Страница:
– Молодец, ну прямо талант, – проговорил Федор Антонович. – Правда, Зоя Аркадьевна?
Та смотрела через пенсне, отставив рисунок на длину руки, и соглашалась, что талант. У меня горели уши от похвал. Похож был и поп Василий, как он глядит поверх очков, выбирая, кого вызвать. Агафон ввернул под шумок, что поп его сегодня вызвал и поставил двойку.
Зоя Аркадьевна всполошилась:
– Как же так, Агафончик?
Агафон принес учебник:
– Очень трудный урок! Глядите, Зоя Аркадьевна, сколько их: ариане, евсевиане, несториане, монофизиты, монофелиты… Один говорит одно, другой другое – ничего не разберешь.
Все согласились, что правда – урок трудный.
После чаепития Федор Антонович увел нас в свой кабинет, набил из коробки гильзу табаком и закурил. В кабинете стояли клеенчатый черный диван и стол с зеленым сукном, на котором лежали сложенные в порядке бумаги, письменный прибор и маленькие весы для взвешивания писем. Над столом – держалка для бумаг с зажимом в виде медной маленькой человеческой ручки. В углу стоял пресс для снимания копий с бумаг, как я узнал потом. По стенам были полки с книгами. Я принялся читать названия на корешках. Федор Антонович спросил:
– Ты любишь читать?
– Угу.
– А что ты теперь читаешь?
– Виктора Гюго.
Я только что прочитал роман «Человек, который смеется» и был полон впечатлениями от его поразительных образов. Многие куски я помнил наизусть:
«Урсуса и Гомо связывали узы нерасторжимой дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк».
«Чему ты смеешься?» – «Я не смеюсь», – ответил мальчик. «В таком случае – ты ужасен!»
«Гуинплен увидел нечто страшное – нагую женщину!»
«Кто вы? Откуда вы явились?» Гуинплен ответил: «Из бездны!»
– Что же ты читал Виктора Гюго?
Я принялся рассказывать. Федор Антонович слушал благосклонно:
– У тебя хорошая память. Дать тебе «Гулливера»?
– Я читал.
– А «Робинзона Крузо»?
– Тоже читал.
– Гм, ну а вот это?
Он достал с полки томик Эдгара По (тогда писали: Поэ) в издании Пантелеева.
– Возьми с собой, но только обходись с книжкой бережно, не пачкай. Покажи-ка руки. Эге, брат, у тебя на ногтях траурные каемки, это не годится. А уши чистые? Вот уши у тебя красивые. Зоя Аркадьевна, посмотрите, какой красивой формы уши у Николая.
Зоя Аркадьевна вошла, поглядела сквозь пенсне и тоже похвалила мои уши.
III
IV
V
VI
VII
VIII
Та смотрела через пенсне, отставив рисунок на длину руки, и соглашалась, что талант. У меня горели уши от похвал. Похож был и поп Василий, как он глядит поверх очков, выбирая, кого вызвать. Агафон ввернул под шумок, что поп его сегодня вызвал и поставил двойку.
Зоя Аркадьевна всполошилась:
– Как же так, Агафончик?
Агафон принес учебник:
– Очень трудный урок! Глядите, Зоя Аркадьевна, сколько их: ариане, евсевиане, несториане, монофизиты, монофелиты… Один говорит одно, другой другое – ничего не разберешь.
Все согласились, что правда – урок трудный.
После чаепития Федор Антонович увел нас в свой кабинет, набил из коробки гильзу табаком и закурил. В кабинете стояли клеенчатый черный диван и стол с зеленым сукном, на котором лежали сложенные в порядке бумаги, письменный прибор и маленькие весы для взвешивания писем. Над столом – держалка для бумаг с зажимом в виде медной маленькой человеческой ручки. В углу стоял пресс для снимания копий с бумаг, как я узнал потом. По стенам были полки с книгами. Я принялся читать названия на корешках. Федор Антонович спросил:
– Ты любишь читать?
– Угу.
– А что ты теперь читаешь?
– Виктора Гюго.
Я только что прочитал роман «Человек, который смеется» и был полон впечатлениями от его поразительных образов. Многие куски я помнил наизусть:
«Урсуса и Гомо связывали узы нерасторжимой дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк».
«Чему ты смеешься?» – «Я не смеюсь», – ответил мальчик. «В таком случае – ты ужасен!»
«Гуинплен увидел нечто страшное – нагую женщину!»
«Кто вы? Откуда вы явились?» Гуинплен ответил: «Из бездны!»
– Что же ты читал Виктора Гюго?
Я принялся рассказывать. Федор Антонович слушал благосклонно:
– У тебя хорошая память. Дать тебе «Гулливера»?
– Я читал.
– А «Робинзона Крузо»?
– Тоже читал.
– Гм, ну а вот это?
Он достал с полки томик Эдгара По (тогда писали: Поэ) в издании Пантелеева.
– Возьми с собой, но только обходись с книжкой бережно, не пачкай. Покажи-ка руки. Эге, брат, у тебя на ногтях траурные каемки, это не годится. А уши чистые? Вот уши у тебя красивые. Зоя Аркадьевна, посмотрите, какой красивой формы уши у Николая.
Зоя Аркадьевна вошла, поглядела сквозь пенсне и тоже похвалила мои уши.
III
Я шел домой с папкой и томиком По под мышкой и думал: «Какие интересные люди! Как не похожи они на всех наших знакомых!» Наши гости, когда замечали меня, обычно старались озадачить головоломкой про сто гусей или бессмысленным вопросом, вроде: «Сколько у семи быков ушей и хвостов?» Гусей оказывалось совсем не сто, а тридцать шесть, а у быков, мол, у шеи хвосты не растут.
На другой день я с утра старательно вычистил ногти, а в классе все приглядывался, какие у кого уши. Верно – уши бывают разные: большие и маленькие, прижатые и оттопыренные, у одних аккуратные, туго скрученные, как молодой груздок, у других широкие и плоские, как лопухи.
У Агафона я спросил мимоходом:
– Что это за траурная каемка?
– Кто помрет, посылают такое письмо с черной полоской по краям, пониме?
Он уже разговаривал со мной тоном глупого превосходства. Это надо пресекать.
Я поглядел на его уши. Уши были большие и некрасивые.
В томе По, который мне дал Федор Антонович, были «Золотой жук», «Убийство на улице Морг», «Приключения сэра Артура Гордона Пима».
