ограду и погнал на вокзал, потому что узнал о приближении добровольческой
армии, и слышны были орудийные выстрелы и пальба, и заставили монахов рыть
яму, и Бакай и красноармейцы стали рубить монахов и стрелять в них, и первым
убил Амвросия сам Бакай, а потом других, но всех убить хорошо не успели,
только семнадцать человеков убили, семь были недоубиты, а притворились
убитыми, и налетели конники добровольческой, и комиссар Бакай уронил
отрубленную голову на туловище Амвросия. И всех красноармейцев потом
собирали по частям, и если бы не одежда, непонятно, чьи руки и ноги были
там. А Ставр и Сара засыпали всех землей, и помогали им Рахиль, Василий, и
Тихон, и семь недоубитых монахов, и отслужили по всем красноармейцам и
монахам общую панихиду и по четыредесяти мученикам в Севастийском озере. И
было со стороны монахов убитых и похороненных к этому часу - кроме отца
Амвросия - отец Ярослав, отец Аввакум, отец Владимир, отец Александр, отец
Михаил, отец Николай, отец Лев, отец Федор, отец Александр, отец Михаил,
отец Григорий, отец Федор, отец Василий, отец Даниил, отец Илларион, отец
Ярослав, отец Сергий. И было похоронено со стороны красноармейцев, кроме
Бакая, приблизительно двадцать один человек, потому что чье было что,
разобрать трудно, рук было много, и ног тоже, и туловищ, и все было кровь и
грязь, и хотелось скорее все засыпать землей, чтобы могила заросла травой, и
все забыли, когда умрут видевшие это, что таит под собой человеческая трава
памяти, и это справедливо, ибо человеки чаще живут не так, а только когда
слышимы боги и духи, но несправедливо забыть имена, и было это на девятый
день марта в день святых четыредесяти мучеников в Севастийском озере. -
Куриона, Кандида, Домна, Исихия, Ираклия, Смарагда, Евноина, Валента,
Вивиана, Клавдия, Приска, Осодула, Евтихия, Иоанна, Ксанфия, Илиана,
Сисипия, Аггея, Аэтия, Флавия, Акакия, Екдита, Лисимаха, Александра, Илии,
Горгония, Ософила, Домитиана, Гаия, Леонтия, Афанасия, Кирилла, Сакердона,
Николая, Валерия, Филоктимона, Севериана, Худиопа, Мелитона и Аглаи,
замученных на льду озера в царство Ликиния. И, похоронив их вместе с
монахами, Ставр и Сара, и Рахиль, и Тихон, и Василий пошли дальше, и до
станции провожал их раненый только в руку отец Николай, и он говорил Ставру
и Саре, Рахили и Тихону, и Василию, что Бог послал испытание на землю
русскую потому, что считает - в ней может быть продолжена живая вера, но
храм и вера стоят на крови мучеников, но мучеников за веру и церковь
Христову. Во всех веках и во всех землях страдают люди и переносят муки
свои, одни стойко, другие иначе, во всех землях казнят людей, справедливо и
нет, и ничто от этого не меняется в истории человеков. И только церкви от
пролитой ее крови дано претерпеть преображение и воскреснуть, как сын Божий.
И чем боле крови слуг Божьих будет пролито, тем крепче и святее, и дольше
будет обновленная вера человеков, так дождь оживляет высохшее поле, и жито
потом наливается колосом, чтобы кормить живых человеков. Но имена казнящих и
проливших кровь будут оставлены и прокляты именем окаянных, как имя Путьши и
Святополка, а имена мучеников за веру будут святы, как имена убитых
Святополком окаянным Бориса и Глеба, так говорил ему намедни игумен
Амвросий, и так должно рассказывать всем слушающим их и сохранить очевидное
и Ставру, и Саре, и Рахили, и Тихону, и Василию, потому что на видящих и
бессильных нет крови и потому что они свидетели мук слуг Божиих. А он - отец
Николай и шесть монахов, оставшихся в живых по воле Божией, по воле Божией
уже положены на жертвенник во имя церкви и веры, и меч над их головой
занесен. И они ждут часа, когда не промахнется рука поднявшего меч на отца
своего, но это не главное, а главное то, что в день Преображения Господня
августа в день шестая возрождение церкви уже имеет быть на земле русской. И
не человекам дано измерить, кто внутри церкви пострадал боле, и кто мене, и
кто был в вере тверд, и кто нет, не мерой каждого измерено страдание церкви
будет, но мерой церкви самой. И еще говорил отец Николай, что следует идти
им через монастыри, ибо хотя там и боле страха убитым быть, но в
монастырских кладовых есть еще запасы еды, что пропали вовсе в деревне, и в
монастырях есть утешение, что пропало в миру, и еще, что и не церковные люди
должны очами своими видеть страдания и муки церкви русской, которой выпало
благое терпение во преображение и воскресение церкви христианской. И каждый
погибающий за Божье дело станет мучеником и будет внесен в святцы, как
четыредесят мучеников на Севастийском озере, замученных на девятый день
марта. И после этих слов Василий, понявший и услышавший только "на вас нет
крови..." сначала встал на колени, а потом повалился на левый бок, подогнул
под себя ноги, как ребенок в утробе матери, и отдал Богу свою душу, и она
отделилась и темным дымом ушла из тела, из того места, где было солнечное
сплетение, и все видели душу и как скоро она растаяла в синем небе. И
Василия закопали рядом с убитыми монахами и красноармейцами. В правую
могилу, где жертва и палач легли рядом под слова одной молитвы, и в одну
русскую землю, смешав тела свои в один прах и в одну скорбь. И Ставр, и
Сара, и Рахиль, и Тихон пошли дальше одни, и пятым был сын во чреве Сары,
именем Илия. И оказалось, что отец Николай, вслед за игуменом Амвросием,
говорил верно.
