Страница:
«Опоздал…» - усмехнулся Лавр Георгиевич.
Ночь прошла без сна. Лавр Георгиевич задремывал и просыпался от гортанных окриков часовых. Утром Хаджиев принес закопченный котелок, снятый прямо с огня. Он приготовил «уллы-бояру» крепчайшего чая, заваренного так, как это принято на холодных песчаных становищах кочевников в разгар зимы. Обжигая губы, Корнилов выпил две громадные кружки и сразу ощутил, как просветлело в голове.
В полдень автомобиль доставил его к Больпюму театру. Издали он увидел почетный караул юнкеров. Коридором по пути к колоннам выстроился ударный женский батальон. Верховский, назначенный командовать Московским военным округом, встретил Корнилова рапортом.Корнилов быстро пересек громадный вестибюль театра в окружении текинцев. Народу почти не было, все сидели в зале. Генерал появился в ложе, и по залу пронеслось движение. Головы завертелись. Лавр Георгиевич поместился так, чтобы его не было видно снизу. На сцене за большим столом сидели бороды, лысины, сюртуки и военные мундиры. Корнилов узнал зеленую фигуру Керенского с длинным лицом. Премьер-министр опасался неизбежного восторга и с беспокойством посматривал на корниловскую ложу.
На сцене в это время, у самой рампы, совершалось театральное братание. Комиссар Бубликов, тот самый, что в марте арестовывал царя, обнимался с Церетели. Они сплелись в объятиях и, поглядывая в зал, не разнимали рук. Им аплодировали: слева - сдержанно, справа - довольно бурно. Игрался хорошо продуманный спектакль: происходило историческое примирение давних политических противников.
За кулисами Некрасов затеял спор с полковником Роженко. Перед Некрасовым лежал список ораторов, заранее одобренный и утвержденный. Полковник требовал, чтобы слово без всякой очереди было предоставлено Корнилову. Он уже в театре.
Позвольте, а он от какой организации? - делая наивные глаза, спросил Некрасов.
У полковника заходили желваки.
Это еще что такое? - с бешенством заговорил он. - Как вас прикажете понимать? А?
– Хорошо, хорошо, хорошо! - зачастил Некрасов и побежал на сцену, к Керенскому.
Делать нечего, приходилось объявлять. Напряженная тишина буйно взорвалась, едва раздалась фамилия Корнилова. Люди вскакивали на ноги и восторженно лупили в ладони. Некоторые остались сидеть и демонстративно вытянули ноги. - Встать, хамы! - кричали им.
–Прислужники… лакеи… - огрызались те.
Назревала вульгарная базарная потасовка. Пришлось вмешаться Керенскому. Покуда Корнилов на просторе неоглядной сцены устанавливался на трибуне, премьер-министр залился в привычном адвокатском красноречии.
Он сказал о «картине великого распада, великих процессах разрушения», охвативших Россию, и напомнил, что совещание призвано указать пути выхода из этого мучительного состояния.
– Мы можем этого достичь только великим подъемом любви к своей Родине и к завоеваниям революции, любви и беззаветной жертвенности, решительного отказа от всего своекорыстного и группового во имя общего и целого…
В зале возник и стал нарастать шум, и Керенский сообразил, что следует умолкнуть. Он сделал длинный и широкий жест рукой в сторону трибуны.
Эти мгновения, эти свои первые слова, предназначенные всей стране, Лавр Георгиевич вспоминал впоследствии не раз.
– Как Верховный главнокомандующий, - послышался его взволнованный голос, - я приветствую Временное правительст во, приветствую все государственное совещание от лица действующей армии… - Он переждал быстрый всплеск рукоплесканий. -Я был бы счастлив добавить, что приветствую вас от лица тех армий, которые там, на границах, стоят твердой и непоколебимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России. Но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед Родиной.
Он напомнил о позоре недавнего Тарнопольского прорыва, о потере Галиции и Буковины, о том, что враг уже стучится в ворота Риги. Русская армия отступает, она бежит. Она утеряла всю свою боеспособность. Причиной этого развала он в первую голову назвал небывалую травлю офицерства. («Правильно!» - раздался громкий возглас в зале.) Корнилов рассказал о прапорщике, недавно подобранном в Петрограде, на мостовой. Что с ним случилось? Он попросту свалился в обморок от голода! (Из зала крик: «Позор!»)
Невысокий, стриженный под солдата генерал взволнованно рассказывал о фронтовых делах, о которых все, кто сидел в этом нарядном, праздничном зале, имели представление лишь по газетам. Но как же врали подлецы газетчики!
К концу своей речи Лавр Георгиевич чуть охрип:
– Я наблюдаю: страна хочет жить. И как вражеское наваждение уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную, невежественную массу безответственные лозунги… Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа, я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты!
Закончив говорить, Лавр Георгиевич не стал подниматься в ложу и сразу же уехал из театра.
Провожали его бурно, горячо, многие снова вскочили на ноги.
Наконец зал успокоился. Всеми овладело такое ощущение, что вот теперь и надо начинать работу совещания. Вчерашний бурный день пошел насмарку, погублен в рутинной заседательской болтовне, в демагогии опытных политических мошенников.
Изменился сам тон ораторов после Корнилова. Прокопович, министр труда и промышленности, позволил себе резко отозваться о разрухе и о дороговизне продолжавшейся войны. В стране наблюдалась обвальная инфляция, деньги Временного правительства, называемые в просторечии «керенками», не стоили той бумаги, на которой печатались… Некрасов, занявший пост министра финансов, поддержал Прокоповича, язвительно заключив, что новый строй России обходится куда дороже старого, царского, самодержавного…Гучков, еще сохранявший ореол недавней популярности, долго устраивался на трибуне, возился, перекладывал бумаги, вздевал и снова стаскивал очки. Наконец собрался с духом и брякнул:
– Господа, мы воевали плохо. Да, плохо… Но теперь, - голос его вдруг зазвенел, - мы воюем еще хуже!
Он стал говорить о настоящем крахе отечественной промышленности, о продовольственном кризисе, о катастрофическом состоянии транспорта. Пресловутые «керенки» - свидетельство нынешнего состояния страны, принявшего характер народного бедствия. В стране работает исправно всего один станок - печатный. Он наводняет бедную Россию ничего не стоящими денежными знаками.
В заключение Гучков прокаркал о растущем недовольстве населения, о «накапливании всеобщего озлобления».
