На стенах — литографии только с Репина: «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», «Иван Грозный и сын его Иван», «Бурлаки на Волге», «Крестный ход…».
За стеклом буфета — парадная выставка фужеров, чашек и тарелочек с позолотой, употребляющихся либо по большим праздникам, либо вовсе никогда.
На верху буфета — кипы газет, «Огоньков», вязанье с клубком и спицами, плюшевая мартышка и школьный глобус. Под потолком дешёвенькая люстра о трёх рожках.
Зато было тут и нечто не совсем обычное — пол-стены книг под самый потолок. Полки были самодельные, некрашеные, из скверно остроганных досок, рядов десять, не меньше, и так плотно набитые книгами, что прогнулись под ними. Рядом с книгами — мобилизующая цитата, каллиграфически написанная на белом картоне:
НАМ НЕ СЛЕДУЕТ ЗАБЫВАТЬ ТО ОБСТОЯТЕЛЬСТВО, ЧТО ЕСЛИ ДО 1917 ГОДА НЕДОСТАТОК ОБРАЗОВАНИЯ БЫЛ ПРИЗНАКОМ КЛАССОВОГО НЕРАВЕНСТВА, ТО В НАШЕ ВРЕМЯ ЭТО НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ПРИЗНАК ДУШЕВНОЙ ЛЕНИ, ТУПОСТИ И ЗАЗНАЙСТВА!» (Кинорежиссёр Сергей Герасимов.)
— Так, собираю разные книжицы…— немного смущённо проговорил Фёдор, перехватив взгляд Павла. — Страсть. Сам понимаю, что глуповато, всего не соберёшь, в библиотеку всё равно бежишь, но не могу. Жена и та отступилась, вот только эти архаровцы таскают, сколько могут достать. Так я уж так и распределил: в самом низу — для тех, кто ползает, разная мура, терзайте! Повыше — для тех, кто переходит от обезьяны к человеку. А сюда вот достаёт уже народ сознательный, с ремнём знакомый, потому иногда ставит книги на место. Самое же ценное — под потолком.
— Ну-ну, оригинальная система, — заинтересовавшись, сказал Павел. — Что же у тебя под потолком?
— Металлургия, — гордо сказал Фёдор. — Две полки одной металлургии, капля в море, это же чёрт знает, сколько нового выходит, и всё нужно знать, иначе пропал. Пониже — классики: Толстой, Достоевский, Пушкин, Бунин вот. Кое-кто из современных, достойнейшие.
— А недостойные?
— У пола.
— Можно взглянуть?
Присев на корточки, Павел принялся перебирать книги нижних полок — довольно пострадавшие, изодранные, разрисованные карандашами — и обнаружил знакомые имена, кое-кого из друзей и даже некоторых весьма маститых. Пожалуй, кой-кого хватил бы удар, увидь они эту, так сказать, составленную читателем Ивановым наглядную табель о рангах.
— Не ищи, не ищи, там тебя нет, — успокоил, улыбаясь, Фёдор. — Как по знакомству, ты у меня посерёдке… На, пожалуйста, распишись на своей книге, может, в классики выйдешь, буду хвастаться.
Павел с удовольствием расписался и воткнул книгу на место — между каким-то исследованием о скифах и книгой «Автомобиль ”Волга”».
— Это зачем?
— А как же, в каждую лотерею покупаю билет. В последний раз рубль выиграл.
(«Так. Одно „предсказание“ оказалось верным», — подумал Павел, вспоминая свои предположения.)
— Там за телевизором вообще-то мой рабочий стол, — говорил Фёдор, — только туда не пролезть, надо обойти.
Они слегка подвинули папашу, внимательно смотревшего на экран (судя по всему, там шёл КВН), протиснулись между столом и диван-кроватью, обошли телевизор, и тут Фёдор разложил откидную доску, вмонтированную в книжные полки, как стало модно делать.
Вместе с полкой вывалились кипа бумаг, чертежи и преогромнейшая растрёпанная книга древнего вида толщиной в добрых два кирпича и с матерчатым переплётом, не то оборванным, не то объеденным мышами.
— Это библия, — сказал Фёдор.
— Что-о?
— Библия. Большая ценность, — гордо сказал Фёдор, не без усилия взвешивая пухлый фолиант в одной руке. — На толкучке совершенно случайно купил, тридцать рублей и неделя домашнего скандала, дорого она мне обошлась…
— Свят-свят, али в богословие ударился?
— При чём богословие? Астронавтами интересуюсь.
— Кем?
— Астронавтами, ты ведь знаешь эти гипотезы — о космических пришельцах и прочее, нержавеющий столб в Индии, японские статуэтки в скафандрах, Баальбек, все эти изображения, в том числе и поиски в библии: мол, гибель Содома и Гоморры и всё такое. Ну, я на толкучке как увидел, так и схватил: самому посмотреть!
— Да, да, теперь понимаю…
— Дед продавал, такой настырный попался, продать-то продал, но битый час лекцию читал: что бог есть. «Вы, случайно, — говорит, — не баптист?» «Нет, — говорю, — я доменщик». «А это что за секта такая?» «Мы, — говорю, — огнепоклонники». «Отдавай назад библию, — говорит, — вы язычники и еретики». Едва ноги унёс. А книга, скажу тебе, великолепная, столько сказок своим лягушатам почерпнул! Какие легенды, какие предания, но ведь послушай, не из пальца всё абсолютно высосано — за чем-то стоит жизнь, подлинные события? А про астронавтов я даже впятеро больше нашёл!
— Я читал, — сказал Павел, — но что-то не помню там никаких пришельцев…
Заглянула в комнату жена Зинаида, крикнула:
— Идите, бесприютные мои, на кухню, уже можно!
— Пошли, — обрадовался Фёдор, — и эту грандиозную книгу возьмём, я кое-что тебе прочту — упадёшь.
Заинтригованный, Павел пошёл за Фёдором, они едва протолкались через переднюю, где Зинаида одевала по одному и выставляла за дверь соседских детей.
— Гляди не перепутай, — мимоходом сказал Фёдор, — своих оставь дома. Я потом сосчитаю.
— Иди, иди, — отозвалась жена. — Своих я знаю, все в отца, чокнутые. Не путайся, а то заставлю всех укладывать.
— Представляю себе: уложить шестерых, — сказал Павел.
— Детей? Нет, их не трудно, — сказала Зинаида. — Деда трудно.
— Дед упрямый до невозможности, — подтвердил Фёдор. — Весь в свою дочь.
— Лучше скажи: с зятем два сапога пара.
