Олег Ладыженский
МОСТ НАД ОКЕАНОМ

(СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ)
   Это удивительно в первую очередь для меня самого. Пожалуй, я никогда не скрипел зубами по ночам от страстного желания увидеть свой поэтический сборник. Только стихи: одинокие, полузамерзшие бродяги на снежном поле бумаги. Обучившись трем знаменитым аккордам, я напевал их в компаниях и в спектаклях; бывало, читал, чтобы не сказать хуже – декламировал – милым барышням, любимой жене, друзьям, коллегам и почтенной публике, оказавшись в очередной раз на сцене; с удовольствием "точил рифмы" внутри прозаических книг, раздражая одних, других оставляя равнодушными – и, смею надеяться, радуя третьих…
   Началось это странно, чтоб не сказать: комично.
   Отчего люди, разумные, добропорядочные существа, вдруг начинают говорить стихами? От любви, взаимной или несчастной. В приступе безумия. Повинуясь возвышенным порывам, подчиняясь ревнивой владычице-Музе – или хотя бы из вредности, желая досадить сопернику рифмованной гадостью пасквиля. Так или иначе, я впервые съехал на поэзию "от ремонта". Мы перебрались в новую квартиру на улице Петровского, бывшей Бассейной – помните? "Жил человек рассеянный на улице Бассейной…"? – и, глядя на воцарившийся хаос, смешной семилетка-первоклассник вдруг разразился поэмой.
 
Поменяли мы квартиру,
Там везде зияли дыры,
Стали делать мы ремонт –
Блохи выгнали нас вон…
 
   Вот такая вульгарная лирика. Вот такой лирический герой среди мешков цемента и кирпичной крошки. Мой отец, артист разговорного жанра и эстрадный драматург, увидел в этом перст судьбы. Ну и я не подкачал: вскоре родились "Источник заразы" (о стае дворовых кошек, подкармливаемых добрыми соседками), "Мат" (о спортивном мате в палисаднике, а не о том, о чем Вы подумали), "В зоопарке я и Вовка…" – и романтическая "Баллада о Робин Гуде", чудачка в зеленом плаще, чудом затесавшаяся в компанию пролетариев от сатиры.
   Стоит ли удивляться, что спустя полгода "ужасное дитя" поступило в литературную студию Дворца пионеров и школьников им. Постышева? Студию вел замечательный поэт и мудрый учитель Вадим Левин. Мы говорили о странных вещах. Например, взахлеб обсуждали: "Что можно делать при помощи стихов?" Поверьте, это не тот вопрос, на который ребенок ответит с легкостью. Здесь пасовали взрослые: родители с удовольствием оставались на наших "посиделках", принимая живейшее участие. Один отрок, чье имя стерлось в памяти, выдал: "С помощью стихов можно зарабатывать деньги!" Что ж, в определенной степени он оказался прав. Мы бросали друг дружке мячики: кто скорее вернет с рифмой? "Палка-галка" быстро уступило месту вопросу "Кремль?.." Мячик дрожал в руке. Черт его знает, с чем этот Кремль рифмуется… Кремень? Ремень? Я выдал несусветное: "Крем ль?" Этот загадочный крем, который вызывает у стихотворца явные подозрения, преследует меня до сих пор.
   На конкурсе "Стихов про зверей" я отметился в жанре психологической миниатюры:
 
На шкафу сидит жирафа,
А козел стоит у шкафа,
Потому что тот козел
На жирафу очень зол.
 
