Кузьмин Николай Павлович. Генерал Корнилов. Роман-хроника.

   –Вы боитесь Совета? - осведомился Савинков.
   – Я никого не боюсь. Но я привык равняться на обществен ность!
   – Но разве общественность не озабочена сдачей Риги и дивер сией в Казани? А на очереди германский десант на Балтийское побережье, угроза Ревелю, а там и Петрограду.
   Нервничая, Керенский поднялся и прошел к громадной карте на стене. Он застыл перед ней в позе стратега.
   Савинков негромко обронил: если справедливые требования Корнилова будут отвергнуты, он вынужден подать в отставку.
   Керенский яростно обернулся:
   – Вы предатель! Вы вонзите нож в спину русской революции… Вы корниловец!
   Лицо Савинкова превратилось в ледяную маску.
   – Господин премьер-министр, прошу войти в мое положение. Не могу же я допустить, чтобы важный правительственный документ подписал не глава правительства, а… - Он неожиданно замолк. - Ну… что же? - не вытерпел Керенский. - А кто же? Кто? Договаривайте же!
   – Верховный главнокомандующий, вот кто, - спокойно за ключил Савинков.
   Дернувшись, как от удара, Керенский одарил его отчаянным взглядом. Образ страшного Корнилова придвинулся к нему вплотную.
   – Поезжайте, Борис Викторович. А я… уж здесь. Но вы представляете: Милюков-то? Это возмутительно! Он сколачивает новый «Прогрессивный блок». Раньше - против царя, теперь - против меня.
   Мягко поднимаясь, Савинков усмехнулся: - Александр Федорович, помилуйте… это же отработанный пар.
   –Ну… все-таки…
   Насчет боязни Керенского реакции со стороны Совета Савинков запустил намеренно. Кто, как не Керенский, вошел в состав Совета, сделавшись таким образом своеобразным мостиком между этой новой формой нарождающейся власти и Временным правительством? Министр юстиции первого революционного правительства и в то же время один из руководителей Совета рабочих и солдатских депутатов!.. Теперь запутанность Керенского обозначилась совершенно. Корнилов со своими верными полками сметет и Совет, и правительство. В его глазах цена им совершенно одинакова. Керенский, похоже, согласен поступиться Советом. Но - правительством? На карту ставилась его собственная голова. Еще слава Богу, что ни на одной из петроградских площадей не установлена безжалостная гильотина. Однако расправа все равно будет кровавой. Таков закон революции, закон борьбы.
   Савинков прикинул: теперь Керенский испугался раскосых, азиатских глаз Корнилова. Московское совещание сделало фигуру маленького генерала настоящим символом Надежды на спасение России. Но какая нужда в Керенском ему, Савинкову? Тут… туманно. Все будет зависеть от развития событий. Поэтому он решил удовлетвориться должностью доверенного человека, полномочного посланника главы правительства.
   Он знал (и Керенский тоже знал!) о делегатах большевистского VI съезда. Делегаты уже съехались в Петроград. Работать собираются как бы в подполье. Но какое подполье, какие секреты, если там полным-полно провокаторов? Каждый шаг ленинской партии был заранее известен. Традиции проклятого Азефа… Главным решением VI съезда будет курс на выступление с оружием в руках, на восстание. Большевики надеются на распухший сверх всякой меры гарнизон столицы и на монументальный Кронштадт с его боевыми кораблями, набитыми здоровенной братвой в аршинных клешах. Отсидевшись всю войну в своей надежной крепости, матросня рвется доказать свое р-революционное молодечество. Керенский так и назвал Кронштадт: «разбойничье гнездо». Он напомнил Савинкову, что еще две недели назад правительству обещали для блокирования Кронштадта специальную бригаду с артиллерией. Бригада должна занять Ораниенбаум и оттуда потребовать если не разоружения матросов, то хотя бы соблюдения ими лояльности к правительству.