Я поглощал книги с жадностью и всегда испытывал книжный голод. «Книжки менять!» – возглашал раз в неделю скучным голосом учитель и торопливо совал в руку тощий номер «Детского отдыха», который я проглатывал в один вечер. Теперь для меня открылся новый источник.
За Эдгаром По последовали тома Брет Гарта и Марка Твена, «Малыш» и «Джек» Альфонса Додэ, «Серапис» Эберса, Тургенев, рассказы Гаршина, Короленко и Горького. Каждый вечер меня тянуло к новым знакомым, даже если и не надо было менять книги.
– Тебе понравился Гофман? – спросил Федор Антонович, когда я возвращал «Повелителя блох».
– Здорово пишет.
– Странно, я к нему почему-то не чувствую никакого вкуса.
Он разговаривал со мной уважительно, как со взрослым, и мне это нравилось. Вообще мне в этом доме нравилось все. Здесь разговаривали друг с другом, никогда не повышая голоса, не кричали на прислугу, не устраивали Агафону скандала из-за двойки и порванных штанов, даже с кошкой и собакой обходились ласково. Здесь было много книг и журналов, за столом у них я никогда не видел шумной компании за водкой или картами.
Впрочем, было и непонятное, над чем я напрасно ломал голову.
Почему на «вы» друг с другом Зоя Аркадьевна и Федор Антонович? Почему у них разные фамилии? Разве они не муж и жена? Почему все страховые бумаги он не подписывает сам, а дает на подпись ей?
Я привязывался к Федору Антоновичу с каждым днем все больше и уже ревновал его к Агафону.
Когда у Агафона болела голова, ему ставили градусник под мышку, укладывали в постель, а на лоб клали мокрую салфетку. Он важно лежал на белой подушке под ворсистым одеялом. Зоя Аркадьевна приносила ему горячего, очень сладкого чаю. Все это мне казалось барской блажью. Ну, еще Зое Аркадьевне простительно, а чего Федор Антонович ходит с озабоченным видом и щупает ладонью Агафонов лоб – нет ли жара? Что за телячьи нежности! У нас дома, когда кто жаловался на головную боль, говорили: «Голова болит – брюху легче!»
На другой день я с утра старательно вычистил ногти, а в классе все приглядывался, какие у кого уши. Верно – уши бывают разные: большие и маленькие, прижатые и оттопыренные, у одних аккуратные, туго скрученные, как молодой груздок, у других широкие и плоские, как лопухи.
У Агафона я спросил мимоходом:
– Что это за траурная каемка?
– Кто помрет, посылают такое письмо с черной полоской по краям, пониме?
Он уже разговаривал со мной тоном глупого превосходства. Это надо пресекать.
Я поглядел на его уши. Уши были большие и некрасивые.
В томе По, который мне дал Федор Антонович, были «Золотой жук», «Убийство на улице Морг», «Приключения сэра Артура Гордона Пима».
Я поглощал книги с жадностью и всегда испытывал книжный голод. «Книжки менять!» – возглашал раз в неделю скучным голосом учитель и торопливо совал в руку тощий номер «Детского отдыха», который я проглатывал в один вечер. Теперь для меня открылся новый источник.
За Эдгаром По последовали тома Брет Гарта и Марка Твена, «Малыш» и «Джек» Альфонса Додэ, «Серапис» Эберса, Тургенев, рассказы Гаршина, Короленко и Горького. Каждый вечер меня тянуло к новым знакомым, даже если и не надо было менять книги.
– Тебе понравился Гофман? – спросил Федор Антонович, когда я возвращал «Повелителя блох».
– Здорово пишет.
– Странно, я к нему почему-то не чувствую никакого вкуса.
Он разговаривал со мной уважительно, как со взрослым, и мне это нравилось. Вообще мне в этом доме нравилось все. Здесь разговаривали друг с другом, никогда не повышая голоса, не кричали на прислугу, не устраивали Агафону скандала из-за двойки и порванных штанов, даже с кошкой и собакой обходились ласково. Здесь было много книг и журналов, за столом у них я никогда не видел шумной компании за водкой или картами.
Впрочем, было и непонятное, над чем я напрасно ломал голову.
Почему на «вы» друг с другом Зоя Аркадьевна и Федор Антонович? Почему у них разные фамилии? Разве они не муж и жена? Почему все страховые бумаги он не подписывает сам, а дает на подпись ей?
Я привязывался к Федору Антоновичу с каждым днем все больше и уже ревновал его к Агафону.
Когда у Агафона болела голова, ему ставили градусник под мышку, укладывали в постель, а на лоб клали мокрую салфетку. Он важно лежал на белой подушке под ворсистым одеялом. Зоя Аркадьевна приносила ему горячего, очень сладкого чаю. Все это мне казалось барской блажью. Ну, еще Зое Аркадьевне простительно, а чего Федор Антонович ходит с озабоченным видом и щупает ладонью Агафонов лоб – нет ли жара? Что за телячьи нежности! У нас дома, когда кто жаловался на головную боль, говорили: «Голова болит – брюху легче!»
IV
Однажды Федор Антонович, разглядывая мои тетрадки, заметил:
– У тебя, Николай, хороший почерк. Хочешь иногда помогать мне переписывать бумаги?
И вот мы сидим с ним вдвоем в тесном кабинете за страховыми документами. Агафон в своей комнате готовит уроки, и я доволен, что он не мешает. Горит ярким зеленоватым светом керосиновая лампа с ауэровским колпачком [6](колпачок этот очень хрупкий, и Федор Антонович собственноручно священнодействует каждый вечер над заправкой лампы). Мы сидим по обе стороны стола и молча пишем. Но вот Федор Антонович оторвется от бумаг, закурит папиросу и станет рассказывать о Петербурге, о книгах, о людях. Я его украдкой разглядываю, чтобы нарисовать по памяти дома. У него красивое, узкое лицо испанского дворянина, выпуклые серые глаза под тонкими веками, прямой хрящеватый нос, седеющие виски, бородка, как у Дон-Кихота. На ходу он прихрамывал.
Почему он, петербургский житель, очутился в нашем захолустье? Я не осмеливаюсь спросить. В Петербурге у него братья, сестра, племянница. Он рассказывает, как за его красавицей теткой ухаживали Михайловский и одновременно Муравьев, будущий министр юстиции.
– А она кого выбрала?
– Какой же тут мог быть выбор – один красавец, кумир молодежи, а Муравьев с квадратной головой – ведь это его Семирадский изобразил потом в виде Нерона на картине «Светочи христианства».
Снова молчание и скрип перьев.
