плыла земля, как ладья в реке, чтоб летела речь белой утицей, чтоб катился
дождь по моей груди, чтоб катился он по моим рукам, по моим губам, по моим
плечам, чтоб упал, дымясь, на горящий храм, на горящий лес. А когда пройдет
и иссякнет весь, позабудь меня, мой любимый муж. Когда первый лист молодой
травы глянет, ввысь стремясь, и продлится жизнь, и взойдет опять и
плакун-трава, и разрыв-трава, и трава траян, и сон-трава, и трава-любовь, и
страх-трава, и боль-трава, и трава-прилип, одолень-трава, все, что есть во
мне, я тебе отдам, что не может быть, я тебе отдам, все слова мои, даже
память всю без остаточка положу в тебя, мой любимый муж, как кладут в
сундук, на дно глубокое, платье белое венчальное. И уйду опять в люди
бедные, бессловесные, безумные, в люди черные, безответные, в люди-нелюди
человеческие. И, встав с колен, и левой щекой тронув правую стену, говорила
так -
глава 21
Я ждала, что ты скоро встанешь надо мной, скажешь: "Возьми мя, спаси и
укрой в себе, ибо любовь - это возвращение в мир, который оставил ты, и
который ждет тебя, и который без тебя пуст, и предназначен тебе, и ты
скажешь: "Возьми меня", - и скажешь, что не можешь жить без меня и скажешь:
"Люблю", - как говорит это огонь воздуху, сжигая его и согревая землю, как
говорит лето, исходя плодами. И, коснувшись правой щекой левой стены,
говорила так:
- И над ним, и вокруг родившего его и того, что родил родившего, и в
свою очередь родившего того, кто родил и летнюю ночь, и зверя, и птицу, и
как в чреве рождается дитя от семени, занесенного туда ветром, который гонит
свет. Так нужны мы, чтобы попасть туда, в узкое место между родившими его и
родившими их и рождением, родившим смерть, и рождением, снова родившим
жизнь, где "останови землю, а мне все равно идти дальше". Пусть падает на
нас, что падает, пусть падает на нас, что летает, что ползает, и видит, и
слышит, пусть будет рядом, вокруг и близко и тот, кто умер и не воскрес, и
тот, кто не родился, но родился, и кто ждет и не дождется, и кто встал и
идет, когда ему скажут: "Встань, ходи", - и не возьмет он поклажи своей, а
оставит ее тому, кто скажет: "Встань и ходи". О Велесе, отче мой, мохнатый
как звезды на небе, высокий как наперсток на пальце правой руки, узкий как
небо, похожее на матрешку с надетыми на нее вокруг и выше мирами. Мати моя
Жля, в которой дышит будущий дух твой, в которой не будет никогда ни эллина,
ни иудея, а есть и будет всякий пришедший в нее, нашедший, увидевший и
приставленный к ней, как приставлена слеза к щеке ребенка, высыхая, когда
плачет он в час, когда его оставляет Бог. "Возьми мя", - скажет он, и я
сведу все пальцы за спиной его и переплету как корни дерева, держащего в
небе бедную землю.
глава 22
А снаружи храма стоял Медведко, и меж ними были дух, огонь и стена из
дубов столетних, каждое бревнышко ростом в Дедов рост. И молился Емеля так,
чтобы молитва его сначала вокруг храма, врозь, с разных сторон стен вверх
шла, а потом рядом, а потом так, чтоб в молитве Емели храм был, а в храме
Ждана молилась, и молитва ее внутри храма была, и над ней, и внутри нее, и
вокруг нее тоже. И первая молитва Медведко - как одна крыша, и вторая - как
крыша над первой, и третья молитва Емели - как третья крыша над первой и над
второй, а четвертая - внутри храма над Жданой.
глава 23
И первая молитва была Лете, и молился Медведко так: - Мати моя Лета,
что машешь черным крылом огня над головой моей, и крыло твое листком
зеленым, веткой гибкой касается плеча моего, дождь, что падает на меня, -
это волосы твои, шум ветра - шепот твой, что в лесу живет, там, где я живу.
Что мало плачешь по мне? - Высохла земля, высох лес, пожег траву огонь, что
без слез твоих словно бешеный зверь, что скачет, куда бешеный ум ему
прыгнуть велит. Старый город сгорел, новый город сгорел, и твой дом сгорел,
и мой сгорел, и Велесов храм тоже, и небо горит - дым вниз идет, солнце
сгорело, в дыму растаяло. Вот ты вверху, и огонь вверху, ты вокруг, и огонь
вокруг, вот встретил я Ждану, когда ждать не умел, и встречу ли Ждану, когда
ждать научусь, и встречу ли Ждану, когда устану ждать. Мати моя, увы мне, на
отце нашем шуба горит, пал нос щекочет, птица летает, как ветка в костре,
огнем машет, летит по земле, сыпя жар и угли, сгорела Москва, сгорела трава,
сгорела земля, я вот - вот грязь, или как бы вода, но огнь вокруг, рукой
коснись, и сгорит рука. Ты мне песни пела в длинные ночи, ты сказала мне
птичий язык, и медвежий язык, и волчий, и человеческий тоже сказала мне, да
вороний грай, да рыбий язык, да клена, да рябины, да бела ясеня, да
сон-травы, да плакун-травы, да страх-травы, ты меня берегла, да землю
забыла, и луну, и месяцы, и солнце светлое, обменяла меня да любовь ко мне
на сырой дождь, на грозу, на гром, на молнию. А не хочешь жизнь, обменяй
тогда всю мою тоску, все надеждочки, все мои песни несложенные, слова
несоставленные, все мои мысли неговоренные, не свитые сначала в клубок, а
потом в полотнище, а не можешь сама - попроси наибольшего, наивысшего,
наиглавного, наистаршего, наимудрого - пусть поможет он скатать огнь, как
катают лен, в трубочку, чтоб убрать с земли долой вон и вернуть туда, на
небо синее, в солнце красное, где ему быть положено, мати Лета моя любимая.
