— Я не давал! Спроси его: я только вошёл…
— В общем, уже сообщили. Надо оправдывать… Где Иванов? — Почему не открывают, черти чумазые! Иванов!
Фёдор Иванов обнаружился в сторонке, сидел на железном сундуке, торопливо ел борщ прямо из кастрюльки. Шапку свою он снял, положил рядом, и волосы не пригладил — торчали колтуном, засохли сосульками. Рядом стояла жена его Зинаида, Разворачивала узелок, подавала ему хлеб. Принесла из дому мужа покормить, как в поле на косьбу…
— Фёдор! — сказал Селезнёв. — Пора, пора! Уже по радио передали.
— С-час… пожрём…— не поднимая лица, с полным ртом сказал Иванов.
— Дайте ему поесть, пока хоть не остыло! — сказала Зинаида.
— Вот так! — возмущённо воскликнул Селезнёв. — Домна стоит — обер обедает!
— С-час, щас…— пробормотал Фёдор, подскребая ложкой по дну, вскочил, отряхнул крошки, нахлобучил шапку. — Товарищи! Попрошу отойти! Отойдите от лётки подальше!… Пожалуйста, прошу вас, я же за вас потом отвечай!
Людей набежало порядочно. Мрачные горновые с трудом оттеснили посторонних с площадки. Николай Зотов колдовал у пирамиды голубых баллонов: подсоединил к одному из них длинный резиновый шланг, в конец шланга вправил длинную, прямую, как спица, железную трубу, сам стал у баллона, положив руку на вентиль.
Откуда-то сильно дуло, но не постоянно, а так, порывами, пронзительный ледяной сквозняк, и всё тело Павла вдруг ни с того ни с сего стало мелко-мелко дрожать. Он решил, что это всё-таки от холода.
Посмотрел на часы — и испугался: шёл уже шестой. Подумал, не испортились ли, сверил с часами соседей — всё правильно. «Ладно, — подумал он. — На митинг не останусь».
Вспыхнули десятки ламп, включённые кинохроникёрами. По двое горновых с пиками приготовились с боков на приличном расстоянии от лётки. «Вот оно! — подумал Павел, ощущая, как сердце заколотилось. — Пусть будет удача, пусть!»
И вот на ярко освещённую площадку выбежал Фёдор Иванов, как гладиатор на арену.
Поднял приготовленную трубку и ткнул её в отверстие лётки. Там зарокотал огонь, трубка стала уходить вглубь.
Фёдор отскакивал и снова кидался, как с копьём наперевес, отважно бегая один рядом с канавой, в которую вот-вот чуть ли ни прямо в ноги ему хлынет металл.
Сизый дым пошёл от лётки, потянулся по залу многоэтажными пластами, клубясь в лучах прожекторов.
И вдруг раскрылось жерло. В тот же миг оглушительный грохот канонадой вылетел оттуда, от трубы в руках Фёдора осталась лишь скрюченная половинка. Фёдор, как обезьяна, отскочил от канавы, спасая, подтягивая за собой шланг… В первый миг казалось, огонь из нутра печи так и вывалится, хлынет, но ничего не потекло. Только ослепляющее сияние.
Фёдор, нагибаясь, прикрываясь рукавицей, позаглядывал, о чём-то распорядился опять, спрыгнул к канаве, потянул новую трубу, которую уже сменил ему Зотов. Он прямо ткнул её в жерло — и пошла канонада! Труба гнулась в его руках и таяла, как восковая, а не тонкая она была, типа водопроводной. Фёдор отскакивал, кидался, разворачивал, разрушал, расширял это грохочущее жерло, прикрываясь локтем от жара и стрельбы. Сменил ещё одну трубу, потом ещё, они вмиг сгорали. Взлетали фонтаны искр, докрасна раскалённые куски. Ребята изо всех сил шуровали пиками, расширяя отверстие. А Фёдор всё прыгал, как кошка, — чёрная фигурка на фоне сплошного огня, подвижный и увёртливый дьявол, и непонятно было, как он ещё не горит.
Весь цех заволокло дымом, от грохота невыносимо звенело в ушах, толпа стала пятиться, подминая задних, потому что стреляли и долетали искры даже до краёв площадки.
Фёдору подали пику. Он, разбежавшись, воткнул её в жерло, пошебаршил там ещё, корчась перед огнём, с силой выдернул на себя. Ничего.
Лицо его было искажено. Павлу показалось в этот момент, что от отчаяния. Утёршись, задыхаясь в дыму, Фёдор опять кинулся с пикой наперевес, вонзил, поковырял — выдернул. Ничего. Только угли какие-то выкатились белые и сразу превратились в красные. Фёдор топтался по ним дымящимися сапогами, снова пошёл наперевес, этакая отчаянная мурашка, атакующая раскалённый самовар. Пошебаршил особенно продолжительно, выдернул — чуть не упал сам. Казалось, он умоляет, вытягивает металл за язык: ну, иди же, иди!…
Тоненький-тоненький красный ручеёк показался и тут же в лётке остановился, стал темнеть, чернеть…
Фёдор отошёл от канавы, горновые на него брызгали водой, он утирался шапкой, шевеля губами, видимо, ругаясь. Николай Зотов поковырял в жерле длинным стержнем с ложкой, пытаясь что-нибудь в неё набрать, не то набрал, не то нет — понёс ложку на отлёте наверх. Фёдор Иванов опять кинулся шуровать пикой, разворачивал и разворачивал лётку, но ясно было, что это уже бесполезно: металла не было. Фёдор махнул рукой и ушёл сквозь толпу куда-то.
— М-да, спектакль задерживается, — сказал Белоцерковский. — Красотка не поддаётся. Будем надеяться — с первого раза? -
Они пошли посмотреть, куда скрылся обер-мастер, и не ошиблись: вокруг железного сундука сгрудились люди, тут был и начальник цеха Хромпик, и Векслер со своим ослепительным платочком. Передавали из рук в руки ноздреватые куски, крошили, растирали, озабоченно рассматривали; сыпались технические термины.
Векслер, чрезвычайно озабоченный, загадочно сказал:
— Был бы шлак… будет и чугун… подождем ещё.
— Николай! — закричал Фёдор через головы. — Закрывай!
Тут вступила в действие пушка. Она действительно напоминала артиллерийское орудие с очень толстым стволом, она поехала и поехала, поворачиваясь на шарнирах, врезалась стволом прямо в зияющую пасть печи; загрохотало, зашкворчало, из пушки изверглась глина, и моментально дыра оказалась забитой, только пар пошёл. Огонь исчез, и в цехе стало как бы холоднее. Кинооператоры выключили лампы.
— Неизвестно! — отбивался на этот раз Векслер от любопытных. — Да, будем ждать. Неизвестно!
— Чугунок-то, он, конечно, должен быть, — говорил даме из телевидения один из горновых, этакий сбитенький, хитроватый мужичок неопределённых лет. — Должен, должен. Может, он на дне пока и досюдова не достигает. Видите, и начальство говорят: неизвестно… Вы покамест погуляйте.