– Федор Антонович, а можно сказать: «Заблуждение автора в лесу»?
– Это кто же отличился?
– Сегодня учитель Суть писал на доске план «Бежина луга».
– Какой остолоп! А почему он Суть?
– Так его прозвали. Он всегда твердит: «Ты мне не болтай лишнего, а скажи самое сушшественное, самую суть». А что значит «презумпция»?
– Найди сам у Павленкова, вон возьми на полке, учись пользоваться словарем.
Он отбирает пачку бумаг и говорит:
– Снеси Зое Аркадьевне на подпись.
Я не нахожу Зою Аркадьевну в комнатах, возвращаюсь и говорю:
– Их там нет.
– Ты бы еще сказал: их нет-с! Это все лакейские остатки крепостного права. Надо говорить: егонет, ее нет!
Запомни!
Вот оно что, а я и не знал! И отец, и мать, и все кругом всегда говорили, когда хотели показать почтительность, вместо он, она – они.
Часто мы говорили о прочитанных книгах. Он всегда упрекал меня за неразборчивость и всеядность в выборе книг. У нас дома выписывали «Вокруг света». В журнале печатался роман Буссенара, а в приложении давали сочинения Гюго. Я и Буссенара заглатывал с упоением, но соображал, что об этом надо помалкивать, а вот за великого, могучего, великолепного Гюго я, как петух, бросался в драку, понимая, что здесь мы во вкусах равноправны. Я даже позволял себе поддразнивать Федора Антоновича, цитируя по памяти вслух особенно эффектные фразы Гюго. Федор Антонович морщился:
– Не люблю я твоего Гюго. Все у него, как в лупу, – увеличено в десять раз.
Теперь я ходил к Федору Антоновичу ежедневно. Дома сперва глядели на это косо. «Опять к агенту? В своей-то избе навозом пахнет?» Но когда я каждую неделю стал приносить заработанные перепиской деньги и гордо выкладывал на стол горсть серебра, мать приходила в умиление.
– У тебя, Николай, хороший почерк. Хочешь иногда помогать мне переписывать бумаги?
И вот мы сидим с ним вдвоем в тесном кабинете за страховыми документами. Агафон в своей комнате готовит уроки, и я доволен, что он не мешает. Горит ярким зеленоватым светом керосиновая лампа с ауэровским колпачком [6](колпачок этот очень хрупкий, и Федор Антонович собственноручно священнодействует каждый вечер над заправкой лампы). Мы сидим по обе стороны стола и молча пишем. Но вот Федор Антонович оторвется от бумаг, закурит папиросу и станет рассказывать о Петербурге, о книгах, о людях. Я его украдкой разглядываю, чтобы нарисовать по памяти дома. У него красивое, узкое лицо испанского дворянина, выпуклые серые глаза под тонкими веками, прямой хрящеватый нос, седеющие виски, бородка, как у Дон-Кихота. На ходу он прихрамывал.
Почему он, петербургский житель, очутился в нашем захолустье? Я не осмеливаюсь спросить. В Петербурге у него братья, сестра, племянница. Он рассказывает, как за его красавицей теткой ухаживали Михайловский и одновременно Муравьев, будущий министр юстиции.
– А она кого выбрала?
– Какой же тут мог быть выбор – один красавец, кумир молодежи, а Муравьев с квадратной головой – ведь это его Семирадский изобразил потом в виде Нерона на картине «Светочи христианства».
Снова молчание и скрип перьев.
– Федор Антонович, а можно сказать: «Заблуждение автора в лесу»?
– Это кто же отличился?
– Сегодня учитель Суть писал на доске план «Бежина луга».
– Какой остолоп! А почему он Суть?
– Так его прозвали. Он всегда твердит: «Ты мне не болтай лишнего, а скажи самое сушшественное, самую суть». А что значит «презумпция»?
– Найди сам у Павленкова, вон возьми на полке, учись пользоваться словарем.
Он отбирает пачку бумаг и говорит:
– Снеси Зое Аркадьевне на подпись.
Я не нахожу Зою Аркадьевну в комнатах, возвращаюсь и говорю:
– Их там нет.
– Ты бы еще сказал: их нет-с! Это все лакейские остатки крепостного права. Надо говорить: егонет, ее нет!
Запомни!
Вот оно что, а я и не знал! И отец, и мать, и все кругом всегда говорили, когда хотели показать почтительность, вместо он, она – они.
Часто мы говорили о прочитанных книгах. Он всегда упрекал меня за неразборчивость и всеядность в выборе книг. У нас дома выписывали «Вокруг света». В журнале печатался роман Буссенара, а в приложении давали сочинения Гюго. Я и Буссенара заглатывал с упоением, но соображал, что об этом надо помалкивать, а вот за великого, могучего, великолепного Гюго я, как петух, бросался в драку, понимая, что здесь мы во вкусах равноправны. Я даже позволял себе поддразнивать Федора Антоновича, цитируя по памяти вслух особенно эффектные фразы Гюго. Федор Антонович морщился:
– Не люблю я твоего Гюго. Все у него, как в лупу, – увеличено в десять раз.
Теперь я ходил к Федору Антоновичу ежедневно. Дома сперва глядели на это косо. «Опять к агенту? В своей-то избе навозом пахнет?» Но когда я каждую неделю стал приносить заработанные перепиской деньги и гордо выкладывал на стол горсть серебра, мать приходила в умиление.
V
Летом Федор Антонович стал меня брать с собой в поездки по своим уездным клиентам.
– Приходи с вечера, – сказал он однажды, – у нас переночуешь, а по холодку на рассвете выедем.
И доложился дома, что иду к агенту с ночевкой и завтра уеду на весь день.
– Вымой ноги, надень крепкие носки да и белье заодно смени! – приказала мать.
Постель мне приготовили в кабинете на клеенчатом диване. Я лежал на чистой простыне под приятно пахнущим пододеяльником и белым тканьевым одеялом, смущенный всем этим стеснительным великолепием. Дома я спал где придется: то на сеновале, то на погребице, то на полу в чулане, где попрохладней. На новом месте мне плохо спалось, и я встал с шалой головой.
На Федоре Антоновиче был холщовый пыльник, белая кепочка. Я взобрался на таратайку рядом с ним. Лошадью он правил сам. Безлюдные улицы, мост, река. Вот место, где я с ребятами купался. Все выглядит странно непривычно в этот ранний час. Вот Заречная слобода, озеро Кочкари, богатое карасями, серые ветряные мельницы.
