Страница:
— Без нее моя «крыша» могла быть взорвана еще в аэропорту?
— Без нее вы стали бы мишенью для любого террориста, разгуливающего по Бахрейну, включая солдат Махди.
На короткое время Кендрик замолчал. С блуждающим взглядом, с приоткрытым ртом он вспоминал...
— Она рассказала вам, где прятала меня?
— Отказалась.
— Она может так поступить?
— Говорю вам, Рашад на особом положении.
— Понятно, — тихо пробормотал Эван.
— Думаю, я тоже понимаю, — опять кивнул Свонн.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего. Она вытащила вас из аэропорта и только примерно через шесть часов вышла на связь.
— Это необычно?
— При данных обстоятельствах, можно сказать, экстраординарно. Ее задачей было наблюдать за вами и немедленно сообщать лично Кроуфорду в Лэнгли о любых предпринятых вами решительных действиях, а Кроуфорд после этого должен был связаться со мной для получения указании. Адриенна этого не сделала, и в ходе официального опроса о выполнении задания она совершенно выпустила те шесть часов.
— Ей нужно было сохранить в тайне то место, где мы прятались.
— Конечно. Должно быть, это место имело отношение к султану; никто не оказывает давления на эмира и его семью.
— Разумеется. — Кендрик снова замолчал и уставился в темноту обшарпанного бара. — Она была славная, — нерешительно начал он. — Мы разговаривали. Она так много всего поняла. Я восхищался ею.
— Эй, конгрессмен, договаривайте! — Свонн наклонился над пустым бокалом. — Думаете, это в первый раз?
— Что?
— Двое людей в трудной ситуации, мужчина и женщина; ни один из них не знает, доживет ли до следующего дня, до следующей недели. Значит, они сошлись, это естественно. Ну и что же?
— Это чертовски оскорбительно, Фрэнк. Она ведь кое-что значила для меня.
— Ладно, скажу прямо. Не думаю, что вы что-либо значите для нее. Она — профессионал, участвовала в нескольких тайных войнах в своем РБД.
— Где-где? Фрэнк, будьте добры, говорите по-английски или, если хотите, по-арабски, но так, чтобы было понятно.
— Район боевых действий.
— Это название используется в газетах.
— Не моя вина. Будь моя воля, я нейтрализовал бы всех ублюдков, которые пишут эти статьи.
— Пожалуйста, не объясняйте, что значит слово «нейтрализовать».
— Не буду. Я только рассказываю вам о той ситуации, в которой мы то и дело буксуем, будучи обессиленными или просто испуганными. Мы рады воспользоваться несколькими часами безопасного удовольствия, а потом сбрасываем их со счета как долгожданную премию. Поверите ли, мы даже читаем на эту тему лекции для засылаемых агентов.
— Теперь я в это верю. Буду с вами откровенен, в то время мне приходило это в голову.
— Хорошо. Сбросьте ее со счетов. Она работает строго в районе Средиземноморья, и у нее нет ничего общего со здешними местами. Кроме того, чтобы найти ее, вам пришлось бы лететь в Северную Африку.
— Значит, все, что у меня есть, — человек по фамилии Кроуфорд в Лэнгли и начальник базы в Бахрейне.
— Нет. У вас имеется блондин со среднеевропейским акцентом, который действует здесь, в Вашингтоне. Работает очень серьезно. Где-то он раздобыл информацию. Не у меня и не в «Огайо-4-0». Найдите его.
Свонн дал Эвану номера своих телефонов — домашнего и прямого рабочего, а затем выбежал из темного обшарпанного бара так, словно ему не хватало воздуха. Кендрик заказал у толстой черной официантки с огненно-рыжими волосами ржаного виски и спросил, где находится телефон-автомат, если таковой здесь вообще имеется. Она показала.
— Если два раза хлопнете по нижнему левому углу, получите назад свой четвертак, — подсказала женщина.
— Если я это сделаю, отдам монету вам, идет? — откликнулся Эван.
— Отдайте своему приятелю, — посоветовала она. — Эти противные сухари в костюмах никогда не оставляют чаевых — белые или черные, без разницы.
Кендрик встал со своего места и осторожно направился к телефону. Настало время позвонить в офис. Нельзя дальше испытывать терпение миссис Энн Малкей О'Рейли. Озираясь по сторонам, он опустил в щель монету и набрал номер.
— Приемная конгрессмена Кендрика...
— Это я, Энни.
— Господи, да где же вы? Сейчас больше пяти, а наш офис все еще напоминает сумасшедший дом!
— Вот почему меня там нет.
— Да, пока не забыла! — воскликнула миссис Малкей задыхаясь. — Некоторое время тому назад звонил Мэнни. Он был весьма выразителен, но говорил негромко — думаю, это означает, что он серьезен, как только может быть.
— Что он сказал?
— Чтобы вы не звонили ему в Колорадо.
— Что-о?
— Он велел передать вам: " аллеот массгхул", что бы это ни значило.
— Вполне ясно, Энни. — В переводе с арабского это значит «линия занята», простой эвфемизм для обозначения того, что разговоры подслушиваются. Если Мэнни прав, любой, кто туда позвонит, может быть вычислен буквально за несколько секунд. — Помолчав, Эван добавил: — Не буду звонить в Колорадо.
— Мэнни просил передать, что, когда все успокоится, он поедет в Меса-Верде, позвонит мне и даст номер телефона, по которому вы сможете его найти.
— Я перезвоню вам.
— Ну а теперь, мистер Супермен, правда ли то, о чем все говорят? Вы действительно совершили все это в Омане — или где там?
— Лишь немного из того. Не сказали о многих людях, которых следовало упомянуть. Кто-то пытается выставить меня тем, чем я не являюсь. Как вы справляетесь?
— С помощью обычных фраз: «Без комментариев» и «Нашего босса нет в городе», — ответила О'Рейли.
— Хорошо. Рад слышать это.
— Нет, конгрессмен, не хорошо, потому что с некоторыми вещами невозможно справиться обычным способом. Мы можем управлять этими психами, прессой и даже людьми, равными вам по положению, но не можем контролировать тысячу шестьсот.
— Что, Белый дом?!
— Звонил сам несносный начальник аппарата. Мы не можем сказать глашатаю президента «без комментариев».
— Что он говорил?
— Сообщил мне номер телефона, по которому вам нужно позвонить. Это его приватная линия. Дал мне понять, что данный номер известен менее чем десятку людей в Вашингтоне...