   Вскоре после этого четверостишия в литературной студии очутился некий Дмитрий Громов. Символично, не правда ли? Громов, значит, грянул, Ладыженский перекрестился. Призрак шкафа по имени Олди тогда еще бродил по далекой Европе, собираясь вернуться в Харьков только в 1990-м, лет через пятнадцать.
   Шли годы. Гормоны бурлили в крови. Борода уже выросла, седина еще не пробилась, но бес настойчиво тарабанил в ребро. Нашлось место и любовным стансам, и пародиям, и "хайямкам", и театральным зонгам из пьес, которые я ставил, в которых играл. Ничтоже сумняшеся, я сочинял "под Вийона", играя "поющего" Франсуа в "Жажде над ручьем" Юлиу Эдлиса, сочинял "Солдатскую" и "Песнь конторщика" в дипломном спектакле "Когда фея не любит" Феликса Кривина, где заодно присвоил роль Короля; работал с рок-оперой по пьесе В. Коростылева "Король Пиф-Паф, но не в этом дело"…
   Но сольная книга стихов?
   Это было едва ли не самым фантастичным из написанного мной.
   Как правило, куда отчетливее я представлял рифмы и ритмы в общем потоке романа: песни из спектакля, действующие заодно с актерами, музыкой, освещением и декорациями. Да, разумеется: и со зрительным залом. Многие стихи так и рождались, многие по сей день ждут своей трагедии или комедии. Но однажды Его Величество Читатель начали слать к своему покорному слуге фельдъегерей с депешами: ласковыми, гневными, настойчивыми или вкрадчивыми. Его Величество требовали того, о чем редко задумывался скромный певец. Его Величеству захотелось песен вне спектакля. Актеры могли отдохнуть, декорации – на время лечь в хранилище, и осветитель уже готов был уйти пить водку, выключив прожектора и загасив свечи.
   "Кроме того,– властно сказал монарх,– ведь есть же и неспетое?!"
   "Кто я такой, чтобы спорить?" – подумал я.
   "Ваше Величество, я счастлив,"– подумал я.
   И это чистая правда.
 
 
Восторженные речи? – пустяки.
Хулительные возгласы?! – пустое.
А что стихи?
По-прежнему стихи.
По-прежнему одни чего-то стоят.
 
 
И по ступеням
ритма,
не спеша,
С улыбкою к душе идет душа.
 
 
   Искренне Ваш, Олег Ладыженский

ВЕНОК КАСЫД

   Гордому сердцу твоему,
   Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби

КАСЫДА О НОЧНОЙ ГРОЗЕ

   О гроза, гроза ночная, ты душе – блаженство рая,
   Дашь ли вспыхнуть, умирая, догорающей свечой,
 
   Дашь ли быть самим собою, дарованьем и мольбою,
   Скромностью и похвальбою, жертвою и палачом?
 
   Не встававший на колени – стану ль ждать чужих молений?
   Не прощавший оскорблений – буду ль гордыми прощен?!
 
   Тот, в чьем сердце – ад пустыни, в море бедствий не остынет,
   Раскаленная гордыня служит сильному плащом.
 
   Я любовью чернооких, упоеньем битв жестоких,
   Солнцем, вставшим на востоке, безнадежно обольщен.
 
   Только мне – влюбленный шепот, только мне – далекий топот,
   Уходящей жизни опыт – только мне. Кому ж еще?!
 
   Пусть враги стенают, ибо от Багдада до Магриба
   Петь душе Абу-т-Тайиба, препоясанной мечом!

КАСЫДА О ВЕЛИЧИИ

   Величье владыки не в мервских шелках, какие на каждом купце,
   Не в злате, почившем в гробах-сундуках – поэтам ли петь о скупце?!
 
   Величье не в предках, чьей славе в веках сиять заревым небосклоном,
   И не в лизоблюдах, шутах-дураках, с угодливостью на лице.
 
   Достоинство сильных не в мощных руках – в умении сдерживать силу,
   Талант полководца не в многих полках, а в сломанном вражьем крестце.
 
   Орлы горделиво парят в облаках, когтят круторогих архаров,
   Но все же: где спрятан грядущий орел в ничтожном и жалком птенце?!
 
   Ужель обезьяна достойна хвалы, достойна сидеть на престоле
   За то, что пред стаей иных обезьян она щеголяет в венце?
 
   Да будь ты хоть шахом преклонных годов, владыкой племен и народов,-
   Забудут о злобствующем глупце, забудут о подлеце.
 
   Дождусь ли ответа, покуда живой: величье – ты средство иль цель?
   Подарок судьбы на пороге пути? Посмертная слава в конце?

КАСЫДА О БЕССИЛИИ

   Я разучился оттачивать бейты. Господи, смилуйся или убей ты! –
   чаши допиты и песни допеты. Честно плачу.
 