глава 24
И вторая молитва Емели была как крыша над первой, и была она траве,
дубу, и ясеню, и берлоге тоже: - О ясень ясный, брат мой, и береза, сестра
моя, и дуб великий, что пол-леса закрывает листом своим, брат брата моего, с
ветвей твоих падает мертвая птица и, не долетев до земли, успевает истлеть и
рассыпаться в прах, так высока твоя крона, по которой влезаю на небо, чтобы
перебирать звезды, как перебирает камни ручей, текущий в Москва-реку. О
волк, другой брат мой, чьи когти и клыки учили меня терпению и милосердию,
чьи глаза горели ярче звезд от ненависти к врагу - брату своему. О сохатый,
третий брат мой, ты сухое дерево носишь на голове своей, чтобы люди этой
сохой пахали землю, точили ножи и вешали на стену рога твои в дому своем,
защищая дом от лешего и упыря. О травы леса моего, крыша берлоги моей,
одолень-трава, и черника-трава, голубика-трава, морошка-трава, и калина
красная, сестры мои, что, жертвуя собой, спасали меня от болезней и голода,
как спасали зверей, братьев моих, среди вас я и сам стал как зверь, волка
лютей, медведя сильней, змеи мудрей, оленя прыгучей. Русский бой для меня -
и надежда, и сон, и любовь, и боль, и душа, и страх, слово мое и песня моя,
медвежий бой - мой государь, повелитель мой и учитель мой, оберег мой. Я
забыл в лесу облик бога отца моего, Рода, на белом коне, в золотой броне, с
серебряным копьем, там, где ворот горло сжал, - красно-черный след, как
грозы зигзаг, красной молнии, где белой рубахи иссяк рукав - красно-черный
след, как грозы зигзаг, черной молнии, а где землю метет ало-белый подол,
там - червонная цепь по земле бежит, златом вышита, и огнем горит. Как
поднимет Род на дыбы своего коня, как взмахнет своим копьем, что белей
серебра, и ударит вниз, там, где гад ползет, на него шипит по-змеиному, -
тут же черный след крови гадиной по земле течет и в Москву-реку вливается.
Как взмахнет копьем серебра белей и ударит вбок - там и Жлю насквозь, словно
щит, пробьет, повернет коня и ударит вновь с другой стороны гадиной -
Карна-карр, и в прах рассыплется. А ударит вверх тем копьем еще - и гром всю
листву сорвет, и пригнет траву, птица Див с ветвей под копыта вниз, клича
бешено, свалится. Я в лесу забыл облик Бога нового, что Добрыня мне показал,
скача возле Волхова. Чьи глаза светлы, росы свежей, и рука, в два перста
сложена, поднята. Ни ножа в руке, ни брони на нем, без коня стоит, там, где
ворот сжал горло белое, - черно-красный след - красной молнии, где белой
рубахи иссяк рукав, - черно-красный след, как грозы зигзаг, черной молнии, а
где землю метет ало-белый подол, там червонная цепь по земле бежит, златом
вышита, и огнем горит. Я забыл в лесу имя всех богов, всех людей забыл. Я
забыл, как пахнет дым мяса жареного, молока забыл вкус и запахи, вся еда -
вода, вся еда - трава, вся еда - орех, груша дикая, да еще еда - яблоко. Под
звездою спал, по воде бежал да скакал, как рысь, по дереву, десять лет
проспал да еще год с половиною, так бы спал себе весь свой долгий срок, да
проснулся вдруг, а кругом - огонь, и кругом -жара, а кругом - летят птицы
огненные; звери лютые, люди-нелюди - все в единый ком жаром сжатые.
Разбудили меня не жара, не сон, не Бог с копьем и не Бог с крестом -
разбудила меня Ждана бедная, что стоит теперь в храме молится. И опять во
мне - люди-нелюди, и опять во мне лес и полымя, и опять во мне Бог
задвигался. Ничего, что зверь не погас во мне, и сгорели все, и Москва, и
храм, и река Москва повыгорела - широка постель, горяча трава, и земля
лежит, обуглена. Посреди земли черно-красный лаз - берлоги зев, где суха
земля, прохладно нутро, тишина, и ночь, и всегда покой, где берлоги мир, и
свободы мир, и где всегда вдвоем, и вокруг всегда ни одной души, ни живой
души, мертвой тоже нет. Я жду тебя в берлоге твоей, и день, и час, и жизнь,
и потом, когда будем лежать врозь в сырой земле и вместе лететь среди
верхних туч по небу.
глава 25
И третьей молитвой молился Емеля, и была она как вторая крыша над
первой и второй, и молился он Ждане, молившейся в храме. - О, бог нежности,
имя твое - Блуд. Жданная Ждана, имя твое - как облако на ладони, коснулось
меня и стекает вверх, переползая каждый холм складок кожи на кончиках
пальцев рук моих. Имя твое - вверху свет, и вокруг свет, как осторожно
облако, прикасаясь неслышно, течет, скользит и движется, словно туча,
сливаясь со скалой, обтекая ее, вместе с деревьями и орлиным гнездом, с
птенцами и птицей малой, принесенной в клюве птице большей, и жива еще малая
птица, и капля крови ползет по белку открытых глаз ее. Все тело твое для
меня - как земля и небо, слитые вместе, с облаком имени, скользящего из
гортани, похожего на сокола, что взмахнул крылами и набирает кругами свою
высоту и, взмыв, не падает долу, а кружит вверху, не оставляя меня, стоящего
у подножья высоких гор, и еще один круг, и еще одно имя, и снова Ждана, и
еще множество, и стая птиц закрывает небо до горизонта, до самого края
земли, что алеет закатом, сливаясь с ним до непонимания, где запад и где
восток. Где золотые холмы с виноградной лозой, где на вершине скачут козы, и
охотники их ловят силками и держат руками, пригнув к земле, и потом
отпускают на волю диких пугливых коз, одних отпуская направо, других
отпуская налево. Где желтое, черное, красное солнце юга истекает лучами и
кровью и течет, там, где молочные реки текут по пальцам и бедрам моим,
проливаясь желтым дождем на губы мои, и веки мои, и шею, и плечи мои, и я
смотрю на открытое небо снизу, закрываю глаза, и молниями красные ветви,
похожие на деревья, ...колют вдрызг гранитный монолит... они в зренье моем
даже тогда, когда опускаю тяжелые веки, смыкая ресницы, и катятся капли
дождя и золотистые струи, дымясь от жары и тепла. Где север холодный и
незрячий рассудок вместе смотрят отчужденно сквозь ледяные кристаллы мысли,
и только севера юг, вместе открытый, тесный, и влажный, и знакомый, с белыми
крепостями, дымится дождем и светом и тоже противоположен северу, как и юг.