Совещание затянулось допоздна. Расходиться не хотелось. За стенами Большого театра делегатов поджидала, подкарауливала суровая и страшная действительность. А здесь, среди своих, было вполне безопасно и даже уютно, словно под домашним абажуром. Миновала полночь. Зал принял таборный цыганский вид. Многие курили прямо в креслах. Не до приличий! Густые клубы дыма слоились вокруг знаменитой люстры.
Наконец поднялся Керенский. Ему предстояла тяжелая обязанность - закрыть, сказать последнее слово, напутствовать и ободрить, вселить в расходившихся уверенность, что два дня сладкого пустобайства потрачены не понапрасну.
– Пусть будет, что будет, - бросал он в зал с привычным пафосом. - Пусть наше сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили столь презрительно. Но затопчу я их сам, сам! Затопчу, брошу ключи от сердца любящих людей и буду думать только о государстве, о нашей с вами дорогой России!
Маловато, слабовато, а главное, недостаточно уверенно… Делегаты расходились и, пробираясь темными улицами, невольно вспоминали маленького генерала с коричневым лицом, предупредившим их о том, как дорога сейчас буквально каждая минута.
В тот день, вернее, в ночь страна еще не знала того, о чем было доложено Корнилову, едва он вернулся из Большого театра: в Казани какие-то злоумышленники взорвали артиллерийские склады. Неслыханный гром потряс этот большой приволжский город. На воздух взлетело более миллиона заготовленных для фронта снарядов.
«Ну вот!» - подумал в первую минуту генерал. Вражеские лазутчики (о них предупреждала русская разведка) начали прямые боевые действия. Война пошла в открытую.Как жаль, что он не знал о казанском взрыве до выступления в Большом театре! Вся речь вышла бы совсем иной…
Своей речью на совещании Лавр Георгиевич остался недоволен. Получилось звучно, но безопасно. Он стал опасаться своей «зарывистости». Начинала сказываться проклятая политика. Приходилось говорить совсем не то, что на душе… И сразу же всплыл образ генерала Скобелева. Его тогда в Москве встречали столь же бурно, коленопреклоненно. Он смело выступал - особенно в Париже. И вдруг умолк, ушел из жизни - полный сил, стремлений, планов… Ох эта политика!
Вошел Хаджиев и доложил, что к «уллы-бояру» просятся два солидных, важных господина. Он подал две визитные карточки: Путилов и Вышнеградский. Ого, господа банкиры! Ей-богу, к нему сюда в вагон, на вокзал, являются, словно к настоящему главе государства!
Оба банкира, люди больших денег и больших возможностей
(«меркантилыцики», как их называл Новосильцов), отличались от того же Милюкова скупостью слов и ясностью намерений. Они не тратили слов понапрасну. Дав понять, что видят в Корнилове честного и безыскусного солдата, они предложили свою помощь в его борьбе против вражеской работы. А такая работа набирала мах. Пять дней назад здесь, в Москве, состоялась городская конференция РСДРП(б). Итогом ее усилий и была всеобщая стачка в день открытия Московского совещания. В самый день открытия, 12 августа, газета «Социал-демократ» вышла с призывом во всю первую страницу: «Сегодня день всеобщей стачки! Пусть остановится вся жизнь в Москве!» Всю последнюю неделю большевики превратили Москву в центр борьбы против последних остатков российской государственности. Торжествует их старинный лозунг «Чем хуже, тем лучше!» Вчера - но уже в Петрограде - состоялось заседание большевистского Центрального Комитета. Из Москвы туда был вызван комиссар Янкель Юровский с отчетом о том, как удалось помешать работе государственного совещания…
Беседу вел в основном Путилов. Его спутник не переставая изучал Корнилова маслеными, чуть навыкате глазами. Заметив недовольство генерала, он вставил замечание, напомнив, что после 25 октября легитимная власть в стране будет отсутствовать, а поскольку в настоящее время соперничество в основном идет между деятелями Госдумы и Совета, то, естественно, победителем в этой затянувшейся междоусобице окажется некто третий. Надо ли доказывать, что этим третьим будут большевики во главе с Лениным?
Ночные гости поставили Корнилова в известность, что за последние десять дней удалось сильно сблизить позиции противников российского развала. Съезд представителей торговли и промышленности, а также совещание общественных деятелейодобрили призыв, высказанный Рябушинским: «Люди торговые, надо спасать землю Русскую!» Слова эти памятны каждому, их триста лет назад произнес нижегородский купчина Кузьма Минин.
– Господин генерал, - снова подал голос Вышнеградский, - вы же сами видите, мы немножечко начали не с того конца. В Нижнем Новгороде начинали с Минина, а уж затем нашли Пожарского. У нас сейчас имеется Пожарский, но Мининых нет. Нету! Вот мы и решили… - не договорив, он вдруг ослепительно усмехнулся, показав ряд крепких зубов.
Короче, финансисты и промышленники обещали Корнилову любую помощь. Для спасения России не жалко никаких средств.
Проводив их, Лавр Георгиевич опрокинулся на постель, не раздеваясь. Сердце билось беспокойно и тревожно. Стране надоели излияния пустобаев, она хотела дел, свершений, конца неразберихи и хаоса.
России обрыдла керенщина, она ждала корниловщины!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Ночь прошла без сна. Лавр Георгиевич задремывал и просыпался от гортанных окриков часовых. Утром Хаджиев принес закопченный котелок, снятый прямо с огня. Он приготовил «уллы-бояру» крепчайшего чая, заваренного так, как это принято на холодных песчаных становищах кочевников в разгар зимы. Обжигая губы, Корнилов выпил две громадные кружки и сразу ощутил, как просветлело в голове.
В полдень автомобиль доставил его к Больпюму театру. Издали он увидел почетный караул юнкеров. Коридором по пути к колоннам выстроился ударный женский батальон. Верховский, назначенный командовать Московским военным округом, встретил Корнилова рапортом.Корнилов быстро пересек громадный вестибюль театра в окружении текинцев. Народу почти не было, все сидели в зале. Генерал появился в ложе, и по залу пронеслось движение. Головы завертелись. Лавр Георгиевич поместился так, чтобы его не было видно снизу. На сцене за большим столом сидели бороды, лысины, сюртуки и военные мундиры. Корнилов узнал зеленую фигуру Керенского с длинным лицом. Премьер-министр опасался неизбежного восторга и с беспокойством посматривал на корниловскую ложу.