Павел обнаружил, что он уже отличает Фёдоровых детей от чужих: эти действительно были в отца, с близко посаженными глазёнками, смуглые, большеротые, ушастые лягушата разных калибров. Вот так Фёдор, значит, и размножился делением. Ух, кровь-то, ну, копии Фёдора! Вот кому не приходится сомневаться: не в проезжего ли молодца… А, должно быть, приятно, чёрт бы его взял, смотреть и видеть себя в шести зеркальцах: умрёшь, а ряшки твои будут гулять по жизни. Многодетным людям, может, и умирать чуточку легче…
— Однако порубаем мы с тобой сейчас отлично, — говорил Фёдор, подталкивая Павла в чистенькую, уютную кухню, явно только что прибранную. На столе дымились две тарелки супа и на решёточке сковорода, полная горячей картошки с мясом.
И тут Павел вспомнил, что с прошлого вечера ничего не ел, и он почувствовал такой зверский аппетит, что все жилки в нём затряслись. Он накинулся на суп, потом на эту царскую картошку с мясом, вкуснее чего, казалось, ничего на свете выдумать Невозможно. Он блаженствовал, наслаждался, стараясь изо всех сил только не слишком жадно хватить куски. Фёдор же, наоборот, ел рассеянно, надолго забывая нести в рот ложку, но целиком нырнул в книгу, с уважением, осторожно листая ветхие бурые страницы. Нашёл закладку.
— Страница девятьсот восемьдесят третья, Книга пророка Иезекииля», читал?
— Не помню.
— В том-то и дело, что никто эту библию от начала до конца не осиливает, а этот Иезекииль тут затерялся… Я удивляюсь исследователям: может, просто не заметили? Вот послушай:
«И было: в тридцатый год в четвёртый месяц, пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса — и я видел видения…».
Понимаешь, он выдаёт себя за очевидца, этот парень. Может, вправду видел, может, от какого старика слышал, а врёт, что сам видел, но суди сам, можно ли такое выдумать или увидеть в бреду?
«4. И я видел: и вот бурный ветер шёл от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него.
5. А из средины его как бы свет пламени из средины огня; и из средины его видно было подобие с четырёх животных, — и таков был вид их: облик их был, как у человека.
6. И у каждого — четыре лица, и у каждого из них — четыре крыла.
7. А ноги их — ноги прямыя, и ступни ног их — как ступня ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь (и крылья их лёгкия).
8. И руки человеческия были под крыльями их, на четырёх сторонах их.
9. И лица у них и крылья у них — у всех четырёх. Крылья их соприкасались одно к другому; во время шествия своего они не оборачивались, а шли каждое по направлению лица своего».
Послушай, Паша, но давай взглянем трезво. С огнём и вихрем прилетели четыре существа, похожие и людей, но и чем-то отличающиеся от них, с крыльями, обутые во что-то металлически блестящее. В лицах было что-то непередаваемое, этот парень явно запутался, пытаясь описать, и скоро ты поймёшь, почему.
«13. И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня…
15. И смотрел я на животных — и вот, на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их…
19. И когда шли животныя, шли и колёса подле них: а когда животныя поднимались от земли, тогда поднимались и колёса».
Учти, это пишется в библии, древняя, мучительная попытка описать что-то сложно техническое. Колёса, вертолётные винты? Быстрое движение с огнём и молнией — реактивные двигатели? Хорошо, теперь слушай главное, от чего у меня глаза полезли на лоб.
«22. Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла, простёртого сверху над головами их».
Что это могло быть, если не прозрачный шлем скафандра? Ах, если б можно было знать, видел это он в самом деле или врёт!… Нет, ты прочти своими глазами!
Павел перечитал:
«… подобие свода, как вид изумительного кристалла…
— Описание, совершенно не типичное для мифов и сказок. Вопрос, можно ли такое выдумать?
— Теория отражения, — сказал Павел, — говорит, что выдумать несуществующее невозможно. Наша фантазия привязана к реальности. Попробуй вообразить что-нибудь абсолютно уж несуществующее — и оно окажется скомпонованным из того, что существует. Авторы научной фантастики пытаются придумать самые невероятные формы, но в общем у них получаются какие-нибудь чудовища, составленные из крокодилов и карбюраторов, и, кажется, предел всего — мыслящий океан у кого-то, покрывающий целую планету, то есть что-то составленное из знакомых океана, мозга, пластичной амёбы…
— Мудрец ты мой! — закричал Фёдор. — Значит, чтоб этот чудак Иезекииль смог такое вообразить, даже увидеть во сне и бреду, он должен был все эти детали видеть?… Ты понимаешь, он так взволнованно пишет, повторяет одно и то же и так и эдак, силится выразить, прямо кричит: вот, вот, я видел, такое страшное, они летали, с колёсами, крыльями, сводами над головой, и все это ужасно грохотало:
«24. И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод как бы глас Всемогущаго, сильный шум, как бы шум в воинском стане; а когда они останавливались, — опускали крылья свои».
Нет, скажи, зачем бы ему вообще это выдумывать, такую несусветицу, которой вряд ли кто и поверит? Ну, сказал бы, что явились ему ангелы с перьями или какие-нибудь там боги с рогами, ведь это же естественнее всего? Нет, он описал либо то, что сам видел, либо от кого-то слышал!
— Да… Убеждать ты умеешь, — пробормотал Павел. — Но что там было дальше?
— А!… Дальше скверно. Этот дикарь, олух, конечно, страшно перепугался, решил, что перед ним посланцы господа, «пал на лице свое», а они что-то ему настойчиво говорили, но, вероятно, он не понимал и от ужаса слышал совсем не то. Они ему дали какие-то документы, он их сожрал.
— Что-о?!
— Слушай. Вот новая глава:
«8. Ты же, сын человеческий, слушай что Я буду говорить тебе: не будь упрям, как этот мятежный дом; открой уста твои и съешь, что Я дам тебе.
9. И увидел я, и вот рука простёрта ко мне, и вот в ней — книжный свиток».
И дальше — ещё одна глава:
«3. И сказал мне: „сын человеческий! напитай чрево твоё и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе“; и я съел, и было в устах моих сладко, как мёд».
Фёдор, прочтя это, даже с досады хлопнул по книге:
— Ах, чтоб ты провалился! Они ему какие-то знания или послания пытались всучить, мол, это надо усвоить, головой понять, показывали знаками — я так полагаю. А он, дикарь проклятый, взял и сожрал!… Ну, они убедились, что с такими каши не сваришь, полетали ещё, подожгли при старте Содом и Гоморру и улетели себе, оставив память о сынах божьих, спускающихся с грохотом с неба, с нимбами вокруг голов и сиянием… Тут, брат, если начинаешь задумываться, такое в голову приходит, может, когда-нибудь за некоторыми религиозными штуками такое откроется зашифрованное… А ты вообрази себе: вот ты дикарь, и прилетают космонавты. Да тут не только их бумажки сожрёшь — вообще разрыв сердца получишь! Ах, Иезекииль, ах, Иезекииль!… А может, они ему просто шоколадку дали?