Мы ехали открытым полем, когда брызнуло солнце. Над лугами поднимался туман. Начинался жаркий день.
Мы заезжали в села и усадьбы, мерили рулеткой стены домов и сараев, потом садились в холодке, составляли планы, описи, акты.
Полуденный зной пристиг нас в большом степном селе, возле кирпичной, крытой железом лавки богатого мужика. Мы возились с рулеткой и мерили, когда к нам подошли двое мужиков и сняли картузы. Старший спросил:
– А вы, господин, не межевой будете?
– Нет, отец, не межевой.
– Поедет теперь ради вас межевой! Он, поди, в холодке сидит, пивко попивает. Ведь жарища! – скалит зубы лавочник.
– А зачем вам, отцы, межевой?
Федор Антонович расспрашивает, вникает, дает советы.
– Да ну их! – отмахивается лавочник. – Все их басни не переслушаешь. Пожалуйте в горницу, чайку откушать.
Федор Антонович смотрит на часы:
– Сердечно благодарю, Канафей Федорыч, никак не могу, время не позволяет – до темноты еще в три места попасть надо.
Мы отъезжаем от гостеприимного лавочника, едем по пыльной улице, вспугивая кур, мимо сонных, низеньких, крытых соломой изб.
– Не люблю я этого Канафея, – говорит Федор Антонович, – плут и выжига.
У первого лесочка мы делаем остановку.
– «Стой, ямщик, жара несносная – дальше ехать не могу…» Да, помнится, тут и родничок где-то поблизости есть.
Федор Антонович распрягает лошадь и ставит ее в холодок. «Все-то он умеет делать – и распрячь и запрячь», – думаю я. Он достает из-под сиденья еду, мы закусываем, запивая родниковой водой. Федор Антонович закуривает папироску и растягивается на траве.
– А помнишь, Николай, как дальше в «Песне Еремушке»:
Мы лежим и разговариваем, ждем, когда посвалит зной. Он знает много стихов и читает наизусть из Некрасова, Курочкина, Шумахера, вспоминает Петербург:
– В эту пору там белые ночи.
Он рассказывает, как в такие ночи красива Нева, о ее гранитных набережных, о разводных мостах, о сфинксах. И без видимой связи говорит:
– Вот музыки мне не хватает. Правда, жена судьи поет иногда у нас…
После привала мы заехали еще в одно место – к Нарокову. Мелкопоместный барин Нароков женат на крестьянке. Он ходит в рубахе, подпоясанной лычком, в опорках на босу ногу. Голова бритая, а борода лохматая, клоками.
Появляются сын-студент, в суровой блузе и сапогах, с папироской и книжкой «Русского богатства» в руках, и две девочки-гимназистки, постарше и помоложе, быстроглазые и смешливые. Нас угощают малиной с молоком. Нароков рад гостю до смерти – сразу сцепился в жарком споре с Федором Антоновичем. Мать – степенная, полная женщина с певучей простонародной речью – говорит младшей девочке:
– Нюрочка, покажи молодому человеку сад!
Нюрочка ведет меня по шаткому скрипучему крылечку в садик, где растут десятка два яблонь, малина пополам с крапивой, смородина, крыжовник.
– Кушайте крыжовник, – говорит Нюрочка вежливо, подведя меня к кусту крыжовника, осыпанному ягодами.
– Благодарю вас, – отвечаю я так же учтиво. – Он, верно, кислый еще.
– Сладкий как мед, – говорит Нюрочка, стрельнув глазами, и прыскает со смеху. Мы оба смеемся.
«Какая прелестная – „хариты, Лель тебя венчали и колыбель твою качали“, – думаю я, уже готовый влюбиться с первого взгляда и на всю жизнь.
От Нароковых мы выехали в сумерках. Быстро опустилась на землю ночь. В темноте мы заблудились. Лошадь стала среди поля. Федор Антонович, хромая, пошел искать потерянную дорогу. Скоро его шаги затихли. Я остался один у лошади. Надо мной торжественно мерцало звездное небо. Глухая тишина стояла в поле, даже жутко было. Какой хороший, какой удивительный человек Федор Антонович! Как будет мне памятен этот длинный летний день!
– Ау! – раздалось издалека. – Правь на меня!
Я шевельнул вожжами и выехал на голос. Федор Антонович влез в тележку и взял вожжи:
– Пустяки, дали малость крюку, через часок будем дома.
Почти у самого города я выдавил из себя вопрос, который весь день висел у меня на языке:
– Федор Антонович, а почему вы уехали из Петербурга?
Он ответил не сразу:
– «Вырастешь, Саша, узнаешь…»
Я знал, откуда это. Это была строчка из поэмы Некрасова «Дедушка». А дедушка этот был «политический».
– Приходи с вечера, – сказал он однажды, – у нас переночуешь, а по холодку на рассвете выедем.
И доложился дома, что иду к агенту с ночевкой и завтра уеду на весь день.
– Вымой ноги, надень крепкие носки да и белье заодно смени! – приказала мать.
Постель мне приготовили в кабинете на клеенчатом диване. Я лежал на чистой простыне под приятно пахнущим пододеяльником и белым тканьевым одеялом, смущенный всем этим стеснительным великолепием. Дома я спал где придется: то на сеновале, то на погребице, то на полу в чулане, где попрохладней. На новом месте мне плохо спалось, и я встал с шалой головой.
На Федоре Антоновиче был холщовый пыльник, белая кепочка. Я взобрался на таратайку рядом с ним. Лошадью он правил сам. Безлюдные улицы, мост, река. Вот место, где я с ребятами купался. Все выглядит странно непривычно в этот ранний час. Вот Заречная слобода, озеро Кочкари, богатое карасями, серые ветряные мельницы.
Мы ехали открытым полем, когда брызнуло солнце. Над лугами поднимался туман. Начинался жаркий день.
Мы заезжали в села и усадьбы, мерили рулеткой стены домов и сараев, потом садились в холодке, составляли планы, описи, акты.
Полуденный зной пристиг нас в большом степном селе, возле кирпичной, крытой железом лавки богатого мужика. Мы возились с рулеткой и мерили, когда к нам подошли двое мужиков и сняли картузы. Старший спросил:
– А вы, господин, не межевой будете?
– Нет, отец, не межевой.
– Поедет теперь ради вас межевой! Он, поди, в холодке сидит, пивко попивает. Ведь жарища! – скалит зубы лавочник.
– А зачем вам, отцы, межевой?