Павел озабоченно посмотрел на часы и снова не поверил своим глазам. Часы показывали пять минут восьмого.
Сломя голову он бросился вон, потом бежал по улице и думал: получилось действительно — «домна или я!». Не может быть, чтобы ушла. Театр теперь побоку… Тут заваривается свой такой театр…
Издали увидел дом, но сколько ни пытался вглядываться в крайнее, за ветками дерева, окно, света не было видно.
Взбежал по лестнице, нетерпеливо звонил, пока не открыла соседка.
— Женя ушла, — сказала она, с любопытством оглядывая его. — Да, принарядилась так и ушла, не знаю, уж куда.
— Записку не оставляла? — Ничего не велела передать? -
— А что вам надо было передать? -
— Ничего.
Он вышел на улицу. Машинально прошёл два квартала, потом обнаружил, что идёт не в ту сторону. Огляделся. В темноте домна не была видна, но угадывалась по огням. Огни облепили её до самой вершины — красные, предупредительные, чтоб не наткнулись самолёты, яркие белые и совсем тусклые. Все они словно висели в небе. А правее, над работающими домнами, колыхалось зарево. Даже издали доносились повизгивающие, постукивающие, бухающие звуки ночной какофонии…
Рассеянно порывшись в карманах, Павел достал сигарету, закурил, прислонился к столбу и несколько минут постоял, покуривая.
С завода бежали две девчонки, верно, со смены, в телогрейках, закутанные платками, как матрёшки, только носы торчат. Пробежали и хихикнули:
— Что-то дяденька грустный такой стоит: наверное, в жизни ему не везёт.
Глава 16
— В общем, уже сообщили. Надо оправдывать… Где Иванов? — Почему не открывают, черти чумазые! Иванов!
Фёдор Иванов обнаружился в сторонке, сидел на железном сундуке, торопливо ел борщ прямо из кастрюльки. Шапку свою он снял, положил рядом, и волосы не пригладил — торчали колтуном, засохли сосульками. Рядом стояла жена его Зинаида, Разворачивала узелок, подавала ему хлеб. Принесла из дому мужа покормить, как в поле на косьбу…
— Фёдор! — сказал Селезнёв. — Пора, пора! Уже по радио передали.
— С-час… пожрём…— не поднимая лица, с полным ртом сказал Иванов.
— Дайте ему поесть, пока хоть не остыло! — сказала Зинаида.
— Вот так! — возмущённо воскликнул Селезнёв. — Домна стоит — обер обедает!
— С-час, щас…— пробормотал Фёдор, подскребая ложкой по дну, вскочил, отряхнул крошки, нахлобучил шапку. — Товарищи! Попрошу отойти! Отойдите от лётки подальше!… Пожалуйста, прошу вас, я же за вас потом отвечай!
Людей набежало порядочно. Мрачные горновые с трудом оттеснили посторонних с площадки. Николай Зотов колдовал у пирамиды голубых баллонов: подсоединил к одному из них длинный резиновый шланг, в конец шланга вправил длинную, прямую, как спица, железную трубу, сам стал у баллона, положив руку на вентиль.
Откуда-то сильно дуло, но не постоянно, а так, порывами, пронзительный ледяной сквозняк, и всё тело Павла вдруг ни с того ни с сего стало мелко-мелко дрожать. Он решил, что это всё-таки от холода.
Посмотрел на часы — и испугался: шёл уже шестой. Подумал, не испортились ли, сверил с часами соседей — всё правильно. «Ладно, — подумал он. — На митинг не останусь».
Вспыхнули десятки ламп, включённые кинохроникёрами. По двое горновых с пиками приготовились с боков на приличном расстоянии от лётки. «Вот оно! — подумал Павел, ощущая, как сердце заколотилось. — Пусть будет удача, пусть!»
И вот на ярко освещённую площадку выбежал Фёдор Иванов, как гладиатор на арену.
Поднял приготовленную трубку и ткнул её в отверстие лётки. Там зарокотал огонь, трубка стала уходить вглубь.
Фёдор отскакивал и снова кидался, как с копьём наперевес, отважно бегая один рядом с канавой, в которую вот-вот чуть ли ни прямо в ноги ему хлынет металл.
Сизый дым пошёл от лётки, потянулся по залу многоэтажными пластами, клубясь в лучах прожекторов.
И вдруг раскрылось жерло. В тот же миг оглушительный грохот канонадой вылетел оттуда, от трубы в руках Фёдора осталась лишь скрюченная половинка. Фёдор, как обезьяна, отскочил от канавы, спасая, подтягивая за собой шланг… В первый миг казалось, огонь из нутра печи так и вывалится, хлынет, но ничего не потекло. Только ослепляющее сияние.
Фёдор, нагибаясь, прикрываясь рукавицей, позаглядывал, о чём-то распорядился опять, спрыгнул к канаве, потянул новую трубу, которую уже сменил ему Зотов. Он прямо ткнул её в жерло — и пошла канонада! Труба гнулась в его руках и таяла, как восковая, а не тонкая она была, типа водопроводной. Фёдор отскакивал, кидался, разворачивал, разрушал, расширял это грохочущее жерло, прикрываясь локтем от жара и стрельбы. Сменил ещё одну трубу, потом ещё, они вмиг сгорали. Взлетали фонтаны искр, докрасна раскалённые куски. Ребята изо всех сил шуровали пиками, расширяя отверстие. А Фёдор всё прыгал, как кошка, — чёрная фигурка на фоне сплошного огня, подвижный и увёртливый дьявол, и непонятно было, как он ещё не горит.
Весь цех заволокло дымом, от грохота невыносимо звенело в ушах, толпа стала пятиться, подминая задних, потому что стреляли и долетали искры даже до краёв площадки.
Фёдору подали пику. Он, разбежавшись, воткнул её в жерло, пошебаршил там ещё, корчась перед огнём, с силой выдернул на себя. Ничего.
Лицо его было искажено. Павлу показалось в этот момент, что от отчаяния. Утёршись, задыхаясь в дыму, Фёдор опять кинулся с пикой наперевес, вонзил, поковырял — выдернул. Ничего. Только угли какие-то выкатились белые и сразу превратились в красные. Фёдор топтался по ним дымящимися сапогами, снова пошёл наперевес, этакая отчаянная мурашка, атакующая раскалённый самовар. Пошебаршил особенно продолжительно, выдернул — чуть не упал сам. Казалось, он умоляет, вытягивает металл за язык: ну, иди же, иди!…
Тоненький-тоненький красный ручеёк показался и тут же в лётке остановился, стал темнеть, чернеть…
Фёдор отошёл от канавы, горновые на него брызгали водой, он утирался шапкой, шевеля губами, видимо, ругаясь. Николай Зотов поковырял в жерле длинным стержнем с ложкой, пытаясь что-нибудь в неё набрать, не то набрал, не то нет — понёс ложку на отлёте наверх. Фёдор Иванов опять кинулся шуровать пикой, разворачивал и разворачивал лётку, но ясно было, что это уже бесполезно: металла не было. Фёдор махнул рукой и ушёл сквозь толпу куда-то.