Север, где катится влага сквозь завалы дикого белого леса, где не бывает
птиц, а только белые туши медведей спят на ребристой льдине. Господи, дева
Ждана, за что мне такое чудо, за что мне берлога, из которой пар выходит в
мартовский воздух и в которой тепло и тихо, в которой земля и корни, в
которой любовь и сон спят вместе и в которой, наконец, все шесть сторон
света, с зенитом - текущим дождем, исходящим облаком влаги, с облаком белого
пара, облаком света и набухающего красного мака, и где изнемог мой закрытый
глаз, и смирился, и весь растворен. Господи, дева Ждана, за что мне белая
бездна, шестая сторона света, где за девятой дверью, возле десятой,
открывшейся наполовину так нежданно, - облако рая и облако ада, похожие друг
на друга, как Сцилла с Харибдой и Карна со Жлей, как два черно-белых утеса,
как два отраженья в зеркале вод взлетевшей в небо птицы, как два отраженья
одной луны на ряби земной воды, как два самолета, идущие точно по кругу
навстречу друг другу, как два серебряных храма, покрытых лемехом, бога Рода
и бога Велеса, стоящие здесь друг за другом тысячу лет, как два белых коня,
что легли справа и слева от жертвенного красного камня под серебряным ножом
спустившейся с дерева жрицы, ждавшей в листьях, когда вспотеют белые кони,
чтобы потом их вышить красной нитью, возле красного древа, на полотенце,
обрусце, которым украсят сначала священный московский дуб на красном холме,
на лобном месте, а потом и Николу в красном углу московского дома. Господи,
дева Ждана, а потом, за десятой дверью, там, в глубине, на самом краю шестой
части света, - свет из-под самого низа этой полуоткрытой двери, что похож на
выход из рая и ада, похож на земную жизнь, где плещется белая пена волны,
где столб золотого света пронзает насквозь возле Крымского моста бредущих по
набережной свободных людей, то мгновенье, которое Бог дал им в награду за
тысячу лет ожидания друг друга, чтобы сказали они имена свои только душой, и
первой имя Ждана, второго имя Медведко. Гоните, волны, красную лодку,
качайте, волны, горячий парус, поменяйте, волны, местами небо - замок и ключ
- землю, на землю - замок, и ключ - небо, закройте, волны, на красном холме
пожара от глаза и сглаза, от зверя и птицы, и гада морского, и глаза
людского наши теплые тени, пусть видит каждый наши теплые руки, наши теплые
плечи, наши теплые кожи, наши теплые слезы, наши бедные души, а общую душу
Медведко и Жданы укройте плащом надежды, укройте плащом дороги, укройте
желтым плащом встречи и белым плащом разлуки, черным плащом тревоги и
красным плащом страсти ...только час жила в июле наша общая душа...
глава 26
- Господи, дева Ждана, - молится перед храмом Медведко, где круглый
алтарь на север, за которым внутри Ждана, прежде чем взять за руку Ждану и
сойти в черно-красное обожженное чрево берлоги на царском острове, возле
Велесова храма. А вокруг падают горящие и мертвые птицы, мертвые - раньше,
чем догорели, бешено воющие волки, с дымящейся шерстью и куцым сгоревшим
хвостом. Медведи, единокровные братья Медведко, сдавшиеся дыму и духу огня,
потерявшие движение и мысль, перебирают лапами черные июльские листья и
беззвучно ревут. Люди с выпученными красными глазами стоят по горло в мутной
взболтанной болотной жиже, и это все называется московским бытом и причиной
спасенья московской земли. В день 20 месяца июля в - сначала Родов, Велесов,
Перунов, а потом Ильин день, когда двое были сильнее страха, разума и зла, и
добра, и тьмы, и греха, и святости тоже сильнее, они состояли из верности,
жертвы, надежды, терпенья, бедной идеи - и были тождественны этой московской
земле, московскому люду и нелюду тоже, зверю и птице, и всему живому роду,
что готов был принять небытие, как принимает его от избытка пытки бедная
жертва смуты.
Главы о судьбном со-бытиИ Емели и Жданы, происходившем в разгар пожара,
на глазах зверей и людей, которые видели пожар и свой страх и не видели
любви, которой любили друг друга Емеля и Ждана, чтобы потушить огнь.
глава 27
И когда сказала Ждана первую молитву и сказал Медведко третью молитву,
вышла Ждана из храма Велеса, и сошли оба медленно вниз, в берлогу, что была
прохладна, тениста, пуста и открыта их одному телу. И, узнав Ждану, положил
руки на плечи Жданы Емеля, и, узнав Емелю, положила на плечи Емели руки
Ждана. И как в перевернутый внезапно бинокль, отодвинулся мир, и то, что
было в сажени от них, стало невидимо, и то, что в метре, стало невидимо, и
все, что видимо, стало невидимо, и все, что слышимо, стало неслышимо, и
крики, и стоны, и плач, и треск падающих деревьев, и гуд огня, и звериный
вой, и вороний грай стали неслышимы, и видимы стали только они друг другу. И
были огромны руки их и ноги, грудь и бедра, и глаза, и уши, и уши слышали
внутри все настолько, что громче грохота взорванной Хиросимы было слышно,
как течет кровь, шаркая о шершавую изнанку внутри вен, и реки эти были шире,
чем Дон и Волга, Москва, громче грома стучало сердце Емели, и громче грохота
землетрясения - сердце Жданы. И все то, что время вывернуло, вратами впуская
в будущее настоящее, чтобы прошлое имело выход, обратно связывая в узел то,
что еще не наступило, и то, чего еще нет и не будет вовсе. Красные реки с
молочными берегами были огромней белого света и так же подробны, как капля
воды под тысячекратным увеличением. Это нельзя передать никому, как выглядит
эта подробность и огромность, вовсе не существовавшая до встречи,
многочисленна, многолика и велика, как ножка блохи для левши, увеличенная
нашим электронным глазом.
глава 28
Потому и все ощущения, пережитые Емелей и Жданой в этой огромности,
большей, чем мир, не имели никакого отношения к человеческой страсти,
человеческому восторгу, человеческому божественному безумию, потому что были
подробней и множественней их в то количество раз, в какое сады будущего
Садового кольца Москвы больше горсти земли под геранью, стоящей на окне
московского дома в Малом Козихинском переулке на углу, дома
Смирнова-Соколького, смотрящего окнами на Патриаршие пруды, что будут на
месте Черторыя. И в то же время они и были - человеческая страсть,
человеческая нежность, человеческий страх и человеческая любовь, и
человеческое безумие в своем первородстве и в своей сути, как первородней
берлога для человека и дома, и всей земли, и всего неба. А в это время
вверху и вокруг за дымом спокойно и ровно светило солнце, под солнцем был
дым, под дымом - огонь, под огнем - угли, под углями - берлога, в которой
так же было тихо, прохладно и спокойно, как за облаками дыма вокруг солнца.