Он огорченно замолчал, наложил себе остывшей картошки, стал её молча есть, а Павел насытился, сидел осовело, тупо смотрел на библию.
— Странное сочетание у тебя, — сказал он. — Доменная печь — и древние тексты… астронавты…
— Чего странного? Это же дико интересно!
— Ну да, но в эти дни, я думал, у тебя голова должна трещать о домне: как её разжечь-растопить?
— А растопим! Не боги горшки обжигают. Сложность, конечно, есть. Свихнёшься — суй голову в петлю. А что не сложно? Ты давеча видел полок, казалось бы, чего уж тут, тяп-ляп, сколотил, а сложно! Автомашину выиграть сложно. Детей вырастить — сложно.
— Ну, ты меня своей шестёркой удивил! Здоров, бродяга, сколько же это времени ты женат?
— Семь… нет, уже восьмой год пошёл.
— Значит, в среднем по одному в год стреляете?
— А что голову морочить? Для себя, что ли, жить? А с ними дико интересно, честное слово.
Павел машинально отметил про себя это второй раз «дико интересно».
— Вчера я был у Витьки Белоцерковского, он и его Луэлла принципиально не имеют детей.
— Вот, Пашка, кого я не понимаю, так это Витьку, — вдруг очень доверительно сказал Фёдор. — Да его многие осуждают, считают подонком… Я не хочу говорить о нем ни плохого, ни хорошего, потому что не понимаю. Иногда он мне дико неприятен, иногда же кажется, будто ему не хватает, очень не хватает… какого-то добра?… Нет, не берусь, не знаю.
— Это невероятно, как все мы изменились.
— Просто углубилось то, что было и раньше заложено. То были хихоньки да хахоньки, смешные расхождения, теперь они выросли.
— И ты со всеми ними перестал водиться?
— Как сказать? Пожалуй, да. Работы разные. Сам посуди. Славка Селезнёв — это врождённый холостяк. Добрый малый, правда, болтун, но дело не в этом, а главное, ведь я многосемейный. Рябинин Мишка — он своим домом живёт, забот полон рот, чехвостят его в хвост и гриву по работе, но ведь сам согласись: работа-то какая… И смех и грех с ним, этим Мишкой!
— Женя Павлова, звезда наша, — подсказал Павел.
— Вот ей не повезло, — нахмурился Фёдор. — Добрая девчонка, умница; всякий раз, как увижу её, думаю: и что оно за чертовщина, почему так бывает? Ведь славная девчонка, а так ещё годок-другой и…
— О каких девчонках речь? — спросила Зинаида, сваливаясь на кухню, как снег на голову.
— Засекла, — сказал Фёдор.
— Разговор чисто теоретический, — объяснил Павел.
— Мы тут тихо, прилежно святую книгу читали.
— Это в ней-то про славных девчонок писано?
— Я пойду, — сказал Павел, вставая и в горячих выражениях принялся благодарить за кормёжку.
— Я только всех угомонила, — вздохнула Зинаида. — Думала послушать, что умные люди говорят…
— В другой раз, — пообещал Павел. — Боюсь, опоздаю на трамвай.
Фёдор посмотрел на часы.
— Да, если хочешь уехать — спеши. Но лучше ночуй у нас. Я без дураков, постель сейчас найдем, только не гарантирую сверхудобства.
— Уж извини, широкая душа, — засмеялся Павел, — вас и без меня тут, как сельдей в бочке.
— О, ты не знаешь возможностей современных квартир. На Новый год у нас восемь человек одних гостей спало. Правда, Паша, если трамвая не будет — спокойно возвращайся, мы тебя куда-нибудь в уголок, в солому!…
Павел вышел, чувствуя себя приподнято-легко. Сбегал по лестницам пружинисто, по-юношески, прихватываясь на поворотах за перила, выскочил во двор, вдохнул полную грудь воздуха — хорошо!…
«А когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колёса… Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла…»
И так это его всё взбудоражило, что он думал об этих животных до самой гостиницы, и только в номере спохватился: ведь был он у обер-мастера доменного цеха, и надо было выспросить о печи, о доменном деле, а говорили (скажи кому, не поверит!) о космических пришельцах, библии, деторождении! Но ему было приятно, как Фёдор мягко, без злобы говорил о других: Белоцерковском, Рябинине… Что означает эта мягкость: мудрость? слепоту?
В ящике лежал сложенный листок, развернув который Павел с недоумением прочёл: «Чёрная металлургия — основа основ индустриальной мощи… Организуя и подчиняя себе огненную стихию…» Он не мог поверить, что это сам написал. В тот первый вечер… Мелко порвав лист, он бросил кусочки под стол, но оказалось, что корзины там нет. Он подумал, что завтра, убирая, горничная помянет его нелестными словами, встал на четвереньки, всё подобрал, отнёс в унитаз и спустил воду.
Затем он вернулся, подошёл к окну и посмотрел на белые, пустынные равнины. Над полем светила луна, из-за неё звезды едва различались. Так захотелось чуда: чтоб явился вихрь, огонь с севера или с юга, и вдруг на это поле бы опустились «дико интересные» существа, сверкающие, как медь (и крылья их лёгкие).
Глава 10
За стеклом буфета — парадная выставка фужеров, чашек и тарелочек с позолотой, употребляющихся либо по большим праздникам, либо вовсе никогда.
На верху буфета — кипы газет, «Огоньков», вязанье с клубком и спицами, плюшевая мартышка и школьный глобус. Под потолком дешёвенькая люстра о трёх рожках.
Зато было тут и нечто не совсем обычное — пол-стены книг под самый потолок. Полки были самодельные, некрашеные, из скверно остроганных досок, рядов десять, не меньше, и так плотно набитые книгами, что прогнулись под ними. Рядом с книгами — мобилизующая цитата, каллиграфически написанная на белом картоне:
НАМ НЕ СЛЕДУЕТ ЗАБЫВАТЬ ТО ОБСТОЯТЕЛЬСТВО, ЧТО ЕСЛИ ДО 1917 ГОДА НЕДОСТАТОК ОБРАЗОВАНИЯ БЫЛ ПРИЗНАКОМ КЛАССОВОГО НЕРАВЕНСТВА, ТО В НАШЕ ВРЕМЯ ЭТО НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ПРИЗНАК ДУШЕВНОЙ ЛЕНИ, ТУПОСТИ И ЗАЗНАЙСТВА!» (Кинорежиссёр Сергей Герасимов.)