— М-да, спектакль задерживается, — сказал Белоцерковский. — Красотка не поддаётся. Будем надеяться — с первого раза? -
Они пошли посмотреть, куда скрылся обер-мастер, и не ошиблись: вокруг железного сундука сгрудились люди, тут был и начальник цеха Хромпик, и Векслер со своим ослепительным платочком. Передавали из рук в руки ноздреватые куски, крошили, растирали, озабоченно рассматривали; сыпались технические термины.
Векслер, чрезвычайно озабоченный, загадочно сказал:
— Был бы шлак… будет и чугун… подождем ещё.
— Николай! — закричал Фёдор через головы. — Закрывай!
Тут вступила в действие пушка. Она действительно напоминала артиллерийское орудие с очень толстым стволом, она поехала и поехала, поворачиваясь на шарнирах, врезалась стволом прямо в зияющую пасть печи; загрохотало, зашкворчало, из пушки изверглась глина, и моментально дыра оказалась забитой, только пар пошёл. Огонь исчез, и в цехе стало как бы холоднее. Кинооператоры выключили лампы.
— Неизвестно! — отбивался на этот раз Векслер от любопытных. — Да, будем ждать. Неизвестно!
— Чугунок-то, он, конечно, должен быть, — говорил даме из телевидения один из горновых, этакий сбитенький, хитроватый мужичок неопределённых лет. — Должен, должен. Может, он на дне пока и досюдова не достигает. Видите, и начальство говорят: неизвестно… Вы покамест погуляйте.
Павел озабоченно посмотрел на часы и снова не поверил своим глазам. Часы показывали пять минут восьмого.
Сломя голову он бросился вон, потом бежал по улице и думал: получилось действительно — «домна или я!». Не может быть, чтобы ушла. Театр теперь побоку… Тут заваривается свой такой театр…
Издали увидел дом, но сколько ни пытался вглядываться в крайнее, за ветками дерева, окно, света не было видно.
Взбежал по лестнице, нетерпеливо звонил, пока не открыла соседка.
— Женя ушла, — сказала она, с любопытством оглядывая его. — Да, принарядилась так и ушла, не знаю, уж куда.
— Записку не оставляла? — Ничего не велела передать? -
— А что вам надо было передать? -
— Ничего.
Он вышел на улицу. Машинально прошёл два квартала, потом обнаружил, что идёт не в ту сторону. Огляделся. В темноте домна не была видна, но угадывалась по огням. Огни облепили её до самой вершины — красные, предупредительные, чтоб не наткнулись самолёты, яркие белые и совсем тусклые. Все они словно висели в небе. А правее, над работающими домнами, колыхалось зарево. Даже издали доносились повизгивающие, постукивающие, бухающие звуки ночной какофонии…
Рассеянно порывшись в карманах, Павел достал сигарету, закурил, прислонился к столбу и несколько минут постоял, покуривая.
С завода бежали две девчонки, верно, со смены, в телогрейках, закутанные платками, как матрёшки, только носы торчат. Пробежали и хихикнули:
— Что-то дяденька грустный такой стоит: наверное, в жизни ему не везёт.
Глава 16
— А ты? — А что держит тебя? — — спрашивал Белоцерковский, поминутно забегая сбоку и проваливаясь в снег.
Ходили в столовую, поужинали. С грехом пополам помирились, но оба были раздражены, затеяли спор о смысле жизни, причем крыли друг друга не столько по существу, сколько из потребности возражать и уязвлять.
— Меня держит работа, — решительно отвечал Павел.
— А зачем работать? -
— Как зачем? — Интересно!
— А какой смысл в твоей работе? — Мир гибнет, я думаю об этом, и мне неинтересно, мне страшно и безвыходно. А тебе не бывает? -
— Сам ты гибнешь и потому городишь вздор! Депрессия алкоголика!
— Нет, я трезво, объективно смотрю! Мир на грани катастрофы, самоуничтожения, даже слепому видно: цивилизация дошла до грани, за которой должна пожрать сама себя. Выдохлись. Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано.
— Несусветный бред, — сказал Павел. — Так кричат на Западе, ибо гибнет капитализм, так они всему хотели бы пророчить гибель. Кстати, подобных тебе невежд и пессимистов во все века колотили страхи перед концом мира, страшными судами и так далее. Подобные страхи в наш атомный век — то же, но принявшее наукообразный вид. Угроза атомной катастрофы — реальность, но она не будет допущена. Не будет. Не может быть!
— Прекрасный аргумент! — завопил Белоцерковский. — «Этого не может быть, потому что этого быть не может».
— Давай прекратим, пока снова не поругались.
— А, испугался!
— Не испугался, а нервы мне на тебя жаль тратить, дурак!
— А знаешь, что сказал Резерфорд, открывший расщепление атомного ядра? — Он сразу понял, к чему идёт: «Некий дурак в лаборатории сможет взорвать ничего не подозревающую вселенную». Они же идут на ощупь! Как ребёнок со спичками у пороховой бочки. Вот мы с тобой идём к домне, и вдруг — ослепительное сияние вокруг, и Земли нет. Тебе не приходило такое в голову? — Мне — да.
— Спьяну? -
— Ты что, считаешь, что мы, земное человечество, одни такие умные, единственные? — До нас нигде во вселенной не было цивилизации? — Но если бы они могли развиваться безгранично, то уже давно бы застроили всю вселенную вот такими домнами или там, чёрт побери, воздушными замками! Где они? — Подозреваем, что есть, может, даже поумнее нас, но ненамного, не безгранично. Простая логика говорит, что цивилизации кончаются. Возникают и кончаются? — А как? — Либо уничтожают друг друга, либо сами себя. Что, в общем, всё равно, хрен редьки не слаще. Я считаю, что мы дошли до грани, премило стоим перед уничтожением самих себя, только не подозреваем, что это должно случиться так быстро.
— Так. Я тебя выслушал, — сказал Павел как можно спокойнее. — Даже попытался посмотреть твоими глазами. Допустим, что твоя гипотеза правильна и что существуют причины гибели цивилизации, может, вообще здесь есть что-нибудь такое, ещё недоступное нашему знанию. Но всё равно ты преувеличиваешь опасность ядерной энергии. Она такая же, как все другие, лишь больше. Это просто благо, что её открыли, вовремя открыли, посмотришь, она станет такой же прозаичной и послушной, как теперь электричество. Были в своё время страхи фантастов, что электричеством можно уничтожать города и народы, только теперь об этом никто не помнит.
— Извини, атомная война — это уж не из фантастики. Это вполне возможная реальность.
— Каждый новый вид оружия страшнее предыдущего. К сожалению. Но сперва его обычно преувеличивают. В первую мировую войну появились газы — и раздались голоса, что цивилизации пришёл конец: газами-де будет отравлена вся земля, и жизни конец. Я читал журналы тридцатых годов. Описывалась возможная грядущая мировая война. Говорилось точно: это будет последняя война, потому что авиация, танки, газы, чудовищные заряды приведут к тому, что человечество будет выбито, а кто останется, уж никогда не захочет воевать. Ничего не оправдалось.
