весенний сон, и было ему шестнадцать человеческих лет и сорок медвежьих,
потому что все его ровесники были как раз на середине жизни, а кого-то уже
не было в живых. Емеля поплотнее закопался в отцовский мех и поплыл в свой
сон на медленной лодке, мать с берега помахала ему рукой. Лета была молода и
знакома больше, чем все, кого он видел рядом, Лета провожала его в каждый
сон. Лодка остановилась, Емеля вышел из нее, на нем было только лоскутное
одеяло, Ждана вытащила руку из-под одеяла и сказала сонно: - Погаси свечу,
скоро будет утро. Емеля повернул голову к свече, дунул на нее, пламя
заколебалось, но не погасло, тогда Емеля намочил пальцы и сжал фитиль свечи.
Фитиль затрещал, и огонь исчез. На пальцах осталось тепло. "Я хочу спать, -
сказала Ждана; она повернулась к нему спиной, - обними меня, как я люблю".
Она сама положила одну лапу Емели себе на грудь, на край нежности - выше
сосца и ниже шеи, вторую на живот, но рука Емели опустилась чуть ниже. "Я
хочу спать, - сказала Ждана, - я устала". Но неожиданно для себя стала
чувствовать руку. "Поспать не дашь, - сказала она, полупросыпаясь, - медведь
и есть медведь". Но сказала это нежно и в предчувствии жадного тепла опять
повернулась к нему, лицом ткнулась в шерсть на груди, и тепло поползло по
губам, сначала загорелись они, потом вспыхнула шея, потом волна перекинулась
на живот, потекла в пах, в бедра, помедлила и обрушилась на все тело. Ждана
застонала и вцепилась пальцами в Емелину шерсть, повернулась на спину,
обхватила Емелю ногами: "О, мой милый медведь". "Ждана, - говорил Емеля, -
какое счастье, что мы живем с тобой уже сто лет". "Всего час", - сказала
Ждана. "Тысячу лет", - сказал Емеля. "Тысячу лет", - согласилась Ждана и
больше ничего не помнила, пришла в себя вся в слезах, обнимающей шею Емели.
"Что ты?" - испуганно говорил Емеля. "Не знаю, - говорила Ждана. - Наверно,
уже утро. Каждый раз все так непохоже, принеси мне попить и посмотри,
сколько на градуснике за окном". "Оттепель, - сказал Емеля, - два тепла". Он
налил из-под крана воду, она была холодной и напоминала по виду родниковую
воду из святого колодца, если не замутить на дне песок, что булькала не одну
тысячу лет из земли в овраге Переделкино, как раз возле сгоревшей дачи
Андроникова и речки Сетунь, из этого родника пили воду русские патриархи и
которая сначала перестала быть, как только попала в руки делателей нового
времени, потом, правда не без труда, во времена начала реставрации, опять
потекла в жизнь человеков. Емеля сам сделал глоток. Нет, вода была невкусна,
он не привык к такой. Емеля просыпался медленно, как во сне. Как в
замедленной киносъемке движутся кони и балерины, плавно, и брызги от воды -
в стороны, в каждой - солнце, и каждая медленно-медленно, как смычок Иоки
Сато, на страдивари играющей реквием Моцарта на Малой Бронной 4 июля 1971
год в доме возле Патриарших на дне рождения Жданы. И упаси Бог, если эта
медленная съемка пойдет недолжно, весь день Емеля будет ходить, как будто
его ударило колодой в первый раз, когда он лез на дерево. "Никогда не
просыпайся быстро, - учил его отец. - Как между вашим раем и адом есть
чистилище, так и между сном и явью есть послесонное время, в человеческих
снах послесонное время размером с воробьиный глоток, в медвежьих - размером
в наитие, и если ты пройдешь его медленно, значит, ты будешь в яви жить
нормально и жизнь тебе будет видима, как дно моря сквозь стекла маски в
золотой бухте Коктебеля. Поспешишь, и ничего, кроме мути, не разглядишь, не
выпрыгивай из сна, как парашютист без парашюта, иначе все пойдет кувырком,
наискось и ломано.
Главы берлоги, которая была вместилищем Емелиного сна, его свободы от
людей, его одиночества, его понимания устройства главной невидимой и никем
не нарушаемой жизни, жизни, протекающей мимо воли, знания и сознания,
бытующей вне быта человеков и вне их общежитий, как в виде барака,
государства, семьи, так и в виде вер, законов и обрядов, кои бывают столь же
тесны и неудобны, как и первые.
глава 14
Вот почему Емеля даже в день своего рождения лежал медленно, чтобы все
шло не кувырком. Лежал в своей берлоге, в которой нет лишних вещей, в
которой вверху вместо потолка - корни деревьев, но не так смертельно, как в
Суздале с Волосом, кругом вместо стен - красивая жесткая земля, похожая на
камни валаамовых скал всех цветов радуги, когда лодка входит в протоку между
дерев, стоящих на камне, как бронза на камине, вместо пола - тоже земля, но
коричневого цвета, выглаженная и выметенная шерстью тысячи поколений
медведей, их шкур и меха. В берлоге нет идей, предметов, золота, бронзы,
мяса и печей, в берлоге нет кроватей, нет женщин, нет власти, которая, по
определенью Макиавелли, самоценна, нет кораблей, самолетов, птиц, пароходов
и машин, в берлоге нет даже звуков ночной скрипки на площади Флоренции,
играющей Вивальди возле памятника Давиду, рядом с Джакомо Медичи в окружении
картин Леонардо, Рафаэля, Джотто и Микеланджело, в берлоге всегда обитает
только один единственный сон и единственная душа спящего в ней во время
жатвы.
Главы жизни меж снами, в которых Емеля узнает о том, что он будет отцом
и о том, что у него есть жена, что у Деда не находит столь же восторженного
отклика.
глава 15
Было 24 марта - как раз день пробуждающегося медведя, природа на этот
раз подгадала точно, обычно весна на весну не приходится, чтобы вот так,
именно 24 марта, но сегодня, в день своего семнадцатилетия, Емеля проснулся
вовремя; шесть из девяти весен он просыпался раньше или позже, а сегодня -
о, чудо - в свой день. Отец уже встал и, прислонившись к стене, чесал брюхо
лапой, выбирая клочья соломы из свалявшейся за зиму шерсти. - Доброе лето, -
сказал Емеля. Отец похлопал его лапой по плечу. Раньше Емеля бы пригнулся, а
сегодня в нем была какая-то новая сила, пришедшая к нему в последнем сне, и
еще немного - в послесне, он рукой чуть толкнул отца в грудь и почувствовал,
что медведь чувствует грудью его силу. Емеля из берлоги выбрался первым.