— Так, собираю разные книжицы…— немного смущённо проговорил Фёдор, перехватив взгляд Павла. — Страсть. Сам понимаю, что глуповато, всего не соберёшь, в библиотеку всё равно бежишь, но не могу. Жена и та отступилась, вот только эти архаровцы таскают, сколько могут достать. Так я уж так и распределил: в самом низу — для тех, кто ползает, разная мура, терзайте! Повыше — для тех, кто переходит от обезьяны к человеку. А сюда вот достаёт уже народ сознательный, с ремнём знакомый, потому иногда ставит книги на место. Самое же ценное — под потолком.
— Ну-ну, оригинальная система, — заинтересовавшись, сказал Павел. — Что же у тебя под потолком?
— Металлургия, — гордо сказал Фёдор. — Две полки одной металлургии, капля в море, это же чёрт знает, сколько нового выходит, и всё нужно знать, иначе пропал. Пониже — классики: Толстой, Достоевский, Пушкин, Бунин вот. Кое-кто из современных, достойнейшие.
— А недостойные?
— У пола.
— Можно взглянуть?
Присев на корточки, Павел принялся перебирать книги нижних полок — довольно пострадавшие, изодранные, разрисованные карандашами — и обнаружил знакомые имена, кое-кого из друзей и даже некоторых весьма маститых. Пожалуй, кой-кого хватил бы удар, увидь они эту, так сказать, составленную читателем Ивановым наглядную табель о рангах.
— Не ищи, не ищи, там тебя нет, — успокоил, улыбаясь, Фёдор. — Как по знакомству, ты у меня посерёдке… На, пожалуйста, распишись на своей книге, может, в классики выйдешь, буду хвастаться.
Павел с удовольствием расписался и воткнул книгу на место — между каким-то исследованием о скифах и книгой «Автомобиль ”Волга”».
— Это зачем?
— А как же, в каждую лотерею покупаю билет. В последний раз рубль выиграл.
(«Так. Одно „предсказание“ оказалось верным», — подумал Павел, вспоминая свои предположения.)
— Там за телевизором вообще-то мой рабочий стол, — говорил Фёдор, — только туда не пролезть, надо обойти.
Они слегка подвинули папашу, внимательно смотревшего на экран (судя по всему, там шёл КВН), протиснулись между столом и диван-кроватью, обошли телевизор, и тут Фёдор разложил откидную доску, вмонтированную в книжные полки, как стало модно делать.
Вместе с полкой вывалились кипа бумаг, чертежи и преогромнейшая растрёпанная книга древнего вида толщиной в добрых два кирпича и с матерчатым переплётом, не то оборванным, не то объеденным мышами.
— Это библия, — сказал Фёдор.
— Что-о?
— Библия. Большая ценность, — гордо сказал Фёдор, не без усилия взвешивая пухлый фолиант в одной руке. — На толкучке совершенно случайно купил, тридцать рублей и неделя домашнего скандала, дорого она мне обошлась…
— Свят-свят, али в богословие ударился?
— При чём богословие? Астронавтами интересуюсь.
— Кем?
— Астронавтами, ты ведь знаешь эти гипотезы — о космических пришельцах и прочее, нержавеющий столб в Индии, японские статуэтки в скафандрах, Баальбек, все эти изображения, в том числе и поиски в библии: мол, гибель Содома и Гоморры и всё такое. Ну, я на толкучке как увидел, так и схватил: самому посмотреть!
— Да, да, теперь понимаю…
— Дед продавал, такой настырный попался, продать-то продал, но битый час лекцию читал: что бог есть. «Вы, случайно, — говорит, — не баптист?» «Нет, — говорю, — я доменщик». «А это что за секта такая?» «Мы, — говорю, — огнепоклонники». «Отдавай назад библию, — говорит, — вы язычники и еретики». Едва ноги унёс. А книга, скажу тебе, великолепная, столько сказок своим лягушатам почерпнул! Какие легенды, какие предания, но ведь послушай, не из пальца всё абсолютно высосано — за чем-то стоит жизнь, подлинные события? А про астронавтов я даже впятеро больше нашёл!
— Я читал, — сказал Павел, — но что-то не помню там никаких пришельцев…
Заглянула в комнату жена Зинаида, крикнула:
— Идите, бесприютные мои, на кухню, уже можно!
— Пошли, — обрадовался Фёдор, — и эту грандиозную книгу возьмём, я кое-что тебе прочту — упадёшь.
Заинтригованный, Павел пошёл за Фёдором, они едва протолкались через переднюю, где Зинаида одевала по одному и выставляла за дверь соседских детей.
— Гляди не перепутай, — мимоходом сказал Фёдор, — своих оставь дома. Я потом сосчитаю.
— Иди, иди, — отозвалась жена. — Своих я знаю, все в отца, чокнутые. Не путайся, а то заставлю всех укладывать.
— Представляю себе: уложить шестерых, — сказал Павел.
— Детей? Нет, их не трудно, — сказала Зинаида. — Деда трудно.
— Дед упрямый до невозможности, — подтвердил Фёдор. — Весь в свою дочь.
— Лучше скажи: с зятем два сапога пара.
Павел обнаружил, что он уже отличает Фёдоровых детей от чужих: эти действительно были в отца, с близко посаженными глазёнками, смуглые, большеротые, ушастые лягушата разных калибров. Вот так Фёдор, значит, и размножился делением. Ух, кровь-то, ну, копии Фёдора! Вот кому не приходится сомневаться: не в проезжего ли молодца… А, должно быть, приятно, чёрт бы его взял, смотреть и видеть себя в шести зеркальцах: умрёшь, а ряшки твои будут гулять по жизни. Многодетным людям, может, и умирать чуточку легче…
— Однако порубаем мы с тобой сейчас отлично, — говорил Фёдор, подталкивая Павла в чистенькую, уютную кухню, явно только что прибранную. На столе дымились две тарелки супа и на решёточке сковорода, полная горячей картошки с мясом.
И тут Павел вспомнил, что с прошлого вечера ничего не ел, и он почувствовал такой зверский аппетит, что все жилки в нём затряслись. Он накинулся на суп, потом на эту царскую картошку с мясом, вкуснее чего, казалось, ничего на свете выдумать Невозможно. Он блаженствовал, наслаждался, стараясь изо всех сил только не слишком жадно хватить куски. Фёдор же, наоборот, ел рассеянно, надолго забывая нести в рот ложку, но целиком нырнул в книгу, с уважением, осторожно листая ветхие бурые страницы. Нашёл закладку.
— Страница девятьсот восемьдесят третья, Книга пророка Иезекииля», читал?
— Не помню.