Федор Антонович расспрашивает, вникает, дает советы.
– Да ну их! – отмахивается лавочник. – Все их басни не переслушаешь. Пожалуйте в горницу, чайку откушать.
Федор Антонович смотрит на часы:
– Сердечно благодарю, Канафей Федорыч, никак не могу, время не позволяет – до темноты еще в три места попасть надо.
Мы отъезжаем от гостеприимного лавочника, едем по пыльной улице, вспугивая кур, мимо сонных, низеньких, крытых соломой изб.
– Не люблю я этого Канафея, – говорит Федор Антонович, – плут и выжига.
У первого лесочка мы делаем остановку.
– «Стой, ямщик, жара несносная – дальше ехать не могу…» Да, помнится, тут и родничок где-то поблизости есть.
Федор Антонович распрягает лошадь и ставит ее в холодок. «Все-то он умеет делать – и распрячь и запрячь», – думаю я. Он достает из-под сиденья еду, мы закусываем, запивая родниковой водой. Федор Антонович закуривает папироску и растягивается на траве.
– А помнишь, Николай, как дальше в «Песне Еремушке»:
Я подхватываю:
Жизни вольным впечатлениям
Душу вольную отдай,
Человеческим стремлениям
В ней проснуться не мешай!
– То-то, брат, помни эти святые слова!
С ними ты рожден природою,
Возлелей их, сохрани,
Братством, истиной, свободою
Называются они!
Мы лежим и разговариваем, ждем, когда посвалит зной. Он знает много стихов и читает наизусть из Некрасова, Курочкина, Шумахера, вспоминает Петербург:
– В эту пору там белые ночи.
Он рассказывает, как в такие ночи красива Нева, о ее гранитных набережных, о разводных мостах, о сфинксах. И без видимой связи говорит:
– Вот музыки мне не хватает. Правда, жена судьи поет иногда у нас…
После привала мы заехали еще в одно место – к Нарокову. Мелкопоместный барин Нароков женат на крестьянке. Он ходит в рубахе, подпоясанной лычком, в опорках на босу ногу. Голова бритая, а борода лохматая, клоками.
Появляются сын-студент, в суровой блузе и сапогах, с папироской и книжкой «Русского богатства» в руках, и две девочки-гимназистки, постарше и помоложе, быстроглазые и смешливые. Нас угощают малиной с молоком. Нароков рад гостю до смерти – сразу сцепился в жарком споре с Федором Антоновичем. Мать – степенная, полная женщина с певучей простонародной речью – говорит младшей девочке:
– Нюрочка, покажи молодому человеку сад!
Нюрочка ведет меня по шаткому скрипучему крылечку в садик, где растут десятка два яблонь, малина пополам с крапивой, смородина, крыжовник.
– Кушайте крыжовник, – говорит Нюрочка вежливо, подведя меня к кусту крыжовника, осыпанному ягодами.
– Благодарю вас, – отвечаю я так же учтиво. – Он, верно, кислый еще.
– Сладкий как мед, – говорит Нюрочка, стрельнув глазами, и прыскает со смеху. Мы оба смеемся.
«Какая прелестная – „хариты, Лель тебя венчали и колыбель твою качали“, – думаю я, уже готовый влюбиться с первого взгляда и на всю жизнь.
От Нароковых мы выехали в сумерках. Быстро опустилась на землю ночь. В темноте мы заблудились. Лошадь стала среди поля. Федор Антонович, хромая, пошел искать потерянную дорогу. Скоро его шаги затихли. Я остался один у лошади. Надо мной торжественно мерцало звездное небо. Глухая тишина стояла в поле, даже жутко было. Какой хороший, какой удивительный человек Федор Антонович! Как будет мне памятен этот длинный летний день!
– Ау! – раздалось издалека. – Правь на меня!
Я шевельнул вожжами и выехал на голос. Федор Антонович влез в тележку и взял вожжи:
– Пустяки, дали малость крюку, через часок будем дома.
Почти у самого города я выдавил из себя вопрос, который весь день висел у меня на языке:
– Федор Антонович, а почему вы уехали из Петербурга?
Он ответил не сразу:
– «Вырастешь, Саша, узнаешь…»
Я знал, откуда это. Это была строчка из поэмы Некрасова «Дедушка». А дедушка этот был «политический».
VI
Случались у нас и ссоры, в которых я был кругом виноват. Однажды к Федору Антоновичу пришел гость – молодой человек в форме студента Военно-медицинской академии. С ним был его брат – кадет, рослый мальчик, рыжий, румяный, в веснушках. Мы с Агафоном бегали на дворе, и кадета прислали к нам играть. Он прежде всего попросил пить и выпил подряд две кружки воды.
– Во что будем играть? В крокет? В лапту? В прятки?
– Давайте бороться на поясах, – предложил кадет.
После непродолжительной возни и сопения он по очереди положил на лопатки меня и Агафона. Ну еще бы! У них в кадетских корпусах развивают физическую силу, гимнастикой занимаются всерьез, а не так, как у нас в городском училище!
От возни у кадета оторвался крючок на брюках.
– Это оттого, что я воды надулся. Ce sont des… пустяки. Давайте иголку с ниткой.
Пока он пришивал крючок, мы с Агафоном обнаружили, что на всех его вещах: на подкладке брюк, на блузе, фуражке, ремне – всюду стояли штемпеля с буквами СКК: Симбирский кадетский корпус.
– Все казенное? – спросили мы с почтением.
– С головы до пят – солдат Яшка, медна пряжка.
Он с милой готовностью снял сапог, на коротком рыжем голенище которого с внутренней стороны стояли те же буквы. На ноге вместо носка мы увидели белую портянку, тоже со штемпелем. Быстро и ловко, как фокусник, он размотал портянку, встряхнул ее, замотал снова, всунул ногу в сапог, вскочил и отдал честь, уморительно выпучив глаза. Мы хохотали.
Потом мы стали брызгаться водой из бочки. Потом бегали по двору и кидались друг в друга подушками, которые кухарка разложила на дровах для проветривания. Мы носились как угорелые и вопили во все горло. Игра была в полном разгаре, когда вышла во двор Зоя Аркадьевна. она строго посмотрела на нас сквозь пенсне и сказала:
– Господа, довольно свистопляски. Умойтесь, и пойдем в Засеку.
Засекой называлась небольшая рощица за городом на берегу реки.