— Интересно, а у президента он есть? — В словах Кендрика содержалась лишь доля шутки.
— Утверждал, что есть; в сущности, сказал, что сам президент прямо приказал вам немедленно позвонить главе его аппарата.
— Прямо что?!
— Президент прямо приказал.
— Может, кто-нибудь будет так любезен прочитать этим клоунам конституцию? Законодательная ветвь правительства не принимает прямые приказы, исходящие от исполнительной ветви власти, президентской или другой.
— Согласна, он глупо выразился, — быстро продолжила Энни О'Рейли, — но, если вы дадите мне передать его слова до конца, то, возможно, будете более сговорчивы.
— Продолжайте.
— Он сказал, что они понимают, почему вы скрываетесь. Они незаметно подберут вас там, где вы скажете... А теперь могу я вам кое-что посоветовать, как ваш старший товарищ в этой психушке?
— Пожалуйста.
— Вы не можете все время находиться в бегах, Эван. Рано поздно вам придется объявиться, и лучше, если вы узнаете, что у них на уме, до того, как это сделаете. Нравится вам или нет, они за вас взялись. Почему не выяснить, что им известно? Это поможет избежать несчастья.
— Диктуйте номер.
Глава 22
— Без нее вы стали бы мишенью для любого террориста, разгуливающего по Бахрейну, включая солдат Махди.
На короткое время Кендрик замолчал. С блуждающим взглядом, с приоткрытым ртом он вспоминал...
— Она рассказала вам, где прятала меня?
— Отказалась.
— Она может так поступить?
— Говорю вам, Рашад на особом положении.
— Понятно, — тихо пробормотал Эван.
— Думаю, я тоже понимаю, — опять кивнул Свонн.
— Что вы имеете в виду?
— Ничего. Она вытащила вас из аэропорта и только примерно через шесть часов вышла на связь.
— Это необычно?
— При данных обстоятельствах, можно сказать, экстраординарно. Ее задачей было наблюдать за вами и немедленно сообщать лично Кроуфорду в Лэнгли о любых предпринятых вами решительных действиях, а Кроуфорд после этого должен был связаться со мной для получения указании. Адриенна этого не сделала, и в ходе официального опроса о выполнении задания она совершенно выпустила те шесть часов.
— Ей нужно было сохранить в тайне то место, где мы прятались.
— Конечно. Должно быть, это место имело отношение к султану; никто не оказывает давления на эмира и его семью.
— Разумеется. — Кендрик снова замолчал и уставился в темноту обшарпанного бара. — Она была славная, — нерешительно начал он. — Мы разговаривали. Она так много всего поняла. Я восхищался ею.
— Эй, конгрессмен, договаривайте! — Свонн наклонился над пустым бокалом. — Думаете, это в первый раз?
— Что?
— Двое людей в трудной ситуации, мужчина и женщина; ни один из них не знает, доживет ли до следующего дня, до следующей недели. Значит, они сошлись, это естественно. Ну и что же?
— Это чертовски оскорбительно, Фрэнк. Она ведь кое-что значила для меня.
— Ладно, скажу прямо. Не думаю, что вы что-либо значите для нее. Она — профессионал, участвовала в нескольких тайных войнах в своем РБД.
— Где-где? Фрэнк, будьте добры, говорите по-английски или, если хотите, по-арабски, но так, чтобы было понятно.
— Район боевых действий.
— Это название используется в газетах.
— Не моя вина. Будь моя воля, я нейтрализовал бы всех ублюдков, которые пишут эти статьи.
— Пожалуйста, не объясняйте, что значит слово «нейтрализовать».
— Не буду. Я только рассказываю вам о той ситуации, в которой мы то и дело буксуем, будучи обессиленными или просто испуганными. Мы рады воспользоваться несколькими часами безопасного удовольствия, а потом сбрасываем их со счета как долгожданную премию. Поверите ли, мы даже читаем на эту тему лекции для засылаемых агентов.
— Теперь я в это верю. Буду с вами откровенен, в то время мне приходило это в голову.
— Хорошо. Сбросьте ее со счетов. Она работает строго в районе Средиземноморья, и у нее нет ничего общего со здешними местами. Кроме того, чтобы найти ее, вам пришлось бы лететь в Северную Африку.
— Значит, все, что у меня есть, — человек по фамилии Кроуфорд в Лэнгли и начальник базы в Бахрейне.
— Нет. У вас имеется блондин со среднеевропейским акцентом, который действует здесь, в Вашингтоне. Работает очень серьезно. Где-то он раздобыл информацию. Не у меня и не в «Огайо-4-0». Найдите его.
Свонн дал Эвану номера своих телефонов — домашнего и прямого рабочего, а затем выбежал из темного обшарпанного бара так, словно ему не хватало воздуха. Кендрик заказал у толстой черной официантки с огненно-рыжими волосами ржаного виски и спросил, где находится телефон-автомат, если таковой здесь вообще имеется. Она показала.
— Если два раза хлопнете по нижнему левому углу, получите назад свой четвертак, — подсказала женщина.
— Если я это сделаю, отдам монету вам, идет? — откликнулся Эван.
— Отдайте своему приятелю, — посоветовала она. — Эти противные сухари в костюмах никогда не оставляют чаевых — белые или черные, без разницы.
Кендрик встал со своего места и осторожно направился к телефону. Настало время позвонить в офис. Нельзя дальше испытывать терпение миссис Энн Малкей О'Рейли. Озираясь по сторонам, он опустил в щель монету и набрал номер.
— Приемная конгрессмена Кендрика...
— Это я, Энни.
— Господи, да где же вы? Сейчас больше пяти, а наш офис все еще напоминает сумасшедший дом!
— Вот почему меня там нет.
— Да, пока не забыла! — воскликнула миссис Малкей задыхаясь. — Некоторое время тому назад звонил Мэнни. Он был весьма выразителен, но говорил негромко — думаю, это означает, что он серьезен, как только может быть.
— Что он сказал?
— Чтобы вы не звонили ему в Колорадо.
— Что-о?
— Он велел передать вам: " аллеот массгхул", что бы это ни значило.
— Вполне ясно, Энни. — В переводе с арабского это значит «линия занята», простой эвфемизм для обозначения того, что разговоры подслушиваются. Если Мэнни прав, любой, кто туда позвонит, может быть вычислен буквально за несколько секунд. — Помолчав, Эван добавил: — Не буду звонить в Колорадо.