— Ну, и что ты этим докажешь? -
— Ничего, просто вспоминаю, что было.
— Но ты мне не дал договорить. Когда я думаю о конце цивилизации, вижу не только взрывы, не столько атомную войну, сколько ещё другое, более страшное.
— Ну-ну, что? -
— Я читал в «Неделе» и других журналах об американском профессоре Уайте, который пишет, что сегодня стало возможным влиять на психику человека, что существует вещество, его впрыскивают — и воля человека подавляется, он становится исполнителем всего, что прикажут, — роботом. Этот профессор — руководитель лаборатории по исследованию мозга. Уже состоялся первый скандал: американские военные потребовали выдать им это вещество для военных целей. Учёные отказались. Но ладно, это же — только начало. Эти отказались — другие не откажутся. Представь себе: по приказу любого новоявленного Гитлера — массовые прививки народам.
— Я читал это. Да. Но, знаешь ли, сделать прививки всему человечеству…
— Зачем прививки! Учёные работают! Они будут работать, самоотверженно проникать в тайны природы, они ещё не такое пооткрывают и вещества свои так усовершенствуют, что и прививать не надо. Ну, скажем, подмешать его к хлебу, так что никто и знать не будет. Народ превращается в скопище дегенератов, полностью контролируемое. Он подчиняет другие народы и шаг за шагом превращает в роботов всё человечество, потом сами верхушки поотравляют друг друга, и случится нечто пострашнее атомного самоуничтожения.
— Над людьми такие операции пытаются проделывать испокон веков, сколько люди существуют. И без всяких инъекций или порошков. Дикая долбящая демагогия плюс террор могут делать то же самое. Именно это делал и Гитлер. Но оказывается, что разум более живуч, чем предполагают разные Гитлеры. Линкольн говорил: «Иногда удаётся дурачить народ, но только на некоторое время; дольше — часть народа; но нельзя всё время дурачить весь народ». О, прививками мир не покоришь и обманом тоже. Напрасные заботы.
— Да, ты оптимист.
По железному трапу они стали подниматься в будку мастеров. Павел неосторожно взялся рукой за железные перила, и голая рука так и прикипела, оторвал с болью. Ну, мороз!…
Жаркое тепло будки буквально ударило им в лицо. Тепло хлынуло в одежду, окатило с головы до ног.
Будка была битком набита людьми: сбежались в тепло все, и все стояли, беседовали, сбившись в кучи, прямо как на приёме. Правда, на том сходство и кончалось, потому что одеты были в пальто, и шапки, и телогрейки, и валенки.
Цепочки огоньков на щитах мигали, пульсировали, стрелки дрожали, и от всей работы приборов стояло равномерное пчелиное зудение.
Обшарпанный стол был сдвинут в угол, на единственной табуретке за ним сидел вконец уставший, поникший Фёдор Иванов. Вокруг, локтями на столе, сгрудились начальник цеха Хромпик, Коля Зотов, хитроватый мужичок-горновой, глядя исподлобья, слушали, что втолковывал Фёдору Славка Селезнёв:
— Федя!… Слушай, Федя! До полуночи надо. Понимаешь такое большевистское слово: надо? -
— Понимаю. Да, — кивал головой, не поднимая её, Фёдор.
Селезнёв склонялся над ним, чуть не касаясь губами уха:
— После полуночи — это уже первое февраля. Ты понимаешь, тут уже политический смысл.
— Да. Да.
— Кроме того, посмотри, сколько народу ждёт! Какое начальство, корреспонденты!… Я не для себя — народ ждёт!
— Да успокоим мы вашу душу, — сказал Хромпик. — Дадим, дадим до полуночи.
— Чугунок-то он есть, я полагаю, — сказал хитроватый мужичок. — На дне. Должна же дать, как все, хоча великовата, конечно…
Зазвонил, как выстрелил, калека-телефон, и клюнувший было носом Фёдор молниеносно схватил трубку. Послушал недоуменно, обвёл глазами стоящих вокруг стола, протянул трубку Павлу:
— Тебя. Барышни какие-то.
Павел опешил, машинально принял трубку, потом сразу догадался: «Женя!»
— С вами будет говорить Москва, — сказала телефонистка.
— Алло! — закричал редактор промышленного отдела из трескучей бездны, донёсся его едва различимый голос, так что Павел заткнул другое ухо пальцем и так едва-едва разбирал: — Так мы даём информашку в номер. Дай парочку подробностей: как прошла первая плавка, кто отличился, сколько…
— Ещё нет! — заорал Павел. — Только ожидается!
— Ты с ума сошёл? — «Последние известия» сообщили.
— Поспешили!
— Но когда будет? -
— Вот-вот!
— Тогда мы дадим. До утра, пока отпечатается…
— Не сметь! — заорал Павел.
— А если другие дадут? -
— Не сметь! Не дадут! — повторил Павел, и пот выступил у него на лбу.
— Как хочешь, на твою ответственность…
— Ладно!
Он зло, с силой швырнул трубку на рычаги, забыв, что она поломана.
— Везёт людям, — сказал Белоцерковский, — на домне их разыскивают, материал просят, а они ещё кобенятся… А что, мастера-умельцы, не спеть ли нам? — Может, кина не будет? -
Хромпик и горновые, словно сговорившись, молча отделились от стола и, раздвигая толпу, ушли. На голом столе перед Фёдором лежал толстый новый «Журнал работы доменной печи» с множеством граф, названных как будто и русскими словами: «Характер прогара», «Температура кладки шахты. Зоны. Точки», «Газ колошниковый — грязный, чистый…».
— Эх — задумчиво сказал Фёдор, потирая заросшую щёку. — Сейчас бы как раз чугунок дать да на диванчик пойти поспать…
Он встал, вкусно потянулся в плечах, неожиданно улыбнулся так жизнерадостно, нахлобучил ужасную шапку.
— Ладно, попробуем, ковырнём. Если уж и на этот раз…
Пошёл энергично из будки вон, и сразу все, кто тут был, кинулись, толкаясь, за ним, даже в дверях создалась давка. Павел и Виктор подождали, пока народ схлынет.
— Смотри, что я сочинил, на него глядя, — сказал Белоцерковский. — Концовка для очерка. Хочешь, продам? -
Павел взял у него блокнот и прочёл:
«…И он в самом деле ушёл спать. Прежде, чем уйти, он всё-таки дождался, пока вытечет весь чугун, закрыл пушкой лётку, убедился, что всё как надо, — и тогда ушёл спать. И спалось ему нехорошо, тяжело».
— Последняя фраза, — сказал Белоцерковский, — должна показать страшную усталость обер-мастера, вообще невероятную трудность всего. А то, что он ушёл, только до конца выполнив все свои обязанности, показывает, что он молодец, нестоящий советский человек. Купи.