И когда Ждана открыла себя Медведко, пожар был в зените, а любовь - в
надире.
глава 29
Тесто вспучилось, и поползло через край, и стало пульсировать, и жить,
и ждать, и руки проросли воздухом и духом, и были прохладны, и волосы встали
дыбом и были прямы, как солнечные лучи, и роса ловила их шаг своими губами и
сердцем, рано поутру, когда еще спали люди, птицы и звери. И глаза зашли и
закатились, и стали белки вместо глаз, видящие любовь за спиной и не видящие
света впереди. И ноги стали крылаты, как хвост у рыбы, и жили сами по себе,
но рядом и вдоль, грудь Жданы выпрямилась и набухла как будто высыхающая
трава, принявшая дождь и ставшая упругой и гибкой как надутый резиновый мяч.
И живот стал дышать, как дышит открытое сердце в руках жреца майи, когда он
достает его одним движением из живого человека, чтобы опустить на дно
жертвенного сосуда. И уши приняли позу скорченного человека, стали искать и
выбирать звуки, предназначенные только им в этом мире. Дыхание Медведко.
Стоны Медведко. Шевеление губ и замирание сердца. И Емеля, оставив зрачки,
где были, закрыл веки и стал видеть любовь за спиной и не видеть Дедова
мира, Волосова мира и мира Леты, но был там, где природа вертела его в
руках, чтобы остановить огонь.
глава 30
И руки, и ноги стали корнями дерева, что переплелись с корнями вверху
обгорелого, а здесь, в берлоге, живого, страдающего и нетронутого дерева,
которые обнимали берлогу своими пальцами и уходили вниз еще глубже, в самое
дно, насквозь земли. И этими корнями Дерево и Емеля обнимали Ждану: так
опускали под обнимающие корни Велесовы жрецы свою жертву, и так Волос
перетек в корни подваженного дуба в далеком Суздале. И дерево, отвечая людям
на их жертвенную щедрость, росло вверх быстрее и больше, и ветки его были
ины, и почки тоже, и вперемежку с деревянным соком, внутри него, текла
человеческая кровь, и листья были, как листья клена в осенний день, цвета
пожара. Все видели и не видели их. Они не видели никого и видели только друг
друга. Так было столько и так, как было быть должно предназначенным,
избранным не друг другом, но природой и верою. И качнулась земля, обернулось
небо океаном и стало сворачивать их единое тело-теченье, как корабль
сворачивает Мальстрем, ветер - дерево, поднимая его над землей, справа
налево ... не я выбираю дорогу, я только противлюсь пути... Господи, за что
ты так щедр и великодушен всего лишь к земной жизни. Спасибо за то, что
раскачал землю, за то, что вывернул наизнанку небо так, чтобы все, что они,
стало все, и все стало всего лишь они. За то, что открыл все шесть сторон
света - и юг, и север, и восток, и запад, и зенит, и глубь - раньше, чем
люди узнали об этом, не переводя это в слово, и не давая имени сущему, и не
обременяя землю смыслом и звуком, но оставив его раньше музыки и раньше
жизни. Так примерно думал Медведко спустя жизнь или примерно так. Забыв и не
освободившись от Жданы всегда.
А в это время, в тот же час пополудни, кипела вода от падающих
головней, они шипели, как кошка, отпугивающая собаку, как змеи, готовясь к
нападению, как паровозы, начинающие движение, кипела вода от снующих вокруг
лис и лисенят, где-то поодаль пыхтел и фыркал Дед, держа на плаву брата
Медведки, раненного упавшим деревом, волки, ощетинив свои мокрые серые
загривки, скользили как тени летучих мышей, в кипящей воде, серые зайцы
барахтались и булькали рядом, орали кабаны, погружаясь на дно, олени несли
свои рога, как будто голые зимние сбросившие листья кусты, была нормальная
московская жара, которая бывает регулярно в жаркое лето во время пожара, а
Емеля естественно, обычно, буднично, без усилий перестал видеть этот мир,
ибо глаза его повернулись внутрь глаз Жданы, и кожа стала видеть только то,
к чему она прикасалась и что называлось Жданой, и тогда руки Жданы стали
частью любви, и тогда ноги Жданы стали частью любви, и тогда живот Жданы, и
глаза ее, и уши, и спина, и лопатки, и бедра, и колени, и ступни стали
частью Любви тела Жданы и Емели, и вся любовь стала зряча, и каждая часть
кожи увидела часть самой себя в зеркале другой кожи, и это было похоже на
горение свечи, многократно отраженной в двух зеркалах, поставленных друг
против друга, как во время святочных гаданий, и отражение уходило в такую
глубину, что там начинался другой мир, и тела их, наделенные зеркалами и
пальцами глаз, потекли, как течет лава, сжигая зеленую траву на своем пути
так же легко, как дома, людей, храмы и все, что погружалось внутрь этого
плотного, массивного, огромного, двигающегося огня.
глава 31
Если сказать, что кровь начинала движение в Емеле и, пройдя через реки
и моря тела Жданы, возвращалась, как вода, сначала испаряясь в небо, а потом
дождем падая на землю, совершая свой круговорот, если сказать, что дух, и
душа, и дыхание Жданы пронизывало тело Емели так же легко, как солнечный
свет проходит, золотя ее, сквозь радужную паутину, если сказать, что
бессмысленно-нежное безумие Емели со скоростью большей, чем свет, множество
раз живет и умирает в каждой малой точке тела Жданы, - значит, ничего не
сказать ни о Ждане и Медведке, ни о любви, ни о смысле того, что двое в
одном пожаре, среди безумных, больных, пьяных зверей и людей счастливо живут
и дышат так долго и так нежно, и так желанно, и так медленно, и так вечно,
что меняется мир, и это их движение внутри друг друга становится
единственной причиной, по которой начинает идти дождь из облаков на землю
тушить пожар и возвращать людей из воды на берег, полуобгоревших, раненных,
растерянных, разбитых, хромых, кривых, с клоками обожженной шерсти на лапах,
руках, горле, спине. И Емеля и Ждана не замечали всего происходящего и жили
так огромно, и так неразливно, и так вселенне, чем вселенная, что за то
время, пока лава не ослепила землю и не залила ею всю жизнь, люди и звери
успели высохнуть, забыть о пожаре до следующего пожара, люди - построить
Москву и сжечь ее, разрушить Иерусалим, и опять из желудя успел вырасти
священный дуб, под которым опять Дед лишил девства и сделал матерью Лету, а
жители Подмосковья, пролистав всю книгу истории, успели вернуться к
нормальной жизни и опять пройти уже до конца сто двадцатого века истории
человеков, забыв, что все происходящее с ними - очередной круг
пластмассового диска на колесе неведомого проигрывателя, который совершает
свой будничный круг бедной жизни, который очередные историки опишут в тех же
словах и выражениях, что и их предки, не оставившие ни книг, ни памяти.