   Словом, все надежды от очередного поползновения большевиков на власть по-прежнему связывались с армией. А на кого еще надеяться? Вот только как бы исключить из армии таких опаснейших людей, как Крымов и Корнилов?
   Напутствуя Савинкова, глава правительства особенно просил поторопиться с переброской к Петрограду надежных воинских частей. Невозможно работать, ощущая над самой головой занесенную большевистскую дубину! Савинков снова не удержался от укола, напомнив собеседнику, что в свое время и Корнилов, и сам он, Савинков, предлагали правительству самые решительные меры. Тогда, весной и летом, расправиться с большевиками было куда легче, проще, безопаснее, нежели сейчас. Керенский промолчал - как будто покаянно. Сам виноват! Доуступался, додип-ломатничал…
   Направляясь с поручениями Керенского в Ставку, Савинков и в дорожные, бездельные часы не прекращал мучительных раздумий. В частности, его тревожил буквально завтра начинающийся съезд большевиков. Имеются ли у правительства достаточные силы, чтобы прихлопнуть этот съезд? Ну разумеется! Так почему бы не прихлопнуть? Нельзя? Не можно? Но кто же это так властно покровительствует большевикам? А покровительство угадывается явно.
   Что же выходило?
   В мае состоялся съезд сионистов. В августе - большевиков… Там и там - поразительное совпадение программ!
   Нет, что ни говори, а большевистский съезд осуществляется во исполнение какого-то давным-давно составленного и хорошо продуманного плана. Именно отсюда его полнейшая открытость и абсолютная безопасность.
   Черт побери, кто бы мог такое представить всего год назад!
   Савинков не сомневался, что Керенский ему не доверяет. Следовательно, хитрит и притворяется изо всех своих актерских жалких сил. Ну а разве сам он с Керенским не хитрит? Тоже ведь не верит ни на грош! Хитрость на хитрость…
   И в эту долгую дорожную ночь ему внезапно стукнуло: а не присутствует ли и за спиной присяжного с серебряными шпорами какая-нибудь смутная и оттого зловещая фигура наподобие Азефа? Открытие это словно прострелило Савинкова. Он подскочил и сел в разворошенной постели. Вагон мотало. Углы купе тонули в зыбком синем мраке ночника под самым потолком. Власть нового Азефа настолько велика, что у премьер-министра Временного правительства нет ни сил, ни прав его ослушаться. Керенский назначен, он поставлен на свой пост и, как часовой, уйдет лишь по команде разводящего. До тех пор он будет лишь послушный исполнитель, порою сам не понимая до конца своих решений и поступков.
   Как видно, ему уж на роду написано всю жизнь вожжаться со всевозможными Азефами!
   Савинкову было не до сна. Требовалось срочно выбирать: Керенский или Корнилов? С кем ему в конце концов остаться, чью взять сторону, кого предать? Керенский… Точного представления о тех, кто за его спиной, покамест не было. Но вырисовывались определенно Бьюкеннен, Локкарт… пожалуй, даже Рутенберг со своим майским сионистским съездом. А Корнилов? Генералы с остатками разбитой армии?.. Соединение российских сил? Каких? Ведь даже на Московском совещании примерно половина зала шикала и негодовала.
   Да и вот еще вопрос: а примет ли его Корнилов?
   В Могилеве, в Ставке, первым, кто попался Савинкову на глаза, был верный Филоненко. Он встретил «хозяина» на вокзале.
   Филоненко сразу же стал жаловаться на Корнилова. После Московского совещания генерала не узнать. И его азиаты стали просто бешеные. Вчера вечером он попытался попасть в штаб, к самому Корнилову. Для передачи с глазу на глаз у него имелось секретнейшее сообщение. Так не пропустили же! Им говоришь, доказываешь, возмущаешься, а они - одно: - Ны разгабарибат… стрылат будэм!