— Вот ведь можешь ты писать хорошо.
— Никому это не надо, — махнул рукой Белоцерковский.
Домна всё так же глухо-вулканически гудела. Павел посмотрел на неё задумчиво, уважительнее, чем когда-либо до сих пор: «М-да, выходит, не так-то просто выжать из неё…»
Плакат «Дадим металл 31 января», видно, задели чем-то, он скособочился, вися только одним краем, но никто на это но обращал внимания. Павел усмехнулся: «Чуть ли не символически: висит на ниточке…» Операторы зажгли лампы. Фёдор Иванов прыгнул в канаву перед лёткой, горновые заняли свои места.
Вся толпа подалась вперёд, когда с громовыми раскатами раскрылось огненное жерло.
— Идёт!
— Идёт? -
— Нет.
— Нет…
Прыгая и извиваясь, как чёрт, Иванов принялся опять расширять отверстие горящими кислородными трубами. Оттуда валил дым, бабахало, летели искры, куски. По залу неслись истинные раскаты весеннего грома, и оранжевый дым окутал туловище печи, мглою заволокло лампы под потолком и прожекторы. Лопнул шланг от кислородного баллона, срочно заменили другим. Трубы в руках Иванова корчились и сгорали в несколько секунд.
— Чудище обло, огромно, стозевно и лайяй, — сказал Белоцерковский. — Но комедия переходит в трагедию. Факир опять пьян, и фокус не удаётся. Обычно одну трубку сожгут, и металл бежит.
— Чего раскорячились? -! — заревел Фёдор на горновых, показывая лицо, зверски перекошенное. — Давай пики!
Вместе с Зотовым длиннейшей пикой они вдвоём стали, разбегаясь, втыкать, шебаршить, ковыряться в лётке, одежда на них задымилась, с красных лиц градом сыпался пот. Выдергивали пику — выкатывались раскалённые добела куски и конец пики сиял белым светом. Вдруг что-то пробили, панически бросились, карабкаясь на стенки канавы. Потекло белое, жидкое — небольшим стремительным ручейком, стрельнуло в канаву, побежало по ней, но, не дойдя даже до развилки, остановилось, стало краснеть, тускнеть.
— Ура-а-а! — бешено закричал Селезнёв, потрясая рукой над головами.
— Ура, ура! — откликнулись голоса.
Начались поздравления, пожатия рук, но, странно, во всём этом не чувствовалось такой радости, как при задувке. Говорили:
— Всего только первая порция. Но, конечно, главное, факт. Выдача состоялась.
Разгоняя толпу криками «Сторонись, обожгу!», Николай Зотов понёс красный кусок, держа его на отлёте огромными, двухметровыми клещами. Фёдор стоял под стеной домны, жадными глотками пил воду из ведра, она лилась ему на подбородок и на грудь. На лице его висели горохом капли пота. Увидел Павла, улыбнулся, подмигивая:
— Понял? -… Сейчас какой-нибудь дохленький чугунок дадим — и ладно. Надоим…
— А это что? -
— Это шлак.
Он тряхнул головой, как пёс, так что весь пот слетел, протёр обшлагом глаза, деловито спрыгнул в канаву, ставя широко ноги, стараясь не наступить на красный застывающий ручей. Теперь он уже не спешил, деловито примеривался и, немного поковыряв, внимательно разглядывал: что оно там, в лётке, мешает? -
Стоя на листе над красным ручьём, весь опаляемый чудовищным жаром в дыму, он этак запросто, деловито ковырялся, как если бы ухватом в печке горшки переставлял, словно и не человек, а саламандра, которую огонь не берёт, огнеупорный титан!
В какой-то момент ему что-то удалось снова пробить — брызнула новая струйка белого, побежала, растекаясь по прежнему, уже потемневшему. Домна словно плюнула сквозь зубы.
— Ура-а! — закричал опять Селезнёв, но его не поддержали.
Фёдор выдохся. Видно было, с глаз его непрерывно бежали слёзы, гримаса корчила лицо, он из последних сил втыкал пику, выдёргивал — ничего. Опять втыкал, наваливался всем телом… «На втором дыхании пошёл работать, ну и ну…» -думал Павел, и ему хотелось уже, чтобы это скорее кончилось, чтобы он ушёл уже наконец из этого пекла. Куда смотрят Хромпик, все прочие — сгорит же человек! Да не титан же он, в самом деле? -!
Снова брызнула струйка. Фёдор лениво от неё увернулся. Теперь уж и работать ему было несподручно: сплошные языки металла, поставить ногу некуда.
— Закрывай! — безнадёжно махнул он рукой, полез наверх к ведру с водой, а пушка ухнула свою глину, и огонь погас.
Снова стало как бы прохладнее и темнее. Люди расходились. Переговаривались:
— Первый час! Как бы на трамвай успеть? — Ты не с машиной? -
— Ну, поздравляю вас! Ничего, пойдёт.
— Спасибо, спасибо, — говорил Славка Селезнёв. — Товарищи, кто в город — сейчас автобус пойдёт! Быстрее, быстрее!
Белоцерковский тронул Павла за рукав:
— Уря, уря. Ещё один шаг на пути. Ты в гостиницу? — Давай покатаю. Вообще-то поздновато, но баб можем свистнуть. А? -
— Ничего не понимаю, — сказал Павел. — Ни-че-го не понимаю. Был металл или не был? -!
— Не всё ли равно, что было? — Факт совершился. Все разъезжаются. Металла, конечно, не было. Но факт был. Во всех отчётах теперь напишут, что первую плавку домна дала в январе. Лётку открыли в двадцать три тридцать. А теперь трава не расти, может этого металла и вовсе не быть; может, она и вообще ни на что не способна.
У железного сундука сиротливо сбилась последняя кучка людей. Павел и Виктор подошли послушать. Оказывается, там опять смотрели куски, принесённые из канавы. Всё такой же озабоченный Векслер вполголоса говорил, и Павел уловил конец фразы:
— …пойдёт или чугун… или мусор. Подождём.
У Павла тоскливо сжалось сердце. Если бы ему раньше сказали, что он будет расстраиваться из-за какой-то плавки, домны, чугуна, он бы смеялся, не поверил бы.
— Поезжай, я остаюсь, — сказал он Белоцерковскому.
— Свят, свят!
— Поезжай, поезжай.
— О господи, и на фиг тебе это сдалось? — Хочешь, я за тебя весь очерк напишу, ты подпишешь — гонорар пополам? — Право, поехали, выпьем, закусим, рояль в окно выкинем… Ну? -
— Это ты-то мне говорил, что много передумал, многого жаль? -
— Ну, ну, я же шучу! Какой серьёзный! Поехали.
— Нет, конечно.
— Нет? -
— Нет.
— М-да… Жаль, — сухо сказал Белоцерковский. — Жаль.
Он повернулся и ушёл.