глава 32
И еще был день, и еще одна ночь, и огонь, когда Емеля и Ждана замерли
на мгновение в покое, полыхнул и, расправив крылья, опять поднялся над
Москвой. И в тот же час в небо упала, вскрикнув, вспыхнувшая на лету птица,
билась и горела, гоня крылами воздух и раздувая свой маленький пушистый
беспомощный пожар. Волк скулил рядом, зализывая обгорелый бок, червяк Вася
залез в полувысохшую жижу возле самого берега и не высовывался наружу, думая
свои будничные мысли, влага и покой много способствовали этому занятию. Дед
торчал в десятке метров от нового берега, время от времени подымая голову и
клича Медведко. Рыбы скользили в мутной взболтанной жиже, задевая бедра и
копыта стоящих в иле коров, быков, овец, собак, лосей, кабанов, зайцев, всей
лесной твари, что спасалась от пожара здесь, как и в болоте всполья, где со
временем станет Земляной вал и Триумфальные Серпуховские ворота, рядом с
будущей слободой Кадашей, где и будет Кадашевский Хамовный двор полотняной
мануфактуры, Монетным двором, и еще дальше, возле будущей лепоты Карпа Шубы
- красная церковь Георгия Неокесарийского. Но Медведко не слышал криков
птицы, стона волка, криков Деда. Медведко опять Любил Ждану. Поскольку их н
дождь по моей груди, чтоб катился он по моим рукам, по моим губам, по моим
плечам, чтоб упал, дымясь, на горящий храм, на горящий лес. А когда пройдет
и иссякнет весь, позабудь меня, мой любимый муж. Когда первый лист молодой
травы глянет, ввысь стремясь, и продлится жизнь, и взойдет опять и
плакун-трава, и разрыв-трава, и трава траян, и сон-трава, и трава-любовь, и
страх-трава, и боль-трава, и трава-прилип, одолень-трава, все, что есть во
мне, я тебе отдам, что не может быть, я тебе отдам, все слова мои, даже
память всю без остаточка положу в тебя, мой любимый муж, как кладут в
сундук, на дно глубокое, платье белое венчальное. И уйду опять в люди
бедные, бессловесные, безумные, в люди черные, безответные, в люди-нелюди
человеческие. И, встав с колен, и левой щекой тронув правую стену, говорила
так -
глава 21
Я ждала, что ты скоро встанешь надо мной, скажешь: "Возьми мя, спаси и
укрой в себе, ибо любовь - это возвращение в мир, который оставил ты, и
который ждет тебя, и который без тебя пуст, и предназначен тебе, и ты
скажешь: "Возьми меня", - и скажешь, что не можешь жить без меня и скажешь:
"Люблю", - как говорит это огонь воздуху, сжигая его и согревая землю, как
говорит лето, исходя плодами. И, коснувшись правой щекой левой стены,
говорила так:
- И над ним, и вокруг родившего его и того, что родил родившего, и в
свою очередь родившего того, кто родил и летнюю ночь, и зверя, и птицу, и
как в чреве рождается дитя от семени, занесенного туда ветром, который гонит
свет. Так нужны мы, чтобы попасть туда, в узкое место между родившими его и
родившими их и рождением, родившим смерть, и рождением, снова родившим
жизнь, где "останови землю, а мне все равно идти дальше". Пусть падает на
нас, что падает, пусть падает на нас, что летает, что ползает, и видит, и
слышит, пусть будет рядом, вокруг и близко и тот, кто умер и не воскрес, и
тот, кто не родился, но родился, и кто ждет и не дождется, и кто встал и
идет, когда ему скажут: "Встань, ходи", - и не возьмет он поклажи своей, а
оставит ее тому, кто скажет: "Встань и ходи". О Велесе, отче мой, мохнатый
как звезды на небе, высокий как наперсток на пальце правой руки, узкий как
небо, похожее на матрешку с надетыми на нее вокруг и выше мирами. Мати моя
Жля, в которой дышит будущий дух твой, в которой не будет никогда ни эллина,
ни иудея, а есть и будет всякий пришедший в нее, нашедший, увидевший и
приставленный к ней, как приставлена слеза к щеке ребенка, высыхая, когда
плачет он в час, когда его оставляет Бог. "Возьми мя", - скажет он, и я
сведу все пальцы за спиной его и переплету как корни дерева, держащего в
небе бедную землю.
глава 22
А снаружи храма стоял Медведко, и меж ними были дух, огонь и стена из
дубов столетних, каждое бревнышко ростом в Дедов рост. И молился Емеля так,
чтобы молитва его сначала вокруг храма, врозь, с разных сторон стен вверх
шла, а потом рядом, а потом так, чтоб в молитве Емели храм был, а в храме
Ждана молилась, и молитва ее внутри храма была, и над ней, и внутри нее, и
вокруг нее тоже. И первая молитва Медведко - как одна крыша, и вторая - как
крыша над первой, и третья молитва Емели - как третья крыша над первой и над
второй, а четвертая - внутри храма над Жданой.
глава 23
И первая молитва была Лете, и молился Медведко так: - Мати моя Лета,
что машешь черным крылом огня над головой моей, и крыло твое листком
зеленым, веткой гибкой касается плеча моего, дождь, что падает на меня, -
это волосы твои, шум ветра - шепот твой, что в лесу живет, там, где я живу.