— Мэнни просил передать, что, когда все успокоится, он поедет в Меса-Верде, позвонит мне и даст номер телефона, по которому вы сможете его найти.
— Я перезвоню вам.
— Ну а теперь, мистер Супермен, правда ли то, о чем все говорят? Вы действительно совершили все это в Омане — или где там?
— Лишь немного из того. Не сказали о многих людях, которых следовало упомянуть. Кто-то пытается выставить меня тем, чем я не являюсь. Как вы справляетесь?
— С помощью обычных фраз: «Без комментариев» и «Нашего босса нет в городе», — ответила О'Рейли.
— Хорошо. Рад слышать это.
— Нет, конгрессмен, не хорошо, потому что с некоторыми вещами невозможно справиться обычным способом. Мы можем управлять этими психами, прессой и даже людьми, равными вам по положению, но не можем контролировать тысячу шестьсот.
— Что, Белый дом?!
— Звонил сам несносный начальник аппарата. Мы не можем сказать глашатаю президента «без комментариев».
— Что он говорил?
— Сообщил мне номер телефона, по которому вам нужно позвонить. Это его приватная линия. Дал мне понять, что данный номер известен менее чем десятку людей в Вашингтоне...
— Интересно, а у президента он есть? — В словах Кендрика содержалась лишь доля шутки.
— Утверждал, что есть; в сущности, сказал, что сам президент прямо приказал вам немедленно позвонить главе его аппарата.
— Прямо что?!
— Президент прямо приказал.
— Может, кто-нибудь будет так любезен прочитать этим клоунам конституцию? Законодательная ветвь правительства не принимает прямые приказы, исходящие от исполнительной ветви власти, президентской или другой.
— Согласна, он глупо выразился, — быстро продолжила Энни О'Рейли, — но, если вы дадите мне передать его слова до конца, то, возможно, будете более сговорчивы.
— Продолжайте.
— Он сказал, что они понимают, почему вы скрываетесь. Они незаметно подберут вас там, где вы скажете... А теперь могу я вам кое-что посоветовать, как ваш старший товарищ в этой психушке?
— Пожалуйста.
— Вы не можете все время находиться в бегах, Эван. Рано поздно вам придется объявиться, и лучше, если вы узнаете, что у них на уме, до того, как это сделаете. Нравится вам или нет, они за вас взялись. Почему не выяснить, что им известно? Это поможет избежать несчастья.
— Диктуйте номер.
Глава 22
Закрыв дверь в ванную комнату, Герберт Деннисон, глава аппарата Белого дома, достал бутылочку «Маалокса», которую постоянно держал в правом углу мраморной стойки, и сделал последовательно четыре глотка белой, похожей на мел жидкости, зная по опыту, что это быстро устранит приступ изжоги в верхней части груди. Много лет тому назад, в Нью-Йорке, когда такие приступы у него только начались, он был так напуган, что едва мог есть и спать, настолько боялся, что неожиданно умрет на улице от остановки сердца. И не сомневался, что это результат пережитого им ада в Корее. Его тогдашняя жена, первая из трех, переполошившись, была не в силах решить, куда его везти в первую очередь — в больницу или к страховому агенту для переделки полиса в сторону увеличения. В итоге без его ведома все-таки выбрала второй вариант, поэтому лишь спустя неделю Герберт лег в Корнеллский медицинский центр для подробного обследования.
Услышав от врачей, что сердце у него как у молодого бычка, он испытал облегчение. Они объяснили, что его приступы вызваны повышенной кислотностью, проявляющейся время от времени, что, несомненно, связано с нервотрепкой и перенапряжением. С того дня в спальне, на работе, в машине и портфеле Герберт стал держать бутылочки с белой успокаивающей жидкостью. Напряжение было частью его жизни.
Диагноз врачей оказался настолько правильным, что и спустя много лет он мог довольно точно (плюс-минус час-два) предсказать, когда у него начнется приступ изжоги. Во время пребывания Деннисона на Уолл-Стрит приступы неизменно наступали от бурных колебаний на рынке облигаций или когда он сражался со своими коллегами, которые постоянно пытались расстроить его планы достичь благосостояния и определенного положения. Все они — вонючие придурки, подумал Герберт. Модные мальчики из студенческих братств, члены элитных клубов, считавших ниже своего достоинства открыть для него их двери. Чья бы корова мычала! Сейчас те же самые клубы принимают жидов, ниггеров и даже латиносов! Все, что они умели, — это говорить, как «голубые» актеришки, и покупать одежду от Пола Стюарта или какого-нибудь француза-гомика. Ладно, плевать на них! Он их сломал! Благодаря своему инстинкту рыночного бойца Герберт тогда так припер их к стенке и столько сделал, что им пришлось-таки назначить его президентом той проклятой фирмы, иначе он ушел бы, унеся с собой миллионы. Деннисон сформировал корпорацию, которая стала самой жесткой, самой агрессивной фирмой на Уолл-Стрит. Он добился этого, избавившись от никчемных нытиков и от глупого института так называемых стажеров, проедавших деньги и отнимавших у всех время. У него было два принципа, ставших для всех священными. Первый гласил: побей прошлогодние показатели или уноси отсюда ноги. Второй звучал так же кратко: здесь ты ничему не научишься, сюда ты попадаешь уже ученым.
Герберту Деннисону всегда было наплевать, любят его или нет. Он руководствовался идеей, что цель оправдывает любые средства. В Корее, например, быстро понял, что офицеры-хлюпики часто оказываются в гробах из-за послабления дисциплины и жесткой власти на поле сражения. Он отдавал себе отчет, что солдаты люто ненавидят его общеизвестную силу воли, поэтому никогда не терял бдительности, чтобы не быть разорванным на куски американской гранатой. Деннисон был убежден, что, как бы ни были велики потери, они оказались бы гораздо большими, командуй там какой-нибудь слюнтяй.
Как эти плаксы с Уолл-Стрит: «Мы хотим построить доверие, Герб, преемственность...» или «Сегодняшний юнец завтра будет высокопоставленным чином в корпорации — преданным чиновником». Чушь это! Из доверия, преемственности и преданности выгоды не извлечешь. Ее получаешь, только если делаешь людям деньги. И Герберт доказал свою правоту, увеличив число клиентов до такой степени, что компьютеры чуть не взорвались; он воровал талантливых работников у других фирм, но, если вдруг убеждался, что зря за них заплатил, новички получали под зад коленом.