Павел постоял тупо, огляделся. Посторонних в цеху, кроме него, уже не было никого. Почему-то остались неубранными сшестерённые лампы кинохроники, кабели змеями вились к ним. Потом заберут, или завтра ещё будут съёмки? -
Мостовой кран в дыму проехал над головой, спустил на крюке ковш прямо в канаву, Коля Зотов и хитроватый мужичок отцепили его и принялись бросать в ковш застывшие в канаве куски. Сразу дым там поднялся, словно тряпьё зажгли. Фёдор Иванов что-то пришёл сказать им — да так и застыл, не то наблюдая, не то задумавшись. Павел подошёл.
— Теперь что? -
Фёдор не ответил, лишь чуть заметно повёл плечом.
— Будет ли металл… вообще? -
— Бортяков! — заорал Фёдор свирепо. — Заслонку перекрыли? -
— Чи-час!…
— В-вашу мать, ар-ртисты!!! — взревел Фёдор, бросаясь к домне.
Таким зверино-злым Павел его ещё не видел.
Видимо, все были злы. Николай Зотов, стоя возле канавы, заорал, чтоб шли помогать.
— А Иван где? -
— За кислородом пошёл!
— Как глазеть, так проходу нет, а как работать…
Павел повесил пальто на перила перекидного мостика, полез в канаву, взял лопату.
— Опять погреться? — — радушно приветствовал его мужик. — Вы ботиночки-то поберегите, враз сгорят. Он вроде и тёмный, а печёт.
Он поддел лопатой пласт, перевернул — брюхо пласта было красное, жаркое.
— Во, крокодил! Подсобите с хвоста… Ну-ну!
Застывшая эта дрянь была действительно как крокодилы — нечто корявое, пористое, из-под низу красное и при каждом прикосновении невыносимо дымящее и воняющее.
Ходили в столовую, поужинали. С грехом пополам помирились, но оба были раздражены, затеяли спор о смысле жизни, причем крыли друг друга не столько по существу, сколько из потребности возражать и уязвлять.
— Меня держит работа, — решительно отвечал Павел.
— А зачем работать? -
— Как зачем? — Интересно!
— А какой смысл в твоей работе? — Мир гибнет, я думаю об этом, и мне неинтересно, мне страшно и безвыходно. А тебе не бывает? -
— Сам ты гибнешь и потому городишь вздор! Депрессия алкоголика!
— Нет, я трезво, объективно смотрю! Мир на грани катастрофы, самоуничтожения, даже слепому видно: цивилизация дошла до грани, за которой должна пожрать сама себя. Выдохлись. Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано.
— Несусветный бред, — сказал Павел. — Так кричат на Западе, ибо гибнет капитализм, так они всему хотели бы пророчить гибель. Кстати, подобных тебе невежд и пессимистов во все века колотили страхи перед концом мира, страшными судами и так далее. Подобные страхи в наш атомный век — то же, но принявшее наукообразный вид. Угроза атомной катастрофы — реальность, но она не будет допущена. Не будет. Не может быть!
— Прекрасный аргумент! — завопил Белоцерковский. — «Этого не может быть, потому что этого быть не может».
— Давай прекратим, пока снова не поругались.
— А, испугался!
— Не испугался, а нервы мне на тебя жаль тратить, дурак!
— А знаешь, что сказал Резерфорд, открывший расщепление атомного ядра? — Он сразу понял, к чему идёт: «Некий дурак в лаборатории сможет взорвать ничего не подозревающую вселенную». Они же идут на ощупь! Как ребёнок со спичками у пороховой бочки. Вот мы с тобой идём к домне, и вдруг — ослепительное сияние вокруг, и Земли нет. Тебе не приходило такое в голову? — Мне — да.
— Спьяну? -
— Ты что, считаешь, что мы, земное человечество, одни такие умные, единственные? — До нас нигде во вселенной не было цивилизации? — Но если бы они могли развиваться безгранично, то уже давно бы застроили всю вселенную вот такими домнами или там, чёрт побери, воздушными замками! Где они? — Подозреваем, что есть, может, даже поумнее нас, но ненамного, не безгранично. Простая логика говорит, что цивилизации кончаются. Возникают и кончаются? — А как? — Либо уничтожают друг друга, либо сами себя. Что, в общем, всё равно, хрен редьки не слаще. Я считаю, что мы дошли до грани, премило стоим перед уничтожением самих себя, только не подозреваем, что это должно случиться так быстро.
— Так. Я тебя выслушал, — сказал Павел как можно спокойнее. — Даже попытался посмотреть твоими глазами. Допустим, что твоя гипотеза правильна и что существуют причины гибели цивилизации, может, вообще здесь есть что-нибудь такое, ещё недоступное нашему знанию. Но всё равно ты преувеличиваешь опасность ядерной энергии. Она такая же, как все другие, лишь больше. Это просто благо, что её открыли, вовремя открыли, посмотришь, она станет такой же прозаичной и послушной, как теперь электричество. Были в своё время страхи фантастов, что электричеством можно уничтожать города и народы, только теперь об этом никто не помнит.
— Извини, атомная война — это уж не из фантастики. Это вполне возможная реальность.
— Каждый новый вид оружия страшнее предыдущего. К сожалению. Но сперва его обычно преувеличивают. В первую мировую войну появились газы — и раздались голоса, что цивилизации пришёл конец: газами-де будет отравлена вся земля, и жизни конец. Я читал журналы тридцатых годов. Описывалась возможная грядущая мировая война. Говорилось точно: это будет последняя война, потому что авиация, танки, газы, чудовищные заряды приведут к тому, что человечество будет выбито, а кто останется, уж никогда не захочет воевать. Ничего не оправдалось.
— Ну, и что ты этим докажешь? -
— Ничего, просто вспоминаю, что было.
— Но ты мне не дал договорить. Когда я думаю о конце цивилизации, вижу не только взрывы, не столько атомную войну, сколько ещё другое, более страшное.
— Ну-ну, что? -
— Я читал в «Неделе» и других журналах об американском профессоре Уайте, который пишет, что сегодня стало возможным влиять на психику человека, что существует вещество, его впрыскивают — и воля человека подавляется, он становится исполнителем всего, что прикажут, — роботом. Этот профессор — руководитель лаборатории по исследованию мозга. Уже состоялся первый скандал: американские военные потребовали выдать им это вещество для военных целей. Учёные отказались. Но ладно, это же — только начало. Эти отказались — другие не откажутся. Представь себе: по приказу любого новоявленного Гитлера — массовые прививки народам.
— Я читал это. Да. Но, знаешь ли, сделать прививки всему человечеству…
— Зачем прививки! Учёные работают! Они будут работать, самоотверженно проникать в тайны природы, они ещё не такое пооткрывают и вещества свои так усовершенствуют, что и прививать не надо. Ну, скажем, подмешать его к хлебу, так что никто и знать не будет. Народ превращается в скопище дегенератов, полностью контролируемое. Он подчиняет другие народы и шаг за шагом превращает в роботов всё человечество, потом сами верхушки поотравляют друг друга, и случится нечто пострашнее атомного самоуничтожения.