глава 13
То же было и недалеко от Харькова, в Спасовском монастыре, где их
приютили монахи, но потом пришли красноармейцы матроса Дыбенко. И матрос
Дыбенко вытащил из храма молившегося там настоятеля монастыря архимандрита
Родиона, привел его к монастырской стене, остановился около сидящих на траве
Ставра и Сары, заглянул в невидящие глаза Ставра, ухмыльнулся и вытащил не
торопясь шашку, а шашка застряла и не шла сначала, но потом пошла. Дыбенко
спросил у Родиона, сколько ему лет, и, узнав, что семьдесят пять, подумал,
что и его отцу столько же, и, подняв шашку, срезал с головы архимандрита
Родиона кожу с волосами, а потом нагнул ему голову, и пока крестился Родион,
низко-низко согнувшись под рукой Дыбенко к земле, Дыбенко, не с первого
раза, отрубил ему голову и, отрубив, поднял и со смехом смотрел на открытый
рот и пену, что выступила из губ, и, посмотрев, бросил в сторону, и, подойдя
к Саре и Ставру, Рахили и Тихону, взял полу Ставровой хламиды, вытер шашку и
засунул в ножны, и шашка не шла, он опять вытащил и вытер ее, потом засунул
по рукоять и пошел к своим, которые тут же на монастырском дворе жгли иконы
и готовили себе пищу, и в черном котле варились куски мяса убитого накануне
Дыбенковского коня Ворона. И лики Ильи-пророка, девы Марии, святого
Николы-угодника мелькали в пламени и были похожи на живых людей. Сара ела
это мясо и кормила им Ставра, а Рахиль и Тихон взяли про запас, и потом
четверо пошли дале своей длинной дорогой, и никто друг другу не говорил ни
слова, потому что шла война, и был быт, и не было слов, и только Ставр
просил у Сары описать место, где идут они и что видит вокруг Сара, и что за
край, который лежит у них под ногами. И Сара говорила то, что это
харьковская земля, но ум ее молчал, и молчала душа, и ее мучило чувство вины
перед Ставром, потому что когда убивают нас, это дело не нашей совести, но
когда же мы просим Бога и карает он того, на кого мы показали рукой своей,
это дело нашей совести, потому что не мы судьи человеку, но только Бог. И
потом. И потом, что было Саре говорить о том, что видели глаза ее. Все было
буднично и однообразно, как сама жизнь в ту пору. Когда ели они конину
Дыбенковского Ворона, сидя возле монастырских ворот, красноармейцы
Дыбенковского отряда, которые дали им место у костра, на глазах их зарубили
священника Моковского, и когда тело его упало в разные стороны на снег, жена
бросилась к ним и стала просить похоронить тело его, и тогда подошел сам
Дыбенко и увидел жену, и увидел, как, лежа на снегу, обнимает она ноги,
обутые в рваные ботинки, и отрубил ей сначала эти руки, а потом ноги,
разрезал саблей конец одежды ее и, наконец, крест-накрест развалил тело
попадьи и положил рядом с Моковским, и последний красноармеец, уходя, бросил
горевшие головни в стоящий за воротами дом и тот, помедлив, задымил и
выбросил столб пламени, ибо головни попали в стог сена, стоявший во дворе,
потом, не торопясь, красноармеец сгреб последний мартовский снег, работая
прикладом, как лопатой, засыпая разрубленные тела и ушел, не доделав свое
дело, и Сара, Тихон и Рахиль навалили больший сугроб, но кровь проступала
сквозь снег, и конца не было работе, и они ушли, не видя, что кровь
проступает сквозь снег и тает от тепла тел попа и попадьи Моковских и
горевшего рядом дома, и было то в день двадцать пятый месяца марта, или
березозола другого имени месяца, в праздник Благовещения Пресвятыя Владычицы
нашея Богородицы, и был тот пожар рукотворен, потому что была на дворе
эпоха, когда человек, заменив Бога огнем и мечом, сам писал историю свою, не
то что во времена, когда пожары устраивали грозы и засухи в тихие времена
воды и огня и пером хаоса и случайности писали человеческую историю.
Главы о движения огня в 1000 год по московским диким лесам, в которых
ужо лягут московские площади, улицы и проспекты, и в которых мелькает мысль
о положительной роли пожаров в московской, следовательно, и мировой истории.
И главы, в которых медвежий сын Медведко, живущий в лесу в центре Москвы в
это время, оказывается на острове Москвы - реки, во время очередного
московского пожара, где и встречает Ждану, вдову князя Игоря.
глава 1
Москва, год 1000 ... И вот наступил день двадцатый месяца июля этого
года. Медведко исполнилось 20 год, 3 месяца, 27 дней, 17 часов и 7 минут
ровно. Это были времена, когда июльская, немыслимая, нездешняя жара запалила
болота вокруг Москвы и повела тьмы огня на московские леса, и подошла тьма и
окружила город своим не знающим страха и сомнений войском, готовым, не
рассуждая, идти вперед, пока не кончится то, что еще можно сжечь или
сокрушить. Как когда-то в свой черед сделали или сделают это - Кир в 539 год
старого времени с Вавилоном, Александр Великий в 335 год старого времени с
Фивами, Тит Флавий в 70 год нового времени с Иерусалимом, Атилла в 452 год с
Падуей, Карл Великий в 744 год с Павией, Вильгельм завоеватель в 1087 год с
Мантом, который, увидев объезжающего горящие разрушенные стены победителя,
раздавил его упавшими балками, Олег за 94 зимы до этого события и за 74 лета
до рождения Медведко в 906 год с Цареградом, Чингисхан в 1215 год с
Да-син-фу, или Пекином, Тохтамыш в 1382, после того как Олег Рязанский
указал ему броды на Оке-реке - с Москвой; кстати, на обратном пути то же хан
сделает и с Олеговой землей, Тамерлан - завоеватель, который считал, что
жалкое население земли не стоит двух царей (как и вслед за ним, теряющий
империю, янки) - на Тереке, разбив Тохтамыша в 1395 год, с Астраханью и
Сараевым, Александр Первый со союзниками в 1814 год - с Парижем, Гитлер в
1941 год - с Ленинградом, а Сталин в ответ в 1945 год - с Берлином, Буш с
Багдадом в 2003 или... имя им легион. Собралось огненное перуново войско и
двинулось на штурм московской глуши, посылая вперед легкую кавалерию искр,
пехоту пожара, за которыми ползли тылы гари, оставляя после себя черные
выжженные версты не в первый и не в последний раз на московском просторе.