   Жил, как умел, а иначе не вышло. Знаю, что мелко, гнусаво, чуть слышно,
   знаю, что многие громче и выше!.. Не по плечу.
 
   В горы лечу – рассыпаются горы; гордо хочу – а выходит не гордо,
   слово "люблю" – словно саблей по горлу. Так не хочу.
 
   Платим минутами, платим монетами, в небе кровавыми платим планетами,-
   нет меня, слышите?! Нет меня, нет меня… Втуне кричу.
 
   В глотке клокочет бессильное олово. Холодно. Молотом звуки расколоты.
   Тихо влачу покаянную голову в дар палачу.
 
   Мчалась душа кобылицей степною, плакала осенью, пела весною,-
   где ты теперь?! Так порою ночною гасят свечу.
 
   Бродим по миру тенями бесплотными, бродим по крови, которую пролили,
   жизнь моя, жизнь – богохульная проповедь! Ныне молчу.

КАСЫДА О ПОСЛЕДНЕМ ПОРОГЕ

   Купец, я прахом торговал; скупец, я нищим подавал;
   глупец, я истиной блевал, валяясь под забором.
 
   Я плохо понимал слова, но слышал, как растет трава,
   и знал: толпа всегда права, себя считая Богом!
 
   Боец, я смехом убивал; певец, я ухал, как сова,
   и безъязыким подпевал, мыча стоустым хором,
 
   Когда вставал девятый вал, вина я в чашку доливал
   и родиною звал подвал, и каторгою – город.
 
   Болит с похмелья голова, озноб забрался в рукава,
   Всклокочена моя кровать безумной шевелюрой,
 
   Мне дышится едва-едва, мне ангелы поют: "Вставай!",
   Но душу раю предавать боится бедный юрод.
 
   Я пью – в раю, пою – в раю, стою у жизни на краю,
   Отдав рассудок забытью, отдав сомненья вере;
 
   О ангелы! – я вас убью, но душу грешную мою
   Оставьте!.. Тишина. Уют. И день стучится в двери.

КАСЫДА ОТЧАЯНЬЯ

(написанная в стиле «Бади»)
 
   От пророков великих идей до пороков безликих людей.
   Ни минута, ни день – мишура, дребедень, ныне, присно,
   всегда и везде.
 
   От огня машрафийских мечей до похлебки из тощих грачей.
   Если спросят: "Ты чей?", отвечай: "Я ничей!"
   и целуй суку-жизнь горячей!
 
   Глас вопиющего в пустыне
   Мне вышел боком:
   Я стал державой, стал святыней,
   Я стану богом,
   В смятеньи сердце, разум стынет,
   Душа убога…
   Прощайте, милые:
   я – белый воск былых свечей!
 
   От ученых, поэтов, бойцов, до копченых под пиво рыбцов.
   От героев-отцов до детей-подлецов – Божий промысел,
   ты налицо!
 
   Питьевая вода – это да! Труп в колодце нашли? Ерунда!
   Если спросят: "Куда?", отвечай: "В никуда!";
   это правда, и в этом беда.
 
   Грядет предсказанный День Гнева,
   Грядет День Страха:
   Я стал землей, горами, небом,
   Я стану прахом,
   Сапфиром перстня, ломтем хлеба,
   Купцом и пряхой…
   Прощайте, милые:
   И в Судный День мне нет суда!
 
   Пусть мне олово в глотку вольют, пусть глаза отдадут воронью –
   Как умею, встаю, как умею, пою; как умею,
   над вами смеюсь.
 
   От начала прошлись до конца. Что за краем? Спроси мертвеца.
   Каторжанин и царь, блеск цепей и венца – все бессмыслица.
   Похоть скопца.
 
   Пороги рая, двери ада,
   Пути к спасенью –
   Ликуй в гробах, немая падаль,
   Жди воскресенья!
   Я – злая стужа снегопада,
   Я – день весенний…
   Прощайте, милые:
   Иду искать удел певца!

КАСЫДА О ПУТЯХ В МАЗАНДЕРАН

   Где вода, как кровь из раны, там пути к Мазандерану;
   где задумчиво и странно – там пути к Мазандерану,
 
   где забыт аят Корана, где глумится вой бурана,
   где кричат седые враны – там пути к Мазандерану.
 