Впереди нашей компании бежал старый пойнтер Гектор, пес ленивый и сытый, имевший низменную привычку удирать с прогулки на свалку лакомиться падалью. Возвращался он с виноватым видом, облизывая морду и распространяя вокруг себя отвратительный запах стервятины. Его стегали ремнем, но каждый раз он удирал снова.
Мы, мальчишки, шли позади взрослых, не переставая дурачиться. Кадет, заметив, что Федор Антонович припадает на ногу, плутовато подмигнул мне на него. Я, расшалившись, стал передразнивать за спиной Федора Антоновича его походку. Кадет и Агафон фыркнули. Федор Антонович обернулся и взглянул на меня. Он понял все.
Мое оживление разом погасло. Чего распрыгался? Глупый щенячий восторг. Ты мальчишка и дурак. А кадет – мерзавец, сам подмигивал, а теперь идет с невинным видом. Лучше бы мне было уйти домой читать Конан-Дойля.
Тут Гектор прижал уши и побежал галопом по направлению к свалке. Все принялись кричать:
– Гектор, назад! Гектор, тубо!
Но где там!
Пока мы гуляли, Федор Антонович и виду не подавал, что заметил мою предательскую низость. Мы отдыхали под старыми ветлами на берегу реки. Студент оказался любителем фотографии, он усаживал нас в группы и щелкал своим «кодаком». Возвращались мы в сумерки берегом реки мимо плетней, обвитых побегами тыквы. В городе студент и кадет распрощались. Мы остались вчетвером. Я хотел тоже идти домой, но у калитки Федор Антонович сказал:
– Зайди ко мне на минуточку.
Лучше бы мне провалиться сквозь землю!
И вот мы с ним с глазу на глаз у него в комнате. Он не устроил мне общественного судилища в присутствии Зои Аркадьевны и Агафона. Он грустно глядел на меня, качая головой:
– Ну-с, Николай, что же ты мне скажешь?
Что мог сказать я? Скажи ты сам. Ты – умный, взрослый, все понимающий. Ну скажи: «Ты мальчишка, сопляк. Я напрасно разговаривал с тобой всерьез и дарил тебя доверием. Но я понимаю, что ты расшалился, захотел показать себя этаким сорвиголовой перед кадетом. Ты сделал гадость нечаянно. Бог с тобой, тебе и самому теперь стыдно!»
У меня разрывалось сердце от горечи и раскаяния, но я стоял и молчал.
Внезапно он вспылил:
– Ну, если тебе нечего мне сказать, то ступай домой и подумай. Когда надумаешь – приходи.
Я шагал домой с чувством злобного отчаяния: «Ну и пусть, ну и черт побери все».
На другой день он прислал за мной Агафона. Я ждал тягостного объяснения, но он даже не упомянул о вчерашнем. Он действительно все понимал.
Но у нас бывали разногласия и «идейного» порядка. В «Журнале для всех» были напечатаны снимки с картин Франца Штука. Они меня потрясали до мороза по коже. Я их рассматривал с утра до вечера. Какие невиданно грандиозные сюжеты: «Сфинкс», «Люцифер», «Грех», «Война», «Голгофа». Я сразу же принялся копировать «Войну». Мрачный нагой всадник со злым, беспощадным лицом на страшной оскаленной лошади едет по скорченным трупам под черным небом. А какие глазищи у «Люцифера», какой взгляд у «Бетховена»!
Федор Антонович не разделял моих восторгов.
– Это, брат, у тебя нездоровое увлечение! Все эти Люциферы, Сфинксы, Сирены, с одной стороны, – явное декадентство, с другой – пустоутробие, что, впрочем, одно и то же.
Однако относительно «Войны» он согласился, что в ней есть «прогрессивная идея».
– Во что будем играть? В крокет? В лапту? В прятки?
– Давайте бороться на поясах, – предложил кадет.
После непродолжительной возни и сопения он по очереди положил на лопатки меня и Агафона. Ну еще бы! У них в кадетских корпусах развивают физическую силу, гимнастикой занимаются всерьез, а не так, как у нас в городском училище!
От возни у кадета оторвался крючок на брюках.
– Это оттого, что я воды надулся. Ce sont des… пустяки. Давайте иголку с ниткой.
Пока он пришивал крючок, мы с Агафоном обнаружили, что на всех его вещах: на подкладке брюк, на блузе, фуражке, ремне – всюду стояли штемпеля с буквами СКК: Симбирский кадетский корпус.
– Все казенное? – спросили мы с почтением.
– С головы до пят – солдат Яшка, медна пряжка.
Он с милой готовностью снял сапог, на коротком рыжем голенище которого с внутренней стороны стояли те же буквы. На ноге вместо носка мы увидели белую портянку, тоже со штемпелем. Быстро и ловко, как фокусник, он размотал портянку, встряхнул ее, замотал снова, всунул ногу в сапог, вскочил и отдал честь, уморительно выпучив глаза. Мы хохотали.
Потом мы стали брызгаться водой из бочки. Потом бегали по двору и кидались друг в друга подушками, которые кухарка разложила на дровах для проветривания. Мы носились как угорелые и вопили во все горло. Игра была в полном разгаре, когда вышла во двор Зоя Аркадьевна. она строго посмотрела на нас сквозь пенсне и сказала:
– Господа, довольно свистопляски. Умойтесь, и пойдем в Засеку.
Засекой называлась небольшая рощица за городом на берегу реки.
Впереди нашей компании бежал старый пойнтер Гектор, пес ленивый и сытый, имевший низменную привычку удирать с прогулки на свалку лакомиться падалью. Возвращался он с виноватым видом, облизывая морду и распространяя вокруг себя отвратительный запах стервятины. Его стегали ремнем, но каждый раз он удирал снова.
Мы, мальчишки, шли позади взрослых, не переставая дурачиться. Кадет, заметив, что Федор Антонович припадает на ногу, плутовато подмигнул мне на него. Я, расшалившись, стал передразнивать за спиной Федора Антоновича его походку. Кадет и Агафон фыркнули. Федор Антонович обернулся и взглянул на меня. Он понял все.
Мое оживление разом погасло. Чего распрыгался? Глупый щенячий восторг. Ты мальчишка и дурак. А кадет – мерзавец, сам подмигивал, а теперь идет с невинным видом. Лучше бы мне было уйти домой читать Конан-Дойля.
Тут Гектор прижал уши и побежал галопом по направлению к свалке. Все принялись кричать:
– Гектор, назад! Гектор, тубо!
Но где там!