— В том-то и дело, что никто эту библию от начала до конца не осиливает, а этот Иезекииль тут затерялся… Я удивляюсь исследователям: может, просто не заметили? Вот послушай:
«И было: в тридцатый год в четвёртый месяц, пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса — и я видел видения…».
Понимаешь, он выдаёт себя за очевидца, этот парень. Может, вправду видел, может, от какого старика слышал, а врёт, что сам видел, но суди сам, можно ли такое выдумать или увидеть в бреду?
«4. И я видел: и вот бурный ветер шёл от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него.
5. А из средины его как бы свет пламени из средины огня; и из средины его видно было подобие с четырёх животных, — и таков был вид их: облик их был, как у человека.
6. И у каждого — четыре лица, и у каждого из них — четыре крыла.
7. А ноги их — ноги прямыя, и ступни ног их — как ступня ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь (и крылья их лёгкия).
8. И руки человеческия были под крыльями их, на четырёх сторонах их.
9. И лица у них и крылья у них — у всех четырёх. Крылья их соприкасались одно к другому; во время шествия своего они не оборачивались, а шли каждое по направлению лица своего».
Послушай, Паша, но давай взглянем трезво. С огнём и вихрем прилетели четыре существа, похожие и людей, но и чем-то отличающиеся от них, с крыльями, обутые во что-то металлически блестящее. В лицах было что-то непередаваемое, этот парень явно запутался, пытаясь описать, и скоро ты поймёшь, почему.
«13. И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня и молния исходила из огня…
15. И смотрел я на животных — и вот, на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их…
19. И когда шли животныя, шли и колёса подле них: а когда животныя поднимались от земли, тогда поднимались и колёса».
Учти, это пишется в библии, древняя, мучительная попытка описать что-то сложно техническое. Колёса, вертолётные винты? Быстрое движение с огнём и молнией — реактивные двигатели? Хорошо, теперь слушай главное, от чего у меня глаза полезли на лоб.
«22. Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла, простёртого сверху над головами их».
Что это могло быть, если не прозрачный шлем скафандра? Ах, если б можно было знать, видел это он в самом деле или врёт!… Нет, ты прочти своими глазами!
Павел перечитал:
«… подобие свода, как вид изумительного кристалла…
— Описание, совершенно не типичное для мифов и сказок. Вопрос, можно ли такое выдумать?
— Теория отражения, — сказал Павел, — говорит, что выдумать несуществующее невозможно. Наша фантазия привязана к реальности. Попробуй вообразить что-нибудь абсолютно уж несуществующее — и оно окажется скомпонованным из того, что существует. Авторы научной фантастики пытаются придумать самые невероятные формы, но в общем у них получаются какие-нибудь чудовища, составленные из крокодилов и карбюраторов, и, кажется, предел всего — мыслящий океан у кого-то, покрывающий целую планету, то есть что-то составленное из знакомых океана, мозга, пластичной амёбы…
— Мудрец ты мой! — закричал Фёдор. — Значит, чтоб этот чудак Иезекииль смог такое вообразить, даже увидеть во сне и бреду, он должен был все эти детали видеть?… Ты понимаешь, он так взволнованно пишет, повторяет одно и то же и так и эдак, силится выразить, прямо кричит: вот, вот, я видел, такое страшное, они летали, с колёсами, крыльями, сводами над головой, и все это ужасно грохотало:
«24. И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод как бы глас Всемогущаго, сильный шум, как бы шум в воинском стане; а когда они останавливались, — опускали крылья свои».
Нет, скажи, зачем бы ему вообще это выдумывать, такую несусветицу, которой вряд ли кто и поверит? Ну, сказал бы, что явились ему ангелы с перьями или какие-нибудь там боги с рогами, ведь это же естественнее всего? Нет, он описал либо то, что сам видел, либо от кого-то слышал!
— Да… Убеждать ты умеешь, — пробормотал Павел. — Но что там было дальше?
— А!… Дальше скверно. Этот дикарь, олух, конечно, страшно перепугался, решил, что перед ним посланцы господа, «пал на лице свое», а они что-то ему настойчиво говорили, но, вероятно, он не понимал и от ужаса слышал совсем не то. Они ему дали какие-то документы, он их сожрал.
— Что-о?!
— Слушай. Вот новая глава:
«8. Ты же, сын человеческий, слушай что Я буду говорить тебе: не будь упрям, как этот мятежный дом; открой уста твои и съешь, что Я дам тебе.
9. И увидел я, и вот рука простёрта ко мне, и вот в ней — книжный свиток».
И дальше — ещё одна глава:
«3. И сказал мне: „сын человеческий! напитай чрево твоё и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе“; и я съел, и было в устах моих сладко, как мёд».
Фёдор, прочтя это, даже с досады хлопнул по книге:
— Ах, чтоб ты провалился! Они ему какие-то знания или послания пытались всучить, мол, это надо усвоить, головой понять, показывали знаками — я так полагаю. А он, дикарь проклятый, взял и сожрал!… Ну, они убедились, что с такими каши не сваришь, полетали ещё, подожгли при старте Содом и Гоморру и улетели себе, оставив память о сынах божьих, спускающихся с грохотом с неба, с нимбами вокруг голов и сиянием… Тут, брат, если начинаешь задумываться, такое в голову приходит, может, когда-нибудь за некоторыми религиозными штуками такое откроется зашифрованное… А ты вообрази себе: вот ты дикарь, и прилетают космонавты. Да тут не только их бумажки сожрёшь — вообще разрыв сердца получишь! Ах, Иезекииль, ах, Иезекииль!… А может, они ему просто шоколадку дали?
Он огорченно замолчал, наложил себе остывшей картошки, стал её молча есть, а Павел насытился, сидел осовело, тупо смотрел на библию.
— Странное сочетание у тебя, — сказал он. — Доменная печь — и древние тексты… астронавты…
— Чего странного? Это же дико интересно!
— Ну да, но в эти дни, я думал, у тебя голова должна трещать о домне: как её разжечь-растопить?
— А растопим! Не боги горшки обжигают. Сложность, конечно, есть. Свихнёшься — суй голову в петлю. А что не сложно? Ты давеча видел полок, казалось бы, чего уж тут, тяп-ляп, сколотил, а сложно! Автомашину выиграть сложно. Детей вырастить — сложно.
— Ну, ты меня своей шестёркой удивил! Здоров, бродяга, сколько же это времени ты женат?
— Семь… нет, уже восьмой год пошёл.
— Значит, в среднем по одному в год стреляете?
— А что голову морочить? Для себя, что ли, жить? А с ними дико интересно, честное слово.
Павел машинально отметил про себя это второй раз «дико интересно».
— Вчера я был у Витьки Белоцерковского, он и его Луэлла принципиально не имеют детей.