Снег почти сошел на поляне под деревом, но дальше и вокруг его еще было
достаточно - ноздреватого, желтого, твердого после минувшей ночи. Солнце
стояло в зените. Подал руку, за ним выбрался Дед. Это была их последняя
мирная зима. Народу становилось вокруг все больше, на оставленные места
текли новые рода. И Москва, раздвигая границы, принимала этот народ, давая
каждому место - и изгнаннику, и честолюбцу, воину и торговцу, миря их и уча
жить одним общим народом. Тоже случится и с Америкой, но позже, спустя
многия века. Так уж заведено на вашей земле: обжитое место никогда не бывает
пусто, на землю шумеров приходят аккады, на место египтян - арабы, на место
греков - европейцы, на место этрусков - римляне, на место римлян -
итальянцы, на место финнов - славяне, на место индейцев - Европа, и в
библиотеках, где на полках лежал Гильгамеш, Еврипид и Софокл, потом Шекспир
и Свифт, уже лежат Байрон, Шекспир и
Достоевский, а там уж Кафка и вслед им - непрочитанный Солженицын.
глава 16
Пухла от люда Москва, и жить Медведко и Деду рядом с человеком
становилось опасно, в первые же дни они перекочевали в тихое место, в наше
время имеющее имя Тишинки, недалеко от медвежьей пещеры, где был похоронен
Щур, где не было собачьих следов и следов лыж. Совсем рядом с местом, где
любили друг друга Ждана и Емеля, Дед и Медведко облюбовали себе холм около
старой сосны и там начали свою летнюю короткую жизнь. Забавно, что каждый
раз, засыпая, Емеля как будто умирал и, воскресая весной, ощущал жизнь иной,
чем она была зиму назад. Только сон менял Емелин ум и дух, и мысль, и слово,
и ту, каждый раз новую, музыку, которая не звучала, но светилась в нем.
Это был год 996 времени князя Владимира, когда была освящена Десятинная
церковь в Киеве, на месте гибели двух варягов, первых пострадавших за
христианскую веру на русской земле, и когда напали печенеги на Васильев,
год, когда в Риме первый немец на святом престоле, папа Григорий пятый,
родственно надел корону на голову своего двоюродного брата Оттона третьего,
мечтавшего о возрождении империи, как и сегодня мечтает о возрождении
империи нынешний управитель земли русской, год, когда Мурасаки Сикибу писала
свою седьмую из пятидесяти четырех книгу романа Гендзи Моноготари, год,
когда конунг Харальд приказал поставить камень и высечь на нем слова в честь
"Горма, своего отца, и Тиры, своей матери, тот Харальд, что овладел всей
Данией и Норвегией и крестил датчан, как Владимир с Добрынею, на два год
раньше, чем оные.
глава 17
А зимы Емеля действительно боялся. Когда однажды, проснувшись в
оттепель, раньше времени, Емеля отправился по тонкому подтаявшему льду через
речку, лед обломился, и Емеля чуть не утонул, спас Дед, и Емеля с тех пор
помнил Дедовы слова: зимой живое не живет, а временно умирает, если хочешь
жить долго, спи. Не захотевшая впадать в очередные зимы в спячку русская
империя, протянула свой трехсотлетний, даже не мафусаилов век, и затем,
мутировав, вместе со всем миром - второй, еще короче - семидесятилетний и
благополучно изнемогла до новой спячки в новую зиму, упаси бог -
бодрствующую, подтверждая медвежью забытую мысль: чем больше спишь, тем
глаже живешь... И для Емели зима была продлением жизни. Сон проходит в ином
измерении времени и исчисляется в единицах событий, но не единицах часто
бессодержательной яви. Светило солнце, снег подтаял, был рыхл и обжигал
ступни. Когда нога проваливалась в снег и обувалась холодом, становилось
теплее, но когда он снимал снег, на воздухе ее тоже обжигало тепло, эта
смена тепла разгоняла сердце, оно ухало, как филин, и махало крыльями, как
куропатка. Семнадцать лет все же мало, думал Емеля и, подставляя лицо
весеннему солнцу, торопился к роднику. Еще осенью, когда начались морозы,
Отец и Емеля нашли дерево, которое сломал ветер, дерево было мертвым, это
была сосна, внутри было огромное дупло, в нем жили пчелы, Емеля набрал меду,
пчелы попали на мороз и замерзли, отец съел их с радостью и облизываясь. Мед
был спрятан около родника. Емеля достал кусок, отковырнул его ножом, который
он носил на поясе, отправил прямо с лезвия в рот и зажмурился. Мед был
пахуч, тягуч и свеж. Захотелось пить. Как хорошо было идти, смотреть на
деревья, слушать привычный за восемь лет гомон птиц. Летних птиц еще не
было, а были только зимние, даже весенние еще не появились, они появятся
где-то в апреле или мае. Как хорошо было идти и знать, что за спиной его
сторожит и ждет Дед, знать, что далеко и до последней спячки, которая
наступит через пять год, до боя с Даном, Джан Ши, Персом и Гордом, своим
жертвенным отцом, до заколотого Деда, и как хорошо было ничего не знать
этого вовсе. Абсолютное незнание наступающего мгновения дает ощущение
счастья, знание и предвидение приносят горе, как и жизнь в пределах закона
будущих причин, ибо человек сразу начинает жизнь во времени, истинно
которого не будет, оно все равно реально будет не похоже ни на ожиданное, ни
на предвиденное, ни на вспомненное. Из-за ели вылетел и ткнулся в него с
размаха брат, он чуть не сбил Емелю с ног, и хотя брат был двухлетним, вес
его был больше Емелиного, но не так-то просто было сбить Емелю, он ухватил
брата, и они оба покатились по снегу, подтаявшему и мокрому. Емеля крепко
держал за шерсть брата и сел на него верхом. Тот лапами отталкивал Емелю,
царапая его по холщевой обтрепанной рубахе, которую Емеле в прошлом году к
дереву принесла Ждана; рубаха была вышита по вороту, по рукавам и подолу;
везде, где могли в тело забраться плохие духи, была кайма с ромбами и
конями, ворот ворожило вышитое заклинание - Перуновы знаки вдоль всего
ворота. Ждана сама вышивала. На холсте сером за зиму появились мокрые пятна
от медвежьих лап. "Ну, хватит", - сказал Емеля и медленно поднялся. Брат
тоже встал, весело ворча, и стал лапами стряхивать снег со спины Емели,
провел по волосам и выгреб снег, который залепил голову. "Хорошо". Подошел
Дед. Дрозд спустился на плечо Емеле, белка прыгнула с ели, коснувшись его,
на другое дерево. Емеля пошел медленно, дать им было нечего. Но они ничего и
не просили.