Конечно, Герберт был крут, возможно, даже жесток — он часто слышал такие характеристики о себе от других и читал их в прессе, — из-за чего по пути растерял множество хороших людей, но главное — в целом оказался прав. Доказал это и на войне, и в гражданской жизни, а эти придурки всегда его кидали. Полковой командир в Корее обещал ему при увольнении звание полковника. И что же? Ничего подобного! В Нью-Йорке — Господи, там было еще хуже! — все говорили как о деле уже решенном, что его выберут в члены правления «Веллингтон мидлэнтик индэстриз», самого престижного совета в международном финансовом деле. И опять ничего подобного! В обоих случаях он был сбит на взлете представителями этих старинных школьно-студенческих братств. Вот почему в итоге Герберт забрал свои миллионы и послал их всех подальше.
Тогда он опять оказался прав, потому что нашел человека который нуждался и в его деньгах, и в его больших талантах, — сенатора из Айдахо. Тот говорил звучным, страстным голосом о том, во что Деннисон пылко верил, и был политиком, умеющим, развлекая свою все растущую аудиторию, отдавать приказы.
Человек из Айдахо был высок и привлекателен, с улыбкой, подобную которой не видели со времен Эйзенхауэра и Ширли Темпл; он сыпал анекдотами и поучениями, поддерживая старые ценности — силу, смелость, уверенность в себе и, что для Деннисона было превыше всего, свободу выбора. Тогда Герб перебрался в Вашингтон. С тем сенатором Деннисон заключил договор: на три года он бросает всю свою энергию и несколько миллионов — плюс еще несколько миллионов из многочисленных анонимных источников, от людей, разбогатевших с его помощью, — пока в их предвыборном фонде не скопится столько денег, что они смогли бы купить папство, выставляйся оно на торги.
Герберт рыгнул: похожая на мел успокаивающая жидкость действовала, но недостаточно быстро, а ему нужно подготовиться к встрече с человеком, который буквально через несколько минут войдет в его кабинет. Он сделал еще два глотка и посмотрелся в зеркало. Редеющие волосы, зачесанные назад, не доставили ему радости, хотя четкий пробор слева и макушка вполне соответствовали имиджу человека серьезного, не пустозвона. Деннисону хотелось бы, чтобы его серо-зеленые глаза были побольше. Он открыл их широко, как мог, и все равно они остались слишком узкими. Небольшая складка под подбородком напомнила, что надо делать какие-то упражнения или есть меньше. Но ни одна из этих перспектив его не привлекала. И почему при всех бешеных деньгах, уплаченных им за костюмы, он не похож на тех рекламных красавцев из журналов, которые присылают ему английские портные? И все же вид у него достаточно внушительный, что подчеркивают и строгая осанка, и выдающийся подбородок — и в том и в другом Герберт совершенствовался годами.
Он снова рыгнул и отпил еще глоток своего персонального эликсира. Проклятый Кендрик, сукин сын, выругался Деннисон про себя. На сей раз причиной его гнева и дискомфорта стал этот выскочка неизвестно откуда... Ну ладно, если быть честным перед самим собой, а уж с самим-то собой он всегда честен, выскочка не сам по себе, все дело в эффекте, который этот ублюдок произвел на Лэнгфорда Дженнингса, президента Соединенных Штатов. Вот дерьмо собачье! Что у Лэнгфорда на уме? (Мысленно Герб называл президента Лэнгфордом и от этого злился еще больше.) Эту дистанцию, на которой настаивала власть Белого дома, он ненавидел... После инаугурации, на одном из балов, устроенных по этому поводу, Дженнингс негромко обратился к главе своего аппарата, который три года обращался к нему просто по имени. Президент был в хорошем настроении, в его голосе слышалось шутливое самоуничижение: «Знаете, Герб, мне-то наплевать, но, думаю, моя должность — не я, а она вроде как бы требует, чтобы вы говорили мне „мистер президент“. Разве не так?» Проклятие! Так все и было!
Что же у Дженнингса на уме? Президент небрежно согласился со всем, что Герб предложил относительно чудачества Кендрика, но его ответы были уж слишком небрежными, что граничило с равнодушием, и это беспокоило главу аппарата. Ласкающий слух голос Дженнингса звучал безразлично, но глаза вовсе не отражали отсутствия интереса. Лэнгфорд Дженнингс то и дело удивлял всю их чертову банду в Белом доме. Теперь Деннисон надеялся, что это не один из таких, часто неловких, случаев.
Зазвонил телефон в ванной. От неожиданности глава президентского аппарата пролил «Маалокс» на свою куртку, сшитую на Севил-роу. Правой рукой он неуклюже схватил трубку телефона, висевшего на стене, одновременно левой открыл кран горячей воды и опустил под струю махровое полотенце. Затем принялся неистово тереть мокрой тканью по белым пятнам, радуясь, что они исчезают с темной материи.
— Да?
— Конгрессмен Кендрик подошел к восточному входу, сэр. Его сейчас детально обыскивают.
— Его что?!
— Проверяют, нет ли при нем оружия или взрывчатки...
— О Господи! Я ведь не сказал, что это какой-то террорист! Он прибыл в правительственной машине в сопровождении двух агентов секретной службы!
— Сэр, вы ведь выразили сильную степень опасения и неудовольствия...
— Сейчас же поднимите его ко мне!
— Возможно, ему понадобится одеться, сэр!
— Черт!
Через шесть минут секретарша ввела в кабинет взбешенного Эвана Кендрика. Вместо благодарности женщине его лицо выражало скорее нетерпение: «Убирайтесь-ка отсюда, дамочка, поскорее, этот человек — мой!» Сообразительная секретарша поспешила ретироваться, а глава аппарата подошел к конгрессмену с распростертыми объятиями, на которые Кендрик не обратил никакого внимания.
— Я слышал о ваших здешних играх и забавах, Деннисон, — произнес он ледяным голосом, — но, позволив обыскать члена палаты представителей, который пришел сюда по вашему приглашению — мать твою! — вы зашли слишком далеко.
— Неправильное толкование инструкций, конгрессмен! Боже мой, как вы могли подумать что-то другое?!
— С вами все ясно! Многие мои коллеги нередко схватываются с вами. Гуляют ужасные истории, вроде той, что однажды вы ударили парламентария из Канзаса, который вроде бы вас оскорбил.