— Над людьми такие операции пытаются проделывать испокон веков, сколько люди существуют. И без всяких инъекций или порошков. Дикая долбящая демагогия плюс террор могут делать то же самое. Именно это делал и Гитлер. Но оказывается, что разум более живуч, чем предполагают разные Гитлеры. Линкольн говорил: «Иногда удаётся дурачить народ, но только на некоторое время; дольше — часть народа; но нельзя всё время дурачить весь народ». О, прививками мир не покоришь и обманом тоже. Напрасные заботы.
— Да, ты оптимист.
По железному трапу они стали подниматься в будку мастеров. Павел неосторожно взялся рукой за железные перила, и голая рука так и прикипела, оторвал с болью. Ну, мороз!…
Жаркое тепло будки буквально ударило им в лицо. Тепло хлынуло в одежду, окатило с головы до ног.
Будка была битком набита людьми: сбежались в тепло все, и все стояли, беседовали, сбившись в кучи, прямо как на приёме. Правда, на том сходство и кончалось, потому что одеты были в пальто, и шапки, и телогрейки, и валенки.
Цепочки огоньков на щитах мигали, пульсировали, стрелки дрожали, и от всей работы приборов стояло равномерное пчелиное зудение.
Обшарпанный стол был сдвинут в угол, на единственной табуретке за ним сидел вконец уставший, поникший Фёдор Иванов. Вокруг, локтями на столе, сгрудились начальник цеха Хромпик, Коля Зотов, хитроватый мужичок-горновой, глядя исподлобья, слушали, что втолковывал Фёдору Славка Селезнёв:
— Федя!… Слушай, Федя! До полуночи надо. Понимаешь такое большевистское слово: надо? -
— Понимаю. Да, — кивал головой, не поднимая её, Фёдор.
Селезнёв склонялся над ним, чуть не касаясь губами уха:
— После полуночи — это уже первое февраля. Ты понимаешь, тут уже политический смысл.
— Да. Да.
— Кроме того, посмотри, сколько народу ждёт! Какое начальство, корреспонденты!… Я не для себя — народ ждёт!
— Да успокоим мы вашу душу, — сказал Хромпик. — Дадим, дадим до полуночи.
— Чугунок-то он есть, я полагаю, — сказал хитроватый мужичок. — На дне. Должна же дать, как все, хоча великовата, конечно…
Зазвонил, как выстрелил, калека-телефон, и клюнувший было носом Фёдор молниеносно схватил трубку. Послушал недоуменно, обвёл глазами стоящих вокруг стола, протянул трубку Павлу:
— Тебя. Барышни какие-то.
Павел опешил, машинально принял трубку, потом сразу догадался: «Женя!»
— С вами будет говорить Москва, — сказала телефонистка.
— Алло! — закричал редактор промышленного отдела из трескучей бездны, донёсся его едва различимый голос, так что Павел заткнул другое ухо пальцем и так едва-едва разбирал: — Так мы даём информашку в номер. Дай парочку подробностей: как прошла первая плавка, кто отличился, сколько…
— Ещё нет! — заорал Павел. — Только ожидается!
— Ты с ума сошёл? — «Последние известия» сообщили.
— Поспешили!
— Но когда будет? -
— Вот-вот!
— Тогда мы дадим. До утра, пока отпечатается…
— Не сметь! — заорал Павел.
— А если другие дадут? -
— Не сметь! Не дадут! — повторил Павел, и пот выступил у него на лбу.
— Как хочешь, на твою ответственность…
— Ладно!
Он зло, с силой швырнул трубку на рычаги, забыв, что она поломана.
— Везёт людям, — сказал Белоцерковский, — на домне их разыскивают, материал просят, а они ещё кобенятся… А что, мастера-умельцы, не спеть ли нам? — Может, кина не будет? -
Хромпик и горновые, словно сговорившись, молча отделились от стола и, раздвигая толпу, ушли. На голом столе перед Фёдором лежал толстый новый «Журнал работы доменной печи» с множеством граф, названных как будто и русскими словами: «Характер прогара», «Температура кладки шахты. Зоны. Точки», «Газ колошниковый — грязный, чистый…».
— Эх — задумчиво сказал Фёдор, потирая заросшую щёку. — Сейчас бы как раз чугунок дать да на диванчик пойти поспать…
Он встал, вкусно потянулся в плечах, неожиданно улыбнулся так жизнерадостно, нахлобучил ужасную шапку.
— Ладно, попробуем, ковырнём. Если уж и на этот раз…
Пошёл энергично из будки вон, и сразу все, кто тут был, кинулись, толкаясь, за ним, даже в дверях создалась давка. Павел и Виктор подождали, пока народ схлынет.
— Смотри, что я сочинил, на него глядя, — сказал Белоцерковский. — Концовка для очерка. Хочешь, продам? -
Павел взял у него блокнот и прочёл:
«…И он в самом деле ушёл спать. Прежде, чем уйти, он всё-таки дождался, пока вытечет весь чугун, закрыл пушкой лётку, убедился, что всё как надо, — и тогда ушёл спать. И спалось ему нехорошо, тяжело».
— Последняя фраза, — сказал Белоцерковский, — должна показать страшную усталость обер-мастера, вообще невероятную трудность всего. А то, что он ушёл, только до конца выполнив все свои обязанности, показывает, что он молодец, нестоящий советский человек. Купи.
— Вот ведь можешь ты писать хорошо.
— Никому это не надо, — махнул рукой Белоцерковский.
Домна всё так же глухо-вулканически гудела. Павел посмотрел на неё задумчиво, уважительнее, чем когда-либо до сих пор: «М-да, выходит, не так-то просто выжать из неё…»
Плакат «Дадим металл 31 января», видно, задели чем-то, он скособочился, вися только одним краем, но никто на это но обращал внимания. Павел усмехнулся: «Чуть ли не символически: висит на ниточке…» Операторы зажгли лампы. Фёдор Иванов прыгнул в канаву перед лёткой, горновые заняли свои места.
Вся толпа подалась вперёд, когда с громовыми раскатами раскрылось огненное жерло.
— Идёт!
— Идёт? -
— Нет.
— Нет…
Прыгая и извиваясь, как чёрт, Иванов принялся опять расширять отверстие горящими кислородными трубами. Оттуда валил дым, бабахало, летели искры, куски. По залу неслись истинные раскаты весеннего грома, и оранжевый дым окутал туловище печи, мглою заволокло лампы под потолком и прожекторы. Лопнул шланг от кислородного баллона, срочно заменили другим. Трубы в руках Иванова корчились и сгорали в несколько секунд.
— Чудище обло, огромно, стозевно и лайяй, — сказал Белоцерковский. — Но комедия переходит в трагедию. Факир опять пьян, и фокус не удаётся. Обычно одну трубку сожгут, и металл бежит.
— Чего раскорячились? -! — заревел Фёдор на горновых, показывая лицо, зверски перекошенное. — Давай пики!