— Вот, Пашка, кого я не понимаю, так это Витьку, — вдруг очень доверительно сказал Фёдор. — Да его многие осуждают, считают подонком… Я не хочу говорить о нем ни плохого, ни хорошего, потому что не понимаю. Иногда он мне дико неприятен, иногда же кажется, будто ему не хватает, очень не хватает… какого-то добра?… Нет, не берусь, не знаю.
— Это невероятно, как все мы изменились.
— Просто углубилось то, что было и раньше заложено. То были хихоньки да хахоньки, смешные расхождения, теперь они выросли.
— И ты со всеми ними перестал водиться?
— Как сказать? Пожалуй, да. Работы разные. Сам посуди. Славка Селезнёв — это врождённый холостяк. Добрый малый, правда, болтун, но дело не в этом, а главное, ведь я многосемейный. Рябинин Мишка — он своим домом живёт, забот полон рот, чехвостят его в хвост и гриву по работе, но ведь сам согласись: работа-то какая… И смех и грех с ним, этим Мишкой!
— Женя Павлова, звезда наша, — подсказал Павел.
— Вот ей не повезло, — нахмурился Фёдор. — Добрая девчонка, умница; всякий раз, как увижу её, думаю: и что оно за чертовщина, почему так бывает? Ведь славная девчонка, а так ещё годок-другой и…
— О каких девчонках речь? — спросила Зинаида, сваливаясь на кухню, как снег на голову.
— Засекла, — сказал Фёдор.
— Разговор чисто теоретический, — объяснил Павел.
— Мы тут тихо, прилежно святую книгу читали.
— Это в ней-то про славных девчонок писано?
— Я пойду, — сказал Павел, вставая и в горячих выражениях принялся благодарить за кормёжку.
— Я только всех угомонила, — вздохнула Зинаида. — Думала послушать, что умные люди говорят…
— В другой раз, — пообещал Павел. — Боюсь, опоздаю на трамвай.
Фёдор посмотрел на часы.
— Да, если хочешь уехать — спеши. Но лучше ночуй у нас. Я без дураков, постель сейчас найдем, только не гарантирую сверхудобства.
— Уж извини, широкая душа, — засмеялся Павел, — вас и без меня тут, как сельдей в бочке.
— О, ты не знаешь возможностей современных квартир. На Новый год у нас восемь человек одних гостей спало. Правда, Паша, если трамвая не будет — спокойно возвращайся, мы тебя куда-нибудь в уголок, в солому!…
Павел вышел, чувствуя себя приподнято-легко. Сбегал по лестницам пружинисто, по-юношески, прихватываясь на поворотах за перила, выскочил во двор, вдохнул полную грудь воздуха — хорошо!…
«А когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колёса… Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла…»
И так это его всё взбудоражило, что он думал об этих животных до самой гостиницы, и только в номере спохватился: ведь был он у обер-мастера доменного цеха, и надо было выспросить о печи, о доменном деле, а говорили (скажи кому, не поверит!) о космических пришельцах, библии, деторождении! Но ему было приятно, как Фёдор мягко, без злобы говорил о других: Белоцерковском, Рябинине… Что означает эта мягкость: мудрость? слепоту?
В ящике лежал сложенный листок, развернув который Павел с недоумением прочёл: «Чёрная металлургия — основа основ индустриальной мощи… Организуя и подчиняя себе огненную стихию…» Он не мог поверить, что это сам написал. В тот первый вечер… Мелко порвав лист, он бросил кусочки под стол, но оказалось, что корзины там нет. Он подумал, что завтра, убирая, горничная помянет его нелестными словами, встал на четвереньки, всё подобрал, отнёс в унитаз и спустил воду.
Затем он вернулся, подошёл к окну и посмотрел на белые, пустынные равнины. Над полем светила луна, из-за неё звезды едва различались. Так захотелось чуда: чтоб явился вихрь, огонь с севера или с юга, и вдруг на это поле бы опустились «дико интересные» существа, сверкающие, как медь (и крылья их лёгкие).
Глава 10
Железные люки стояли рядом с открытыми фурмами, но сами фурмы не светились. Павел просунулся в отверстие и посмотрел внутрь печи: там была густая, абсолютная тьма, хоть режь её ножом, только по-прежнему отлично пахло дровами и лесом.
Под необъятным потолком литейного двора горела та же единственная лампа, нигде ни души. Таким образом, за сутки сдвиг заключался в том, что кто-то наконец выключил в печи свет.
И опять невольно унылый и отчуждённый вид всей этой металлической громады, неприкаянно-пустынный двор произвели на Павла нехорошее впечатление. Усмехнувшись, он вспомнил свой дурацкий сон там, внизу, под стойками. Уж если бы и в самом деле забыли, так проснулся и вылез бы сто раз.
Мороз стоял на литейном дворе, как в холодильнике. Кое-где стены покрылись изморозью, как сизыми лишаями.
Опять, слушая одинокий стук своих шагов, Павел бесцельно побродил вокруг домны.
Что-то не очень весёлой показалась ему вообще вся эта история. Итак, заехал сюда, застрял бестолково, ради чего? Дни идут за днями, но это же не просто дни, не просто квадратики календаря, накрест перечёркнутые, это куски жизни, данные, чтоб прожить их единственный раз… И, недоуменно глядя потом на пожелтевший, случайно попавшийся в руки, запрошлогодний табель-календарь, попытайся вспомнить: что же такого было вот в этой серии квадратиков, или вот в этой, или в этой?…
И вдруг во всей серости, ненужности предстало перед ним его нынешнее занятие. Всё это сомнительное болтание среди занятых людей. Ради какого-то куцего очерка, который кто-нибудь равнодушно пробежит глазами, а другие вообще читать не станут. Обольщаться не приходится.
Давно когда-то Павлу очень нравилось видеть напечатанным то, что он писал. Дождаться утром у киоска прибытия газет, замирая, купить, развернуть — и увидеть, что есть, пошлу!… Тут же отыскать скамейку, жадно впиваясь в буквы, читать и перечитывать ещё раз свою заметочку, смакуя удачные слова, негодуя на сделанные редактором вопиющие сокращения!… Какое счастье!… Потом случайно увидеть в троллейбусе, как, уткнувшись в газету, кто-то читает именно твою заметку, жадно исподтишка пытаться уловить на его лице какое-нибудь впечатление!… Счастье автора! Потом Павел перестал испытывать его. Вернее, такое перестал испытывать, именно такое. Сам факт публикации доставлял удовлетворение, значит, работал не зря. Иногда он даже не перечитывал того, что написал: как профессиональный гончар, слепив горшок, пустил его в оборот, больше не интересуясь его судьбой.