На сцене в это время, у самой рампы, совершалось театральное братание. Комиссар Бубликов, тот самый, что в марте арестовывал царя, обнимался с Церетели. Они сплелись в объятиях и, поглядывая в зал, не разнимали рук. Им аплодировали: слева - сдержанно, справа - довольно бурно. Игрался хорошо продуманный спектакль: происходило историческое примирение давних политических противников.
За кулисами Некрасов затеял спор с полковником Роженко. Перед Некрасовым лежал список ораторов, заранее одобренный и утвержденный. Полковник требовал, чтобы слово без всякой очереди было предоставлено Корнилову. Он уже в театре.
Позвольте, а он от какой организации? - делая наивные глаза, спросил Некрасов.
У полковника заходили желваки.
Это еще что такое? - с бешенством заговорил он. - Как вас прикажете понимать? А?
– Хорошо, хорошо, хорошо! - зачастил Некрасов и побежал на сцену, к Керенскому.
Делать нечего, приходилось объявлять. Напряженная тишина буйно взорвалась, едва раздалась фамилия Корнилова. Люди вскакивали на ноги и восторженно лупили в ладони. Некоторые остались сидеть и демонстративно вытянули ноги. - Встать, хамы! - кричали им.
–Прислужники… лакеи… - огрызались те.
Назревала вульгарная базарная потасовка. Пришлось вмешаться Керенскому. Покуда Корнилов на просторе неоглядной сцены устанавливался на трибуне, премьер-министр залился в привычном адвокатском красноречии.
Он сказал о «картине великого распада, великих процессах разрушения», охвативших Россию, и напомнил, что совещание призвано указать пути выхода из этого мучительного состояния.
– Мы можем этого достичь только великим подъемом любви к своей Родине и к завоеваниям революции, любви и беззаветной жертвенности, решительного отказа от всего своекорыстного и группового во имя общего и целого…
В зале возник и стал нарастать шум, и Керенский сообразил, что следует умолкнуть. Он сделал длинный и широкий жест рукой в сторону трибуны.
Эти мгновения, эти свои первые слова, предназначенные всей стране, Лавр Георгиевич вспоминал впоследствии не раз.
– Как Верховный главнокомандующий, - послышался его взволнованный голос, - я приветствую Временное правительст во, приветствую все государственное совещание от лица действующей армии… - Он переждал быстрый всплеск рукоплесканий. -Я был бы счастлив добавить, что приветствую вас от лица тех армий, которые там, на границах, стоят твердой и непоколебимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России. Но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед Родиной.
Он напомнил о позоре недавнего Тарнопольского прорыва, о потере Галиции и Буковины, о том, что враг уже стучится в ворота Риги. Русская армия отступает, она бежит. Она утеряла всю свою боеспособность. Причиной этого развала он в первую голову назвал небывалую травлю офицерства. («Правильно!» - раздался громкий возглас в зале.) Корнилов рассказал о прапорщике, недавно подобранном в Петрограде, на мостовой. Что с ним случилось? Он попросту свалился в обморок от голода! (Из зала крик: «Позор!»)
Невысокий, стриженный под солдата генерал взволнованно рассказывал о фронтовых делах, о которых все, кто сидел в этом нарядном, праздничном зале, имели представление лишь по газетам. Но как же врали подлецы газетчики!
К концу своей речи Лавр Георгиевич чуть охрип:
– Я наблюдаю: страна хочет жить. И как вражеское наваждение уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную, невежественную массу безответственные лозунги… Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа, я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты!
Закончив говорить, Лавр Георгиевич не стал подниматься в ложу и сразу же уехал из театра.
Провожали его бурно, горячо, многие снова вскочили на ноги.
Наконец зал успокоился. Всеми овладело такое ощущение, что вот теперь и надо начинать работу совещания. Вчерашний бурный день пошел насмарку, погублен в рутинной заседательской болтовне, в демагогии опытных политических мошенников.
Изменился сам тон ораторов после Корнилова. Прокопович, министр труда и промышленности, позволил себе резко отозваться о разрухе и о дороговизне продолжавшейся войны. В стране наблюдалась обвальная инфляция, деньги Временного правительства, называемые в просторечии «керенками», не стоили той бумаги, на которой печатались… Некрасов, занявший пост министра финансов, поддержал Прокоповича, язвительно заключив, что новый строй России обходится куда дороже старого, царского, самодержавного…Гучков, еще сохранявший ореол недавней популярности, долго устраивался на трибуне, возился, перекладывал бумаги, вздевал и снова стаскивал очки. Наконец собрался с духом и брякнул:
– Господа, мы воевали плохо. Да, плохо… Но теперь, - голос его вдруг зазвенел, - мы воюем еще хуже!
Он стал говорить о настоящем крахе отечественной промышленности, о продовольственном кризисе, о катастрофическом состоянии транспорта. Пресловутые «керенки» - свидетельство нынешнего состояния страны, принявшего характер народного бедствия. В стране работает исправно всего один станок - печатный. Он наводняет бедную Россию ничего не стоящими денежными знаками.
В заключение Гучков прокаркал о растущем недовольстве населения, о «накапливании всеобщего озлобления».
Совещание затянулось допоздна. Расходиться не хотелось. За стенами Большого театра делегатов поджидала, подкарауливала суровая и страшная действительность. А здесь, среди своих, было вполне безопасно и даже уютно, словно под домашним абажуром. Миновала полночь. Зал принял таборный цыганский вид. Многие курили прямо в креслах. Не до приличий! Густые клубы дыма слоились вокруг знаменитой люстры.
Наконец поднялся Керенский. Ему предстояла тяжелая обязанность - закрыть, сказать последнее слово, напутствовать и ободрить, вселить в расходившихся уверенность, что два дня сладкого пустобайства потрачены не понапрасну.
– Пусть будет, что будет, - бросал он в зал с привычным пафосом. - Пусть наше сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили столь презрительно. Но затопчу я их сам, сам! Затопчу, брошу ключи от сердца любящих людей и буду думать только о государстве, о нашей с вами дорогой России!
Маловато, слабовато, а главное, недостаточно уверенно… Делегаты расходились и, пробираясь темными улицами, невольно вспоминали маленького генерала с коричневым лицом, предупредившим их о том, как дорога сейчас буквально каждая минута.