— Это ложь! Он пренебрег процедурами Белого дома, за которые я несу ответственность. Может, я и дотронулся до него, главным образом чтобы поставить его на место, но это все. А он неправильно понял.
— Не думаю. Я слышал, будто он назвал вас «никудышным начальником», и вы взорвались.
— Искажение. Ну полное искажение. — Деннисон поморщился — кислотность давала о себе знать. — Послушайте, я приношу извинение за детальный обыск...
— Не надо. Его не было. Снять куртку я согласился, полагая, что так принято, но, когда охранники велели также снять рубашку и брюки, вошли мои гораздо более умные провожатые.
— Так какого же черта вы так кипятитесь?
— Потому что вы предусматривали подобный вариант, а если и нет, то создали здесь такую атмосферу, в которой это стало возможным.
— Я мог бы отклонить ваше обвинение, но не будем терять времени. Сейчас мы пойдем в Овальный кабинет, и, ради Христа, не сбивайте президента с толку всей этой проарабской чушью. Помните, он не знает о том, что произошло, а из попыток объяснить ему не выйдет ничего хорошего. Я все ему разъясню позднее.
— Откуда я знаю, способны ли вы на это?
— На что?
— Вы слышали. Откуда я знаю, способны ли вы на это или что на вас можно положиться?
— О чем вы говорите?
— Думаю, вы разъясните ему все, что хотите, расскажете то, что желаете, чтобы он услышал.
— Черт побери, да кто вы такой, чтобы разговаривать со мной подобным образом?
— Я — тот, кто, возможно, богат так же, как и вы. А еще я тот, кто убирается из этого города. Уверен, Свонн уже сказал вам об этом. Так что в вашем политическом благословении не нуждаюсь — не принял бы его ни в коем случае. Знаете что, Деннисон? Я думаю, вы — настоящая крыса. Не симпатичная разновидность Микки Мауса, а подлинное животное. Уродливый, копающийся в отбросах длиннохвостый грызун, разносящий вшей. Это произошло из-за вашей неподотчетности.
— А вы слов не жалеете, правда, конгрессмен?
— Мне не нужно. Я ухожу.
— Но президент-то не уходит! И мне он нужен сильным, убедительным. Дженнингс вводит нас в новую эпоху. Мы вот-вот снова возвысимся. Прикажем подонкам этого мира заткнуться или убираться!
— Ваши выражения так же банальны, как и вы сами.
— Да кто вы такой? Паршивый выпускник какого-нибудь университета из «Лиги Плюща», получивший степень по английскому языку? Да полно вам, конгрессмен! Мы жестко играем, вот в чем дело! В этой администрации шевелят кишками или уходят. Поняли?
— Постараюсь запомнить.
— Раз вы об этом заговорили, зарубите себе на носу: президент не любит разногласий. Все спокойно, понятно? Никаких вообще волнений. Все счастливы, ясно?
— Вы повторяетесь, не так ли?
— Я довожу все до конца, Кендрик. Это требуют правила жесткой игры.
— Вы — убогая, подлая машина, вот кто вы такой.
— Итак, мы не нравимся друг другу. Что же из того? Беда небольшая...
— Это я понял, — согласился Эван.
— Пойдемте.
— Не так быстро, — твердо возразил Кендрик, отворачиваясь от Деннисона и подходя к окну так, словно кабинет был его собственным, а не человека президента. — Каков сценарий? Ведь так это называется, да?
— Что вы имеете в виду?
— Чего вы от меня хотите? — Кендрик посмотрел вниз, на газон перед Белым домом. — Если вы тот, кто здесь думает, зачем я тут.
— Потому что игнорировать вас было бы непродуктивно.
— Правда? — Кендрик снова повернулся и заглянул в глаза главы президентского аппарата. — Непродуктивно?
— Вас надо наградить. Это достаточно ясно? Он не может сидеть на заднице и притворяться, что вы не существуете. Ведь так?
— О понимаю! Скажем, во время одной из его занимательной, хотя и не сильно информативных пресс-конференций, идет речь обо мне, что сейчас неизбежно, а он не сможет точно припомнить, играю я за «Джетс» или за «Джайантс». Так, что ли?
— Вы все правильно поняли. Пойдемте. Я буду направлять разговоры.
— Имеете в виду, что будете руководить, не так ли?
— Называйте как хотите, конгрессмен. Он величайший президент двадцатого века, и не забывайте этого. Мое дело — поддерживать статус-кво.
— Но это дело не мое.
— Черта с два не ваше! Это наше общее дело. Я был в сражении, молодой человек, и видел, как люди умирали за наши свободы, за наш способ жизни. Говорю вам, это святое дело! И нынешний президент возвращает ценности, за которые мы так дорого заплатили. Одной лишь своей силой воли, своим интеллектом, если угодно, он ведет нашу страну в правильном направлении! Он — самый лучший!
— Но не обязательно самый способный, — перебил его Кендрик.
— Ничего это не значит. Из Галилея мог получиться никудышный поп и еще худший император.
— Полагаю, главную мысль вы ухватили.
— Конечно. Теперь сценарий, то есть разъяснение. Все до боли просто и знакомо. Какой-то сукин сын допустил утечку той оманской истории. Вы хотите, чтобы о ней как можно скорее забыли.
— Я хочу?
Деннисон помедлил, рассматривая Эвана с неприкрытым отвращением.
— Я исхожу непосредственно из того, что тупица Свонн рассказал председателю Объединенного комитета начальников штабов...
— Почему Свонн тупица? Он не разглашал эту историю. Он пытался отделаться от человека, который приходил к нему.
— Свонн допустил, чтобы это случилось. Надеюсь, увижу его повешенным. Он руководил операцией, но допускал, чтобы такое произошло.
— Вы употребили неправильное прошедшее время. — Что?
— Не важно. Только для того, чтобы убедиться, что сценарии у нас один и тот же, ответьте, почему я хочу, чтобы об этом как можно скорее забыли?
— Из-за возможных ответных мер против ваших тамошних вшивых арабских друзей. Вот что вы сказали Свонну, а он доложил своему начальству. Хотите это изменить?
— Нет, конечно нет, — негромко проговорил Кендрик. — Сценарий тот же самый.