   – Но ты же комиссар, - заметил Савинков. Филоненко понизил голос:
   – Борис Викторович, в том-то все и дело. На комиссара смотрят уж так косо!
   «Само собой», - подумалось Савинкову. По мнению Корнилова, и комиссаров, и комитеты вообще следовало прижать к ногтю.
   – А что там у тебя за сведения, да еще секретные? - полюбо пытствовал он.
   Филоненко оглянулся, как заговорщик: никого… На днях ему совершенно нечаянно удалось установить, что 7-й Сибирский казачий полк вдруг снялся с позиций, погрузился в эшелоны и тронулся - куда бы вы думали, Борис Викторович? - прямо на Москву. Зачем? Кто распорядился? Какая-то, знаете, ужасная белиберда с приказами… Мало того, двигаясь к Москве, казаки вдруг снова ни с того ни с сего выгрузились из вагонов в Можайске.
   – Борис Викторович, я еле вас дождался. Происходит что-то непонятное. Войска снимаются, войска перевозятся, войска нацеливаются… Кто заправляет всем? Сам Корнилов? Я лично убежден - да!
   Он смотрел честными, преданными глазами.
   «Дур-рак!» - едва не соскочило с языка Савинкова. Задержать казачий полк в Можайске приказал он сам. Этим можно козырнуть и так и эдак: и перед Керенским, и перед тем… ну, тем, с кем еще придется иметь дело. Дескать, и мы не сидели сложа руки, тоже что-то соображали и принимали кое-какие меры по силе, так сказать, возможности… Филоненко с его идиотской старательностью и преданностью едва не испортил задуманной игры.
   Возле бывшего губернаторского дома, где с осени 1915 года стала помещаться Ставка, Савинкова покорил дорогой его сердцу воинский порядок: часовые на постах стояли в струнку, а не вразвалку и четко отдавали честь. «Ну вот… можно же!» - подумалось ему. Страшных текинцев он увидел, когда миновал ворота, - пестро одетые джигиты несли внутреннюю охрану. На главном посту столичного гостя встретил Хаджиев и повел с собой. Савинков шагал развалисто и независимо, Филоненко невольно ежился и затравленно поглядывал на свечками застывших часовых в огромных косматых папахах. Текинцы отвечали ему ледяными, презрительными взглядами из-под кудрявых волос.
   Хаджиев, тонко, словно институтка, перехваченный в талии, двигался летучим, мягким шагом. Писательским глазом Савинков отметил в его походке что-то звериное - сильное и молодое.
   Филоненко продолжал нашептывать, заставляя Савинкова склоняться ухом вбок:
   – Они тут очень нас боятся. Я имею в виду террор… возможность покушения. Видите, как они нас пасут? И будут пасти, уверяю вас! Да вы и сами убедитесь…
   В сопровождении Хаджиева они вошли в огромный кабинет Верховного. Лавр Георгиевич, маленький, измученный, поднялся за столом. Он приветствовал Савинкова и совсем не замечал Филоненко. Хаджиев, по обыкновению, застыл у двери. «Максимилиан прав», - отметил Савинков, располагаясь на жестком стуле возле самого стола. В кабинете появился генерал Лукомский. С папкой бумаг он остановился в нерешительности: он не ожидал увидеть посторонних.
   – Лавр Георгиевич, - громко объявил Савинков, - я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.
   Немедленно повернулся и направился к двери Лукомский. За ним вяло поплелся Филоненко. Хаджиев пропустил всех и вышел сам. Корнилов и Савинков остались одни.
   Бремя верховной военной власти, на взгляд Савинкова, сильно согнуло маленького генерала. В облике Корнилова появилось что-то беззащитное… После бессонных дорожных размышлений Савинков приглядывался ко всему вокруг оценочным взглядом придирчивого покупателя… Впрочем, на плечи генерала наваливались тяжести не только армейские, но и политические. Недаром Керенский опасался его одного, и больше никого. Ну разве еще Крымова…
   Корнилов удивился, что Керенский не приехал сам, а прислал замену. Савинкову показалось, что генерал расстроился. Он принялся его успокаивать.