В тот день, вернее, в ночь страна еще не знала того, о чем было доложено Корнилову, едва он вернулся из Большого театра: в Казани какие-то злоумышленники взорвали артиллерийские склады. Неслыханный гром потряс этот большой приволжский город. На воздух взлетело более миллиона заготовленных для фронта снарядов.
«Ну вот!» - подумал в первую минуту генерал. Вражеские лазутчики (о них предупреждала русская разведка) начали прямые боевые действия. Война пошла в открытую.Как жаль, что он не знал о казанском взрыве до выступления в Большом театре! Вся речь вышла бы совсем иной…
Своей речью на совещании Лавр Георгиевич остался недоволен. Получилось звучно, но безопасно. Он стал опасаться своей «зарывистости». Начинала сказываться проклятая политика. Приходилось говорить совсем не то, что на душе… И сразу же всплыл образ генерала Скобелева. Его тогда в Москве встречали столь же бурно, коленопреклоненно. Он смело выступал - особенно в Париже. И вдруг умолк, ушел из жизни - полный сил, стремлений, планов… Ох эта политика!
Вошел Хаджиев и доложил, что к «уллы-бояру» просятся два солидных, важных господина. Он подал две визитные карточки: Путилов и Вышнеградский. Ого, господа банкиры! Ей-богу, к нему сюда в вагон, на вокзал, являются, словно к настоящему главе государства!
Оба банкира, люди больших денег и больших возможностей
(«меркантилыцики», как их называл Новосильцов), отличались от того же Милюкова скупостью слов и ясностью намерений. Они не тратили слов понапрасну. Дав понять, что видят в Корнилове честного и безыскусного солдата, они предложили свою помощь в его борьбе против вражеской работы. А такая работа набирала мах. Пять дней назад здесь, в Москве, состоялась городская конференция РСДРП(б). Итогом ее усилий и была всеобщая стачка в день открытия Московского совещания. В самый день открытия, 12 августа, газета «Социал-демократ» вышла с призывом во всю первую страницу: «Сегодня день всеобщей стачки! Пусть остановится вся жизнь в Москве!» Всю последнюю неделю большевики превратили Москву в центр борьбы против последних остатков российской государственности. Торжествует их старинный лозунг «Чем хуже, тем лучше!» Вчера - но уже в Петрограде - состоялось заседание большевистского Центрального Комитета. Из Москвы туда был вызван комиссар Янкель Юровский с отчетом о том, как удалось помешать работе государственного совещания…
Беседу вел в основном Путилов. Его спутник не переставая изучал Корнилова маслеными, чуть навыкате глазами. Заметив недовольство генерала, он вставил замечание, напомнив, что после 25 октября легитимная власть в стране будет отсутствовать, а поскольку в настоящее время соперничество в основном идет между деятелями Госдумы и Совета, то, естественно, победителем в этой затянувшейся междоусобице окажется некто третий. Надо ли доказывать, что этим третьим будут большевики во главе с Лениным?
Ночные гости поставили Корнилова в известность, что за последние десять дней удалось сильно сблизить позиции противников российского развала. Съезд представителей торговли и промышленности, а также совещание общественных деятелейодобрили призыв, высказанный Рябушинским: «Люди торговые, надо спасать землю Русскую!» Слова эти памятны каждому, их триста лет назад произнес нижегородский купчина Кузьма Минин.
– Господин генерал, - снова подал голос Вышнеградский, - вы же сами видите, мы немножечко начали не с того конца. В Нижнем Новгороде начинали с Минина, а уж затем нашли Пожарского. У нас сейчас имеется Пожарский, но Мининых нет. Нету! Вот мы и решили… - не договорив, он вдруг ослепительно усмехнулся, показав ряд крепких зубов.
Короче, финансисты и промышленники обещали Корнилову любую помощь. Для спасения России не жалко никаких средств.
Проводив их, Лавр Георгиевич опрокинулся на постель, не раздеваясь. Сердце билось беспокойно и тревожно. Стране надоели излияния пустобаев, она хотела дел, свершений, конца неразберихи и хаоса.
России обрыдла керенщина, она ждала корниловщины!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
После Московского государственного совещания в России вместо прежнего столичного двоевластия образовалось два новых полюса: правительственный Петроград и военная Ставка в Могилеве. При этом Временное правительство все сильнее подпадало под влияние Совета.
Дома, в Могилеве, Корнилова нетерпеливо дожидался генерал Крымов. Не здороваясь, он сразу же спросил:
– О Казани, разумеется, знаешь? Ну? Чего еще ждем?
Он выжидающе уставился своими яростными светлыми глазами. Корнилов мучительно увел глаза. Почему они все уверены, что стоит ему только приказать и все исполнится? Не в нем дело, не в его распоряжениях. Сейчас в России слишком много распорядителей! Казалось бы, Верховный главнокомандующий… куда же выше? А ему, между прочим, дозволили ввести военное положение в одной только Казани. Где рвануло - там и ввели. А больше: ни-ни, не смей. Особенно в Петрограде. Там, в нашей столице, совсем иначе думают и действуют. Там - совсем другая власть…
– Под-ле-цы! - раздельно отчеканил Крымов.
Утром следующего дня, словно в подтверждение слов Корнилова, исполком Петроградского Совета опубликовал распоряжение об отмене смертной казни где бы то ни было: на фронте и в тылу.
Это был явный вызов Ставке. Соперничество между двумя полюсами власти пошло в открытую.
Крутые ступени на второй этаж трещали под грузными шагами. В кабинет главковерха снова поднимался угрюмый Крымов. Ступени были мелкими и частыми - генерал не переставал смотреть себе под ноги. С этой лестницы прошлым летом упал, споткнувшись, наследник Алексей и сильно расшиб колено. Обильное кровотечение удалось унять лишь с помощью Распутина: хотите - верьте, хотите - нет, но стоило «святому старцу» прислать телеграмму, как кровотечение немедленно остановилось.
Хаджиев сменял караулы, в приемной дежурил адъютант поручик Долинский. Отвечая на молчаливый вопрос генерала, он с Удрученным видом пожал плечами. Корнилов снова поздно засиделся в штабе и с утра явился раньше всех. В Ставке ожидали,что сегодняшним днем немцы начнут наступление своим левым флангом на севере.
Мысленно Крымов выругал союзничков. Самое бы им время вернуть русской армии должок: нажать на немцев с запада. Куда там!