глава 18
Наступил май, потом июнь. Емеля ходил к дереву почти каждый день. Но
Ждана не приходила, она не пришла даже 26 июня, в день Купалы. И тогда Емеля
сам отправился в Москву. В их домах уже жили люди других родов. Род,
пришедший из Суздаля, бежавший крещения, оставивший свою землю и забравший с
собой только песни, да веру, да Велесов огонь, - который теперь тихо жил в
полусгоревшем, залатанном, жертвенном приделе Велесова храма, стоявшем
недалеко от Успенской церкви, которую построил другой род, бежавший в Москву
от ладожских волхвов и взявший с собой только песни, да веру, да икону
Успенья, спасенную по преданью из сгоревшего цареградского храма, и храм
этот был как раз на месте нонешнего храма Успенья в Кремле. Емеля
остановился на опушке, спрятался за толстой сосной и смотрел, как на горе,
где сейчас Кремль, ходили люди в таких же, как на нем, полотняных рубахах, с
деревянными ведрами на коромыслах, и носили воду. Скоро среди них он
разглядел и Ждану. Она шла, тяжело ступая. Живот ее был округл. Очень смешно
было смотреть на ее тонкие стройные длинные ноги и округлый живот,
выпирающий из-под рубахи. Словно ощутив на себе взгляд Емели, Ждана
посмотрела в его сторону. Емеля чуть выглянул из-за дерева. Ждана
остановилась. Поставила ведра. Кивнула головой. Потом заспешила. И через
полчаса направилась к лесу, и Емеля обнял ее. И она прильнула к нему. Емеля
животом почувствовал, как в чреве Жданы шевельнулось что-то живое.
"Емелюшка, - слезы медленно, как капли с сосулек, потекли по Емелиным щекам,
- меня выдали замуж, Емелюшка, я теперь не твоя. Да ты все равно ничего
этого не понимаешь, милый мой", - она потерлась щекой о его щеку. "Мне
ничего нельзя из-за живота?" - спросил Емеля. "Ага, - сказала Ждана, - вот
ужо рожу и приду". "Я буду ждать, - сказал Емеля, - сколько надо, столько и
буду". Запахи и лето кружили голову Емеле: что еще за мысли у медведя в лесу
- слава Богу, еда да любовь. Он губами медленно и языком, как медведица
медвежат, гладил Ждану. "Ну, ступай, - сказала Ждана, - за мной могут
придти". Емеля провел рукой и ощутил ее запах. "Ступай. Я приду, Емеля, что
бы ни случилось, пока живы, я твоя, Емелюшка", - слезы были тонкие-тонкие,
как стебель пшеницы, и светлые, как роса на лугу рано. Емеля ушел в лес,
оборачиваясь. Ждана ушла домой, опустив голову и глядя под ноги. Живот был
тяжел, ноги шли медленно, трава была густа. И солнце стояло высоко.
глава 19
Трава была густа, солнце стояло высоко, Емеля на бегу залез на дерево,
потом бросился в речку, которая попалась ему на пути - это была Неглинная -
переплыл ее, опять побежал, выхватил нож, на лету бросил его в ствол сосны;
нож ушел на половину лезвия, дерево втянуло железо губами и не сразу
отпустило его. С размаху налетел на Деда, опрокинул его, схватил за шерсть,
перевернулся, прыгнул на ветвь дерева и оттуда опять к Отцу, и ногами сбил
его, и оба покатились. Отец был обескуражен, Емеля был буен, и через полчаса
оба сидели на траве и тяжело дышали. Дед больше. Емеля меньше. Июньские ночи
делают стариков грустными, а в Емелином возрасте - буйными и радостными,
можно любить весь мир, траву, деревья, небо, землю - Я люблю вас! - орал
Емеля, когда бежал по лесу. - Я люблю тебя, мое медвежье дерево, я люблю
тебя, цветок иван-да-марья, я люблю тебя, полынь, я люблю вас, голуби и
дрозды, я люблю вас, вода и воздух, я люблю тебя, небо! - и он брал небо в
охапку и целовал его, и чувствовал на своих губах, как кололись звезды, как
холодила язык луна, как жгло солнце, и молоко Млечного Пути текло у него по
подбородку. Вы все - мои, а я - ваш, и придет час, я возьму эту землю и
переверну ее так, как вчера перевернул камень. - Кончай, - сказал Дед. - Не
сходи с ума. Отпусти небо. - Это моя жена, - сказал Емеля. - У тебя все жена
- и небо, и травы, и река, и гора. Ты многоженец, а это не по-медвежьи. У
медведя один Бог - его предок, он - все: и земля, и солнце, и облако, и
река, и травы. Ты их любишь как муж, я - как отец, поэтому ты и человек,
хотя в тебе половина моей крови. Емеля задумался. Он сел на траву и опять
вспомнил Ждану и на пальцах ее запах. "Вот, возьми кусок меда и запей его".
Но Емеле было жалко медом забивать запах Жданы. Он покачал головой. "Пора
поговорить, - сказал отец. - Ты живешь без закона. Как дерево в лесу,
которое зависит от облака, солнца и дождя". - Ты - мой закон, - сказал
Емеля. - Но солнце и дождь - это вечно, а я - нет. И к тому же деревья
кривы, каждую минуту они поворачиваются к солнцу и теплу, сколько кривизны в
них, столько было перемен погоды, столько дождей, столько осыпавшейся глины
по берегам или густой травы. Не хочу, чтобы ты был крив как они, в
зависимости от моей жизни и смерти.
Я вижу, что ты вступил в пору, когда люди любят переворачивать камни,
землю и звезды, когда им кажется, что это их, человеков, бог назначил своими
наместниками на этой земле, и у наместников нет другого занятия как
переворачивать бедную землю каждое утро, как переворачивают лепешку на
сковороде и что только у Македонского не получилось, а уж у Чингиз-хана,
Тамерлана, Наполеона и Гитлера получится обязательно. Послушай, что я
услышал от своего деда о вас, о человеках, и вашем очередном Боге -
Главы, в которых Дед рассказывает притчу о солнечном луче, Боге и
человеке.
глава 20
Множество времен назад в одной счастливой стране жил человек,
могущественнее и сильнее которого не было на всем свете. Собственно говоря,
никто не знал о его могуществе, но так думал сам человек, а у него были все
основания думать так, ибо из дома его, прекрасного дома, стоящего на берегу
голубого озера, открывался вид на поля и луга, лежащие вокруг этого озера и
вокруг дома. И поля эти давали хороший урожай, и стада его год от года
множились и крепли. Прекрасная жена и дети ждали его, когда он возвращался
домой, и все же всегда был печален этот человек, ибо он был всегда движим
желанием утверждаться в своем могуществе, и уже не радовали его ни власть
над своими домочадцами, рабами и окрестными жителями, ни хлеба, от которых
ломились амбары его, - ибо что прибавление в лишнюю меру, когда самому
человеку так мало надо.
Не утоляет эту жажду ни покупка Челси, ни доразрушение иерусалимских
или вавилонских стен, что имеет место быть и сегодня, ни завоевание мира, ни
даже такая малость, которая со временем оказалась реальностью, -
осуществление проекта сотворения империи от поднебесной до поднебесной. И
прочие частные и общие забавы аборигенов - имя им - тьма... И уже не
веселили глаза человека новые постройки, растущие вокруг дома его, ибо
человек спит на одном месте, и место это невелико - что до громадных
пространств телу его? И однажды оставил он дом свой, и поля свои, и жену
свою, и домочадцев его, и окрестных жителей, и отправился в путь, сжигаемый
все той же гордыней могущества, и добрался до самого Бога, который кормил
белых птиц с руки, сидя на поляне, и справа от него высилась скала, на
которой орлы кормили птенцов своих, и слева голубело озеро, в котором
резвились рыбы, зажигаемые солнцем, когда подставляли его лучам свои
серебряные и золотые спины.