   – Александр Федорович с нами, - заявил он. - Делегируя меня сюда, он специально подчеркнул, что питает надежду на ваш характер, на ваши силы. Вам надлежит как можно поскорее навести порядок в нашем кабаке. Повторяю вам: Александр Фе дорович за порядок!
   Затем с оттенком барственного превосходства он упрекнул Корнилова за резкий тон «Записки». - Она прочитана? - сухо спросил Корнилов, не отрывая сумрачного взгляда от сомкнутых рук, положенных перед собой на стол.
   – Прочитана, прочитана… И еще как прочитана! Но… по звольте уж мне быть совершенно откровенным, генерал. Я знаю: вы не симпатизируете Керенскому. Да и не вы одни. Но вот вы его снимете… так? А кого вместо него? Ну, кого, кого? О-о, вот в том-то и дело! Некого. Совершенно некого. Альтернативы Керен скому нет. И это надо признать. И с этим надо смириться. По том… может быть. Но сейчас, в настоящую минуту… нету, просто нету никого!
   К слову он ввернул, что буквально накануне пригрозил Керенскому собственной отставкой.
   – Мы с вами союзники, генерал. Больше скажу: нам с вами надлежало бы дать аннибалову клятву. Ведь Отечество-то наше в опасности!
   Колючим голосом Корнилов осведомился, каким это образом его «Записка» буквально на следующий день из правительственной канцелярии вдруг оказалась в редакциях газет? Савинков будто того и ждал. Он лучезарно улыбнулся, приложил к груди руки:
   – Так а я-то о чем? Именно, именно! Не исключаю и вульгар ный шпионаж… да. Потому я и протягиваю руку, потому-то я и здесь: наше с вами Отечество в опасности, генерал!
   О положении в столице он сообщил следующее. Сейчас, когда они сидят и разговаривают, в Петрограде открывается VI съезд партии большевиков, партии Ленина. «Товарищи» на этот раз настроены решительно: брать в руки оружие и захватывать власть силой. Июльские ошибки ими учтены, теперь они уверены в успехе. Поэтому Керенский, как глава правительства, обращается к Корнилову с призывом поторопиться с переброской к Петрограду надежных воинских частей. 3й Конный корпус? Превосходно! Но нельзя ли все же поскорее? Сейчас дорог буквально каждый час!
   Руки Корнилова разнялись и вновь соединились. Он заметил, что выступление большевиков, как видно, снова, как и в июле, связано с немецким наступлением. Рига оставлена нашими войсками, ожидается десант на Балтийское побережье. Если это произойдет, судьба Ревеля будет решена…
   Савинков сказал:
   – Большевики ждут немцев в Петрограде. В этом нет никаких сомнений. Ленин усердно исполняет свою роль. Александр Федорович согласен объявить Петроград на осадном положении. Наша столица становится городом прифронтовым.
   Дыхание Корнилова сделалось прерывистым. Он стиснул пальцы так, что остро обозначились худенькие коричневые костяшки. - Я вижу дорогого мне человека в смертельной горячке. Я вижу, как его тело облепили мириады вшей. Здесь отнюдь не случай с Гулливером, здесь - страшней. Я не могу больше смотреть, я не могу больше мириться. Мою Россию растоптали, заразили… волокут в могилу. Погодите, дайте мне сказать. Недавно у меня был разговор с двумя министрами. Сидят в моей приемной и сплетничают: «Нельзя-а… у него же нет никакой политической физиономии». Это они обо мне: «Нельзя-а… поймите же!» Болтуны проклятые! А я хочу лишь одного - смахнуть всех вшей и пусть страна поднимется и оглядится после своей горячки. Вот и вся моя политика!