Лавр Георгиевич повел товарища завтракать. Он ушел из дому, когда семья еще спала.
– Лавр Егорыч, отличный парень у тебя Хаджиев. Но вот Георгиевские кавалеры - подлецы. Все под жидовскую дудку заплясали. Ни одному не верю. Моя воля - я бы их заменил ударницами. Бабы у нас порядочней любого мужика!
В квартире главковерха было тихо, Юрик еще спал. Таисия Владимировна просияла лицом, увидев Крымова. Генерал галантно щелкнул каблуками и, поймав ее руку, летуче поцеловал.
– Пожалуйте к столу, - пригласила она. - У меня все готово. За завтраком Крымов не переставал браниться. Он приглушал мощь своего кавалерийского голоса и поминутно оглядывался на дверь - Таисия Владимировна оставила их вдвоем. Генерал часто тянул руку к графинчику и пошире расстегивал мундир на груди. Ему, как всегда, было жарко. - Подлецы союзнички, а? Только и знают, как фельдфебели: давай, давай. А не соображают, дураки, что играют на руку Ленину и всей его компании. Единственный у них был порядочный человек - генерал Китченер, так и того утопили… А что они сделали с государем? Он же надеялся на их заступничество. Особенно на англичан: родственники как-никак. А они ему - кукиш. Больше того - позволили всей этой сволочи увезти его в Сибирь. Подальше с глаз. Вот помяни мои слова, если только его там не придушат!..
–Государь просился в Мурманск, - вспомнил Корнилов.
– А то я не знаю! Не захотели слышать… кораблишко пожалели. А теперь достань-ка его из Сибири-то!.. Ты помнишь, нет, Лавр Егорыч, в начале войны кто-то листовочки пустил? Стоит жидяра, с носом, с пейсами, а на руке у него петух, а у петуха голова государя с короной…
– Капорес, - обронил Корнилов и уточнил: - Жертвенный петух - для жертвы.
– Именно! И вот помяни мои слова, Лавр Егорыч, если только они не оттяпают ему голову.
–Да нет, не думаю. Зачем им это? Что даст?
– А вот увидишь, увидишь! - уперся Крымов и вдруг при щелкнул по графинчику. - Лавр Егорыч, будь добр, распорядись. Это, понимаешь, какое-то наказание: не успеешь оглянуться, а проклятая посудина уже пустая! Выпить ему, однако, больше не пришлось. В столовую вошел Хаджиев и склонился к плечу Корнилова. Лицо генерала вздрогнуло. Он швырнул салфетку.
– Ну, Александр Михайлович, началось: немцы.
В столовой загремели стулья. Встревоженно заглянула Таисия Владимировна. - Вы куда? А чай?
– Некогда, - обронил Корнилов, устремляясь из-за стола.
–Погоди, Лавр Егорыч, я с тобой.
Час спустя Крымов покинул Могилев. Перед отъездом он улучил минуту и подозвал к себе Хаджиева.
– Хан, берегите этого человека. - И показал на окна второго этажа. - Людей у вас достаточно? Нужно усилить караулы. Ни одну сволочь даже близко не подпускайте! Нечего им тут делать, нечего…
Ожидание неминуемого фронтового поражения немедленно подтвердилось: 20 августа немцы взяли Ригу. Дорога на Петроград была открыта. Временное правительство, испугавшись, засобиралось переезжать в Москву.
Зоркие дальномерщики Балтийского флота заметили на горизонте силуэты германских линкоров и крейсеров. Немецкий флот грозно приближался к российскому побережью. В этот день газета «Искра» вышла со статьей Мартова. Ее заголовок был набран вершковыми буквами: «Привет германскому флоту!» Тайные союзники не скрывали ликования и готовились к встрече в обреченном Петрограде.
22 августа Лавр Георгиевич вновь потребовал от Временного правительства принятия самых крутых мер. Изменники настолько обнаглели, что действовали совершенно открыто. Правительство сделало вид, что разделяет тревогу главковерха. На 24 августа, через два дня, назначалось большое совещание самых ответственных лиц государства прямо в Ставке, в Могилеве. Генерал Лукомский едко выразился: «Гора едет к Магомету».
Магомету в свою очередь следовало озаботиться, чтобы намеченное совещание не ограничилось обыкновенным пустопорожним словопрением. Приближалась зима. Русская армия вступала в 4-ю зимнюю кампанию. Сдача Риги была грозным предостережением. Как поступать, чем спасаться?
Накануне совещания в Могилев приехал Новосильцов. Он был мрачен и даже сквернословил, чем немало изумил Корнилова. Что заставило природного аристократа сбиться на вульгарный тон? Новосильцов на чем свет стоит срамил членов «Союза офицеров». По его рассказам, добровольцы, едва попав в Петроград и получив подъемные суммы, с головой бросались в омут самого грубого разгула. Для своих кутежей они облюбовали «Аквариум» и «Виллу Родэ». Деньги в этих заведениях сгорали, как на костре. Алексей Путилов, оказывавший «Союзу офицеров» щедрую поддержку, начинал хмуриться. Белая идея, так пламенно подхваченная офицерством, гибла в пьянстве и грязном разврате. Совершенно доконал Новосильцова «курбет» некоего инженера Фисташкина: получив на секретную работу миллион рублей, он размотал их в безобразных кутежах на «Вилле Родэ». Шампанское и женщины там стоили невероятно дорого… Алексей Иванович Путилов совершенно прав. Эти сладострастные гуляки - не бойцы за гибнущую Россию. Новосильцов склонялся к мысли «круто положить руля и взять курс» не на развратную столицу, а на юг страны, на Область Всевеликого войска Донского. Генерал Каледин сообщает, что там еще крепки и нерушимы устои Веры и Любви к Отечеству.
– Дорогой Лавр Георгиевич, нас побеждают не оружием, а грязью. Причем не чьей-нибудь, а нашей собственной. В душах наших офицеров живут не долг и честь, а жадность к удовольствиям. Я в этом убедился…
От завтрашнего совещания он не ждал желательных результатов. Керенский - фигляр, паяц. Настоящий хозяин в Петрограде - исполком Совета. Известно ли Корнилову, что на днях создано так называемое Демократическое совещание? Что это такое? Новый руководящий орган, можно сказать, новое правительство. И создал его Совет и образовал там новый триумвират. Из кого бы вы думали? А вот: Керенский, Терещенко, Верховский. Сплошь ничтожества! Ну как тут не задуматься над тем, что это всего лишь тряпичные куклы в балагане? А настоящие хозяева пока скрываются, на свет не лезут… Впрочем, не совсем так. На днях они все же высунули свой горбатый нос из-за кулис. Недавно исполком Совета кардинально обновился. На главных ролях там оказались большевики, а в председатели поставили Бронштейна (Троцкого). Да, того самого, что и в приснопамятном 1905 году. Он, правда, пока сидит в «Крестах», но что за помеха? Как только понадобится - выйдет.