глава 21
И сказал человек Богу, остановившись возле него и не преклонив колен
перед Ним, ибо он был могущественнее Бога, - так он думал сам, а наши
ощущения для нас единственная правда на земле: - Я оставил жену свою, я
оставил дом свой и оставил поля свои, потому-то нет на земле человека
сильнее меня. - Что тебя заставило, мой друг, - сказал Бог, - прийти к столь
непрактичному для жизни выводу? - Потому что я все могу, - не смущаясь Бога,
сказал человек. - Хочешь, я снесу скалу, которая стоит справа от тебя? -
Может, сначала пообедаешь? - спросил Бог. Но человек в ту же секунду поднял
камень, который валялся у него под ногами, и этим камнем начал долбить гору.
Прошло несколько месяцев, и человек скрылся во чреве горы, только глухие
удары доносились оттуда до кормящего птиц и улыбающегося Бога, потом смолкли
и они. И через двадцать лет раздался страшный грохот, гора чуть покачнулась,
и камни ее потекли вниз по склону, сметая гнезда орлов, которые летели
спасти детей своих и гибли, сбиваемые каменным потоком. И место, на котором
стояла скала, стало ровным и гладким, и тогда перед Богом поднялся человек,
заросший, грязный, с почти безумными, но сатанинскими и гордыми глазами. - Я
сделал то, что говорил, - сказал он. - А теперь хочешь, я осушу озеро,
лежащее слева от тебя? Бог посмотрел на озеро, погладил птиц, которые при
грохоте на мгновенье оторвались от зерен, почесал в затылке и, безнадежно
спросив, не хочет ли человек отдохнуть, махнул рукой. И человек взял камень,
лежащий у ног его, и вместе с ним нырнул в озеро. Сначала взволновалось оно,
потом волны утихли, и в этой тишине прошло еще сорок пять лет. И вдруг на
глазах печально улыбающегося Бога стало убывать озеро, и когда иссякли воды
его, Бог увидел стоящего возле воронки высокого белого седовласого старика с
бесцветными глазами, который торжествующе улыбался, глядя на Бога. А вокруг
человека чудища и серебряные рыбы разевали рты и извивались в последней
судороге своей. - Ступай сюда, - сказал Бог, и человек вышел из грязного
месива дна и опять гордо остановился напротив.
Бог поднял чуть вверх руки и мигнул человеку, и справа от него вода
заполнила озеро, в котором в радости великой рыбы забили своими серебряными
телами, слева выросла опять скала, и орлы вылетели из гнезд своих, дабы
принести детям своим пищу. - А теперь, - Бог опустил руки, взял солнечный
луч, лежащий на его коленях, и устало протянул человеку, - сломай. И
заплакал человек, ибо он был не только могущественен, он, как оказалось,
умел и мыслить; на какое-то мгновенье человек пожалел об истраченных годах и
оставленном доме и упал на землю мертвым. На такое же мгновенье и у Бога
появилось желание воскресить человека, но, поняв, что тот опять начнет все
сначала, Бог повернулся к птицам и протянул им ладони, до краев полные
зерна.
Главы, в которых Дед делает первые попытки рассказать Медведко об
устройстве человеческой жизни и ее законах, существующих в текстах законов
зверя.
глава 22
- Что я, если не будет тебя? - сказал Емеля довольно спокойно. Он
устал. Из него вышла вся энергия, она вернулась обратно, откуда пришла - на
небо. - Ты без меня и есть ты. Как ты думаешь, почему в прошлую зиму твоего
трехлетнего брата зимой съели чужие волки? - Их была стая, и они хотели
есть. - Но они не съели никого другого. Мы с тобой спали рядом, нас не
тронули. Есть возраст, когда медведь беззащитен даже перед волками. У тебя
этот возраст прошел. Ты можешь жить без меня, и пора тебе идти к людям. -
Что я там буду делать? - Будешь человеком. - Я и так человек. Я люблю Ждану.
- У тебя еще будет много ждан. Первую ты любил медвежьей любовью, только в
радость ей и самому себе. Человеческая любовь, если она - она, это ворожба
природы вами от своей хвори и смерти. Прежде чем через пять лет ты уйдешь к
людям, попробуй понять слова, сказанные мне моим Дедом. И слова эти были: -
Чтобы быть свободным от охотника, знай его законы и живи по своим. - Да, да,
- подтверждал его мысль Емеля, - я незнакомо и не внешне люблю ее. - Твоя
сила решает не все, но если ее нет, за тебя решает тот, у кого она есть, -
говорил Дед, и опять соглашался с ним Емеля: - Она тоже любила меня, и когда
смотрела мне в глаза с неба, и когда падал дождь, и когда шел снег, и когда
прошла история, и наступило время невремени. - И еще. Щур - наш предок. И,
даже забыв его, не забывай его законы. - И когда, - кивал головой Емеля, -
время перестало двигаться вовсе, я тоже любил ее. И увидев, что в это время,
как и свойственно истинному дураку, Емеля, открыв рот, наблюдает за
красно-коричневой мохнатой огромной бабочкой, Дед махнул рукой и, пробурчав:
- Ладно, не все сразу, - отправился куда глаза глядят, не боясь заблудиться,
ибо вокруг был любой и родной необходимый лес. Дед понимал и любил дураков.
Еще один из семи старцев Рши задолго до того, как Дед появился на свет,
сложил гимн в честь дураков. Он сказал так: "Скорее слона можно остановить
во время течки, скорее сдвинуть гору с места, скорее можно жажду утолить
воображаемой водой, чем мудрецу переубедить дурака".
Рши знал, что весь ум и вся мудрость мудреца - это тень куста перед
ночью космоса дурака, свет свечи перед вставшим солнцем, шепот муравья перед
громом небесным, бульк родника перед грохотом океана во время шторма, капля
дождя перед всеми водами вселенной, вот и на Марсе окрыли лед - мертвого
потомка марсианских океанов. Только дурак работает, пашет землю и строит
дома, когда все вокруг торгуют и убивают, только дурак шьет одежду и варит
сталь, когда вокруг предают, торгуют и убивают, только дурак рожает детей,
когда вокруг делят власть, торгуют и убивают, и никакому мудрецу не под силу
отвратить дурака от его дурацкого занятия - длить и беречь жизнь.