Гарь и смута любили его своей верной любовью. Но не все так просто и грустно
с этой московской землей. Языки огня ползли по Москве, не только сжигая все
живое, но и торя будущие московские дороги - и Санкт-Петербургскую, и
Тверскую, и Можайскую, и Воскресенскую, и Боровскую, и Калужскую, и
Серпуховскую, и Каширскую, и Коломенскую, и Стромынку, и Троицкую, и
Дмитриевскую, и Рогачевскую, и Звенигородскую... и тот же огонь, то же
полымя по тем же дорогам выгонит, выметет, выжжет бедного Бонапарта в 1812
год, как мусор, что накопился на грязных московских улицах, выметает ветер,
оборвав дорогу Европы на восход и повернув ее на закат. Но это ужо, а
сегодня полымя, дыша клубами смоляного, березового, осинового и дубового
дыма и шипя, на лапах проползло, не остановленное никем, через будущие
большие московские заставы - Тверскую, что у Тверской-Ямской слободы,
Дорогомиловскую за Москвою-рекою у Дорогомиловской слободы, Калужскую - за
Донским монастырем, Серпуховскую - между Донским и Даниловым монастырем,
Коломенскую, или Покровскую, - за Таганкою, у Покровского монастыря,
Рогожскую - у Рогожской ямской слободы, Преображенскую - у слободы
Преображенской, Переяславскую, или Троицкую, - у Переяславской ямской
слободы, что слывет заставой у креста. И малые заставы московской будущей
крепости тем более не были заградой от пожара. И Дмитриевская, или Миусская,
и Сокольницкая, и Семеновская, и Лефортовская, и Гофинтендантская, и пролом
близ Екатерининского дворца, и Спасская, и Симоновская, и Лужнецкая, и
Преснецкая. Перемахивал огонь, не замечая, завтрашний Бутырский вал, и
Даниловский, и Зацепский, и Земляной, и Измайловский, и Крутицкий, и
Крымский, и Лефортовский. Ах, московская крепость, сколько раз гореть тебе и
в этом, и в другом тысячелетии, поджигаемой то врагом, то братом,
окруженной, штурмуемой, захватываемой, покупаемой, разворовываемой, что тоже
пожар; доколе муки сия... увы мне, увы мне, брате; и опять скакал огонь меж
видимых во времени ворот - сначала в Земляном городе, меж будущих Красных,
Серпуховских, Калужских, и потом в Белом городе - меж Всесвятских,
Пречистинских, Арбатских, Никитинских, Петровских, Сретенских, Мясницких,
Яузских. А потом - в Китай-городе - меж Воскресенских, или Курятных,
Никольских, Ильинских, Варварских, - пока не добрался до главных - Спасских,
Никольских, Троицких, Боровицких, Тайнинских, против Царицына луга. Катился
огненный вал, сжимая кольцо вокруг главного, седьмого московского холма, что
был продолжением берега Москвы-реки. Бедная Москва, видно не пошли тебе
римские уроки впрок - Рим сделал вершиной своей Палатин, где жили правители
его, из частной жизни свысока смотревшие на Капитолий и Форум, триумфальные
ворота и храмы, и что осталось от империи - декорации для туристских
фотографий, а Москва, поставившая капитолий, названный Кремлем, выше частной
жизни... Москва - третий Рим и второй Вавилон.
глава 2
Боже, как быстро занялось высушенное горячее пространство под невидимым
поверх смуты и дыма голубым безоблачным небом! Так быстро, что люди и звери,
оставив дома, дупла и норы свои, бросились сначала на главную площадь именем
Пожара, будущую Красную, а потом, теснимые огнем и дымом, - по Васильевскому
спуску, куда спокойно в 1988 год приземлился тронутый ариец Руст, пиаря
отцовские самолеты, минуя русские ракеты, как пескарь минует сети,
поставленные на щуку. Люди, и звери, и гады, и даже червяк Вася, кто как,
переправились на другой берег Москвы-реки на остров, который топорщился
круглым Велесовым - хор-, хоро-, хоромы храмом на месте между нынешним
"домом на набережной" и "Ударником" и началом Полянки и Ордынки, и весь
остров затопили люди, звери, гады и птицы, что, не взлетев высоко и не
одолев огня, падали на желтые пересохшие болотные травы. И воды множества
озер были горячи, и рыбы забирались внутрь вод и ползали по дну медленно,
как раки, не трогая друг друга, скользя меж копыт и ног. Люди, звери, и
птицы, и гады, и червяк Вася думали только о том, когда станет можнее
выжить, чем теперь, и придет время дождя на смену времени огня и закончится
очередное жертвенное время.
глава 3
Емелю и Деда огонь и смута, как и всех прочих, смели на московский
остров и, разделив и разбросав, заставили искать друг друга, что происходит
похоже достаточно монотонно на земле - во времена извержения Везувия, и во
времена потопа, и во времена гибели Спитака и Помпеи, Варфоломеевской ночи,
или после падения "близнецов" в Нью-Йорке после арабского виража истории.
Впервые за двенадцать лет лесной московской жизни Емеля был один, и он звал
Деда, бродя между лежащих и зализывающих опаленную шерсть волков и лосей,
кабанов и коров, баранов и лошадей, лисиц и зайцев, что лежали и стояли
рядом друг с другом, и никто не трогал никого, ибо общий враг, пожар, делал
их столь же едиными, как станут едины человеки Москвы во время вялотекущей
национальной войны в 2017 год, когда во время бурного финала они камнями
побьют своего общего врага Медведко, который, как положено любому общему
врагу, объединит безбожных людей больше, чем Бог. И ни одного лица зверя, и
ни одного лица человека не видел Емеля, ища глазами Деда и не находя его, и
ветви горящих елей летали в воздухе, как птицы, рассыпая искры и уголья, как
Карна и Жля, как ракеты во время праздничного салюта 9 мая в честь победы
России над Германией. Пока не наступил его Час - день 20, месяца июля 1000
год, вернее, час Емели и Жданы, которых Москва и природа свели на обугленном
Царском острове, дабы попытаться выжить, приведя ими в движение воздух, воду
и небо, и под хлынувшим ливнем задымить и погаснуть, а следом покрыться
листьями, побегами и травами, минутными листьями, минутными травами, верными
бессмертью не меньше, чем реки и горы, - как и люди, что тоже листья
огромного древа земли, корнями деревьев и скал вросшей в небо.
глава 4
Все Емелино чувство было напряжено, весь его медвежий ум высматривал
Деда. Он своими длинными руками вытирал глаза, размазывал по грязным щекам
слезы и гарь и всматривался в зверей и людей, что были похожи и неотличимы
друг от друга, как были неотличимы они в Лысенках, что подле Киева в 1918
год во время погрома - и Ставр, и все его подручные звери, как были
неотличимы от них красные лютые человеки, распинавшие на кресте русских
священников от севера до юга и от востока до запада в тот же год. Или же
французские католики, потомки Нерона и Калигулы и предки коммунаров и
русской революции, в схожем зверином порыве более двух веков назад
распинавшие, коловшие, резавшие, разрывающие своих братьев и сестер в
Париже, на мосту Нотр-дам, на мосту менял между Шатле и Консьержери, на
улице Сен-Жермен-Локсерруа, Сент-Оноре, в городах Лионе, Мо, Гиени, но
прочая, прочая, прочая, мало ли где звери, таившиеся в человеках,
выпрыгивали наружу, разрешенные фанатизмом вер, или безумием вождей,
спасавших, как им казалось, свои народы, и иными идейными радикалами всех
мастей - имя им легион. И так был страхом и поиском выхода напряжен и ум, и
внутренний взгляд Емели, что он увидел то, что не увидел бы в другое,
обычное, внешнее время.
Медведко увидел Ждану.