   – Прекрасно! - восторженно воскликнул Савинков. - Пре красно, генерал! Но успокойте же меня… всех нас, сказав вот так же честно, прямо, по-военному: вы хоть представляете, что в случае конфликта окажется у вас в руках? Ну что вы на меня так смотрите? У вас же окажется руль власти. Руль государственного управления Россией!
   – Ну так что же? Не пойму, - нахмурился Корнилов.
   Савинков придвинулся:
   – А вы уверены, что у вас хватит духу выпустить этот руль, отдать его в другие руки?
   «Ах, вот они о чем! Вот что их тревожит…» - Простите великодушно, Борис Викторович, но я отвечу по-станичному. У нас в станице в таких случаях говорят: «Свекровка-блядь снохе не верит!»
   Всплеснув руками, Савинков вдруг раскатился счастливым громким смехом. Он покатывался и восклицал:
   – Ах, ах… как замечательно!
   Не удержавшись, улыбнулся и Корнилов:
   – Вы никак не хотите поверить, что мне не нужна никакая ваша власть. Я - военный. Я принимал присягу. И я подчинюсь любому решению Учредительного собрания. Народ наш скажет свое слово - и я уйду.
   Савинков вдруг засуетился:
   – Прекрасно сказано, генерал. Это меняет все дело. Это же совершенно все меняет, генерал!
   – Вспомните Минина, вспомните князя Пожарского. Ну? Каждый должен заниматься своим делом. - Лавр Георгиевич… - голос Савинкова сделался укромным, вкрадчивым, - вы уполномочиваете меня передать все это Александру Федоровичу? Не скрою, это его воодушевит.
   – А для чего же мы с вами тут сидим? Передайте и добавьте: за решительным человеком я пойду как солдат. И никогда не отступлю! Решительного Керенского я поддержу всеми силами.
   – Вашу руку, генерал! - вскричал Савинков. - Я немедлен но отправляюсь в Петроград. Я тороплюсь. Я думаю - теперь мы спасены!
   «Насколько все же проще, легче разговаривать с военными, - думал Савинков, размышляя о своем успехе в Ставке и готовясь к встрече с Керенским. - Корнилов - кремень, Керенский - студень. А с кремнем, как ни странно, все же легче, чем со студнем!»
   Генерал Крымов снова появился в Могилеве. Этому кипучему человеку не сиделось на месте. Он сгорал от нетерпения. Корнилова он в Ставке не застал: главковерх был в поездке. Возвращения его ожидали через два дня.
   С генералом Лукомским, занятым сверх головы, Крымов увлеченно рассуждал о том, что глаза русского народа кажется начинают с надеждой устремляться на свою армию. А какая еще сила способна остановить развал в державе? И в этом отношении имя Корнилова обрело ореол спасителя Отечества.
   Накануне вечером в переполненном ресторане генерал Крымов стал свидетелем, когда молоденький поручик, целуя руки своей даме, восторженно повторял: «Слава Богу, теперь мы спасены, спасены… О Корнилов! Мы здесь все корниловцы, моя дорогая!» В ресторане гуляла военная молодежь и за всеми столиками произносилось имя Верховного главнокомандующего. Генерал Крымов в мрачном одиночестве допивал бутылку шампанского иразмышлял о том, что надо дождаться возвращения Корнилова и чистосердечно признаться ему во всех своих прегрешениях («Вольных и невольных», - мысленно добавил он.). Дело в том, что Крымов, не доверяя «Союзу офицеров», создал в 3-м Конном корпусе свою офицерскую организацию. В отличие от многих генералов, «путающихся в сношениях с правительством», он давно пришел к неутешительному выводу, что «дело швах». (Вчера он так и заявил Лукомскому, своему старому товарищу.) По мнению Крымова, следовало основательно готовиться к длительной борьбе с подлыми разрушителями государства. Он даже допускал, что, пожалуй, придется, как в войне с Наполеоном, прибегнуть к партизанским методам. Центром русского сопротивления он предлагал сделать Киев, «матерь городов русских». И уж из Киева, с берегов Днепра, «кинуть клич» на всю Россию. Он повторял, что 300 лет назад спасение России пришло со стороны, из глубокой провинции.. Пусть на этот раз спасители явятся не с берегов Волги, а с берегов Днепра!