— Хорошо. Предполагается краткая церемония, в ходе которой президент поблагодарит вас от лица всей страны. Никаких вопросов, только несколько снимков, сделанных ограниченным кругом фотографов, а потом вы исчезнете. — Деннисон указал рукой на дверь, и они оба направились к выходу. — Знаете что, конгрессмен? — сказал глава президентского аппарата, взявшись за ручку двери. — Такое ваше разоблачение разрушило одну из лучших закулисных кампаний, которую только может пожелать любая администрация, — я имею в виду, в смысле связей с общественностью.
— Закулисная кампания?
— Ну да. Чем дольше мы хранили молчание, отклоняя вопросы под предлогом национальной безопасности, тем скорее люди полагали, что президент урегулировал оманское дело полностью самостоятельно.
— Идея, конечно, принадлежала ему? — Эван улыбнулся не то чтобы зло, но как бы отдавая дань таланту, который не обязан одобрять.
— Говорю вам, может, он не какой-нибудь Эйнштейн, но все же чертовски гениален. — Деннисон открыл дверь. Эван не двинулся с места.
— Разрешите напомнить, что в Маскате были убиты одиннадцать мужчин и женщин. А двести оставшихся в живых всю дальнейшую жизнь будут мучить кошмары.
— Это правда, — кивнул Деннисон. — Вот и он так говорит, да со слезами на глазах! Считает, что они настоящие американские герои, такие же храбрые, как те, кто сражались в Вердене, Омаха-Бич, Панмыньчжоне и Дананге. Президент действительно так сказал, конгрессмен, всерьез.
— Сузив круг, чтобы сделать свое сообщение понятным, — согласился Кендрик. — Если кто-то и нес ответственность за спасение двухсот тридцати шести заложников, то, вне всякого сомнения, это был он.
— Ну так что?
— Ничего. Давайте покончим с этим.
— Вы псих, конгрессмен. И правы, в этом городе вы — посторонний.
Услышав от врачей, что сердце у него как у молодого бычка, он испытал облегчение. Они объяснили, что его приступы вызваны повышенной кислотностью, проявляющейся время от времени, что, несомненно, связано с нервотрепкой и перенапряжением. С того дня в спальне, на работе, в машине и портфеле Герберт стал держать бутылочки с белой успокаивающей жидкостью. Напряжение было частью его жизни.
Диагноз врачей оказался настолько правильным, что и спустя много лет он мог довольно точно (плюс-минус час-два) предсказать, когда у него начнется приступ изжоги. Во время пребывания Деннисона на Уолл-Стрит приступы неизменно наступали от бурных колебаний на рынке облигаций или когда он сражался со своими коллегами, которые постоянно пытались расстроить его планы достичь благосостояния и определенного положения. Все они — вонючие придурки, подумал Герберт. Модные мальчики из студенческих братств, члены элитных клубов, считавших ниже своего достоинства открыть для него их двери. Чья бы корова мычала! Сейчас те же самые клубы принимают жидов, ниггеров и даже латиносов! Все, что они умели, — это говорить, как «голубые» актеришки, и покупать одежду от Пола Стюарта или какого-нибудь француза-гомика. Ладно, плевать на них! Он их сломал! Благодаря своему инстинкту рыночного бойца Герберт тогда так припер их к стенке и столько сделал, что им пришлось-таки назначить его президентом той проклятой фирмы, иначе он ушел бы, унеся с собой миллионы. Деннисон сформировал корпорацию, которая стала самой жесткой, самой агрессивной фирмой на Уолл-Стрит. Он добился этого, избавившись от никчемных нытиков и от глупого института так называемых стажеров, проедавших деньги и отнимавших у всех время. У него было два принципа, ставших для всех священными. Первый гласил: побей прошлогодние показатели или уноси отсюда ноги. Второй звучал так же кратко: здесь ты ничему не научишься, сюда ты попадаешь уже ученым.
Герберту Деннисону всегда было наплевать, любят его или нет. Он руководствовался идеей, что цель оправдывает любые средства. В Корее, например, быстро понял, что офицеры-хлюпики часто оказываются в гробах из-за послабления дисциплины и жесткой власти на поле сражения. Он отдавал себе отчет, что солдаты люто ненавидят его общеизвестную силу воли, поэтому никогда не терял бдительности, чтобы не быть разорванным на куски американской гранатой. Деннисон был убежден, что, как бы ни были велики потери, они оказались бы гораздо большими, командуй там какой-нибудь слюнтяй.
Как эти плаксы с Уолл-Стрит: «Мы хотим построить доверие, Герб, преемственность...» или «Сегодняшний юнец завтра будет высокопоставленным чином в корпорации — преданным чиновником». Чушь это! Из доверия, преемственности и преданности выгоды не извлечешь. Ее получаешь, только если делаешь людям деньги. И Герберт доказал свою правоту, увеличив число клиентов до такой степени, что компьютеры чуть не взорвались; он воровал талантливых работников у других фирм, но, если вдруг убеждался, что зря за них заплатил, новички получали под зад коленом.
Конечно, Герберт был крут, возможно, даже жесток — он часто слышал такие характеристики о себе от других и читал их в прессе, — из-за чего по пути растерял множество хороших людей, но главное — в целом оказался прав. Доказал это и на войне, и в гражданской жизни, а эти придурки всегда его кидали. Полковой командир в Корее обещал ему при увольнении звание полковника. И что же? Ничего подобного! В Нью-Йорке — Господи, там было еще хуже! — все говорили как о деле уже решенном, что его выберут в члены правления «Веллингтон мидлэнтик индэстриз», самого престижного совета в международном финансовом деле. И опять ничего подобного! В обоих случаях он был сбит на взлете представителями этих старинных школьно-студенческих братств. Вот почему в итоге Герберт забрал свои миллионы и послал их всех подальше.
Тогда он опять оказался прав, потому что нашел человека который нуждался и в его деньгах, и в его больших талантах, — сенатора из Айдахо. Тот говорил звучным, страстным голосом о том, во что Деннисон пылко верил, и был политиком, умеющим, развлекая свою все растущую аудиторию, отдавать приказы.
Человек из Айдахо был высок и привлекателен, с улыбкой, подобную которой не видели со времен Эйзенхауэра и Ширли Темпл; он сыпал анекдотами и поучениями, поддерживая старые ценности — силу, смелость, уверенность в себе и, что для Деннисона было превыше всего, свободу выбора. Тогда Герб перебрался в Вашингтон. С тем сенатором Деннисон заключил договор: на три года он бросает всю свою энергию и несколько миллионов — плюс еще несколько миллионов из многочисленных анонимных источников, от людей, разбогатевших с его помощью, — пока в их предвыборном фонде не скопится столько денег, что они смогли бы купить папство, выставляйся оно на торги.