И было ему - 20 год, 3 месяца, 27 дней, 17 часов и 7 минут, и Ждане
было 16 лет, 7 дней, 9 часов и 40 минут. Увидел совсем и н а ч е, чем видел
Меджнун, когда он смотрел на Лейли глазами Меджнуна. Ибо для перса любовь
это призрак, как верблюжий караван на горизонте, который пока еще там -
призрачен и прекрасен, когда уже здесь - потен, не мыт и пахн. Не то здесь
под русским небом, на русской земле, которая никогда не была и не будет
государством, но будет живой природой, живой землей, жданно и желанно
приютившей всех человеков из всех шести сторон света: и севера, и юга,
востока и запада, из зенита и надира. Исторгнуты из своих родов, государств,
народов, вер, по причине своей непокорности, упрямству, свободолюбию, широте
и мелочности, своей черезкрайности и, наконец, своему родству со всем
оставленным и всем незабытым, тайной от них самих памятью. Русская земля -
это огромное животное, которое меняет шкуру и не меняет суть, выживая всегда
и в любых обстоятельствах, как кошка, падая на четыре лапы, и как птица,
срываясь со скалы, начинает лет, и как гусеница, умирая, превращается в
бабочку и как вода, превращаясь в пар, падает на землю. Вот и теперь,
выживая, Москва, природа, жара, лес, смута искали выхода из ада, искали
спасения и самосохранения, отодвинув другие инстинкты, и этот поиск стал
главным событием их жизни; и как паук ищет жертву, чтобы, выпив кровь,
продлить свою жизнь, и корова перемалывает, и мельчит, и жует, и гложет
траву, чтобы дать молоко теленку, как волк разрывает зайца, чтобы накормить
и довести свой род до бессмертия, и как дождь, обрушивая воду, убивает
огонь, чтобы сохранить зерно, - так и всякий, видящий мир с п я т о й
стороны света, сбоку вниз, - тоже прав, ибо эта сторона света столь же
реальна для непосвященных, как реальна она для человеков майя и Тибета...
Так Медведко увидел Ждану. Ждана увидела Медведко. Оба увидели оба.
Главы, в которых рассказывается история похороненной заживо по местному
обычаю Жданы из Медведкова, бывшей княгини и вдовы тверского князя Игоря,
задранного медведем во время охоты.
глава 5
Ждана стояла, согнувшись, у пологого берега, и умывала лицо свое
тяжелой, густой и теплой водой, отталкивая ладонями кишащих слепых рыб, и
обернулась за мгновение до встречи. Внешнему взгляду человеков была видима и
доступна лишь грязная оборванная юродивая из самого дальнего московского
погоста, что ужо получит имя Медведково, - которую, как волна щепку,
подхватив, пригнал сюда человеческий ужас перед ордой огня, и равнодушие
Жданы к этой далекой, забытой, человеческой жизни с ее детским страхом перед
смертью, потерей крова, близких и в которой для Жданы уже более года не было
человеческого смысла. С тех самых пор, когда медовый месяц пятнадцатилетней
Жданы, дочери ростовского князя Болеслава, отданной за тверского князя
Игоря, закончился мертвым домом, в который она была заключена после смерти
Игоря 24 марта 999 год, ставшей от лап и зубов младшего брата Деда, кого в
день пробуждающегося медведя подняли из берлоги смерды Игоря. Сломав,
скрутив, смяв, медведь опрокинул Игоря и навалился на него и не отпустил,
проколот рогатиной и мечами Игоревых смердов, даже потом, когда испустил
свой медвежий дух. И имел Игорь четырех жен: Некрасу, Неждану, Неулыбу, и
младшая из них, Ждана, была любима им более чем другие, и каждый день их
медового месяца был для него как Божественный день, и каждая ночь - как
Божественная ночь. И был Игорь кривич, и хоронили его, как и отца, и деда,
долго, обстоятельно и заботливо. В дом, сложенный из бревен, - каждая
сторона - своего дерева: с севера - береза, с юга - дуб, с востока - сосна и
с запада - ясень, - вырыв сначала в земле огромную яму, и земля была сыра,
холодна и ломка, а глубже - влажна и глиниста. И прежде чем закрыть дом
бревенчатой крышей из дерева осины и потом засыпать до холма выкопанной
землей, поставили внутрь посреди дома стол дубовый, что был по семи метров с
каждой стороны, солнечным узором резаный, вокруг стола - лавку квадратным
кольцом, чтобы нечистый дух к столу доступа не имел, как Вий к Хоме, вдоль
лавки - узор-оберег, чтобы мертвые от живых отделены были, на стол поставили
семь ковшов вина, как звезд в ковше Большой Матери-Медведицы, прабабки
нашего Емели, что попала на небо, спасаясь от пожара. Рядом с лавками вдоль
стены западной - семь мешков проса, как старцев Рши, что записали под
Полярной звездой в зените в долгую божественную ночь на языке Вед свои
божественные песни. По южной стене поставили семь кувшинов воды, по числу
дней недели, и первый кувшин именем Рода, второй кувшин именем Берегини,
третий - Вилы и четвертый - Костромы, и пятый кувшин - именем Пятницы, и
шестой - именем Ярилы, и седьмой - именем Велеса. А вдоль восточной стены
положили семь кусков соли, как семь пятниц на неделе. А у северной стены
воткнули в землю меч Игорев именем Шуя, и был он как крест в земле на
русском жальнике. А позади стола поставили постель, белым льном застелену,
подушки взбитые, лебединым пухом полны, да и сами как лебеди на Патриарших
прудах плывут. Убили и положили рядом с постелью справа коня Игоря именем
Середа, не убили и привязали к постели пса любимого именем Волк, чтобы живых
и мертвых стерег надежно, пес черный, ростом с теленка, эти Волчьи отметины
и до сейчас носит Ждана на плечах и правой груди. А слева от постели
положили корову именем Вичуга и скотий каменный нож именем Кинешма, которым
жертвенную скотину били, да щит именем Тойма. Потом князя Игоря смерды за
стол посадили, к лавке пенькой прикрутили, руки на стол. Сидит князь, как
живой, только бледный, сейчас протянет руку и возьмет кубок серебряный,
красным узором резаный, что меж блюдом серебряным и братиной долбленой
стоит. Одежа на князе Игоре - белая, льняная, шапка - кунья, перстни на
пальцах золотые, один с камнем бирюзовым тесаным. Молод князь, собой хорош,
двадцати лет от роду, да бел, как мел, и не здесь уже, но и не там еще.
Напротив князя пенькой к скамье приторочили Ждану, плотно, не шелохнешься,
тесноты и крепости до самой смерти хватит. Поднялись по лестнице родичи и
смерды, лестницу подняли, осиновые бревна накатали, землей засыпали, тишину
оставили, тьму напустили, пошумели, попели, все глуше да глуше, по мере того
как земля на осину ложилась, и мелкие комья сквозь осину внутрь сыпались и
на стул да в кубок попадали, но то Ждане не видно было, разве что только
слышно. Так на гроб у нас первые комья падают. Только яма и осталась от
мертвого русского дома, да еще гроб вместо него, и стена и крыша поверх.
Хоть и просторно, да темно.