Вместе с Зотовым длиннейшей пикой они вдвоём стали, разбегаясь, втыкать, шебаршить, ковыряться в лётке, одежда на них задымилась, с красных лиц градом сыпался пот. Выдергивали пику — выкатывались раскалённые добела куски и конец пики сиял белым светом. Вдруг что-то пробили, панически бросились, карабкаясь на стенки канавы. Потекло белое, жидкое — небольшим стремительным ручейком, стрельнуло в канаву, побежало по ней, но, не дойдя даже до развилки, остановилось, стало краснеть, тускнеть.
— Ура-а-а! — бешено закричал Селезнёв, потрясая рукой над головами.
— Ура, ура! — откликнулись голоса.
Начались поздравления, пожатия рук, но, странно, во всём этом не чувствовалось такой радости, как при задувке. Говорили:
— Всего только первая порция. Но, конечно, главное, факт. Выдача состоялась.
Разгоняя толпу криками «Сторонись, обожгу!», Николай Зотов понёс красный кусок, держа его на отлёте огромными, двухметровыми клещами. Фёдор стоял под стеной домны, жадными глотками пил воду из ведра, она лилась ему на подбородок и на грудь. На лице его висели горохом капли пота. Увидел Павла, улыбнулся, подмигивая:
— Понял? -… Сейчас какой-нибудь дохленький чугунок дадим — и ладно. Надоим…
— А это что? -
— Это шлак.
Он тряхнул головой, как пёс, так что весь пот слетел, протёр обшлагом глаза, деловито спрыгнул в канаву, ставя широко ноги, стараясь не наступить на красный застывающий ручей. Теперь он уже не спешил, деловито примеривался и, немного поковыряв, внимательно разглядывал: что оно там, в лётке, мешает? -
Стоя на листе над красным ручьём, весь опаляемый чудовищным жаром в дыму, он этак запросто, деловито ковырялся, как если бы ухватом в печке горшки переставлял, словно и не человек, а саламандра, которую огонь не берёт, огнеупорный титан!
В какой-то момент ему что-то удалось снова пробить — брызнула новая струйка белого, побежала, растекаясь по прежнему, уже потемневшему. Домна словно плюнула сквозь зубы.
— Ура-а! — закричал опять Селезнёв, но его не поддержали.
Фёдор выдохся. Видно было, с глаз его непрерывно бежали слёзы, гримаса корчила лицо, он из последних сил втыкал пику, выдёргивал — ничего. Опять втыкал, наваливался всем телом… «На втором дыхании пошёл работать, ну и ну…» -думал Павел, и ему хотелось уже, чтобы это скорее кончилось, чтобы он ушёл уже наконец из этого пекла. Куда смотрят Хромпик, все прочие — сгорит же человек! Да не титан же он, в самом деле? -!
Снова брызнула струйка. Фёдор лениво от неё увернулся. Теперь уж и работать ему было несподручно: сплошные языки металла, поставить ногу некуда.
— Закрывай! — безнадёжно махнул он рукой, полез наверх к ведру с водой, а пушка ухнула свою глину, и огонь погас.
Снова стало как бы прохладнее и темнее. Люди расходились. Переговаривались:
— Первый час! Как бы на трамвай успеть? — Ты не с машиной? -
— Ну, поздравляю вас! Ничего, пойдёт.
— Спасибо, спасибо, — говорил Славка Селезнёв. — Товарищи, кто в город — сейчас автобус пойдёт! Быстрее, быстрее!
Белоцерковский тронул Павла за рукав:
— Уря, уря. Ещё один шаг на пути. Ты в гостиницу? — Давай покатаю. Вообще-то поздновато, но баб можем свистнуть. А? -
— Ничего не понимаю, — сказал Павел. — Ни-че-го не понимаю. Был металл или не был? -!
— Не всё ли равно, что было? — Факт совершился. Все разъезжаются. Металла, конечно, не было. Но факт был. Во всех отчётах теперь напишут, что первую плавку домна дала в январе. Лётку открыли в двадцать три тридцать. А теперь трава не расти, может этого металла и вовсе не быть; может, она и вообще ни на что не способна.
У железного сундука сиротливо сбилась последняя кучка людей. Павел и Виктор подошли послушать. Оказывается, там опять смотрели куски, принесённые из канавы. Всё такой же озабоченный Векслер вполголоса говорил, и Павел уловил конец фразы:
— …пойдёт или чугун… или мусор. Подождём.
У Павла тоскливо сжалось сердце. Если бы ему раньше сказали, что он будет расстраиваться из-за какой-то плавки, домны, чугуна, он бы смеялся, не поверил бы.
— Поезжай, я остаюсь, — сказал он Белоцерковскому.
— Свят, свят!
— Поезжай, поезжай.
— О господи, и на фиг тебе это сдалось? — Хочешь, я за тебя весь очерк напишу, ты подпишешь — гонорар пополам? — Право, поехали, выпьем, закусим, рояль в окно выкинем… Ну? -
— Это ты-то мне говорил, что много передумал, многого жаль? -
— Ну, ну, я же шучу! Какой серьёзный! Поехали.
— Нет, конечно.
— Нет? -
— Нет.
— М-да… Жаль, — сухо сказал Белоцерковский. — Жаль.
Он повернулся и ушёл.
Павел постоял тупо, огляделся. Посторонних в цеху, кроме него, уже не было никого. Почему-то остались неубранными сшестерённые лампы кинохроники, кабели змеями вились к ним. Потом заберут, или завтра ещё будут съёмки? -
Мостовой кран в дыму проехал над головой, спустил на крюке ковш прямо в канаву, Коля Зотов и хитроватый мужичок отцепили его и принялись бросать в ковш застывшие в канаве куски. Сразу дым там поднялся, словно тряпьё зажгли. Фёдор Иванов что-то пришёл сказать им — да так и застыл, не то наблюдая, не то задумавшись. Павел подошёл.
— Теперь что? -
Фёдор не ответил, лишь чуть заметно повёл плечом.
— Будет ли металл… вообще? -
— Бортяков! — заорал Фёдор свирепо. — Заслонку перекрыли? -
— Чи-час!…
— В-вашу мать, ар-ртисты!!! — взревел Фёдор, бросаясь к домне.
Таким зверино-злым Павел его ещё не видел.
Видимо, все были злы. Николай Зотов, стоя возле канавы, заорал, чтоб шли помогать.
— А Иван где? -
— За кислородом пошёл!
— Как глазеть, так проходу нет, а как работать…
Павел повесил пальто на перила перекидного мостика, полез в канаву, взял лопату.
— Опять погреться? — — радушно приветствовал его мужик. — Вы ботиночки-то поберегите, враз сгорят. Он вроде и тёмный, а печёт.
Он поддел лопатой пласт, перевернул — брюхо пласта было красное, жаркое.
— Во, крокодил! Подсобите с хвоста… Ну-ну!
Застывшая эта дрянь была действительно как крокодилы — нечто корявое, пористое, из-под низу красное и при каждом прикосновении невыносимо дымящее и воняющее.