Улетела бабочка или была съедена пролетевшей по своим делам совой,
Медведко не узнал, они уже шли с Дедом возле тишинских мест. И на едва
заметной звериной тропе увидели лису. Та была в капкане и мертва. Емеля
подцепил ножом челюсти капкана, нажал на пружину, челюсти разошлись. Бросил
капкан на землю, железо щелкнуло. Бросил рядом лису. Недалеко от дороги
слышалось рычанье. Отец задержал лапой Емелю. Они пошли медленней. Отец
потому что все его ровесники были как раз на середине жизни, а кого-то уже
не было в живых. Емеля поплотнее закопался в отцовский мех и поплыл в свой
сон на медленной лодке, мать с берега помахала ему рукой. Лета была молода и
знакома больше, чем все, кого он видел рядом, Лета провожала его в каждый
сон. Лодка остановилась, Емеля вышел из нее, на нем было только лоскутное
одеяло, Ждана вытащила руку из-под одеяла и сказала сонно: - Погаси свечу,
скоро будет утро. Емеля повернул голову к свече, дунул на нее, пламя
заколебалось, но не погасло, тогда Емеля намочил пальцы и сжал фитиль свечи.
Фитиль затрещал, и огонь исчез. На пальцах осталось тепло. "Я хочу спать, -
сказала Ждана; она повернулась к нему спиной, - обними меня, как я люблю".
Она сама положила одну лапу Емели себе на грудь, на край нежности - выше
сосца и ниже шеи, вторую на живот, но рука Емели опустилась чуть ниже. "Я
хочу спать, - сказала Ждана, - я устала". Но неожиданно для себя стала
чувствовать руку. "Поспать не дашь, - сказала она, полупросыпаясь, - медведь
и есть медведь". Но сказала это нежно и в предчувствии жадного тепла опять
повернулась к нему, лицом ткнулась в шерсть на груди, и тепло поползло по
губам, сначала загорелись они, потом вспыхнула шея, потом волна перекинулась
на живот, потекла в пах, в бедра, помедлила и обрушилась на все тело. Ждана
застонала и вцепилась пальцами в Емелину шерсть, повернулась на спину,
обхватила Емелю ногами: "О, мой милый медведь". "Ждана, - говорил Емеля, -
какое счастье, что мы живем с тобой уже сто лет". "Всего час", - сказала
Ждана. "Тысячу лет", - сказал Емеля. "Тысячу лет", - согласилась Ждана и
больше ничего не помнила, пришла в себя вся в слезах, обнимающей шею Емели.
"Что ты?" - испуганно говорил Емеля. "Не знаю, - говорила Ждана. - Наверно,
уже утро. Каждый раз все так непохоже, принеси мне попить и посмотри,
сколько на градуснике за окном". "Оттепель, - сказал Емеля, - два тепла". Он
налил из-под крана воду, она была холодной и напоминала по виду родниковую
воду из святого колодца, если не замутить на дне песок, что булькала не одну
тысячу лет из земли в овраге Переделкино, как раз возле сгоревшей дачи
Андроникова и речки Сетунь, из этого родника пили воду русские патриархи и
которая сначала перестала быть, как только попала в руки делателей нового
времени, потом, правда не без труда, во времена начала реставрации, опять
потекла в жизнь человеков. Емеля сам сделал глоток. Нет, вода была невкусна,
он не привык к такой. Емеля просыпался медленно, как во сне. Как в
замедленной киносъемке движутся кони и балерины, плавно, и брызги от воды -
в стороны, в каждой - солнце, и каждая медленно-медленно, как смычок Иоки
Сато, на страдивари играющей реквием Моцарта на Малой Бронной 4 июля 1971
год в доме возле Патриарших на дне рождения Жданы. И упаси Бог, если эта
медленная съемка пойдет недолжно, весь день Емеля будет ходить, как будто
его ударило колодой в первый раз, когда он лез на дерево. "Никогда не
просыпайся быстро, - учил его отец. - Как между вашим раем и адом есть
чистилище, так и между сном и явью есть послесонное время, в человеческих
снах послесонное время размером с воробьиный глоток, в медвежьих - размером
в наитие, и если ты пройдешь его медленно, значит, ты будешь в яви жить
нормально и жизнь тебе будет видима, как дно моря сквозь стекла маски в
золотой бухте Коктебеля. Поспешишь, и ничего, кроме мути, не разглядишь, не
выпрыгивай из сна, как парашютист без парашюта, иначе все пойдет кувырком,
наискось и ломано.
Главы берлоги, которая была вместилищем Емелиного сна, его свободы от
людей, его одиночества, его понимания устройства главной невидимой и никем
не нарушаемой жизни, жизни, протекающей мимо воли, знания и сознания,
бытующей вне быта человеков и вне их общежитий, как в виде барака,
государства, семьи, так и в виде вер, законов и обрядов, кои бывают столь же
тесны и неудобны, как и первые.
глава 14
Вот почему Емеля даже в день своего рождения лежал медленно, чтобы все
шло не кувырком. Лежал в своей берлоге, в которой нет лишних вещей, в
которой вверху вместо потолка - корни деревьев, но не так смертельно, как в
Суздале с Волосом, кругом вместо стен - красивая жесткая земля, похожая на
камни валаамовых скал всех цветов радуги, когда лодка входит в протоку между
дерев, стоящих на камне, как бронза на камине, вместо пола - тоже земля, но
коричневого цвета, выглаженная и выметенная шерстью тысячи поколений
медведей, их шкур и меха. В берлоге нет идей, предметов, золота, бронзы,
мяса и печей, в берлоге нет кроватей, нет женщин, нет власти, которая, по
определенью Макиавелли, самоценна, нет кораблей, самолетов, птиц, пароходов
и машин, в берлоге нет даже звуков ночной скрипки на площади Флоренции,
играющей Вивальди возле памятника Давиду, рядом с Джакомо Медичи в окружении
картин Леонардо, Рафаэля, Джотто и Микеланджело, в берлоге всегда обитает
только один единственный сон и единственная душа спящего в ней во время
жатвы.
Главы жизни меж снами, в которых Емеля узнает о том, что он будет отцом
и о том, что у него есть жена, что у Деда не находит столь же восторженного
отклика.
глава 15
Было 24 марта - как раз день пробуждающегося медведя, природа на этот
раз подгадала точно, обычно весна на весну не приходится, чтобы вот так,
именно 24 марта, но сегодня, в день своего семнадцатилетия, Емеля проснулся
вовремя; шесть из девяти весен он просыпался раньше или позже, а сегодня -
о, чудо - в свой день. Отец уже встал и, прислонившись к стене, чесал брюхо
лапой, выбирая клочья соломы из свалявшейся за зиму шерсти. - Доброе лето, -
сказал Емеля. Отец похлопал его лапой по плечу. Раньше Емеля бы пригнулся, а
сегодня в нем была какая-то новая сила, пришедшая к нему в последнем сне, и
еще немного - в послесне, он рукой чуть толкнул отца в грудь и почувствовал,
что медведь чувствует грудью его силу. Емеля из берлоги выбрался первым.