   Вчера он признался Лукомскому, что его конспиративные расчеты и надежды потерпели крах.
   Последние полгода он сам вникал во все тонкости своего заговора. Тщательно отбирая офицеров, он снабжал их деньгами, паролями и явками и командировал в Петроград. Люди уезжали, обещая генералу встретить славный 3-й Конный корпус на улицах и площадях Петрограда. Они ударят изнутри. Генерал Крымов, следя из Ставки за передвижениями эшелонов корпуса, сладостно предвкушал, как он возьмет в смертельные клещи - с фронта и одновременно с тыла - всю расплодившуюся столичную сволочь. А после этого скромно отойдет в сторонку. «Пожалуйста, господа, продолжайте ваше дело. Я - свое сделал. Хорошо ли, плохо ли, но осуществил. Разумеется, как умел. Уж не обессудьте!»
   Ничего этого не будет, не получится. Вчера он признался, что командированные офицеры-заговорщики, едва успев добраться до Петрограда, кидались с головою в безудержную пьянку, в разврат. Таким образом немалые средства, вытянутые у недоверчивых промышленников, «сгорели» в кабинетах «Виллы Родэ» и «Аквариума»… Рассказывая, Крымов безудержно сквернословил: «Развратничали под высокими лозунгами, подлецы! Нашли свое поле чести на животах проституток!»
   Игра в отдельный заговор, закончившаяся столь позорно, доставляла Крымову страдания. Отныне он решил предоставить себя («всего - с ног до головы») в распоряжение Корнилова. Он вынашивал мстительную мысль ворваться в Петроград и с особенной жестокостью расправиться с предателями, разложившимися в грязных кабаках. Уж эти от него не дождутся никакого снисхождения! По секрету генерал Лукомский сообщил, что ему в скором времени придется расстаться с Корниловым: предполагалось назначить его командующим полевой армией. На его место скорей всего заступит генерал Романовский, занимающий пост генерал-квартирмейстера штаба Ставки. Крымов, дожидаясь возвращения Корнилова, стал почаще захаживать к Романовскому. Отношения завязывались трудно. Сухой и педантичный человек, Романовский жил только службой. В генеральской среде его сильно недолюбливали. Он об этом знал и держался с подчеркнутой надменностью.
   Генерал Крымов ценил генерал-квартирмейстера за прямоту характера. Романовский обыкновенно предпочитал молчать, но если его спрашивали, он не вилял, не дипломатничал, а высказывался напрямик, словно стрелял в упор. Нынешним летом в штабе Юго-Западного фронта при обсуждении планов предстоящего гибельного наступления он не постеснялся сухо и невозмутимо заявить самому Керенскому, военному министру:
   – Я плохо помню начало вашей длинной речи, господин министр. Потому не могу понять и середины. Что же касается конца, то я с ним совершенно не согласен. Начинать наступление фронт не может и не должен.
   Болтливый Керенский побагровел, его длинное, лошадиное лицо задрожало от возмущения. Но Могилев - не Питер, и он стерпел. С генералами истерики не закатишь.
   Крымов постоянно помнил, что Романовского и Корнилова связывало глубочайшее взаимное уважение. Оба считались людьми одного сорта.
   В кабинете генерал-квартирмейстера царил идеальный порядок. Сам
   Романовский, неизменно застегнутый на все пуговицы, являл разительный контраст с лихим кавалерийским генералом. Тучной шее Крымова было нестерпимо от удушливого ворота мундира, виднелась несвежая, измятая сорочка. Колени генерала расставлены, могучая рука нетерпеливо перебирает на колене пальцами.