Пока мы гуляли, Федор Антонович и виду не подавал, что заметил мою предательскую низость. Мы отдыхали под старыми ветлами на берегу реки. Студент оказался любителем фотографии, он усаживал нас в группы и щелкал своим «кодаком». Возвращались мы в сумерки берегом реки мимо плетней, обвитых побегами тыквы. В городе студент и кадет распрощались. Мы остались вчетвером. Я хотел тоже идти домой, но у калитки Федор Антонович сказал:
– Зайди ко мне на минуточку.
Лучше бы мне провалиться сквозь землю!
И вот мы с ним с глазу на глаз у него в комнате. Он не устроил мне общественного судилища в присутствии Зои Аркадьевны и Агафона. Он грустно глядел на меня, качая головой:
– Ну-с, Николай, что же ты мне скажешь?
Что мог сказать я? Скажи ты сам. Ты – умный, взрослый, все понимающий. Ну скажи: «Ты мальчишка, сопляк. Я напрасно разговаривал с тобой всерьез и дарил тебя доверием. Но я понимаю, что ты расшалился, захотел показать себя этаким сорвиголовой перед кадетом. Ты сделал гадость нечаянно. Бог с тобой, тебе и самому теперь стыдно!»
У меня разрывалось сердце от горечи и раскаяния, но я стоял и молчал.
Внезапно он вспылил:
– Ну, если тебе нечего мне сказать, то ступай домой и подумай. Когда надумаешь – приходи.
Я шагал домой с чувством злобного отчаяния: «Ну и пусть, ну и черт побери все».
На другой день он прислал за мной Агафона. Я ждал тягостного объяснения, но он даже не упомянул о вчерашнем. Он действительно все понимал.
Но у нас бывали разногласия и «идейного» порядка. В «Журнале для всех» были напечатаны снимки с картин Франца Штука. Они меня потрясали до мороза по коже. Я их рассматривал с утра до вечера. Какие невиданно грандиозные сюжеты: «Сфинкс», «Люцифер», «Грех», «Война», «Голгофа». Я сразу же принялся копировать «Войну». Мрачный нагой всадник со злым, беспощадным лицом на страшной оскаленной лошади едет по скорченным трупам под черным небом. А какие глазищи у «Люцифера», какой взгляд у «Бетховена»!
Федор Антонович не разделял моих восторгов.
– Это, брат, у тебя нездоровое увлечение! Все эти Люциферы, Сфинксы, Сирены, с одной стороны, – явное декадентство, с другой – пустоутробие, что, впрочем, одно и то же.
Однако относительно «Войны» он согласился, что в ней есть «прогрессивная идея».
VII
Мы с Агафоном были уже в последнем классе городского училища. Агафон с зимы начал зубрить латынь и языки: готовился сдавать экзамен в пензенскую гимназию. Когда кончит ее, будет дальше учиться на доктора. А я стоял на распутье. Окончивший городское училище мог поступить в телеграфисты или в конторщики. Отец уговаривал меня:
– Садись-ка, сынок, на каток, берись за иголку. Будешь закройщиком, плохо ли? Знаешь, сколько получает закройщик у Манделя?
Матери хотелось, чтобы я продолжал учение, – но где? В нашем городке не было ни гимназии, ни реального училища, а ехать в губернский город «потрохов не хватало».
Девчонкам в городе повезло больше – к нам приехала группа молодых учителей из Саратова открывать частную женскую гимназию. В доме страхового агента у них было что-то вроде штаба. Будущая начальница – Архелая Романовна Янович, совсем непохожая на начальство: хрупкая, миниатюрная, с громадными глазами и пышной прической, деловая и энергичная, – сидела с ножками на диване и, как Наполеон, отдавала распоряжения своим маршалам.
Уже был нанят под классы большой дом, привезены парты, заказан инвентарь. Занятия еще не начинались, но неугомонная Архелая затеяла вечерние курсы французского языка.
И вот я сижу за партой рядом со своими вчерашними учителями из городского училища и барышнями, жаждущими просвещения, и «настоящая» француженка мадемуазель Пикар обучает нас по системе Берлица, забавно картавя: «Позовитэ – апле, принэситэ – апортэ, шерниля – лянкр, шернильниса – лянкрие, спишки – лезалюмет…»
Один из учителей свиты Янович, словесник, длинноволосый и бледный, человек, по-видимому, великой учености, писал философское сочинение, о котором все товарищи и сама Архелая говорили с глубоким уважением. Словесник посылал письмо Толстому, спрашивал о цели жизни, и Толстой ему ответил. С толстовским письмом он не расставался, носил его всегда в боковом кармане в бумажнике и иногда показывал любопытствующим. Словесник-философ искал переписчика, Федор Антонович рекомендовал ему меня.
– Я ему сказал, что ты парень раннего развития. А он сразу: «Коля Красоткин?» Я говорю: «Нет, совсем не похож, разве самую малость. Да нет, конечно, совсем, совсем не то».
– Кто этот Коля Красоткин?
– Когда-нибудь прочитаешь в «Братьях Карамазовых».
Я не стал дожидаться и постарался достать роман Достоевского. Коля Красоткин не показался мне достойным внимания, но кроткий Алеша очень понравился. Не уйти ли в самом деле в монахи? У нас под городом недавно возник скит, где спасался некий отец Андрей. Жаль только, что он мало был похож на идеального старца Зосиму из романа.
Я пошел к учителю-философу. Он жил одиноко, в комнате было по-девически чисто и прибрано, а на столе полный порядок. Зябко кутаясь в клетчатый плед, учитель в ковровых туфлях мягко шагал по комнате, пока я у стола на разложенной салфеточке управлялся с ненужным стаканом чаю, от которого не посмел отказаться. Он вручил мне черновик для переписки – клеенчатую тетрадь с первой главой философского сочинения.
– Покажите, пожалуйста, письмо Толстого, – попросил я.
Он достал скромный листочек. Простая линованая бумага, уже протертая на сгибах. Проволочный крупный почерк. Слов я не разобрал.
Первая глава философского трактата называлась «О значении моральной проблемы». Затем шли главы, излагающие философские системы XVIII–XIX веков, начиная с Бентама. Глав было много, и я надолго был обеспечен работой. Беда только в том, что теперь целый день приходилось корпеть за перепиской, и к Федору Антоновичу мне удавалось вырваться лишь ненадолго вечером.
– Ну что, сыт философией? – интересуется Федор Антонович. Он, кажется, недолюбливает учителя-философа да и трактат его ценит невысоко.
– Садись-ка, сынок, на каток, берись за иголку. Будешь закройщиком, плохо ли? Знаешь, сколько получает закройщик у Манделя?