   Где, печатью Сулаймана властно взяты под охрану,
   плачут джинны непрестанно – там пути к Мазандерану,
 
   где бессильны все старанья на пороге умиранья
   и последней филигранью отзовется мир за гранью,
 
   где скала взамен айвана, и шакал взамен дивана,
   где погибель пахлавану – там пути к Мазандерану.
 
   Где вы, сильные? Пора нам в путь по городам и странам,
   где сшибаются ветра на перекрестке возле храма,
 
   где большим, как слон, варанам в воздухе пустыни пряном
   мнится пиршество заране; где в седло наездник прянет,
 
   и взлетит петля аркана, и ударит рог тарана,
   и взорвется поле брани… Встретимся в Мазандеране!

КАСЫДА ПРИЗРАКОВ

   Ветер в кронах заплакал, берег темен и пуст.
   Поднимается якорь, продолжается путь.
 
   И бродягою прежним, волн хозяин и раб,
   К мысу Доброй Надежды ты ведешь свой корабль –
 
   Где разрушены стены и основы основ,
   Где в ночи бродят тени неродившихся слов,
 
   Где роптанье прибоя и морская вода
   Оправдают любого, кто попросит суда.
 
   Где забытые руки всколыхнут седину,
   Где забытые звуки огласят тишину,
 
   Где бессмыслица жизни вдруг покажется сном,
   Где на собственной тризне ты упьешься вином,
 
   Где раскатится смехом потрясенная даль,
   Где раскатится эхом еле слышное "Да…"
 
   Но гулякой беспутным из ночной немоты,
   Смят прозрением смутным, не откликнешься ты –
 
   Где-то, призраком бледным, в черноте воронья,
   Умирает последней безнадежность твоя.

КАСЫДА О ЛЖИ

   Это серость, это сырость, это старость бытия,
   Это скудость злого рока, это совесть; это я.
 
   Все забыто: "коврик крови", блюдо, полное динаров,
   Юный кравчий с пенной чашей, подколодная змея,
 
   Караван из Басры в Куфу, томность взгляда, чьи-то руки…
   Это лживые виденья! Эта память – не моя!
 
   Я на свете не рождался, мать меня не пеленала,
   Недруги не проклинали, жажду мести затая,
 
   Рифмы душу не пинали, заточенные в пенале,
   И надрывно не стенали в небе тучи воронья.
 
   Ворошу былое, плачу, сам себе палач и узник,
   Горблю плечи над утратой, слезы горькие лия:
 
   Где ты, жизнь Абу-т-Тайиба, где вы, месяцы и годы?
   Тишина. И на коленях дни последние стоят.

КАСЫДА О ВЗЯТИИ КАБИРА

   Не воздам Творцу хулою за минувшие дела,
   Пишет кровью и золою тростниковый мой калам,
 
   Было доброе и злое – только помню павший город,
   Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела.
 
   Помню: в узких переулках отдавался эхом гулким
   Грохот медного тарана войска левого крыла,
 
   Помню: жаркой требухою, мертвым полем под сохою,
   Выворачивалась площадь, где пехота бой вела.
 
   Помню башню Аль-Кутуна, где отбросили к мосту нас,
   И вода тела убитых по течению влекла,
 
   Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер
   О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат,
 
   Помню горький привкус славы, помню вопли конной лавы,
   Что столицу, как блудницу, дикой похотью брала.
 
   Помню, как стоял с мечом он, словно в пурпур облаченный,
   А со стен потоком черным на бойцов лилась смола –
 
   Но рука Абу-т-Тайиба ввысь указывала, ибо
   Опускаться не умела, не желала, не могла.
 
   Воля гневного эмира тверже сердцевины мира,
   Слаще свадебного пира, выше святости была.
 
   Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город,
   Ночь, припав к земле губами, человечью кровь пила,
 
   В нечистотах и металле жизнь копытами топтали,
   О заслон кабирской стали знатно выщерблен булат!
 
   Вдосталь трупоедам пищи: о стервятник, ты не нищий!..
   На сапожном голенище сохнет бурая зола.
 