Господи, в пору было взмолиться! Немцы в Риге, нависла прямая угроза Ревелю и Петрограду, а его, боевого генерала, заставляют ломать мозги над искуснейшими петлями закоренелых ненавистников России. - Леонид Николаевич, - спросил Корнилов, - выходит, Со вет более не противоборствует правительству? Ведь весь триумви рат - это, простите, все бывшие противники Совета!
– Одна шайка, - устало махнул Новосильцов. - Ах, какие же мы все-таки безмозглые! Зачем, ну зачем мы отдали им самые выигрышные лозунги?.. Земля, мир… Они об этом талдычат и талдычат. А что у нас? Одно: вперед к победе! Тьфу! - Он мучи тельно зажмурился и замотал лицом. - Лавр Георгиевич, голубчик, мы сами, своими руками, вручили им наше знамя спасителей России!
Усталый, разбитый, потерявший веру, он уплелся из прохладного корниловского кабинета. Уже открыв дверь, он вдруг вспомнил и обернулся. В день отъезда из Петрограда он встретился с Маклаковым. Умница человек и очень понимающий! Так Маклаков, узнав, к кому едет Новосильцов, попросил передать Корнилову следующее: «зарывистого» генерала обязательно спровоцируют на какой-нибудь отчаянный поступок, а затем все разбегутся, попрячутся, оставят его одного… защиты он не найдет и не получит.
Маклаков, Маклаков… Нет, не помнил, не встречался.
– Лавр Георгиевич, - сказал еще Новосильцов, - если завтра будет возможность, потребуйте убрать из правительства хотя бы Чернова. Ну что это такое, в самом деле? Это же позор. До чего же мы дошли: терпеть таких прохвостов в кабинете!
К удивлению Корнилова, на совещание Керенский не приехал. Персону премьер-министра представлял управляющий военным министерством Савинков. В одном вагоне с ним приехал Миронов - начальник контрразведывательного отдела Петроградского военного округа. Лавр Георгиевич вспомнил предостережение Маклакова. В самом деле, что тут было делать столичному контрразведчику?
Керенский, посылая Савинкова вместо себя, держался с ним начальственно, высокомерно. Он его уполномочивал, он уступал ему часть своей власти, дабы не позволить опаснейшему генералу приставить к виску правительству винтовочное дуло с пулей.
Савинков с видом смирения принял это поручение, но со смирением скрытого, а теперь уже и непримиримого недоброжелателя. Савинков и прежде превосходно знал настоящую цену этому слишком уж легковесному человеку. Баловень судьбы, но, быть может, и жертва: все зависело от того, какой оборот примут события в России.
На взгляд Савинкова, премьер-министр в последние дни сильно пристрастился к пьянству. Этот губительный порок уже наложил свою печать на дряблое мясистое лицо. Глаза Керенского набрякли и были постоянно воспалены, в них застыли потаенная растерянность и страх. О, бывший террорист отлично знал это выражение душевного смятения! У важничающего премьера были глаза большой больной собаки.
Раздавленность Керенского доставляла Савинкову невыразимое удовлетворение. Что знал этот ничтожный краснобай? Тепличную обстановку столичных салонов и клубных собраний. На этом и вознесся… У Савинкова за спиной была жестокая школабоевика-террориста. Он познал вдохновение борьбы, вкусил и невыносимую горечь поражения. Он заглянул в пустые глазницы самой Смерти… Вот уже восемь лет он жил с душой, опаленной ужаснейшим открытием о предательстве Азефа. Во всей «Боевой организации», сражающейся с самодержавием бомбами, кинжалами и револьверами, не было человека, преданного Азефу более, чем он, Савинков. И он защищал его со всею страстью, отвергал любые доказательства. Он сдался и поверил, убедившись в том, что это чудовище с низким дегенеративным лбом и вечно мокрыми, вывороченными губами хладнокровно сдало его в руки жандармов в Севастополе, сдало, по сути дела, на виселицу, в петлю. Смерти он тогда счастливо избежал, но душа его обуглилась и почернела.
И вот этот самовлюбленный пустобрех в желтых сапогах с серебряными шпорами собрался его переиграть, перелукавить! Смешно…
Внутренне усмехаясь, бывший боевик, сорвавшийся с петли, наблюдал за ужимками премьер-министра с превосходством умудренного исследователя, на ладони у которого шевелится обреченный таракан.
Савинков понимал, что положение Керенского двояко: он боялся генералов и все-таки ждал от армии спасения. В особенности он боялся этого ужасного
Корнилова. Поэтому он остерегся ехать в Ставку и послал вместо себя его как главного армейского комиссара. - Борис Викторович, вы читали последнее послание Корнилова? Вы ж понимаете: я не могу его принять. Смертная казнь в тылу! Это же чудовищно, это же… сплошная контрреволюция. Нам несдобровать.
Дома, в Могилеве, Корнилова нетерпеливо дожидался генерал Крымов. Не здороваясь, он сразу же спросил:
– О Казани, разумеется, знаешь? Ну? Чего еще ждем?
Он выжидающе уставился своими яростными светлыми глазами. Корнилов мучительно увел глаза. Почему они все уверены, что стоит ему только приказать и все исполнится? Не в нем дело, не в его распоряжениях. Сейчас в России слишком много распорядителей! Казалось бы, Верховный главнокомандующий… куда же выше? А ему, между прочим, дозволили ввести военное положение в одной только Казани. Где рвануло - там и ввели. А больше: ни-ни, не смей. Особенно в Петрограде. Там, в нашей столице, совсем иначе думают и действуют. Там - совсем другая власть…
– Под-ле-цы! - раздельно отчеканил Крымов.
Утром следующего дня, словно в подтверждение слов Корнилова, исполком Петроградского Совета опубликовал распоряжение об отмене смертной казни где бы то ни было: на фронте и в тылу.