Что мало плачешь по мне? - Высохла земля, высох лес, пожег траву огонь, что
без слез твоих словно бешеный зверь, что скачет, куда бешеный ум ему
прыгнуть велит. Старый город сгорел, новый город сгорел, и твой дом сгорел,
и мой сгорел, и Велесов храм тоже, и небо горит - дым вниз идет, солнце
сгорело, в дыму растаяло. Вот ты вверху, и огонь вверху, ты вокруг, и огонь
вокруг, вот встретил я Ждану, когда ждать не умел, и встречу ли Ждану, когда
ждать научусь, и встречу ли Ждану, когда устану ждать. Мати моя, увы мне, на
отце нашем шуба горит, пал нос щекочет, птица летает, как ветка в костре,
огнем машет, летит по земле, сыпя жар и угли, сгорела Москва, сгорела трава,
сгорела земля, я вот - вот грязь, или как бы вода, но огнь вокруг, рукой
коснись, и сгорит рука. Ты мне песни пела в длинные ночи, ты сказала мне
птичий язык, и медвежий язык, и волчий, и человеческий тоже сказала мне, да
вороний грай, да рыбий язык, да клена, да рябины, да бела ясеня, да
сон-травы, да плакун-травы, да страх-травы, ты меня берегла, да землю
забыла, и луну, и месяцы, и солнце светлое, обменяла меня да любовь ко мне
на сырой дождь, на грозу, на гром, на молнию. А не хочешь жизнь, обменяй
тогда всю мою тоску, все надеждочки, все мои песни несложенные, слова
несоставленные, все мои мысли неговоренные, не свитые сначала в клубок, а
потом в полотнище, а не можешь сама - попроси наибольшего, наивысшего,
наиглавного, наистаршего, наимудрого - пусть поможет он скатать огнь, как
катают лен, в трубочку, чтоб убрать с земли долой вон и вернуть туда, на
небо синее, в солнце красное, где ему быть положено, мати Лета моя любимая.
глава 24
И вторая молитва Емели была как крыша над первой, и была она траве,
дубу, и ясеню, и берлоге тоже: - О ясень ясный, брат мой, и береза, сестра
моя, и дуб великий, что пол-леса закрывает листом своим, брат брата моего, с
ветвей твоих падает мертвая птица и, не долетев до земли, успевает истлеть и
рассыпаться в прах, так высока твоя крона, по которой влезаю на небо, чтобы
перебирать звезды, как перебирает камни ручей, текущий в Москва-реку. О
волк, другой брат мой, чьи когти и клыки учили меня терпению и милосердию,
чьи глаза горели ярче звезд от ненависти к врагу - брату своему. О сохатый,
третий брат мой, ты сухое дерево носишь на голове своей, чтобы люди этой
сохой пахали землю, точили ножи и вешали на стену рога твои в дому своем,
защищая дом от лешего и упыря. О травы леса моего, крыша берлоги моей,
одолень-трава, и черника-трава, голубика-трава, морошка-трава, и калина
красная, сестры мои, что, жертвуя собой, спасали меня от болезней и голода,
как спасали зверей, братьев моих, среди вас я и сам стал как зверь, волка
лютей, медведя сильней, змеи мудрей, оленя прыгучей. Русский бой для меня -
и надежда, и сон, и любовь, и боль, и душа, и страх, слово мое и песня моя,
медвежий бой - мой государь, повелитель мой и учитель мой, оберег мой. Я
забыл в лесу облик бога отца моего, Рода, на белом коне, в золотой броне, с
серебряным копьем, там, где ворот горло сжал, - красно-черный след, как
грозы зигзаг, красной молнии, где белой рубахи иссяк рукав - красно-черный
след, как грозы зигзаг, черной молнии, а где землю метет ало-белый подол,
там - червонная цепь по земле бежит, златом вышита, и огнем горит. Как
поднимет Род на дыбы своего коня, как взмахнет своим копьем, что белей
серебра, и ударит вниз, там, где гад ползет, на него шипит по-змеиному, -
тут же черный след крови гадиной по земле течет и в Москву-реку вливается.
Как взмахнет копьем серебра белей и ударит вбок - там и Жлю насквозь, словно
щит, пробьет, повернет коня и ударит вновь с другой стороны гадиной -
Карна-карр, и в прах рассыплется. А ударит вверх тем копьем еще - и гром всю
листву сорвет, и пригнет траву, птица Див с ветвей под копыта вниз, клича
бешено, свалится. Я в лесу забыл облик Бога нового, что Добрыня мне показал,
скача возле Волхова. Чьи глаза светлы, росы свежей, и рука, в два перста
сложена, поднята. Ни ножа в руке, ни брони на нем, без коня стоит, там, где
ворот сжал горло белое, - черно-красный след - красной молнии, где белой
рубахи иссяк рукав, - черно-красный след, как грозы зигзаг, черной молнии, а
где землю метет ало-белый подол, там червонная цепь по земле бежит, златом
вышита, и огнем горит. Я забыл в лесу имя всех богов, всех людей забыл. Я
забыл, как пахнет дым мяса жареного, молока забыл вкус и запахи, вся еда -
вода, вся еда - трава, вся еда - орех, груша дикая, да еще еда - яблоко. Под
звездою спал, по воде бежал да скакал, как рысь, по дереву, десять лет
проспал да еще год с половиною, так бы спал себе весь свой долгий срок, да
проснулся вдруг, а кругом - огонь, и кругом -жара, а кругом - летят птицы
огненные; звери лютые, люди-нелюди - все в единый ком жаром сжатые.
Разбудили меня не жара, не сон, не Бог с копьем и не Бог с крестом -
разбудила меня Ждана бедная, что стоит теперь в храме молится. И опять во
мне - люди-нелюди, и опять во мне лес и полымя, и опять во мне Бог
задвигался. Ничего, что зверь не погас во мне, и сгорели все, и Москва, и
храм, и река Москва повыгорела - широка постель, горяча трава, и земля
лежит, обуглена. Посреди земли черно-красный лаз - берлоги зев, где суха
земля, прохладно нутро, тишина, и ночь, и всегда покой, где берлоги мир, и
свободы мир, и где всегда вдвоем, и вокруг всегда ни одной души, ни живой
души, мертвой тоже нет. Я жду тебя в берлоге твоей, и день, и час, и жизнь,
и потом, когда будем лежать врозь в сырой земле и вместе лететь среди
верхних туч по небу.