Герберт рыгнул: похожая на мел успокаивающая жидкость действовала, но недостаточно быстро, а ему нужно подготовиться к встрече с человеком, который буквально через несколько минут войдет в его кабинет. Он сделал еще два глотка и посмотрелся в зеркало. Редеющие волосы, зачесанные назад, не доставили ему радости, хотя четкий пробор слева и макушка вполне соответствовали имиджу человека серьезного, не пустозвона. Деннисону хотелось бы, чтобы его серо-зеленые глаза были побольше. Он открыл их широко, как мог, и все равно они остались слишком узкими. Небольшая складка под подбородком напомнила, что надо делать какие-то упражнения или есть меньше. Но ни одна из этих перспектив его не привлекала. И почему при всех бешеных деньгах, уплаченных им за костюмы, он не похож на тех рекламных красавцев из журналов, которые присылают ему английские портные? И все же вид у него достаточно внушительный, что подчеркивают и строгая осанка, и выдающийся подбородок — и в том и в другом Герберт совершенствовался годами.
Он снова рыгнул и отпил еще глоток своего персонального эликсира. Проклятый Кендрик, сукин сын, выругался Деннисон про себя. На сей раз причиной его гнева и дискомфорта стал этот выскочка неизвестно откуда... Ну ладно, если быть честным перед самим собой, а уж с самим-то собой он всегда честен, выскочка не сам по себе, все дело в эффекте, который этот ублюдок произвел на Лэнгфорда Дженнингса, президента Соединенных Штатов. Вот дерьмо собачье! Что у Лэнгфорда на уме? (Мысленно Герб называл президента Лэнгфордом и от этого злился еще больше.) Эту дистанцию, на которой настаивала власть Белого дома, он ненавидел... После инаугурации, на одном из балов, устроенных по этому поводу, Дженнингс негромко обратился к главе своего аппарата, который три года обращался к нему просто по имени. Президент был в хорошем настроении, в его голосе слышалось шутливое самоуничижение: «Знаете, Герб, мне-то наплевать, но, думаю, моя должность — не я, а она вроде как бы требует, чтобы вы говорили мне „мистер президент“. Разве не так?» Проклятие! Так все и было!
Что же у Дженнингса на уме? Президент небрежно согласился со всем, что Герб предложил относительно чудачества Кендрика, но его ответы были уж слишком небрежными, что граничило с равнодушием, и это беспокоило главу аппарата. Ласкающий слух голос Дженнингса звучал безразлично, но глаза вовсе не отражали отсутствия интереса. Лэнгфорд Дженнингс то и дело удивлял всю их чертову банду в Белом доме. Теперь Деннисон надеялся, что это не один из таких, часто неловких, случаев.
Зазвонил телефон в ванной. От неожиданности глава президентского аппарата пролил «Маалокс» на свою куртку, сшитую на Севил-роу. Правой рукой он неуклюже схватил трубку телефона, висевшего на стене, одновременно левой открыл кран горячей воды и опустил под струю махровое полотенце. Затем принялся неистово тереть мокрой тканью по белым пятнам, радуясь, что они исчезают с темной материи.
— Да?
— Конгрессмен Кендрик подошел к восточному входу, сэр. Его сейчас детально обыскивают.
— Его что?!
— Проверяют, нет ли при нем оружия или взрывчатки...
— О Господи! Я ведь не сказал, что это какой-то террорист! Он прибыл в правительственной машине в сопровождении двух агентов секретной службы!
— Сэр, вы ведь выразили сильную степень опасения и неудовольствия...
— Сейчас же поднимите его ко мне!
— Возможно, ему понадобится одеться, сэр!
— Черт!
Через шесть минут секретарша ввела в кабинет взбешенного Эвана Кендрика. Вместо благодарности женщине его лицо выражало скорее нетерпение: «Убирайтесь-ка отсюда, дамочка, поскорее, этот человек — мой!» Сообразительная секретарша поспешила ретироваться, а глава аппарата подошел к конгрессмену с распростертыми объятиями, на которые Кендрик не обратил никакого внимания.
— Я слышал о ваших здешних играх и забавах, Деннисон, — произнес он ледяным голосом, — но, позволив обыскать члена палаты представителей, который пришел сюда по вашему приглашению — мать твою! — вы зашли слишком далеко.
— Неправильное толкование инструкций, конгрессмен! Боже мой, как вы могли подумать что-то другое?!
— С вами все ясно! Многие мои коллеги нередко схватываются с вами. Гуляют ужасные истории, вроде той, что однажды вы ударили парламентария из Канзаса, который вроде бы вас оскорбил.
— Это ложь! Он пренебрег процедурами Белого дома, за которые я несу ответственность. Может, я и дотронулся до него, главным образом чтобы поставить его на место, но это все. А он неправильно понял.
— Не думаю. Я слышал, будто он назвал вас «никудышным начальником», и вы взорвались.
— Искажение. Ну полное искажение. — Деннисон поморщился — кислотность давала о себе знать. — Послушайте, я приношу извинение за детальный обыск...
— Не надо. Его не было. Снять куртку я согласился, полагая, что так принято, но, когда охранники велели также снять рубашку и брюки, вошли мои гораздо более умные провожатые.
— Так какого же черта вы так кипятитесь?
— Потому что вы предусматривали подобный вариант, а если и нет, то создали здесь такую атмосферу, в которой это стало возможным.
— Я мог бы отклонить ваше обвинение, но не будем терять времени. Сейчас мы пойдем в Овальный кабинет, и, ради Христа, не сбивайте президента с толку всей этой проарабской чушью. Помните, он не знает о том, что произошло, а из попыток объяснить ему не выйдет ничего хорошего. Я все ему разъясню позднее.
— Откуда я знаю, способны ли вы на это?
— На что?
— Вы слышали. Откуда я знаю, способны ли вы на это или что на вас можно положиться?
— О чем вы говорите?
— Думаю, вы разъясните ему все, что хотите, расскажете то, что желаете, чтобы он услышал.
— Черт побери, да кто вы такой, чтобы разговаривать со мной подобным образом?
