовал грубияна скрипача самым чрезвычайным образом. Он требовал от гостя ничего не упускать, ни о чем не умалчивать - в отношении «святогостарца» ему представлялась важной любая мелочь, пусть даже самая скабрезная. В этом он напоминал дотошного врача, старающегося не ошибиться в трудном диагнозе.
Загулы Распутина становились все безобразней и требовали немалых средств. Хозяин язвил над скупостью гостя и приказывал денег не жалеть. Казалось, возрастающие суммы трат доставляли ему истинное наслаждение.
Нет, предугадать внезапные извивы его мыслей гость давно отчаялся!
Напоследок обыкновенно следовали строгие наказы. Гость выслушивал их стоя. Он, столь развязный, ловкий, остроумный в обыкновенной жизни, здесь цепенел и старался не пропустить, не позабыть ни одного наказа. Он знал, каким безжалостным бывает гнев хозяина. Многие уже успели поплатиться жизнью. Достаточно бывало оттопыренной губы, морщин, налившихся багровой кровью, приспущенных надменных век - и человек исчезал. Всей техники расправ с неугодившими никто не знал. Пропавших вылавливали подо льдом Екатерингофского канала или Мойки, подбирали в изуродованном виде на пустынном Голодае. Всякий раз столичная полиция принималась деятельно суетиться, однако никогда и ничего не находила. Симанович, когда бывал совсем один и его одолевали мысли, допускал крамольнейшую догадку: уж не самой ли полиции это рук дело? Иначе хоть одно загадочное исчезновение да следовало бы раскрыть! Нет, ни одного… Своими опасными мыслями Симанович не делился ни с одной живой душой. Потому и оставался жить и энергично, словно заведенный, бегать по столице. Сколько времени ему еще отпущено? Когда вот этот раздражительный, болезненно рыхлый старик с огромным животом вдруг посчитает, что Симанович успел обременить себя излишними секретами и стал опасен? Это еще счатье, если его попросту «сдадут» в тюрьму, под арест, как поступили с Митькой Рубинштейном и с Манасевичем-Мануйловым. А если вдруг… на Голодай?!
Знать много вредно, очень вредно. Впрочем, разве не сказано в Книге книг: «Знания умножают скорбь»? Симанович очень опасался своих знаний. Он их не добывал, не добивался, они обременяли его сами. Нельзя же жить с вечно закрытыми глазами. И не такой уж он тупой и непонятливый. Напрасно так оскорбительно язвит хозяин. Голова у него вовсе не для еды, как у того солдата. Он, например, узнал такое, о чем боялся думать даже в полном одиночестве: тут уж безжалостной расправы не избежать. Он вызнал, вычислил, а затем и убедился, кто был тот человек, что несколько раз украдкой пробирался в этот вертеп с черного хода через зловонный темный двор.
Больше всего на свете Симанович страшился именно этого своего открытия. Угораздило же его! Порой он представлял, какэтот человек крался поздней ночью через захламленный двор «Виллы Родэ» и содрогался, будто, вдруг обернувшись, узнавал, что его страшное инкогнито раскрыто. Риск этих внезапных посещений бывал огромен. Однако приходилось рисковать - подпирало само развитие событий. Как правило, каждое такое посещение вызывало резкий поворот во всем происходившем. В первый раз слетел со своего поста Верховного главнокомандующего великий князь Николай Николаевич, затем вдруг исчез и был отыскан подо льдом Распутин, а совсем недавно, во время февральской конференции союзников, пришлось рискнуть из-за приезда лорда Мильнера. Итог? Немедленно произошли события 26 февраля, а всего через два дня Николай II, загнанный в Псков и там попавший в руки генерала Рузского, безропотно подписал отречение от трона.
Неожиданное убийство Распутина и столь же неожиданное отречение царя подали Симановичу надежду на избавление от своей опасной службы, а следовательно, и от постоянных страхов за собственную жизнь. Наоборот! Начиная с февраля… нет, даже раньше, с тех пор как стало известно о приезде лорда Мильнера, обязанностей у Симановича стало гораздо больше. Если прежде он главным образом обслуживал Распутина, то ныне от постоянно возрастающих забот в пору было потерять рассудок. И никакого роздыха в делах не виделось. Самое невыносимое заключалось в том, что требовалась постоянная готовность действовать, а на любой шаг необходимо было разрешение, - отсюда вот эти участившиеся посещения «Виллы Родэ», невыносимо унизительные, горькие. Все невпопад… Не знаешь, как и угодить. Кошмар какой-то… Скорей бы уж… Невмоготу!
В день царского отречения ресторан «Виллы Родэ» был переполнен с того часа, когда вышли утренние газеты. Огромный город словно сошел с ума от радости. Свершилось! Сдвигались столики. Люди совершенно незнакомые обнимались и по старинному, крест-накрест, целовались. Пальба пробок в потолок напоминала неукротимый праздничный салют.
Угарное веселье затянулось до рассвета. Скрипач поднялся к себе наверх, в угловую комнату, и без сил свалился в кресло. Великая, нечеловеческая усталость мешалась с неудержимым ликованием. Осуществилось самое желанное, самое заветное! Ах, как досадно, что в такой исторический час совершенно не с кем разделить свое торжество. Его распирало от долго сдерживаемых чувств.
Он насладился гибелью мухи, затем выпустил из коробочки еще одну. Не пронимало - приелось! Душа требовала совсем другого. Поэтому он обрадовался, когда бесшумно двигавшийся услужающий вдруг доложил о посещении совсем не ожидавшего-ся гостя. Ага, не усидел! Тоже осознал всю значимость свершившихся событий!
Нет, в такую великую минуту человеку невыносимо находиться в полнейшем одиночестве!
Он распорядился подать бутылку своего любимого вина и специальные бисквиты.