глава 25
И третьей молитвой молился Емеля, и была она как вторая крыша над
первой и второй, и молился он Ждане, молившейся в храме. - О, бог нежности,
имя твое - Блуд. Жданная Ждана, имя твое - как облако на ладони, коснулось
меня и стекает вверх, переползая каждый холм складок кожи на кончиках
пальцев рук моих. Имя твое - вверху свет, и вокруг свет, как осторожно
облако, прикасаясь неслышно, течет, скользит и движется, словно туча,
сливаясь со скалой, обтекая ее, вместе с деревьями и орлиным гнездом, с
птенцами и птицей малой, принесенной в клюве птице большей, и жива еще малая
птица, и капля крови ползет по белку открытых глаз ее. Все тело твое для
меня - как земля и небо, слитые вместе, с облаком имени, скользящего из
гортани, похожего на сокола, что взмахнул крылами и набирает кругами свою
высоту и, взмыв, не падает долу, а кружит вверху, не оставляя меня, стоящего
у подножья высоких гор, и еще один круг, и еще одно имя, и снова Ждана, и
еще множество, и стая птиц закрывает небо до горизонта, до самого края
земли, что алеет закатом, сливаясь с ним до непонимания, где запад и где
восток. Где золотые холмы с виноградной лозой, где на вершине скачут козы, и
охотники их ловят силками и держат руками, пригнув к земле, и потом
отпускают на волю диких пугливых коз, одних отпуская направо, других
отпуская налево. Где желтое, черное, красное солнце юга истекает лучами и
кровью и течет, там, где молочные реки текут по пальцам и бедрам моим,
проливаясь желтым дождем на губы мои, и веки мои, и шею, и плечи мои, и я
смотрю на открытое небо снизу, закрываю глаза, и молниями красные ветви,
похожие на деревья, ...колют вдрызг гранитный монолит... они в зренье моем
даже тогда, когда опускаю тяжелые веки, смыкая ресницы, и катятся капли
дождя и золотистые струи, дымясь от жары и тепла. Где север холодный и
незрячий рассудок вместе смотрят отчужденно сквозь ледяные кристаллы мысли,
и только севера юг, вместе открытый, тесный, и влажный, и знакомый, с белыми
крепостями, дымится дождем и светом и тоже противоположен северу, как и юг.
Север, где катится влага сквозь завалы дикого белого леса, где не бывает
птиц, а только белые туши медведей спят на ребристой льдине. Господи, дева
Ждана, за что мне такое чудо, за что мне берлога, из которой пар выходит в
мартовский воздух и в которой тепло и тихо, в которой земля и корни, в
которой любовь и сон спят вместе и в которой, наконец, все шесть сторон
света, с зенитом - текущим дождем, исходящим облаком влаги, с облаком белого
пара, облаком света и набухающего красного мака, и где изнемог мой закрытый
глаз, и смирился, и весь растворен. Господи, дева Ждана, за что мне белая
бездна, шестая сторона света, где за девятой дверью, возле десятой,
открывшейся наполовину так нежданно, - облако рая и облако ада, похожие друг
на друга, как Сцилла с Харибдой и Карна со Жлей, как два черно-белых утеса,
как два отраженья в зеркале вод взлетевшей в небо птицы, как два отраженья
одной луны на ряби земной воды, как два самолета, идущие точно по кругу
навстречу друг другу, как два серебряных храма, покрытых лемехом, бога Рода
и бога Велеса, стоящие здесь друг за другом тысячу лет, как два белых коня,
что легли справа и слева от жертвенного красного камня под серебряным ножом
спустившейся с дерева жрицы, ждавшей в листьях, когда вспотеют белые кони,
чтобы потом их вышить красной нитью, возле красного древа, на полотенце,
обрусце, которым украсят сначала священный московский дуб на красном холме,
на лобном месте, а потом и Николу в красном углу московского дома. Господи,
дева Ждана, а потом, за десятой дверью, там, в глубине, на самом краю шестой
части света, - свет из-под самого низа этой полуоткрытой двери, что похож на
выход из рая и ада, похож на земную жизнь, где плещется белая пена волны,
где столб золотого света пронзает насквозь возле Крымского моста бредущих по
набережной свободных людей, то мгновенье, которое Бог дал им в награду за
тысячу лет ожидания друг друга, чтобы сказали они имена свои только душой, и
первой имя Ждана, второго имя Медведко. Гоните, волны, красную лодку,
качайте, волны, горячий парус, поменяйте, волны, местами небо - замок и ключ
- землю, на землю - замок, и ключ - небо, закройте, волны, на красном холме
пожара от глаза и сглаза, от зверя и птицы, и гада морского, и глаза
людского наши теплые тени, пусть видит каждый наши теплые руки, наши теплые
плечи, наши теплые кожи, наши теплые слезы, наши бедные души, а общую душу
Медведко и Жданы укройте плащом надежды, укройте плащом дороги, укройте
желтым плащом встречи и белым плащом разлуки, черным плащом тревоги и
красным плащом страсти ...только час жила в июле наша общая душа...
глава 26
- Господи, дева Ждана, - молится перед храмом Медведко, где круглый
алтарь на север, за которым внутри Ждана, прежде чем взять за руку Ждану и
сойти в черно-красное обожженное чрево берлоги на царском острове, возле
Велесова храма. А вокруг падают горящие и мертвые птицы, мертвые - раньше,
чем догорели, бешено воющие волки, с дымящейся шерстью и куцым сгоревшим
хвостом. Медведи, единокровные братья Медведко, сдавшиеся дыму и духу огня,
потерявшие движение и мысль, перебирают лапами черные июльские листья и
беззвучно ревут. Люди с выпученными красными глазами стоят по горло в мутной
взболтанной болотной жиже, и это все называется московским бытом и причиной
спасенья московской земли. В день 20 месяца июля в - сначала Родов, Велесов,
Перунов, а потом Ильин день, когда двое были сильнее страха, разума и зла, и
добра, и тьмы, и греха, и святости тоже сильнее, они состояли из верности,
жертвы, надежды, терпенья, бедной идеи - и были тождественны этой московской
земле, московскому люду и нелюду тоже, зверю и птице, и всему живому роду,
что готов был принять небытие, как принимает его от избытка пытки бедная
жертва смуты.
Главы о судьбном со-бытиИ Емели и Жданы, происходившем в разгар пожара,
на глазах зверей и людей, которые видели пожар и свой страх и не видели
любви, которой любили друг друга Емеля и Ждана, чтобы потушить огнь.