— Я — тот, кто, возможно, богат так же, как и вы. А еще я тот, кто убирается из этого города. Уверен, Свонн уже сказал вам об этом. Так что в вашем политическом благословении не нуждаюсь — не принял бы его ни в коем случае. Знаете что, Деннисон? Я думаю, вы — настоящая крыса. Не симпатичная разновидность Микки Мауса, а подлинное животное. Уродливый, копающийся в отбросах длиннохвостый грызун, разносящий вшей. Это произошло из-за вашей неподотчетности.
— А вы слов не жалеете, правда, конгрессмен?
— Мне не нужно. Я ухожу.
— Но президент-то не уходит! И мне он нужен сильным, убедительным. Дженнингс вводит нас в новую эпоху. Мы вот-вот снова возвысимся. Прикажем подонкам этого мира заткнуться или убираться!
— Ваши выражения так же банальны, как и вы сами.
— Да кто вы такой? Паршивый выпускник какого-нибудь университета из «Лиги Плюща», получивший степень по английскому языку? Да полно вам, конгрессмен! Мы жестко играем, вот в чем дело! В этой администрации шевелят кишками или уходят. Поняли?
— Постараюсь запомнить.
— Раз вы об этом заговорили, зарубите себе на носу: президент не любит разногласий. Все спокойно, понятно? Никаких вообще волнений. Все счастливы, ясно?
— Вы повторяетесь, не так ли?
— Я довожу все до конца, Кендрик. Это требуют правила жесткой игры.
— Вы — убогая, подлая машина, вот кто вы такой.
— Итак, мы не нравимся друг другу. Что же из того? Беда небольшая...
— Это я понял, — согласился Эван.
— Пойдемте.
— Не так быстро, — твердо возразил Кендрик, отворачиваясь от Деннисона и подходя к окну так, словно кабинет был его собственным, а не человека президента. — Каков сценарий? Ведь так это называется, да?
— Что вы имеете в виду?
— Чего вы от меня хотите? — Кендрик посмотрел вниз, на газон перед Белым домом. — Если вы тот, кто здесь думает, зачем я тут.
— Потому что игнорировать вас было бы непродуктивно.
— Правда? — Кендрик снова повернулся и заглянул в глаза главы президентского аппарата. — Непродуктивно?
— Вас надо наградить. Это достаточно ясно? Он не может сидеть на заднице и притворяться, что вы не существуете. Ведь так?
— О понимаю! Скажем, во время одной из его занимательной, хотя и не сильно информативных пресс-конференций, идет речь обо мне, что сейчас неизбежно, а он не сможет точно припомнить, играю я за «Джетс» или за «Джайантс». Так, что ли?
— Вы все правильно поняли. Пойдемте. Я буду направлять разговоры.
— Имеете в виду, что будете руководить, не так ли?
— Называйте как хотите, конгрессмен. Он величайший президент двадцатого века, и не забывайте этого. Мое дело — поддерживать статус-кво.
— Но это дело не мое.
— Черта с два не ваше! Это наше общее дело. Я был в сражении, молодой человек, и видел, как люди умирали за наши свободы, за наш способ жизни. Говорю вам, это святое дело! И нынешний президент возвращает ценности, за которые мы так дорого заплатили. Одной лишь своей силой воли, своим интеллектом, если угодно, он ведет нашу страну в правильном направлении! Он — самый лучший!
— Но не обязательно самый способный, — перебил его Кендрик.
— Ничего это не значит. Из Галилея мог получиться никудышный поп и еще худший император.
— Полагаю, главную мысль вы ухватили.
— Конечно. Теперь сценарий, то есть разъяснение. Все до боли просто и знакомо. Какой-то сукин сын допустил утечку той оманской истории. Вы хотите, чтобы о ней как можно скорее забыли.
— Я хочу?
Деннисон помедлил, рассматривая Эвана с неприкрытым отвращением.
— Я исхожу непосредственно из того, что тупица Свонн рассказал председателю Объединенного комитета начальников штабов...
— Почему Свонн тупица? Он не разглашал эту историю. Он пытался отделаться от человека, который приходил к нему.
— Свонн допустил, чтобы это случилось. Надеюсь, увижу его повешенным. Он руководил операцией, но допускал, чтобы такое произошло.
— Вы употребили неправильное прошедшее время. — Что?
— Не важно. Только для того, чтобы убедиться, что сценарии у нас один и тот же, ответьте, почему я хочу, чтобы об этом как можно скорее забыли?
— Из-за возможных ответных мер против ваших тамошних вшивых арабских друзей. Вот что вы сказали Свонну, а он доложил своему начальству. Хотите это изменить?
— Нет, конечно нет, — негромко проговорил Кендрик. — Сценарий тот же самый.
— Хорошо. Предполагается краткая церемония, в ходе которой президент поблагодарит вас от лица всей страны. Никаких вопросов, только несколько снимков, сделанных ограниченным кругом фотографов, а потом вы исчезнете. — Деннисон указал рукой на дверь, и они оба направились к выходу. — Знаете что, конгрессмен? — сказал глава президентского аппарата, взявшись за ручку двери. — Такое ваше разоблачение разрушило одну из лучших закулисных кампаний, которую только может пожелать любая администрация, — я имею в виду, в смысле связей с общественностью.
— Закулисная кампания?
— Ну да. Чем дольше мы хранили молчание, отклоняя вопросы под предлогом национальной безопасности, тем скорее люди полагали, что президент урегулировал оманское дело полностью самостоятельно.
— Идея, конечно, принадлежала ему? — Эван улыбнулся не то чтобы зло, но как бы отдавая дань таланту, который не обязан одобрять.
— Говорю вам, может, он не какой-нибудь Эйнштейн, но все же чертовски гениален. — Деннисон открыл дверь. Эван не двинулся с места.
— Разрешите напомнить, что в Маскате были убиты одиннадцать мужчин и женщин. А двести оставшихся в живых всю дальнейшую жизнь будут мучить кошмары.
— Это правда, — кивнул Деннисон. — Вот и он так говорит, да со слезами на глазах! Считает, что они настоящие американские герои, такие же храбрые, как те, кто сражались в Вердене, Омаха-Бич, Панмыньчжоне и Дананге. Президент действительно так сказал, конгрессмен, всерьез.
— Сузив круг, чтобы сделать свое сообщение понятным, — согласился Кендрик. — Если кто-то и нес ответственность за спасение двухсот тридцати шести заложников, то, вне всякого сомнения, это был он.
— Ну так что?
— Ничего. Давайте покончим с этим.
— Вы псих, конгрессмен. И правы, в этом городе вы — посторонний.