Матери хотелось, чтобы я продолжал учение, – но где? В нашем городке не было ни гимназии, ни реального училища, а ехать в губернский город «потрохов не хватало».
Девчонкам в городе повезло больше – к нам приехала группа молодых учителей из Саратова открывать частную женскую гимназию. В доме страхового агента у них было что-то вроде штаба. Будущая начальница – Архелая Романовна Янович, совсем непохожая на начальство: хрупкая, миниатюрная, с громадными глазами и пышной прической, деловая и энергичная, – сидела с ножками на диване и, как Наполеон, отдавала распоряжения своим маршалам.
Уже был нанят под классы большой дом, привезены парты, заказан инвентарь. Занятия еще не начинались, но неугомонная Архелая затеяла вечерние курсы французского языка.
И вот я сижу за партой рядом со своими вчерашними учителями из городского училища и барышнями, жаждущими просвещения, и «настоящая» француженка мадемуазель Пикар обучает нас по системе Берлица, забавно картавя: «Позовитэ – апле, принэситэ – апортэ, шерниля – лянкр, шернильниса – лянкрие, спишки – лезалюмет…»
Один из учителей свиты Янович, словесник, длинноволосый и бледный, человек, по-видимому, великой учености, писал философское сочинение, о котором все товарищи и сама Архелая говорили с глубоким уважением. Словесник посылал письмо Толстому, спрашивал о цели жизни, и Толстой ему ответил. С толстовским письмом он не расставался, носил его всегда в боковом кармане в бумажнике и иногда показывал любопытствующим. Словесник-философ искал переписчика, Федор Антонович рекомендовал ему меня.
– Я ему сказал, что ты парень раннего развития. А он сразу: «Коля Красоткин?» Я говорю: «Нет, совсем не похож, разве самую малость. Да нет, конечно, совсем, совсем не то».
– Кто этот Коля Красоткин?
– Когда-нибудь прочитаешь в «Братьях Карамазовых».
Я не стал дожидаться и постарался достать роман Достоевского. Коля Красоткин не показался мне достойным внимания, но кроткий Алеша очень понравился. Не уйти ли в самом деле в монахи? У нас под городом недавно возник скит, где спасался некий отец Андрей. Жаль только, что он мало был похож на идеального старца Зосиму из романа.
Я пошел к учителю-философу. Он жил одиноко, в комнате было по-девически чисто и прибрано, а на столе полный порядок. Зябко кутаясь в клетчатый плед, учитель в ковровых туфлях мягко шагал по комнате, пока я у стола на разложенной салфеточке управлялся с ненужным стаканом чаю, от которого не посмел отказаться. Он вручил мне черновик для переписки – клеенчатую тетрадь с первой главой философского сочинения.
– Покажите, пожалуйста, письмо Толстого, – попросил я.
Он достал скромный листочек. Простая линованая бумага, уже протертая на сгибах. Проволочный крупный почерк. Слов я не разобрал.
Первая глава философского трактата называлась «О значении моральной проблемы». Затем шли главы, излагающие философские системы XVIII–XIX веков, начиная с Бентама. Глав было много, и я надолго был обеспечен работой. Беда только в том, что теперь целый день приходилось корпеть за перепиской, и к Федору Антоновичу мне удавалось вырваться лишь ненадолго вечером.
– Ну что, сыт философией? – интересуется Федор Антонович. Он, кажется, недолюбливает учителя-философа да и трактат его ценит невысоко.
VIII
Наступил 1905 год. В доме страхового агента появилось множество новых людей. Толстый, веселый землемер, ходивший в вышитой русской рубашке, особенно пришелся ко двору и в спорах всегда держал руку Федора Антоновича. Философ-учитель и Архелая составляли другую партию. Приходили какие-то люди в синих косоворотках и широких кожаных поясах – эти не маячили на глазах, а шли с Федором Антоновичем в его кабинет и потом исчезали незаметно. По рукам ходили новые номера сатирических журналов «Пулемет», «Зритель», «Жупел», «Жало», «Стрелы», замелькали названия новых газет, дотоле неведомых. Федор Антонович ходил в эти дни веселый, как живою водой спрыснутый.
– Смотри, Николай, вот он – «Его рабочее величество пролетарий всероссийский!» – Он показывает мне рисунок в «Пулемете» с этой вызывающей подписью.
Карикатуры в журналах ошеломляли неслыханной дерзостью. «Орел-оборотень, или Политика внешняя и внутренняя» – называлась карикатура в «Жупеле», смотришь прямо – двуглавый орел, а переверни рисунок – царь в короне показывает голый зад. Было жутко и непривычно, что так издеваются над царем, которого еще вчера вся Россия считала земным богом.
В это время я впервые услышал о Герцене, о «Народной воле», о социал-демократах, прочитал «Подпольную Россию» Степняка-Кравчинского и «Записки революционера» Кропоткина. Однако я мало еще разбирался в политических разногласиях. Когда на выборах в Государственную думу депутатом прошел философ-учитель, Федор Антонович был недоволен и говорил, что победило «пустоутробие», – он любил это щедринское словечко.
– Но почему, почему, Федор Антонович, ведь он тоже симпатичный?
– Видишь ли, он в трех соснах заблудился, да нет, ты в этом не разберешься, ты вон даже Железнова не осилил.
– Смотри, Николай, вот он – «Его рабочее величество пролетарий всероссийский!» – Он показывает мне рисунок в «Пулемете» с этой вызывающей подписью.
Карикатуры в журналах ошеломляли неслыханной дерзостью. «Орел-оборотень, или Политика внешняя и внутренняя» – называлась карикатура в «Жупеле», смотришь прямо – двуглавый орел, а переверни рисунок – царь в короне показывает голый зад. Было жутко и непривычно, что так издеваются над царем, которого еще вчера вся Россия считала земным богом.
В это время я впервые услышал о Герцене, о «Народной воле», о социал-демократах, прочитал «Подпольную Россию» Степняка-Кравчинского и «Записки революционера» Кропоткина. Однако я мало еще разбирался в политических разногласиях. Когда на выборах в Государственную думу депутатом прошел философ-учитель, Федор Антонович был недоволен и говорил, что победило «пустоутробие», – он любил это щедринское словечко.
– Но почему, почему, Федор Антонович, ведь он тоже симпатичный?
– Видишь ли, он в трех соснах заблудился, да нет, ты в этом не разберешься, ты вон даже Железнова не осилил.