   Над безглавыми телами бьется плакальщицей пламя,
   Над Кабиром бьет крылами Ангел Мести, Ангел Зла,
 
   Искажая гневом лица, вынуждая кровь пролиться –
   Плачь, Златой Овен столицы, мясо бранного стола!
 
   Плачь, Кабир – ты был скалою, вот и рухнул, как скала!
   …Не воздам Творцу хулою за минувшие дела.

КАСЫДА НОЧИ

   …Ночи плащ, луной заплатан, вскользь струится по халату,
   с сада мрак взимает плату скорбной тишиной –
 
   в нетерпении, в смятеньи меж деревьев бродят тени,
   и увенчано растенье бабочкой ночной…
 
   Что нам снится? Что нам мнится? Грезы смутной вереницей
   проплывают по страницам книги бытия,
 
   чтобы в будущем продлиться, запрокидывая лица
   к ослепительным жар-птицам… До чего смешно! –
 
   сны считая просто снами, в мире, созданном не нами,
   гордо называть лгунами тех, кто не ослеп,
 
   кто впивает чуждый опыт, ловит отдаленный топот,
   кто с очей смывает копоть, видя свет иной!..
 
   …Пес под тополем зевает, крыса шастает в подвале,
   старый голубь на дувале бредит вышиной –
 
   крыса, тополь, пес и птица, вы хотите прекратиться?
   Вы хотите превратиться, стать на время мной?!
 
   Поступиться вольным духом, чутким ухом, тощим брюхом?
   На софе тепло и сухо, скучно на софе,
 
   в кисее из лунной пыли… Нас убили и забыли,
   мы когда-то уже были целою страной,
 
   голубями, тополями, водоемами, полями,
   в синем небе журавлями, иволгой в руке,
 
   неподкованным копытом… Отгорожено, забыто,
   накрест досками забито, скрыто за стеной.
 
   …Жизнь в ночи проходит мимо, вьется сизой струйкой дыма,
   горизонт неутомимо красит рыжей хной…
 
   Мимо, путником незрячим сквозь пустыни снег горячий,
   и вдали мираж маячит дивной пеленой:
 
   золотой венец удачи – титул шаха, не иначе!
   Призрак зазывалой скачет: эй, слепец, сюда!
 
   Получи с медяшки сдачу, получи динар впридачу,
   получи… и тихо плачет кто-то за спиной.
 
   Ночь смеется за порогом: будь ты шахом, будь ты Богом –
   неудачнику итогом будет хвост свиной,
 
   завитушка мерзкой плоти! Вы сгниете, все сгниете,
   вы блудите, лжете, пьете… Жизнь. Насмешка. Ночь.

КАСЫДА ПОСЛЕДНЕЙ ЛЮБВИ

   Ты стоишь передо мною, схожа с полною луною,
   С долгожданною весною – я молчу, немея.
 
   Дар судьбы, динар случайный, ветра поцелуй прощальный,
   Отблеск вечности печальный – я молчу, не смея.
 
   Пусть полны глаза слезами, где упрек безмолвный замер –
   Я молчу, и мне терзает душу жало змея.
 
   Заперта моя темница, и напрасно воля мнится,-
   Не прорваться, не пробиться… О, молчу в тюрьме я!
 
   Отвернись, уйди, исчезни, дай опять привыкнуть к бездне,
   Где здоровье – вид болезни, лук стрелы прямее,
 
   Блуд невинностью зовется, бойня – честью полководца…
   Пусть на части сердце рвется – я молчу. Я медлю.
 
   …ты лежишь передо мною мертвой бабочкой ночною,
   Неоправданной виною – я молчу, немея.
 
   Отливают кудри хною, манит взор голубизною,
   Но меж нами смерть стеною – я молчу, не смея.
 
   …я лежу перед тобою цитаделью, взятой с бою,
   Ненавистью и любовью – ухожу, прощайте!
 
   Тенью ястреба рябою, исковерканной судьбою,
   Неисполненной мольбою – ухожу, прощайте!
 
   В поношении и боли пресмыкалась жизнь рабою,
   В ад, не в небо голубое ухожу. Прощайте.