глава 6
Стоит избушка - ни окон, ни дверей, темно, а дышать есть чем: труба
вверху узкая, кривая, чтобы свет внутрь земной не попал. Ни Игоря, ни света,
армии, и слышны были орудийные выстрелы и пальба, и заставили монахов рыть
яму, и Бакай и красноармейцы стали рубить монахов и стрелять в них, и первым
убил Амвросия сам Бакай, а потом других, но всех убить хорошо не успели,
только семнадцать человеков убили, семь были недоубиты, а притворились
убитыми, и налетели конники добровольческой, и комиссар Бакай уронил
отрубленную голову на туловище Амвросия. И всех красноармейцев потом
собирали по частям, и если бы не одежда, непонятно, чьи руки и ноги были
там. А Ставр и Сара засыпали всех землей, и помогали им Рахиль, Василий, и
Тихон, и семь недоубитых монахов, и отслужили по всем красноармейцам и
монахам общую панихиду и по четыредесяти мученикам в Севастийском озере. И
было со стороны монахов убитых и похороненных к этому часу - кроме отца
Амвросия - отец Ярослав, отец Аввакум, отец Владимир, отец Александр, отец
Михаил, отец Николай, отец Лев, отец Федор, отец Александр, отец Михаил,
отец Григорий, отец Федор, отец Василий, отец Даниил, отец Илларион, отец
Ярослав, отец Сергий. И было похоронено со стороны красноармейцев, кроме
Бакая, приблизительно двадцать один человек, потому что чье было что,
разобрать трудно, рук было много, и ног тоже, и туловищ, и все было кровь и
грязь, и хотелось скорее все засыпать землей, чтобы могила заросла травой, и
все забыли, когда умрут видевшие это, что таит под собой человеческая трава
памяти, и это справедливо, ибо человеки чаще живут не так, а только когда
слышимы боги и духи, но несправедливо забыть имена, и было это на девятый
день марта в день святых четыредесяти мучеников в Севастийском озере. -
Куриона, Кандида, Домна, Исихия, Ираклия, Смарагда, Евноина, Валента,
Вивиана, Клавдия, Приска, Осодула, Евтихия, Иоанна, Ксанфия, Илиана,
Сисипия, Аггея, Аэтия, Флавия, Акакия, Екдита, Лисимаха, Александра, Илии,
Горгония, Ософила, Домитиана, Гаия, Леонтия, Афанасия, Кирилла, Сакердона,
Николая, Валерия, Филоктимона, Севериана, Худиопа, Мелитона и Аглаи,
замученных на льду озера в царство Ликиния. И, похоронив их вместе с
монахами, Ставр и Сара, и Рахиль, и Тихон, и Василий пошли дальше, и до
станции провожал их раненый только в руку отец Николай, и он говорил Ставру
и Саре, Рахили и Тихону, и Василию, что Бог послал испытание на землю
русскую потому, что считает - в ней может быть продолжена живая вера, но
храм и вера стоят на крови мучеников, но мучеников за веру и церковь
Христову. Во всех веках и во всех землях страдают люди и переносят муки
свои, одни стойко, другие иначе, во всех землях казнят людей, справедливо и
нет, и ничто от этого не меняется в истории человеков. И только церкви от
пролитой ее крови дано претерпеть преображение и воскреснуть, как сын Божий.
И чем боле крови слуг Божьих будет пролито, тем крепче и святее, и дольше
будет обновленная вера человеков, так дождь оживляет высохшее поле, и жито
потом наливается колосом, чтобы кормить живых человеков. Но имена казнящих и
проливших кровь будут оставлены и прокляты именем окаянных, как имя Путьши и
Святополка, а имена мучеников за веру будут святы, как имена убитых
Святополком окаянным Бориса и Глеба, так говорил ему намедни игумен
Амвросий, и так должно рассказывать всем слушающим их и сохранить очевидное
и Ставру, и Саре, и Рахили, и Тихону, и Василию, потому что на видящих и
бессильных нет крови и потому что они свидетели мук слуг Божиих. А он - отец
Николай и шесть монахов, оставшихся в живых по воле Божией, по воле Божией
уже положены на жертвенник во имя церкви и веры, и меч над их головой
занесен. И они ждут часа, когда не промахнется рука поднявшего меч на отца
своего, но это не главное, а главное то, что в день Преображения Господня
августа в день шестая возрождение церкви уже имеет быть на земле русской. И
не человекам дано измерить, кто внутри церкви пострадал боле, и кто мене, и
кто был в вере тверд, и кто нет, не мерой каждого измерено страдание церкви
будет, но мерой церкви самой. И еще говорил отец Николай, что следует идти
им через монастыри, ибо хотя там и боле страха убитым быть, но в
монастырских кладовых есть еще запасы еды, что пропали вовсе в деревне, и в
монастырях есть утешение, что пропало в миру, и еще, что и не церковные люди
должны очами своими видеть страдания и муки церкви русской, которой выпало
благое терпение во преображение и воскресение церкви христианской. И каждый
погибающий за Божье дело станет мучеником и будет внесен в святцы, как
четыредесят мучеников на Севастийском озере, замученных на девятый день
марта. И после этих слов Василий, понявший и услышавший только "на вас нет
крови..." сначала встал на колени, а потом повалился на левый бок, подогнул
под себя ноги, как ребенок в утробе матери, и отдал Богу свою душу, и она
отделилась и темным дымом ушла из тела, из того места, где было солнечное
сплетение, и все видели душу и как скоро она растаяла в синем небе. И
Василия закопали рядом с убитыми монахами и красноармейцами. В правую
могилу, где жертва и палач легли рядом под слова одной молитвы, и в одну
русскую землю, смешав тела свои в один прах и в одну скорбь. И Ставр, и
Сара, и Рахиль, и Тихон пошли дальше одни, и пятым был сын во чреве Сары,
именем Илия. И оказалось, что отец Николай, вслед за игуменом Амвросием,
говорил верно.