   У Крымова в Петрограде имелся доверенный человек, полковник Самарин. Он пристроил его там еще весной, уезжая принимать 3-й Конный корпус. Самарин регулярно доносил о том, что происходит в высших сферах, помогая Крымову правильно ориентироваться. От него вовремя узналось о позорном «подсевании» генералов Брусилова и Бонч-Бруевича, он же тревожно сообщил, что возникли слухи о замене Корнилова на посту главковерха самим Керенским. Там, в Петрограде, не прекращались интриги, обострялась с каждым часом борьба за власть.
   Романовский, выслушав, помедлил и сухо произнес:
   – Армия слишком острый инструмент, чтобы им играться.
   – Хорош будет Верховный, нечего сказать! - хохотнул Крымов.
   Неожиданно Романовский произнес чуть нараспев:
   – «И тогда, ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!»
   Не понимая, Крымов честно выпучил глаза: стихов Северянина он не читал. Романовский поспешил перевести разговор на старый тон:
   – Правительство, к сожалению, совершенно окривело на левый глаз. Оно боится армии, как зверя, и ждет удара справа. Его ударят слева, и очень скоро. К сожалению, этот удар будет и по нас.
   На взгляд Романовского, приметой времени становится удивительная прострация центральной власти, ее необъяснимое оцепенение, почти полный паралич. Он предлагал ввести Верховного главнокомандующего в состав правительства. Иначе придется ставить вопрос о суверенитете военного командования. А там и диктатура - как хирургическая операция.
   Затем он раздумчиво произнес: - Я что-то плохо верю в союз Керенского с Корниловым.
   –Я тоже! - немедленно откликнулся Крымов.
   Окинув его оценивающим взглядом, Романовский предложил:
   –А вы скажите об этом самому. (Так он называл Корнилова.)
   –Я-то скажу… Мне-то что? Но вот послушает ли?
   –Вас послушает.
   Дождавшись главковерха, Крымов не узнал старого товарища. Корнилов выглядел подобранным, сосредоточенным. Он производил впечатление птицы, спустившейся с громадной высоты. Крымов догадывался, что происходит. По газетным страницам гуляла патриотическая речь Корнилова на Московском совещании. Маленького генерала сравнивали с Наполеоном и с князем Пожарским. Столичные деятели стремились заключить Верховного главнокомандующего в свои объятия. Такой влиятельный одно-партиец им был необходим.
   Помня о совете Романовского, генерал Крымов начал свой разговор с непримиримого: не верь никому! Обманут, обведут, предадут… Уж я-то знаю этих подлецов! - Бог с тобой, Александр Михайлович. Они нам уступают всю свободу маневра. Мне Савинков это определенно сообщил. Керенский сам ищет нашего союза!
   –Лавр Егорыч, и ты ему веришь?
   – Не поверил бы. Но Савинков! Он меня еще не подводил.
   –Так подведет!
   Но зачем, зачем? С какою целью? Сам рассуди: разве мы им не нужны? У них же нет никаких сил. Только мы!- Все равно не верю!
   Корнилов осведомился, как идет переброска корпуса.
   – Вот тебе еще, Александр Михайлович: правительство ждет не дождется твоих дивизий!
   Сдержанно засопев, Крымов ударил кулаком в ладонь: - Ох, мне бы только войти в Питер! Уж они у меня попляшут, сволота проклятая!
   –Такого тебя никто не пустит, Александр Михайлович! - усмехнулся
   Корнилов.
   –Сам войду!
   – Ты бы хоть помалкивал… Крымов глубоко вздохнул:
   – Нам сейчас не до марципанов, Лавр Егорыч. Мы у последнего предела. Узел надо разрубать, спасать, что еще можно…
   Вечером он выехал из Могилева, узнав из очередной депеши полковника Самарина, что передовые части 3-го Конного корпуса ожидаются на станции Вырица.