КАСЫДА СЛУЧАЙНОЙ УЛЫБКИ

(дуэтом с Д. Громовым)
 
   Миновала давно моей жизни весна.
   Кто из нас вечно зелен? – одна лишь сосна.
 
   Нити инея блещут в моей бороде,
   Но душа, как и прежде, весною пьяна.
 
   Пей, душа! Пой, душа! – полной грудью дыша.
   Пусть за песню твою не дадут ни гроша,
 
   Пусть дурные знаменья вокруг мельтешат –
   Я бодрее мальчишки встаю ото сна!
 
   Говорят, что есть рай, говорят, что есть ад,
   После смерти туда попадешь, говорят,
 
   В долг живем на земле, взявши душу взаймы,
   И надеждами тщетными тешимся мы.
 
   Но, спасаясь от мук и взыскуя услад,
   Невдомек нам, что здесь – тот же рай, тот же ад!
 
   Золоченая клетка дворца – это рай?
   Жизнь бродяги и странника – ад? Выбирай!
 
   Или пышный дворец с изобильем палат
   Ты, не глядя, сменял бы на драный халат?! –
 
   Чтоб потом, у ночных засыпая костров,
   Вспомнить дни, когда был ты богат, как Хосров,
 
   И себе на удачу, себе на беду,
   Улыбнуться в раю, улыбнуться в аду!

КАСЫДА ПРОТИВОРЕЧИЙ

   Ноет тело, ломит кости, и брюзжу по-стариковски:
   Вместо спелой абрикоски – гниль повидла.
 
   Змий зеленый ест печенку, ловкий черт увел девчонку,
   И дает девчонка черту… Аж завидно.
 
   По стране беднеет волость, на стерне желтеет колос,
   И в ноздре колючий волос – вместо свиста.
 
   Клонит в сон на шумном бале, гороскопы задолбали,
   Мне бы бабу, но до баб ли?! – это свинство.
 
   Зачерствело, скисло тесто, в тексте глухо без подтекста,
   На вопрос ответишь честно – бьют по роже.
 
   Плоски выдумки у голи, скучен хмель у алкоголя,
   Гой ли, генерал де Голль ли, – век наш прожит.
 
   А у века в бронзе веки: "Поднимите, человеки!
   Если гляну, так навеки быть вам прахом!.."
 
   На горе "Червона Рута" отпевает Хому Брута:
   "Это круто! Ох, как круто! Свистнем раком?.."
 
   Шито-крыто, жирно-сыто… Что брюзжишь, моя касыда?
   Ох, достану до косы-то! Намотаю,
 
   Об колено головою! – воешь, падла? "Нет, не вою!"
   Был один, а стало двое. Значит, стая.
 
   Значит, снова за добычей, львиным рыком, кровью бычьей,
   Из тоски отраву вычел,– что осталось?
 
   Что, усталость? Отлеталась? Рухлядь медный дядька Талос,
   А у нас хребет и фаллос – звонкой сталью-с!
 
   Черту вместо петли – чётки, ни к чему чертям девчонки,
   Спросим: "Деточка, почем ты? Хочешь песню?!
 
   Хочешь слово? Хочешь снова? Черт не старый, я не новый,
   Но завидная основа – поднебесье!
 
   Мы на облаке с тобою, да с касыдой, да с любовью,
   Да с проказницей любою в ритме вальса,
 
   Да с рассвета до обеда: сальто, фляки и курбеты…
   Эй, забытый гром победы! Раздавайся!
 
   …раздевайся!

КАСЫДА СОМНЕНИЙ

   Седина в моей короне, брешь в надежной обороне,
   Поздней ночью грай вороний сердце бередит,
 
   Древний тополь лист уронит,– будто душу пальцем тронет,
   И душа в ответ застонет, скажет: "Встань! Иди.."
 
   Я – король на скользком троне, на венчанье – посторонний,
   Смерть любовников в Вероне, боль в пустой груди,
 
   Блеск монетки на ладони, дырка в стареньком бидоне,
   Мертвый вепрь в Калидоне,– в поле я один,
 
   Я один, давно не воин, истекаю волчьим воем,
   Было б нас хотя бы двое… Боже, пощади!
 