глава 13
То же было и недалеко от Харькова, в Спасовском монастыре, где их
приютили монахи, но потом пришли красноармейцы матроса Дыбенко. И матрос
Дыбенко вытащил из храма молившегося там настоятеля монастыря архимандрита
Родиона, привел его к монастырской стене, остановился около сидящих на траве
Ставра и Сары, заглянул в невидящие глаза Ставра, ухмыльнулся и вытащил не
торопясь шашку, а шашка застряла и не шла сначала, но потом пошла. Дыбенко
спросил у Родиона, сколько ему лет, и, узнав, что семьдесят пять, подумал,
что и его отцу столько же, и, подняв шашку, срезал с головы архимандрита
Родиона кожу с волосами, а потом нагнул ему голову, и пока крестился Родион,
низко-низко согнувшись под рукой Дыбенко к земле, Дыбенко, не с первого
раза, отрубил ему голову и, отрубив, поднял и со смехом смотрел на открытый
рот и пену, что выступила из губ, и, посмотрев, бросил в сторону, и, подойдя
к Саре и Ставру, Рахили и Тихону, взял полу Ставровой хламиды, вытер шашку и
засунул в ножны, и шашка не шла, он опять вытащил и вытер ее, потом засунул
по рукоять и пошел к своим, которые тут же на монастырском дворе жгли иконы
и готовили себе пищу, и в черном котле варились куски мяса убитого накануне
Дыбенковского коня Ворона. И лики Ильи-пророка, девы Марии, святого
Николы-угодника мелькали в пламени и были похожи на живых людей. Сара ела
это мясо и кормила им Ставра, а Рахиль и Тихон взяли про запас, и потом
четверо пошли дале своей длинной дорогой, и никто друг другу не говорил ни
слова, потому что шла война, и был быт, и не было слов, и только Ставр
просил у Сары описать место, где идут они и что видит вокруг Сара, и что за
край, который лежит у них под ногами. И Сара говорила то, что это
харьковская земля, но ум ее молчал, и молчала душа, и ее мучило чувство вины
перед Ставром, потому что когда убивают нас, это дело не нашей совести, но
когда же мы просим Бога и карает он того, на кого мы показали рукой своей,
это дело нашей совести, потому что не мы судьи человеку, но только Бог. И
потом. И потом, что было Саре говорить о том, что видели глаза ее. Все было
буднично и однообразно, как сама жизнь в ту пору. Когда ели они конину
Дыбенковского Ворона, сидя возле монастырских ворот, красноармейцы
Дыбенковского отряда, которые дали им место у костра, на глазах их зарубили
священника Моковского, и когда тело его упало в разные стороны на снег, жена
бросилась к ним и стала просить похоронить тело его, и тогда подошел сам
Дыбенко и увидел жену, и увидел, как, лежа на снегу, обнимает она ноги,
обутые в рваные ботинки, и отрубил ей сначала эти руки, а потом ноги,
разрезал саблей конец одежды ее и, наконец, крест-накрест развалил тело
попадьи и положил рядом с Моковским, и последний красноармеец, уходя, бросил
горевшие головни в стоящий за воротами дом и тот, помедлив, задымил и
выбросил столб пламени, ибо головни попали в стог сена, стоявший во дворе,
потом, не торопясь, красноармеец сгреб последний мартовский снег, работая
прикладом, как лопатой, засыпая разрубленные тела и ушел, не доделав свое
дело, и Сара, Тихон и Рахиль навалили больший сугроб, но кровь проступала
сквозь снег, и конца не было работе, и они ушли, не видя, что кровь
проступает сквозь снег и тает от тепла тел попа и попадьи Моковских и
горевшего рядом дома, и было то в день двадцать пятый месяца марта, или
березозола другого имени месяца, в праздник Благовещения Пресвятыя Владычицы
нашея Богородицы, и был тот пожар рукотворен, потому что была на дворе
эпоха, когда человек, заменив Бога огнем и мечом, сам писал историю свою, не
то что во времена, когда пожары устраивали грозы и засухи в тихие времена
воды и огня и пером хаоса и случайности писали человеческую историю.
Главы о движения огня в 1000 год по московским диким лесам, в которых
ужо лягут московские площади, улицы и проспекты, и в которых мелькает мысль
о положительной роли пожаров в московской, следовательно, и мировой истории.
И главы, в которых медвежий сын Медведко, живущий в лесу в центре Москвы в
это время, оказывается на острове Москвы - реки, во время очередного
московского пожара, где и встречает Ждану, вдову князя Игоря.
глава 1
Москва, год 1000 ... И вот наступил день двадцатый месяца июля этого
года. Медведко исполнилось 20 год, 3 месяца, 27 дней, 17 часов и 7 минут
ровно. Это были времена, когда июльская, немыслимая, нездешняя жара запалила
болота вокруг Москвы и повела тьмы огня на московские леса, и подошла тьма и
окружила город своим не знающим страха и сомнений войском, готовым, не
рассуждая, идти вперед, пока не кончится то, что еще можно сжечь или
сокрушить. Как когда-то в свой черед сделали или сделают это - Кир в 539 год
старого времени с Вавилоном, Александр Великий в 335 год старого времени с
Фивами, Тит Флавий в 70 год нового времени с Иерусалимом, Атилла в 452 год с
Падуей, Карл Великий в 744 год с Павией, Вильгельм завоеватель в 1087 год с
Мантом, который, увидев объезжающего горящие разрушенные стены победителя,
раздавил его упавшими балками, Олег за 94 зимы до этого события и за 74 лета
до рождения Медведко в 906 год с Цареградом, Чингисхан в 1215 год с
Да-син-фу, или Пекином, Тохтамыш в 1382, после того как Олег Рязанский
указал ему броды на Оке-реке - с Москвой; кстати, на обратном пути то же хан
сделает и с Олеговой землей, Тамерлан - завоеватель, который считал, что
жалкое население земли не стоит двух царей (как и вслед за ним, теряющий
империю, янки) - на Тереке, разбив Тохтамыша в 1395 год, с Астраханью и
Сараевым, Александр Первый со союзниками в 1814 год - с Парижем, Гитлер в
1941 год - с Ленинградом, а Сталин в ответ в 1945 год - с Берлином, Буш с
Багдадом в 2003 или... имя им легион. Собралось огненное перуново войско и
двинулось на штурм московской глуши, посылая вперед легкую кавалерию искр,
пехоту пожара, за которыми ползли тылы гари, оставляя после себя черные
выжженные версты не в первый и не в последний раз на московском просторе.