Так он просидел пять минут, а может быть, час. Встало перед глазами восторженное лицо Фёдора, его поиски астронавтов. Слова, слова. Можно сказать: суета. Можно сказать: жизнь. В конце концов сказать обо всём можно: суета, так что же тогда делать? Делать её захватывающей. Зажечься и гореть — довольно условный, но всё выход. Который нам дан…
Неправде, помимо суеты, однодневных писаний, у него есть роман, работа над которым захватывает с головы до ног без остатка. И те, предыдущие — тоже так было. Работаешь — и чувствуешь, что живёшь. Вдруг что-то получается, и выписалось так, что удивительно самому, и ещё не веришь, и уже веришь, что это сделал ты… Закончив «Годунова», Пушкин в восторге кричал: «Ай-да Пушкин! Ай-да сукин сын!»
Да! Да! Вот именно это: «Ай-да Пушкин!…» Создать, да так уметь создать, сотворить такое что-то, чтоб само небо потеплело, ага, попробуйте-ка, граждане, вы, с кислыми носами, потом поговорим о суете, но прежде создавать — вот во что я безоговорочно верю. А то и представить не могу, как бы жил! Замёрз бы в ледяном бессмыслии… Может, именно так замерзал Дима Образцов там, в гостинице на Севере? Решил, что его огонь потух и не осталось в жизни ничего, кроме фальшивой бенгальской искры… О, если бы знать!
Залязгав зубами от холода, Павел вспомнил, что Фёдор советовал тогда поспать в будке мастеров, а значит, там должно быть тепло.
Будка эта, целое каменное здание, высилась во дворе, рядом с домной, соединяясь с ней металлическим переходным мостиком. Поднятая над землей, на железных опорах, будка эта походила на гигантскую кирпичную голубятню.
Павел прошёл по мостику, толкнул дверь, и навстречу ему пахнуло таким жарким духом, словно он в парную вошёл.
Это был просторный зал без окон, однако ярко освещённый трубками дневного света, и по всем четырём стенам шли сплошные приборные щиты и пульты управления салатного цвета, с цепочками разноцветных лампочек, огромным количеством циферблатов, самописцев, указателей, кнопок. Это походило на самый современный вычислительный центр, только не хватало операторов в белых халатах: перед щитами и за ними возились испачканные парни в тех же телогрейках и ушанках, колдовали, паяли, стучали.
Да ещё вопиющим противоречием торчал в центре зала дубовый стол, возрастом не менее чем лет пятьдесят, повидавший на своем веку всякого, а на столе — телефонный аппарат с треснувшей трубкой.
— Начальство домны тут не появлялось? — спросил Павел у хмурого парня, запутавшегося в проводах.
— Нет. Мы, знаете, не от них, мы — другого прихода. Не знаю я их путей…
— Насчёт задувки ничего не слыхать?
— Не знаю. Наше дело приборы… Эй, ты, что соединяешь! — кричал он в другой конец зала. — Не видишь, у меня концы оголённые!
Павел отошёл от раздражённого человека, осмотрел некоторые щиты, вероятно, испытывая то же чувство, что баран перед новыми воротами: «Температура радиальных газов заплечиков», «Давление колошникового газа», «Т° поясов»… На некоторых щитах красные или зелёные лампочки светились, другие были мертвы, стрелки стояли на нулях, кое-где были нацеплены клочки бумаги: «Не включать! Работают люди».
В древние времена выплавка металла в некотором роде была чем-то таинственным, граничила с колдовством… Каким же, пожалуй, божественным священнодейством показался бы древнему плавильщику этот зал с его уж поистине непостижимой симфонией стрелок, мигающих огоньков, ползущих перьев по барабанам самописцев, в которой сегодняшний плавильщик, колдун Фёдор Иванов шутя себе разбирается… Ты ищешь следы высокоразумных астронавтов, Иванов, и не замечаешь, что давно уже сам ты астронавт!…
В библиотеке Женя сидела, вся заваленная книгами. Вероятно, получила новую партию: записывала названия на карточках, ставила штампы на первой и семнадцатой страницах.
— Я решила, что ты уехал, — сказала она, мельком взглянув на Павла.
Он подумал, что, вот странно, от её ослепляющей красоты чуть не рот хочется раскрыть, когда её видишь, но едва только перестаёшь видеть — забывается. Да, он начисто забыл и сейчас испытал снова что-то вроде того, первого потрясения.
— И эта мысль мне приходила, — сказал он. — Дйла у меня всего-то-навсего — посмотреть, как это происходит, и тотчас уезжать, но дни идут, никто ничего не знает, сроки дутые…
— Терпи. Ходи в кино.
— Если бы я точно знал сроки, сел бы, работал в гостинице, а не болтался.
— Тебе всё равно, где работать?
— Если настроиться. Был бы стол или, на худой конец, подоконник, а расписаться, войти во вкус — тогда бы и месяц, и два, и пять сидел бы себе…
— Значит, тебя никто не ждёт?
Он усмехнулся:
— Не очень. Главным образом редакторы.
— Зачем ты развёлся? — спросила она.
— Гм… «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — процитировал он Толстого, тем временем думая: «Всё-таки посмотрела, женщина, в паспорте!»
— А дочь с кем?
— Дочь она забрала с собой.
— Плохо для дочки…
— Плохо. Но мне разрешено с ней видеться, даже без ограничений, так что мы не теряем контактов.
— Кто же кого разлюбил?
— Она меня. Точнее: она полюбила другого, так это обычно квалифицируется.
Под необъятным потолком литейного двора горела та же единственная лампа, нигде ни души. Таким образом, за сутки сдвиг заключался в том, что кто-то наконец выключил в печи свет.
И опять невольно унылый и отчуждённый вид всей этой металлической громады, неприкаянно-пустынный двор произвели на Павла нехорошее впечатление. Усмехнувшись, он вспомнил свой дурацкий сон там, внизу, под стойками. Уж если бы и в самом деле забыли, так проснулся и вылез бы сто раз.
Мороз стоял на литейном дворе, как в холодильнике. Кое-где стены покрылись изморозью, как сизыми лишаями.
Опять, слушая одинокий стук своих шагов, Павел бесцельно побродил вокруг домны.
Что-то не очень весёлой показалась ему вообще вся эта история. Итак, заехал сюда, застрял бестолково, ради чего? Дни идут за днями, но это же не просто дни, не просто квадратики календаря, накрест перечёркнутые, это куски жизни, данные, чтоб прожить их единственный раз… И, недоуменно глядя потом на пожелтевший, случайно попавшийся в руки, запрошлогодний табель-календарь, попытайся вспомнить: что же такого было вот в этой серии квадратиков, или вот в этой, или в этой?…
И вдруг во всей серости, ненужности предстало перед ним его нынешнее занятие. Всё это сомнительное болтание среди занятых людей. Ради какого-то куцего очерка, который кто-нибудь равнодушно пробежит глазами, а другие вообще читать не станут. Обольщаться не приходится.