Снег почти сошел на поляне под деревом, но дальше и вокруг его еще было
достаточно - ноздреватого, желтого, твердого после минувшей ночи. Солнце
стояло в зените. Подал руку, за ним выбрался Дед. Это была их последняя
мирная зима. Народу становилось вокруг все больше, на оставленные места
текли новые рода. И Москва, раздвигая границы, принимала этот народ, давая
каждому место - и изгнаннику, и честолюбцу, воину и торговцу, миря их и уча
жить одним общим народом. Тоже случится и с Америкой, но позже, спустя
многия века. Так уж заведено на вашей земле: обжитое место никогда не бывает
пусто, на землю шумеров приходят аккады, на место египтян - арабы, на место
греков - европейцы, на место этрусков - римляне, на место римлян -
итальянцы, на место финнов - славяне, на место индейцев - Европа, и в
библиотеках, где на полках лежал Гильгамеш, Еврипид и Софокл, потом Шекспир
и Свифт, уже лежат Байрон, Шекспир и
Достоевский, а там уж Кафка и вслед им - непрочитанный Солженицын.
глава 16
Пухла от люда Москва, и жить Медведко и Деду рядом с человеком
становилось опасно, в первые же дни они перекочевали в тихое место, в наше
время имеющее имя Тишинки, недалеко от медвежьей пещеры, где был похоронен
Щур, где не было собачьих следов и следов лыж. Совсем рядом с местом, где
любили друг друга Ждана и Емеля, Дед и Медведко облюбовали себе холм около
старой сосны и там начали свою летнюю короткую жизнь. Забавно, что каждый
раз, засыпая, Емеля как будто умирал и, воскресая весной, ощущал жизнь иной,
чем она была зиму назад. Только сон менял Емелин ум и дух, и мысль, и слово,
и ту, каждый раз новую, музыку, которая не звучала, но светилась в нем.
Это был год 996 времени князя Владимира, когда была освящена Десятинная
церковь в Киеве, на месте гибели двух варягов, первых пострадавших за
христианскую веру на русской земле, и когда напали печенеги на Васильев,
год, когда в Риме первый немец на святом престоле, папа Григорий пятый,
родственно надел корону на голову своего двоюродного брата Оттона третьего,
мечтавшего о возрождении империи, как и сегодня мечтает о возрождении
империи нынешний управитель земли русской, год, когда Мурасаки Сикибу писала
свою седьмую из пятидесяти четырех книгу романа Гендзи Моноготари, год,
когда конунг Харальд приказал поставить камень и высечь на нем слова в честь
"Горма, своего отца, и Тиры, своей матери, тот Харальд, что овладел всей
Данией и Норвегией и крестил датчан, как Владимир с Добрынею, на два год
раньше, чем оные.
глава 17
А зимы Емеля действительно боялся. Когда однажды, проснувшись в
оттепель, раньше времени, Емеля отправился по тонкому подтаявшему льду через
речку, лед обломился, и Емеля чуть не утонул, спас Дед, и Емеля с тех пор
помнил Дедовы слова: зимой живое не живет, а временно умирает, если хочешь
жить долго, спи. Не захотевшая впадать в очередные зимы в спячку русская
империя, протянула свой трехсотлетний, даже не мафусаилов век, и затем,
мутировав, вместе со всем миром - второй, еще короче - семидесятилетний и
благополучно изнемогла до новой спячки в новую зиму, упаси бог -
бодрствующую, подтверждая медвежью забытую мысль: чем больше спишь, тем
глаже живешь... И для Емели зима была продлением жизни. Сон проходит в ином
измерении времени и исчисляется в единицах событий, но не единицах часто
бессодержательной яви. Светило солнце, снег подтаял, был рыхл и обжигал
ступни. Когда нога проваливалась в снег и обувалась холодом, становилось
теплее, но когда он снимал снег, на воздухе ее тоже обжигало тепло, эта
смена тепла разгоняла сердце, оно ухало, как филин, и махало крыльями, как
куропатка. Семнадцать лет все же мало, думал Емеля и, подставляя лицо
весеннему солнцу, торопился к роднику. Еще осенью, когда начались морозы,
Отец и Емеля нашли дерево, которое сломал ветер, дерево было мертвым, это
была сосна, внутри было огромное дупло, в нем жили пчелы, Емеля набрал меду,
пчелы попали на мороз и замерзли, отец съел их с радостью и облизываясь. Мед
был спрятан около родника. Емеля достал кусок, отковырнул его ножом, который
он носил на поясе, отправил прямо с лезвия в рот и зажмурился. Мед был
пахуч, тягуч и свеж. Захотелось пить. Как хорошо было идти, смотреть на
деревья, слушать привычный за восемь лет гомон птиц. Летних птиц еще не
было, а были только зимние, даже весенние еще не появились, они появятся
где-то в апреле или мае. Как хорошо было идти и знать, что за спиной его
сторожит и ждет Дед, знать, что далеко и до последней спячки, которая
наступит через пять год, до боя с Даном, Джан Ши, Персом и Гордом, своим
жертвенным отцом, до заколотого Деда, и как хорошо было ничего не знать
этого вовсе. Абсолютное незнание наступающего мгновения дает ощущение
счастья, знание и предвидение приносят горе, как и жизнь в пределах закона
будущих причин, ибо человек сразу начинает жизнь во времени, истинно
которого не будет, оно все равно реально будет не похоже ни на ожиданное, ни
на предвиденное, ни на вспомненное. Из-за ели вылетел и ткнулся в него с
размаха брат, он чуть не сбил Емелю с ног, и хотя брат был двухлетним, вес
его был больше Емелиного, но не так-то просто было сбить Емелю, он ухватил
брата, и они оба покатились по снегу, подтаявшему и мокрому. Емеля крепко
держал за шерсть брата и сел на него верхом. Тот лапами отталкивал Емелю,
царапая его по холщевой обтрепанной рубахе, которую Емеле в прошлом году к
дереву принесла Ждана; рубаха была вышита по вороту, по рукавам и подолу;
везде, где могли в тело забраться плохие духи, была кайма с ромбами и
конями, ворот ворожило вышитое заклинание - Перуновы знаки вдоль всего
ворота. Ждана сама вышивала. На холсте сером за зиму появились мокрые пятна
от медвежьих лап. "Ну, хватит", - сказал Емеля и медленно поднялся. Брат
тоже встал, весело ворча, и стал лапами стряхивать снег со спины Емели,
провел по волосам и выгреб снег, который залепил голову. "Хорошо". Подошел
Дед. Дрозд спустился на плечо Емеле, белка прыгнула с ели, коснувшись его,
на другое дерево. Емеля пошел медленно, дать им было нечего. Но они ничего и
не просили.