Гарь и смута любили его своей верной любовью. Но не все так просто и грустно
с этой московской землей. Языки огня ползли по Москве, не только сжигая все
живое, но и торя будущие московские дороги - и Санкт-Петербургскую, и
Тверскую, и Можайскую, и Воскресенскую, и Боровскую, и Калужскую, и
Серпуховскую, и Каширскую, и Коломенскую, и Стромынку, и Троицкую, и
Дмитриевскую, и Рогачевскую, и Звенигородскую... и тот же огонь, то же
полымя по тем же дорогам выгонит, выметет, выжжет бедного Бонапарта в 1812
год, как мусор, что накопился на грязных московских улицах, выметает ветер,
оборвав дорогу Европы на восход и повернув ее на закат. Но это ужо, а
сегодня полымя, дыша клубами смоляного, березового, осинового и дубового
дыма и шипя, на лапах проползло, не остановленное никем, через будущие
большие московские заставы - Тверскую, что у Тверской-Ямской слободы,
Дорогомиловскую за Москвою-рекою у Дорогомиловской слободы, Калужскую - за
Донским монастырем, Серпуховскую - между Донским и Даниловым монастырем,
Коломенскую, или Покровскую, - за Таганкою, у Покровского монастыря,
Рогожскую - у Рогожской ямской слободы, Преображенскую - у слободы
Преображенской, Переяславскую, или Троицкую, - у Переяславской ямской
слободы, что слывет заставой у креста. И малые заставы московской будущей
крепости тем более не были заградой от пожара. И Дмитриевская, или Миусская,
и Сокольницкая, и Семеновская, и Лефортовская, и Гофинтендантская, и пролом
близ Екатерининского дворца, и Спасская, и Симоновская, и Лужнецкая, и
Преснецкая. Перемахивал огонь, не замечая, завтрашний Бутырский вал, и
Даниловский, и Зацепский, и Земляной, и Измайловский, и Крутицкий, и
Крымский, и Лефортовский. Ах, московская крепость, сколько раз гореть тебе и
в этом, и в другом тысячелетии, поджигаемой то врагом, то братом,
окруженной, штурмуемой, захватываемой, покупаемой, разворовываемой, что тоже
пожар; доколе муки сия... увы мне, увы мне, брате; и опять скакал огонь меж
видимых во времени ворот - сначала в Земляном городе, меж будущих Красных,
Серпуховских, Калужских, и потом в Белом городе - меж Всесвятских,
Пречистинских, Арбатских, Никитинских, Петровских, Сретенских, Мясницких,
Яузских. А потом - в Китай-городе - меж Воскресенских, или Курятных,
Никольских, Ильинских, Варварских, - пока не добрался до главных - Спасских,
Никольских, Троицких, Боровицких, Тайнинских, против Царицына луга. Катился
огненный вал, сжимая кольцо вокруг главного, седьмого московского холма, что
был продолжением берега Москвы-реки. Бедная Москва, видно не пошли тебе
римские уроки впрок - Рим сделал вершиной своей Палатин, где жили правители
его, из частной жизни свысока смотревшие на Капитолий и Форум, триумфальные
ворота и храмы, и что осталось от империи - декорации для туристских
фотографий, а Москва, поставившая капитолий, названный Кремлем, выше частной
жизни... Москва - третий Рим и второй Вавилон.
глава 2
Боже, как быстро занялось высушенное горячее пространство под невидимым
поверх смуты и дыма голубым безоблачным небом! Так быстро, что люди и звери,
оставив дома, дупла и норы свои, бросились сначала на главную площадь именем
Пожара, будущую Красную, а потом, теснимые огнем и дымом, - по Васильевскому
спуску, куда спокойно в 1988 год приземлился тронутый ариец Руст, пиаря
отцовские самолеты, минуя русские ракеты, как пескарь минует сети,
поставленные на щуку. Люди, и звери, и гады, и даже червяк Вася, кто как,
переправились на другой берег Москвы-реки на остров, который топорщился
круглым Велесовым - хор-, хоро-, хоромы храмом на месте между нынешним
"домом на набережной" и "Ударником" и началом Полянки и Ордынки, и весь
остров затопили люди, звери, гады и птицы, что, не взлетев высоко и не
одолев огня, падали на желтые пересохшие болотные травы. И воды множества
озер были горячи, и рыбы забирались внутрь вод и ползали по дну медленно,
как раки, не трогая друг друга, скользя меж копыт и ног. Люди, звери, и
птицы, и гады, и червяк Вася думали только о том, когда станет можнее
выжить, чем теперь, и придет время дождя на смену времени огня и закончится
очередное жертвенное время.
глава 3
Емелю и Деда огонь и смута, как и всех прочих, смели на московский
остров и, разделив и разбросав, заставили искать друг друга, что происходит
похоже достаточно монотонно на земле - во времена извержения Везувия, и во
времена потопа, и во времена гибели Спитака и Помпеи, Варфоломеевской ночи,
или после падения "близнецов" в Нью-Йорке после арабского виража истории.
Впервые за двенадцать лет лесной московской жизни Емеля был один, и он звал
Деда, бродя между лежащих и зализывающих опаленную шерсть волков и лосей,
кабанов и коров, баранов и лошадей, лисиц и зайцев, что лежали и стояли
рядом друг с другом, и никто не трогал никого, ибо общий враг, пожар, делал
их столь же едиными, как станут едины человеки Москвы во время вялотекущей
национальной войны в 2017 год, когда во время бурного финала они камнями
побьют своего общего врага Медведко, который, как положено любому общему
врагу, объединит безбожных людей больше, чем Бог. И ни одного лица зверя, и
ни одного лица человека не видел Емеля, ища глазами Деда и не находя его, и
ветви горящих елей летали в воздухе, как птицы, рассыпая искры и уголья, как
Карна и Жля, как ракеты во время праздничного салюта 9 мая в честь победы
России над Германией. Пока не наступил его Час - день 20, месяца июля 1000
год, вернее, час Емели и Жданы, которых Москва и природа свели на обугленном
Царском острове, дабы попытаться выжить, приведя ими в движение воздух, воду
и небо, и под хлынувшим ливнем задымить и погаснуть, а следом покрыться
листьями, побегами и травами, минутными листьями, минутными травами, верными
бессмертью не меньше, чем реки и горы, - как и люди, что тоже листья
огромного древа земли, корнями деревьев и скал вросшей в небо.
глава 4
Все Емелино чувство было напряжено, весь его медвежий ум высматривал
Деда. Он своими длинными руками вытирал глаза, размазывал по грязным щекам
слезы и гарь и всматривался в зверей и людей, что были похожи и неотличимы
друг от друга, как были неотличимы они в Лысенках, что подле Киева в 1918
год во время погрома - и Ставр, и все его подручные звери, как были
неотличимы от них красные лютые человеки, распинавшие на кресте русских
священников от севера до юга и от востока до запада в тот же год. Или же
французские католики, потомки Нерона и Калигулы и предки коммунаров и
русской революции, в схожем зверином порыве более двух веков назад
распинавшие, коловшие, резавшие, разрывающие своих братьев и сестер в
Париже, на мосту Нотр-дам, на мосту менял между Шатле и Консьержери, на
улице Сен-Жермен-Локсерруа, Сент-Оноре, в городах Лионе, Мо, Гиени, но
прочая, прочая, прочая, мало ли где звери, таившиеся в человеках,
выпрыгивали наружу, разрешенные фанатизмом вер, или безумием вождей,
спасавших, как им казалось, свои народы, и иными идейными радикалами всех
мастей - имя им легион. И так был страхом и поиском выхода напряжен и ум, и
внутренний взгляд Емели, что он увидел то, что не увидел бы в другое,
обычное, внешнее время.
Медведко увидел Ждану.