   Дай укрыться с головою, стать травою, стать молвою,
   Палой, желтою листвою, серебром седин,
 
   Дай бестрепетной рукою горстку вечного покоя,
   Запах вялого левкоя, кружево гардин,
 
   Блеск зарницы над рекою,– будет тяжело, легко ли,
   Все равно игла уколет, болью наградит,
 
   Обожжет, поднимет в полночь, обращая немощь в помощь –
   Путь ни сердцем, ни наощупь неисповедим!
 
   Здесь ли, где-то, юный, старый, в одиночку или стаей,
   Снова жизнь перелистаю, раб и господин,
 
   Окунусь в огонь ристалищ, расплещусь узорной сталью,
   Осушу родник Кастальский, строг и нелюдим, –
 
   Кашель, боль, хрустят суставы, на пороге ждет усталость,
   "Встань!" – не стану. "Встань!" – не встану.
   "Встань!" – встаю. "Иди…"

КАСЫДА О ВЕЛИКОЙ БРАНИ

   Нет, не зверь ревет в берлоге, словно трагик в эпилоге,
   Одичав в изящном слоге, впереди планеты всей,-
 
   То, колебля дол пологий, собирает в ларь налоги
   Городской инспектор строгий, злобный джинн Саддам Хусейн!
 
   Будь ты молодец иль дама, будь инвестор из Потсдама,
   Нет спасенья от Саддама, дикий гуль он во плоти,
 
   Говорят, что далай-лама, филиал открывши храма,
   Отчисленья с фимиама – весь в слезах! – а заплатил!
 
   Знай, предприниматель частный, если хочешь быть несчастный, –
   Целой прибылью иль частью, но сокрой ты свой доход,
 
   И к тебе ближайшим часом, с полной гнева адской чашей,
   Покарать за грех тягчайший джинн с подручными придёт!
 
   Но, на радость одержимым, есть управа и на джинна, –
   О сказитель, расскажи нам, как был посрамлен Саддам?
 
   Кто сказал ему: "Мы живы!", кто сказал ему: "Вы лживы!",
   Кто изрек в сетях наживы: "Мне отмщенье. Аз воздам!"?
 
   Славу меж людьми стяжавши, горинспекция пожарных
   Испытала джинна жало: обобрать он их решил!
 
   К ним, забыв про стыд и жалость, он пришел, пылая жаром:
   "Мол, налогов вы бежали, – заплати и не греши!"
 
   Завтра утром, в жажде мести, главный городской брандмейстер
   Объявился в темном месте, где сидел злодей Саддам,
 
   И печатью, честь по чести, двери кабинетов вместе
   С туалетом он, хоть тресни, опечатал навсегда.
 
   Он воскликнул: "Вы грешите! Где у вас огнетушитель?
   Плюс розетки поспешите обесточить, дети зла!
 
   Ты, язви тя в душу шило, просто злостный нарушитель!
   Думал, все тут крыто-шито? Отвечай-ка за козла!"
 
   Джинн застыл в сетях обмана, под печатью Сулаймана,
   Думал, жизнь как с неба манна, оказалось – купорос,
 
   И сказал: "Герой романа, что делить нам два кармана?
   Я, блин, был в плену дурмана. Подобру решим вопрос?"
 
   С той поры узнали люди: не неси налог на блюде!
   От Саддама не убудет, если малость обождет, –
 
   Но пожарных не забудет, да, вовеки не забудет
   И нести посулы будет благодарный им народ!

КАСЫДА О ПРАВОЙ РУКЕ

   Восток жесток, Восток высок, и чья-то кровь уйдет в песок,
   Чтоб вашей жизни колесо сломало обод,
 
   "Подайте нищему кусок!" – взывает детский голосок,
   Но ядовит анчара сок, и жалит овод.
 
   Самум, песчаная пурга, взметнул разящий ятаган,
   Галеры вертит ураган в огне зеленом,
 
   Молись, глупец, своим богам, пади к Аллаховым ногам, –
   Вернуться к милым берегам не суждено нам!
 
   Восток хитер, Восток остер, и руку над тобой простер
   Не скандинав – холодный Тор, а джинн багряный,
 
   Шипит жаровнею простор, и дня пылающий костер
   С песка шершавой дланью стер ночные раны.