Это был явный вызов Ставке. Соперничество между двумя полюсами власти пошло в открытую.
Крутые ступени на второй этаж трещали под грузными шагами. В кабинет главковерха снова поднимался угрюмый Крымов. Ступени были мелкими и частыми - генерал не переставал смотреть себе под ноги. С этой лестницы прошлым летом упал, споткнувшись, наследник Алексей и сильно расшиб колено. Обильное кровотечение удалось унять лишь с помощью Распутина: хотите - верьте, хотите - нет, но стоило «святому старцу» прислать телеграмму, как кровотечение немедленно остановилось.
Хаджиев сменял караулы, в приемной дежурил адъютант поручик Долинский. Отвечая на молчаливый вопрос генерала, он с Удрученным видом пожал плечами. Корнилов снова поздно засиделся в штабе и с утра явился раньше всех. В Ставке ожидали,что сегодняшним днем немцы начнут наступление своим левым флангом на севере.
Мысленно Крымов выругал союзничков. Самое бы им время вернуть русской армии должок: нажать на немцев с запада. Куда там!
Лавр Георгиевич повел товарища завтракать. Он ушел из дому, когда семья еще спала.
– Лавр Егорыч, отличный парень у тебя Хаджиев. Но вот Георгиевские кавалеры - подлецы. Все под жидовскую дудку заплясали. Ни одному не верю. Моя воля - я бы их заменил ударницами. Бабы у нас порядочней любого мужика!
В квартире главковерха было тихо, Юрик еще спал. Таисия Владимировна просияла лицом, увидев Крымова. Генерал галантно щелкнул каблуками и, поймав ее руку, летуче поцеловал.
– Пожалуйте к столу, - пригласила она. - У меня все готово. За завтраком Крымов не переставал браниться. Он приглушал мощь своего кавалерийского голоса и поминутно оглядывался на дверь - Таисия Владимировна оставила их вдвоем. Генерал часто тянул руку к графинчику и пошире расстегивал мундир на груди. Ему, как всегда, было жарко. - Подлецы союзнички, а? Только и знают, как фельдфебели: давай, давай. А не соображают, дураки, что играют на руку Ленину и всей его компании. Единственный у них был порядочный человек - генерал Китченер, так и того утопили… А что они сделали с государем? Он же надеялся на их заступничество. Особенно на англичан: родственники как-никак. А они ему - кукиш. Больше того - позволили всей этой сволочи увезти его в Сибирь. Подальше с глаз. Вот помяни мои слова, если только его там не придушат!..
–Государь просился в Мурманск, - вспомнил Корнилов.
– А то я не знаю! Не захотели слышать… кораблишко пожалели. А теперь достань-ка его из Сибири-то!.. Ты помнишь, нет, Лавр Егорыч, в начале войны кто-то листовочки пустил? Стоит жидяра, с носом, с пейсами, а на руке у него петух, а у петуха голова государя с короной…
– Капорес, - обронил Корнилов и уточнил: - Жертвенный петух - для жертвы.
– Именно! И вот помяни мои слова, Лавр Егорыч, если только они не оттяпают ему голову.
–Да нет, не думаю. Зачем им это? Что даст?
– А вот увидишь, увидишь! - уперся Крымов и вдруг при щелкнул по графинчику. - Лавр Егорыч, будь добр, распорядись. Это, понимаешь, какое-то наказание: не успеешь оглянуться, а проклятая посудина уже пустая! Выпить ему, однако, больше не пришлось. В столовую вошел Хаджиев и склонился к плечу Корнилова. Лицо генерала вздрогнуло. Он швырнул салфетку.
– Ну, Александр Михайлович, началось: немцы.
В столовой загремели стулья. Встревоженно заглянула Таисия Владимировна. - Вы куда? А чай?
– Некогда, - обронил Корнилов, устремляясь из-за стола.
–Погоди, Лавр Егорыч, я с тобой.
Час спустя Крымов покинул Могилев. Перед отъездом он улучил минуту и подозвал к себе Хаджиева.
– Хан, берегите этого человека. - И показал на окна второго этажа. - Людей у вас достаточно? Нужно усилить караулы. Ни одну сволочь даже близко не подпускайте! Нечего им тут делать, нечего…
Ожидание неминуемого фронтового поражения немедленно подтвердилось: 20 августа немцы взяли Ригу. Дорога на Петроград была открыта. Временное правительство, испугавшись, засобиралось переезжать в Москву.
Зоркие дальномерщики Балтийского флота заметили на горизонте силуэты германских линкоров и крейсеров. Немецкий флот грозно приближался к российскому побережью. В этот день газета «Искра» вышла со статьей Мартова. Ее заголовок был набран вершковыми буквами: «Привет германскому флоту!» Тайные союзники не скрывали ликования и готовились к встрече в обреченном Петрограде.
22 августа Лавр Георгиевич вновь потребовал от Временного правительства принятия самых крутых мер. Изменники настолько обнаглели, что действовали совершенно открыто. Правительство сделало вид, что разделяет тревогу главковерха. На 24 августа, через два дня, назначалось большое совещание самых ответственных лиц государства прямо в Ставке, в Могилеве. Генерал Лукомский едко выразился: «Гора едет к Магомету».
Магомету в свою очередь следовало озаботиться, чтобы намеченное совещание не ограничилось обыкновенным пустопорожним словопрением. Приближалась зима. Русская армия вступала в 4-ю зимнюю кампанию. Сдача Риги была грозным предостережением. Как поступать, чем спасаться?
Накануне совещания в Могилев приехал Новосильцов. Он был мрачен и даже сквернословил, чем немало изумил Корнилова. Что заставило природного аристократа сбиться на вульгарный тон? Новосильцов на чем свет стоит срамил членов «Союза офицеров». По его рассказам, добровольцы, едва попав в Петроград и получив подъемные суммы, с головой бросались в омут самого грубого разгула. Для своих кутежей они облюбовали «Аквариум» и «Виллу Родэ». Деньги в этих заведениях сгорали, как на костре. Алексей Путилов, оказывавший «Союзу офицеров» щедрую поддержку, начинал хмуриться. Белая идея, так пламенно подхваченная офицерством, гибла в пьянстве и грязном разврате. Совершенно доконал Новосильцова «курбет» некоего инженера Фисташкина: получив на секретную работу миллион рублей, он размотал их в безобразных кутежах на «Вилле Родэ». Шампанское и женщины там стоили невероятно дорого… Алексей Иванович Путилов совершенно прав. Эти сладострастные гуляки - не бойцы за гибнущую Россию. Новосильцов склонялся к мысли «круто положить руля и взять курс» не на развратную столицу, а на юг страны, на Область Всевеликого войска Донского. Генерал Каледин сообщает, что там еще крепки и нерушимы устои Веры и Любви к Отечеству.