глава 18
Наступил май, потом июнь. Емеля ходил к дереву почти каждый день. Но
Ждана не приходила, она не пришла даже 26 июня, в день Купалы. И тогда Емеля
сам отправился в Москву. В их домах уже жили люди других родов. Род,
пришедший из Суздаля, бежавший крещения, оставивший свою землю и забравший с
собой только песни, да веру, да Велесов огонь, - который теперь тихо жил в
полусгоревшем, залатанном, жертвенном приделе Велесова храма, стоявшем
недалеко от Успенской церкви, которую построил другой род, бежавший в Москву
от ладожских волхвов и взявший с собой только песни, да веру, да икону
Успенья, спасенную по преданью из сгоревшего цареградского храма, и храм
этот был как раз на месте нонешнего храма Успенья в Кремле. Емеля
остановился на опушке, спрятался за толстой сосной и смотрел, как на горе,
где сейчас Кремль, ходили люди в таких же, как на нем, полотняных рубахах, с
деревянными ведрами на коромыслах, и носили воду. Скоро среди них он
разглядел и Ждану. Она шла, тяжело ступая. Живот ее был округл. Очень смешно
было смотреть на ее тонкие стройные длинные ноги и округлый живот,
выпирающий из-под рубахи. Словно ощутив на себе взгляд Емели, Ждана
посмотрела в его сторону. Емеля чуть выглянул из-за дерева. Ждана
остановилась. Поставила ведра. Кивнула головой. Потом заспешила. И через
полчаса направилась к лесу, и Емеля обнял ее. И она прильнула к нему. Емеля
животом почувствовал, как в чреве Жданы шевельнулось что-то живое.
"Емелюшка, - слезы медленно, как капли с сосулек, потекли по Емелиным щекам,
- меня выдали замуж, Емелюшка, я теперь не твоя. Да ты все равно ничего
этого не понимаешь, милый мой", - она потерлась щекой о его щеку. "Мне
ничего нельзя из-за живота?" - спросил Емеля. "Ага, - сказала Ждана, - вот
ужо рожу и приду". "Я буду ждать, - сказал Емеля, - сколько надо, столько и
буду". Запахи и лето кружили голову Емеле: что еще за мысли у медведя в лесу
- слава Богу, еда да любовь. Он губами медленно и языком, как медведица
медвежат, гладил Ждану. "Ну, ступай, - сказала Ждана, - за мной могут
придти". Емеля провел рукой и ощутил ее запах. "Ступай. Я приду, Емеля, что
бы ни случилось, пока живы, я твоя, Емелюшка", - слезы были тонкие-тонкие,
как стебель пшеницы, и светлые, как роса на лугу рано. Емеля ушел в лес,
оборачиваясь. Ждана ушла домой, опустив голову и глядя под ноги. Живот был
тяжел, ноги шли медленно, трава была густа. И солнце стояло высоко.
глава 19
Трава была густа, солнце стояло высоко, Емеля на бегу залез на дерево,
потом бросился в речку, которая попалась ему на пути - это была Неглинная -
переплыл ее, опять побежал, выхватил нож, на лету бросил его в ствол сосны;
нож ушел на половину лезвия, дерево втянуло железо губами и не сразу
отпустило его. С размаху налетел на Деда, опрокинул его, схватил за шерсть,
перевернулся, прыгнул на ветвь дерева и оттуда опять к Отцу, и ногами сбил
его, и оба покатились. Отец был обескуражен, Емеля был буен, и через полчаса
оба сидели на траве и тяжело дышали. Дед больше. Емеля меньше. Июньские ночи
делают стариков грустными, а в Емелином возрасте - буйными и радостными,
можно любить весь мир, траву, деревья, небо, землю - Я люблю вас! - орал
Емеля, когда бежал по лесу. - Я люблю тебя, мое медвежье дерево, я люблю
тебя, цветок иван-да-марья, я люблю тебя, полынь, я люблю вас, голуби и
дрозды, я люблю вас, вода и воздух, я люблю тебя, небо! - и он брал небо в
охапку и целовал его, и чувствовал на своих губах, как кололись звезды, как
холодила язык луна, как жгло солнце, и молоко Млечного Пути текло у него по
подбородку. Вы все - мои, а я - ваш, и придет час, я возьму эту землю и
переверну ее так, как вчера перевернул камень. - Кончай, - сказал Дед. - Не
сходи с ума. Отпусти небо. - Это моя жена, - сказал Емеля. - У тебя все жена
- и небо, и травы, и река, и гора. Ты многоженец, а это не по-медвежьи. У
медведя один Бог - его предок, он - все: и земля, и солнце, и облако, и
река, и травы. Ты их любишь как муж, я - как отец, поэтому ты и человек,
хотя в тебе половина моей крови. Емеля задумался. Он сел на траву и опять
вспомнил Ждану и на пальцах ее запах. "Вот, возьми кусок меда и запей его".
Но Емеле было жалко медом забивать запах Жданы. Он покачал головой. "Пора
поговорить, - сказал отец. - Ты живешь без закона. Как дерево в лесу,
которое зависит от облака, солнца и дождя". - Ты - мой закон, - сказал
Емеля. - Но солнце и дождь - это вечно, а я - нет. И к тому же деревья
кривы, каждую минуту они поворачиваются к солнцу и теплу, сколько кривизны в
них, столько было перемен погоды, столько дождей, столько осыпавшейся глины
по берегам или густой травы. Не хочу, чтобы ты был крив как они, в
зависимости от моей жизни и смерти.
Я вижу, что ты вступил в пору, когда люди любят переворачивать камни,
землю и звезды, когда им кажется, что это их, человеков, бог назначил своими
наместниками на этой земле, и у наместников нет другого занятия как
переворачивать бедную землю каждое утро, как переворачивают лепешку на
сковороде и что только у Македонского не получилось, а уж у Чингиз-хана,
Тамерлана, Наполеона и Гитлера получится обязательно. Послушай, что я
услышал от своего деда о вас, о человеках, и вашем очередном Боге -
Главы, в которых Дед рассказывает притчу о солнечном луче, Боге и
человеке.
глава 20
Множество времен назад в одной счастливой стране жил человек,
могущественнее и сильнее которого не было на всем свете. Собственно говоря,
никто не знал о его могуществе, но так думал сам человек, а у него были все
основания думать так, ибо из дома его, прекрасного дома, стоящего на берегу
голубого озера, открывался вид на поля и луга, лежащие вокруг этого озера и
вокруг дома. И поля эти давали хороший урожай, и стада его год от года
множились и крепли. Прекрасная жена и дети ждали его, когда он возвращался
домой, и все же всегда был печален этот человек, ибо он был всегда движим
желанием утверждаться в своем могуществе, и уже не радовали его ни власть
над своими домочадцами, рабами и окрестными жителями, ни хлеба, от которых
ломились амбары его, - ибо что прибавление в лишнюю меру, когда самому
человеку так мало надо.
Не утоляет эту жажду ни покупка Челси, ни доразрушение иерусалимских
или вавилонских стен, что имеет место быть и сегодня, ни завоевание мира, ни
даже такая малость, которая со временем оказалась реальностью, -
осуществление проекта сотворения империи от поднебесной до поднебесной. И
прочие частные и общие забавы аборигенов - имя им - тьма... И уже не
веселили глаза человека новые постройки, растущие вокруг дома его, ибо
человек спит на одном месте, и место это невелико - что до громадных
пространств телу его? И однажды оставил он дом свой, и поля свои, и жену
свою, и домочадцев его, и окрестных жителей, и отправился в путь, сжигаемый
все той же гордыней могущества, и добрался до самого Бога, который кормил
белых птиц с руки, сидя на поляне, и справа от него высилась скала, на
которой орлы кормили птенцов своих, и слева голубело озеро, в котором
резвились рыбы, зажигаемые солнцем, когда подставляли его лучам свои
серебряные и золотые спины.