Давно когда-то Павлу очень нравилось видеть напечатанным то, что он писал. Дождаться утром у киоска прибытия газет, замирая, купить, развернуть — и увидеть, что есть, пошлу!… Тут же отыскать скамейку, жадно впиваясь в буквы, читать и перечитывать ещё раз свою заметочку, смакуя удачные слова, негодуя на сделанные редактором вопиющие сокращения!… Какое счастье!… Потом случайно увидеть в троллейбусе, как, уткнувшись в газету, кто-то читает именно твою заметку, жадно исподтишка пытаться уловить на его лице какое-нибудь впечатление!… Счастье автора! Потом Павел перестал испытывать его. Вернее, такое перестал испытывать, именно такое. Сам факт публикации доставлял удовлетворение, значит, работал не зря. Иногда он даже не перечитывал того, что написал: как профессиональный гончар, слепив горшок, пустил его в оборот, больше не интересуясь его судьбой.
Так он просидел пять минут, а может быть, час. Встало перед глазами восторженное лицо Фёдора, его поиски астронавтов. Слова, слова. Можно сказать: суета. Можно сказать: жизнь. В конце концов сказать обо всём можно: суета, так что же тогда делать? Делать её захватывающей. Зажечься и гореть — довольно условный, но всё выход. Который нам дан…
Неправде, помимо суеты, однодневных писаний, у него есть роман, работа над которым захватывает с головы до ног без остатка. И те, предыдущие — тоже так было. Работаешь — и чувствуешь, что живёшь. Вдруг что-то получается, и выписалось так, что удивительно самому, и ещё не веришь, и уже веришь, что это сделал ты… Закончив «Годунова», Пушкин в восторге кричал: «Ай-да Пушкин! Ай-да сукин сын!»
Да! Да! Вот именно это: «Ай-да Пушкин!…» Создать, да так уметь создать, сотворить такое что-то, чтоб само небо потеплело, ага, попробуйте-ка, граждане, вы, с кислыми носами, потом поговорим о суете, но прежде создавать — вот во что я безоговорочно верю. А то и представить не могу, как бы жил! Замёрз бы в ледяном бессмыслии… Может, именно так замерзал Дима Образцов там, в гостинице на Севере? Решил, что его огонь потух и не осталось в жизни ничего, кроме фальшивой бенгальской искры… О, если бы знать!
Залязгав зубами от холода, Павел вспомнил, что Фёдор советовал тогда поспать в будке мастеров, а значит, там должно быть тепло.
Будка эта, целое каменное здание, высилась во дворе, рядом с домной, соединяясь с ней металлическим переходным мостиком. Поднятая над землей, на железных опорах, будка эта походила на гигантскую кирпичную голубятню.
Павел прошёл по мостику, толкнул дверь, и навстречу ему пахнуло таким жарким духом, словно он в парную вошёл.
Это был просторный зал без окон, однако ярко освещённый трубками дневного света, и по всем четырём стенам шли сплошные приборные щиты и пульты управления салатного цвета, с цепочками разноцветных лампочек, огромным количеством циферблатов, самописцев, указателей, кнопок. Это походило на самый современный вычислительный центр, только не хватало операторов в белых халатах: перед щитами и за ними возились испачканные парни в тех же телогрейках и ушанках, колдовали, паяли, стучали.
Да ещё вопиющим противоречием торчал в центре зала дубовый стол, возрастом не менее чем лет пятьдесят, повидавший на своем веку всякого, а на столе — телефонный аппарат с треснувшей трубкой.
— Начальство домны тут не появлялось? — спросил Павел у хмурого парня, запутавшегося в проводах.
— Нет. Мы, знаете, не от них, мы — другого прихода. Не знаю я их путей…
— Насчёт задувки ничего не слыхать?
— Не знаю. Наше дело приборы… Эй, ты, что соединяешь! — кричал он в другой конец зала. — Не видишь, у меня концы оголённые!
Павел отошёл от раздражённого человека, осмотрел некоторые щиты, вероятно, испытывая то же чувство, что баран перед новыми воротами: «Температура радиальных газов заплечиков», «Давление колошникового газа», «Т° поясов»… На некоторых щитах красные или зелёные лампочки светились, другие были мертвы, стрелки стояли на нулях, кое-где были нацеплены клочки бумаги: «Не включать! Работают люди».
В древние времена выплавка металла в некотором роде была чем-то таинственным, граничила с колдовством… Каким же, пожалуй, божественным священнодейством показался бы древнему плавильщику этот зал с его уж поистине непостижимой симфонией стрелок, мигающих огоньков, ползущих перьев по барабанам самописцев, в которой сегодняшний плавильщик, колдун Фёдор Иванов шутя себе разбирается… Ты ищешь следы высокоразумных астронавтов, Иванов, и не замечаешь, что давно уже сам ты астронавт!…
В библиотеке Женя сидела, вся заваленная книгами. Вероятно, получила новую партию: записывала названия на карточках, ставила штампы на первой и семнадцатой страницах.
— Я решила, что ты уехал, — сказала она, мельком взглянув на Павла.
Он подумал, что, вот странно, от её ослепляющей красоты чуть не рот хочется раскрыть, когда её видишь, но едва только перестаёшь видеть — забывается. Да, он начисто забыл и сейчас испытал снова что-то вроде того, первого потрясения.
— И эта мысль мне приходила, — сказал он. — Дйла у меня всего-то-навсего — посмотреть, как это происходит, и тотчас уезжать, но дни идут, никто ничего не знает, сроки дутые…
— Терпи. Ходи в кино.
— Если бы я точно знал сроки, сел бы, работал в гостинице, а не болтался.
— Тебе всё равно, где работать?
— Если настроиться. Был бы стол или, на худой конец, подоконник, а расписаться, войти во вкус — тогда бы и месяц, и два, и пять сидел бы себе…
— Значит, тебя никто не ждёт?
Он усмехнулся:
— Не очень. Главным образом редакторы.
— Зачем ты развёлся? — спросила она.
— Гм… «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — процитировал он Толстого, тем временем думая: «Всё-таки посмотрела, женщина, в паспорте!»
— А дочь с кем?
— Дочь она забрала с собой.
— Плохо для дочки…
— Плохо. Но мне разрешено с ней видеться, даже без ограничений, так что мы не теряем контактов.
— Кто же кого разлюбил?
— Она меня. Точнее: она полюбила другого, так это обычно квалифицируется.