И было ему - 20 год, 3 месяца, 27 дней, 17 часов и 7 минут, и Ждане
было 16 лет, 7 дней, 9 часов и 40 минут. Увидел совсем и н а ч е, чем видел
Меджнун, когда он смотрел на Лейли глазами Меджнуна. Ибо для перса любовь
это призрак, как верблюжий караван на горизонте, который пока еще там -
призрачен и прекрасен, когда уже здесь - потен, не мыт и пахн. Не то здесь
под русским небом, на русской земле, которая никогда не была и не будет
государством, но будет живой природой, живой землей, жданно и желанно
приютившей всех человеков из всех шести сторон света: и севера, и юга,
востока и запада, из зенита и надира. Исторгнуты из своих родов, государств,
народов, вер, по причине своей непокорности, упрямству, свободолюбию, широте
и мелочности, своей черезкрайности и, наконец, своему родству со всем
оставленным и всем незабытым, тайной от них самих памятью. Русская земля -
это огромное животное, которое меняет шкуру и не меняет суть, выживая всегда
и в любых обстоятельствах, как кошка, падая на четыре лапы, и как птица,
срываясь со скалы, начинает лет, и как гусеница, умирая, превращается в
бабочку и как вода, превращаясь в пар, падает на землю. Вот и теперь,
выживая, Москва, природа, жара, лес, смута искали выхода из ада, искали
спасения и самосохранения, отодвинув другие инстинкты, и этот поиск стал
главным событием их жизни; и как паук ищет жертву, чтобы, выпив кровь,
продлить свою жизнь, и корова перемалывает, и мельчит, и жует, и гложет
траву, чтобы дать молоко теленку, как волк разрывает зайца, чтобы накормить
и довести свой род до бессмертия, и как дождь, обрушивая воду, убивает
огонь, чтобы сохранить зерно, - так и всякий, видящий мир с п я т о й
стороны света, сбоку вниз, - тоже прав, ибо эта сторона света столь же
реальна для непосвященных, как реальна она для человеков майя и Тибета...
Так Медведко увидел Ждану. Ждана увидела Медведко. Оба увидели оба.
Главы, в которых рассказывается история похороненной заживо по местному
обычаю Жданы из Медведкова, бывшей княгини и вдовы тверского князя Игоря,
задранного медведем во время охоты.
глава 5
Ждана стояла, согнувшись, у пологого берега, и умывала лицо свое
тяжелой, густой и теплой водой, отталкивая ладонями кишащих слепых рыб, и
обернулась за мгновение до встречи. Внешнему взгляду человеков была видима и
доступна лишь грязная оборванная юродивая из самого дальнего московского
погоста, что ужо получит имя Медведково, - которую, как волна щепку,
подхватив, пригнал сюда человеческий ужас перед ордой огня, и равнодушие
Жданы к этой далекой, забытой, человеческой жизни с ее детским страхом перед
смертью, потерей крова, близких и в которой для Жданы уже более года не было
человеческого смысла. С тех самых пор, когда медовый месяц пятнадцатилетней
Жданы, дочери ростовского князя Болеслава, отданной за тверского князя
Игоря, закончился мертвым домом, в который она была заключена после смерти
Игоря 24 марта 999 год, ставшей от лап и зубов младшего брата Деда, кого в
день пробуждающегося медведя подняли из берлоги смерды Игоря. Сломав,
скрутив, смяв, медведь опрокинул Игоря и навалился на него и не отпустил,
проколот рогатиной и мечами Игоревых смердов, даже потом, когда испустил
свой медвежий дух. И имел Игорь четырех жен: Некрасу, Неждану, Неулыбу, и
младшая из них, Ждана, была любима им более чем другие, и каждый день их
медового месяца был для него как Божественный день, и каждая ночь - как
Божественная ночь. И был Игорь кривич, и хоронили его, как и отца, и деда,
долго, обстоятельно и заботливо. В дом, сложенный из бревен, - каждая
сторона - своего дерева: с севера - береза, с юга - дуб, с востока - сосна и
с запада - ясень, - вырыв сначала в земле огромную яму, и земля была сыра,
холодна и ломка, а глубже - влажна и глиниста. И прежде чем закрыть дом
бревенчатой крышей из дерева осины и потом засыпать до холма выкопанной
землей, поставили внутрь посреди дома стол дубовый, что был по семи метров с
каждой стороны, солнечным узором резаный, вокруг стола - лавку квадратным
кольцом, чтобы нечистый дух к столу доступа не имел, как Вий к Хоме, вдоль
лавки - узор-оберег, чтобы мертвые от живых отделены были, на стол поставили
семь ковшов вина, как звезд в ковше Большой Матери-Медведицы, прабабки
нашего Емели, что попала на небо, спасаясь от пожара. Рядом с лавками вдоль
стены западной - семь мешков проса, как старцев Рши, что записали под
Полярной звездой в зените в долгую божественную ночь на языке Вед свои
божественные песни. По южной стене поставили семь кувшинов воды, по числу
дней недели, и первый кувшин именем Рода, второй кувшин именем Берегини,
третий - Вилы и четвертый - Костромы, и пятый кувшин - именем Пятницы, и
шестой - именем Ярилы, и седьмой - именем Велеса. А вдоль восточной стены
положили семь кусков соли, как семь пятниц на неделе. А у северной стены
воткнули в землю меч Игорев именем Шуя, и был он как крест в земле на
русском жальнике. А позади стола поставили постель, белым льном застелену,
подушки взбитые, лебединым пухом полны, да и сами как лебеди на Патриарших
прудах плывут. Убили и положили рядом с постелью справа коня Игоря именем
Середа, не убили и привязали к постели пса любимого именем Волк, чтобы живых
и мертвых стерег надежно, пес черный, ростом с теленка, эти Волчьи отметины
и до сейчас носит Ждана на плечах и правой груди. А слева от постели
положили корову именем Вичуга и скотий каменный нож именем Кинешма, которым
жертвенную скотину били, да щит именем Тойма. Потом князя Игоря смерды за
стол посадили, к лавке пенькой прикрутили, руки на стол. Сидит князь, как
живой, только бледный, сейчас протянет руку и возьмет кубок серебряный,
красным узором резаный, что меж блюдом серебряным и братиной долбленой
стоит. Одежа на князе Игоре - белая, льняная, шапка - кунья, перстни на
пальцах золотые, один с камнем бирюзовым тесаным. Молод князь, собой хорош,
двадцати лет от роду, да бел, как мел, и не здесь уже, но и не там еще.
Напротив князя пенькой к скамье приторочили Ждану, плотно, не шелохнешься,
тесноты и крепости до самой смерти хватит. Поднялись по лестнице родичи и
смерды, лестницу подняли, осиновые бревна накатали, землей засыпали, тишину
оставили, тьму напустили, пошумели, попели, все глуше да глуше, по мере того
как земля на осину ложилась, и мелкие комья сквозь осину внутрь сыпались и
на стул да в кубок попадали, но то Ждане не видно было, разве что только
слышно. Так на гроб у нас первые комья падают. Только яма и осталась от
мертвого русского дома, да еще гроб вместо него, и стена и крыша поверх.
Хоть и просторно, да темно.
глава 6
Стоит избушка - ни окон, ни дверей, темно, а дышать есть чем: труба
вверху узкая, кривая, чтобы свет внутрь земной не попал. Ни Игоря, ни света,