глава 21
И сказал человек Богу, остановившись возле него и не преклонив колен
перед Ним, ибо он был могущественнее Бога, - так он думал сам, а наши
ощущения для нас единственная правда на земле: - Я оставил жену свою, я
оставил дом свой и оставил поля свои, потому-то нет на земле человека
сильнее меня. - Что тебя заставило, мой друг, - сказал Бог, - прийти к столь
непрактичному для жизни выводу? - Потому что я все могу, - не смущаясь Бога,
сказал человек. - Хочешь, я снесу скалу, которая стоит справа от тебя? -
Может, сначала пообедаешь? - спросил Бог. Но человек в ту же секунду поднял
камень, который валялся у него под ногами, и этим камнем начал долбить гору.
Прошло несколько месяцев, и человек скрылся во чреве горы, только глухие
удары доносились оттуда до кормящего птиц и улыбающегося Бога, потом смолкли
и они. И через двадцать лет раздался страшный грохот, гора чуть покачнулась,
и камни ее потекли вниз по склону, сметая гнезда орлов, которые летели
спасти детей своих и гибли, сбиваемые каменным потоком. И место, на котором
стояла скала, стало ровным и гладким, и тогда перед Богом поднялся человек,
заросший, грязный, с почти безумными, но сатанинскими и гордыми глазами. - Я
сделал то, что говорил, - сказал он. - А теперь хочешь, я осушу озеро,
лежащее слева от тебя? Бог посмотрел на озеро, погладил птиц, которые при
грохоте на мгновенье оторвались от зерен, почесал в затылке и, безнадежно
спросив, не хочет ли человек отдохнуть, махнул рукой. И человек взял камень,
лежащий у ног его, и вместе с ним нырнул в озеро. Сначала взволновалось оно,
потом волны утихли, и в этой тишине прошло еще сорок пять лет. И вдруг на
глазах печально улыбающегося Бога стало убывать озеро, и когда иссякли воды
его, Бог увидел стоящего возле воронки высокого белого седовласого старика с
бесцветными глазами, который торжествующе улыбался, глядя на Бога. А вокруг
человека чудища и серебряные рыбы разевали рты и извивались в последней
судороге своей. - Ступай сюда, - сказал Бог, и человек вышел из грязного
месива дна и опять гордо остановился напротив.
Бог поднял чуть вверх руки и мигнул человеку, и справа от него вода
заполнила озеро, в котором в радости великой рыбы забили своими серебряными
телами, слева выросла опять скала, и орлы вылетели из гнезд своих, дабы
принести детям своим пищу. - А теперь, - Бог опустил руки, взял солнечный
луч, лежащий на его коленях, и устало протянул человеку, - сломай. И
заплакал человек, ибо он был не только могущественен, он, как оказалось,
умел и мыслить; на какое-то мгновенье человек пожалел об истраченных годах и
оставленном доме и упал на землю мертвым. На такое же мгновенье и у Бога
появилось желание воскресить человека, но, поняв, что тот опять начнет все
сначала, Бог повернулся к птицам и протянул им ладони, до краев полные
зерна.
Главы, в которых Дед делает первые попытки рассказать Медведко об
устройстве человеческой жизни и ее законах, существующих в текстах законов
зверя.
глава 22
- Что я, если не будет тебя? - сказал Емеля довольно спокойно. Он
устал. Из него вышла вся энергия, она вернулась обратно, откуда пришла - на
небо. - Ты без меня и есть ты. Как ты думаешь, почему в прошлую зиму твоего
трехлетнего брата зимой съели чужие волки? - Их была стая, и они хотели
есть. - Но они не съели никого другого. Мы с тобой спали рядом, нас не
тронули. Есть возраст, когда медведь беззащитен даже перед волками. У тебя
этот возраст прошел. Ты можешь жить без меня, и пора тебе идти к людям. -
Что я там буду делать? - Будешь человеком. - Я и так человек. Я люблю Ждану.
- У тебя еще будет много ждан. Первую ты любил медвежьей любовью, только в
радость ей и самому себе. Человеческая любовь, если она - она, это ворожба
природы вами от своей хвори и смерти. Прежде чем через пять лет ты уйдешь к
людям, попробуй понять слова, сказанные мне моим Дедом. И слова эти были: -
Чтобы быть свободным от охотника, знай его законы и живи по своим. - Да, да,
- подтверждал его мысль Емеля, - я незнакомо и не внешне люблю ее. - Твоя
сила решает не все, но если ее нет, за тебя решает тот, у кого она есть, -
говорил Дед, и опять соглашался с ним Емеля: - Она тоже любила меня, и когда
смотрела мне в глаза с неба, и когда падал дождь, и когда шел снег, и когда
прошла история, и наступило время невремени. - И еще. Щур - наш предок. И,
даже забыв его, не забывай его законы. - И когда, - кивал головой Емеля, -
время перестало двигаться вовсе, я тоже любил ее. И увидев, что в это время,
как и свойственно истинному дураку, Емеля, открыв рот, наблюдает за
красно-коричневой мохнатой огромной бабочкой, Дед махнул рукой и, пробурчав:
- Ладно, не все сразу, - отправился куда глаза глядят, не боясь заблудиться,
ибо вокруг был любой и родной необходимый лес. Дед понимал и любил дураков.
Еще один из семи старцев Рши задолго до того, как Дед появился на свет,
сложил гимн в честь дураков. Он сказал так: "Скорее слона можно остановить
во время течки, скорее сдвинуть гору с места, скорее можно жажду утолить
воображаемой водой, чем мудрецу переубедить дурака".
Рши знал, что весь ум и вся мудрость мудреца - это тень куста перед
ночью космоса дурака, свет свечи перед вставшим солнцем, шепот муравья перед
громом небесным, бульк родника перед грохотом океана во время шторма, капля
дождя перед всеми водами вселенной, вот и на Марсе окрыли лед - мертвого
потомка марсианских океанов. Только дурак работает, пашет землю и строит
дома, когда все вокруг торгуют и убивают, только дурак шьет одежду и варит
сталь, когда вокруг предают, торгуют и убивают, только дурак рожает детей,
когда вокруг делят власть, торгуют и убивают, и никакому мудрецу не под силу
отвратить дурака от его дурацкого занятия - длить и беречь жизнь.
Улетела бабочка или была съедена пролетевшей по своим делам совой,
Медведко не узнал, они уже шли с Дедом возле тишинских мест. И на едва
заметной звериной тропе увидели лису. Та была в капкане и мертва. Емеля
подцепил ножом челюсти капкана, нажал на пружину, челюсти разошлись. Бросил
капкан на землю, железо щелкнуло. Бросил рядом лису. Недалеко от дороги
слышалось рычанье. Отец задержал лапой Емелю. Они пошли медленней. Отец