– Дорогой Лавр Георгиевич, нас побеждают не оружием, а грязью. Причем не чьей-нибудь, а нашей собственной. В душах наших офицеров живут не долг и честь, а жадность к удовольствиям. Я в этом убедился…
От завтрашнего совещания он не ждал желательных результатов. Керенский - фигляр, паяц. Настоящий хозяин в Петрограде - исполком Совета. Известно ли Корнилову, что на днях создано так называемое Демократическое совещание? Что это такое? Новый руководящий орган, можно сказать, новое правительство. И создал его Совет и образовал там новый триумвират. Из кого бы вы думали? А вот: Керенский, Терещенко, Верховский. Сплошь ничтожества! Ну как тут не задуматься над тем, что это всего лишь тряпичные куклы в балагане? А настоящие хозяева пока скрываются, на свет не лезут… Впрочем, не совсем так. На днях они все же высунули свой горбатый нос из-за кулис. Недавно исполком Совета кардинально обновился. На главных ролях там оказались большевики, а в председатели поставили Бронштейна (Троцкого). Да, того самого, что и в приснопамятном 1905 году. Он, правда, пока сидит в «Крестах», но что за помеха? Как только понадобится - выйдет.
Господи, в пору было взмолиться! Немцы в Риге, нависла прямая угроза Ревелю и Петрограду, а его, боевого генерала, заставляют ломать мозги над искуснейшими петлями закоренелых ненавистников России. - Леонид Николаевич, - спросил Корнилов, - выходит, Со вет более не противоборствует правительству? Ведь весь триумви рат - это, простите, все бывшие противники Совета!
– Одна шайка, - устало махнул Новосильцов. - Ах, какие же мы все-таки безмозглые! Зачем, ну зачем мы отдали им самые выигрышные лозунги?.. Земля, мир… Они об этом талдычат и талдычат. А что у нас? Одно: вперед к победе! Тьфу! - Он мучи тельно зажмурился и замотал лицом. - Лавр Георгиевич, голубчик, мы сами, своими руками, вручили им наше знамя спасителей России!
Усталый, разбитый, потерявший веру, он уплелся из прохладного корниловского кабинета. Уже открыв дверь, он вдруг вспомнил и обернулся. В день отъезда из Петрограда он встретился с Маклаковым. Умница человек и очень понимающий! Так Маклаков, узнав, к кому едет Новосильцов, попросил передать Корнилову следующее: «зарывистого» генерала обязательно спровоцируют на какой-нибудь отчаянный поступок, а затем все разбегутся, попрячутся, оставят его одного… защиты он не найдет и не получит.
Маклаков, Маклаков… Нет, не помнил, не встречался.
– Лавр Георгиевич, - сказал еще Новосильцов, - если завтра будет возможность, потребуйте убрать из правительства хотя бы Чернова. Ну что это такое, в самом деле? Это же позор. До чего же мы дошли: терпеть таких прохвостов в кабинете!
К удивлению Корнилова, на совещание Керенский не приехал. Персону премьер-министра представлял управляющий военным министерством Савинков. В одном вагоне с ним приехал Миронов - начальник контрразведывательного отдела Петроградского военного округа. Лавр Георгиевич вспомнил предостережение Маклакова. В самом деле, что тут было делать столичному контрразведчику?
Керенский, посылая Савинкова вместо себя, держался с ним начальственно, высокомерно. Он его уполномочивал, он уступал ему часть своей власти, дабы не позволить опаснейшему генералу приставить к виску правительству винтовочное дуло с пулей.
Савинков с видом смирения принял это поручение, но со смирением скрытого, а теперь уже и непримиримого недоброжелателя. Савинков и прежде превосходно знал настоящую цену этому слишком уж легковесному человеку. Баловень судьбы, но, быть может, и жертва: все зависело от того, какой оборот примут события в России.
На взгляд Савинкова, премьер-министр в последние дни сильно пристрастился к пьянству. Этот губительный порок уже наложил свою печать на дряблое мясистое лицо. Глаза Керенского набрякли и были постоянно воспалены, в них застыли потаенная растерянность и страх. О, бывший террорист отлично знал это выражение душевного смятения! У важничающего премьера были глаза большой больной собаки.
Раздавленность Керенского доставляла Савинкову невыразимое удовлетворение. Что знал этот ничтожный краснобай? Тепличную обстановку столичных салонов и клубных собраний. На этом и вознесся… У Савинкова за спиной была жестокая школабоевика-террориста. Он познал вдохновение борьбы, вкусил и невыносимую горечь поражения. Он заглянул в пустые глазницы самой Смерти… Вот уже восемь лет он жил с душой, опаленной ужаснейшим открытием о предательстве Азефа. Во всей «Боевой организации», сражающейся с самодержавием бомбами, кинжалами и револьверами, не было человека, преданного Азефу более, чем он, Савинков. И он защищал его со всею страстью, отвергал любые доказательства. Он сдался и поверил, убедившись в том, что это чудовище с низким дегенеративным лбом и вечно мокрыми, вывороченными губами хладнокровно сдало его в руки жандармов в Севастополе, сдало, по сути дела, на виселицу, в петлю. Смерти он тогда счастливо избежал, но душа его обуглилась и почернела.
И вот этот самовлюбленный пустобрех в желтых сапогах с серебряными шпорами собрался его переиграть, перелукавить! Смешно…
Внутренне усмехаясь, бывший боевик, сорвавшийся с петли, наблюдал за ужимками премьер-министра с превосходством умудренного исследователя, на ладони у которого шевелится обреченный таракан.
Савинков понимал, что положение Керенского двояко: он боялся генералов и все-таки ждал от армии спасения. В особенности он боялся этого ужасного
Корнилова. Поэтому он остерегся ехать в Ставку и послал вместо себя его как главного армейского комиссара. - Борис Викторович, вы читали последнее послание Корнилова? Вы ж понимаете: я не могу его принять. Смертная казнь в тылу! Это же чудовищно, это же… сплошная контрреволюция. Нам несдобровать.