глава 27
И когда сказала Ждана первую молитву и сказал Медведко третью молитву,
вышла Ждана из храма Велеса, и сошли оба медленно вниз, в берлогу, что была
прохладна, тениста, пуста и открыта их одному телу. И, узнав Ждану, положил
руки на плечи Жданы Емеля, и, узнав Емелю, положила на плечи Емели руки
Ждана. И как в перевернутый внезапно бинокль, отодвинулся мир, и то, что
было в сажени от них, стало невидимо, и то, что в метре, стало невидимо, и
все, что видимо, стало невидимо, и все, что слышимо, стало неслышимо, и
крики, и стоны, и плач, и треск падающих деревьев, и гуд огня, и звериный
вой, и вороний грай стали неслышимы, и видимы стали только они друг другу. И
были огромны руки их и ноги, грудь и бедра, и глаза, и уши, и уши слышали
внутри все настолько, что громче грохота взорванной Хиросимы было слышно,
как течет кровь, шаркая о шершавую изнанку внутри вен, и реки эти были шире,
чем Дон и Волга, Москва, громче грома стучало сердце Емели, и громче грохота
землетрясения - сердце Жданы. И все то, что время вывернуло, вратами впуская
в будущее настоящее, чтобы прошлое имело выход, обратно связывая в узел то,
что еще не наступило, и то, чего еще нет и не будет вовсе. Красные реки с
молочными берегами были огромней белого света и так же подробны, как капля
воды под тысячекратным увеличением. Это нельзя передать никому, как выглядит
эта подробность и огромность, вовсе не существовавшая до встречи,
многочисленна, многолика и велика, как ножка блохи для левши, увеличенная
нашим электронным глазом.
глава 28
Потому и все ощущения, пережитые Емелей и Жданой в этой огромности,
большей, чем мир, не имели никакого отношения к человеческой страсти,
человеческому восторгу, человеческому божественному безумию, потому что были
подробней и множественней их в то количество раз, в какое сады будущего
Садового кольца Москвы больше горсти земли под геранью, стоящей на окне
московского дома в Малом Козихинском переулке на углу, дома
Смирнова-Соколького, смотрящего окнами на Патриаршие пруды, что будут на
месте Черторыя. И в то же время они и были - человеческая страсть,
человеческая нежность, человеческий страх и человеческая любовь, и
человеческое безумие в своем первородстве и в своей сути, как первородней
берлога для человека и дома, и всей земли, и всего неба. А в это время
вверху и вокруг за дымом спокойно и ровно светило солнце, под солнцем был
дым, под дымом - огонь, под огнем - угли, под углями - берлога, в которой
так же было тихо, прохладно и спокойно, как за облаками дыма вокруг солнца.
И когда Ждана открыла себя Медведко, пожар был в зените, а любовь - в
надире.
глава 29
Тесто вспучилось, и поползло через край, и стало пульсировать, и жить,
и ждать, и руки проросли воздухом и духом, и были прохладны, и волосы встали
дыбом и были прямы, как солнечные лучи, и роса ловила их шаг своими губами и
сердцем, рано поутру, когда еще спали люди, птицы и звери. И глаза зашли и
закатились, и стали белки вместо глаз, видящие любовь за спиной и не видящие
света впереди. И ноги стали крылаты, как хвост у рыбы, и жили сами по себе,
но рядом и вдоль, грудь Жданы выпрямилась и набухла как будто высыхающая
трава, принявшая дождь и ставшая упругой и гибкой как надутый резиновый мяч.
И живот стал дышать, как дышит открытое сердце в руках жреца майи, когда он
достает его одним движением из живого человека, чтобы опустить на дно
жертвенного сосуда. И уши приняли позу скорченного человека, стали искать и
выбирать звуки, предназначенные только им в этом мире. Дыхание Медведко.
Стоны Медведко. Шевеление губ и замирание сердца. И Емеля, оставив зрачки,
где были, закрыл веки и стал видеть любовь за спиной и не видеть Дедова
мира, Волосова мира и мира Леты, но был там, где природа вертела его в
руках, чтобы остановить огонь.
глава 30
И руки, и ноги стали корнями дерева, что переплелись с корнями вверху
обгорелого, а здесь, в берлоге, живого, страдающего и нетронутого дерева,
которые обнимали берлогу своими пальцами и уходили вниз еще глубже, в самое
дно, насквозь земли. И этими корнями Дерево и Емеля обнимали Ждану: так
опускали под обнимающие корни Велесовы жрецы свою жертву, и так Волос
перетек в корни подваженного дуба в далеком Суздале. И дерево, отвечая людям
на их жертвенную щедрость, росло вверх быстрее и больше, и ветки его были
ины, и почки тоже, и вперемежку с деревянным соком, внутри него, текла
человеческая кровь, и листья были, как листья клена в осенний день, цвета
пожара. Все видели и не видели их. Они не видели никого и видели только друг
друга. Так было столько и так, как было быть должно предназначенным,
избранным не друг другом, но природой и верою. И качнулась земля, обернулось
небо океаном и стало сворачивать их единое тело-теченье, как корабль
сворачивает Мальстрем, ветер - дерево, поднимая его над землей, справа
налево ... не я выбираю дорогу, я только противлюсь пути... Господи, за что
ты так щедр и великодушен всего лишь к земной жизни. Спасибо за то, что
раскачал землю, за то, что вывернул наизнанку небо так, чтобы все, что они,
стало все, и все стало всего лишь они. За то, что открыл все шесть сторон
света - и юг, и север, и восток, и запад, и зенит, и глубь - раньше, чем
люди узнали об этом, не переводя это в слово, и не давая имени сущему, и не
обременяя землю смыслом и звуком, но оставив его раньше музыки и раньше
жизни. Так примерно думал Медведко спустя жизнь или примерно так. Забыв и не
освободившись от Жданы всегда.
А в это время, в тот же час пополудни, кипела вода от падающих
головней, они шипели, как кошка, отпугивающая собаку, как змеи, готовясь к
нападению, как паровозы, начинающие движение, кипела вода от снующих вокруг
лис и лисенят, где-то поодаль пыхтел и фыркал Дед, держа на плаву брата
Медведки, раненного упавшим деревом, волки, ощетинив свои мокрые серые
загривки, скользили как тени летучих мышей, в кипящей воде, серые зайцы
барахтались и булькали рядом, орали кабаны, погружаясь на дно, олени несли
свои рога, как будто голые зимние сбросившие листья кусты, была нормальная
московская жара, которая бывает регулярно в жаркое лето во время пожара, а
Емеля естественно, обычно, буднично, без усилий перестал видеть этот мир,
ибо глаза его повернулись внутрь глаз Жданы, и кожа стала видеть только то,
к чему она прикасалась и что называлось Жданой, и тогда руки Жданы стали
частью любви, и тогда ноги Жданы стали частью любви, и тогда живот Жданы, и
глаза ее, и уши, и спина, и лопатки, и бедра, и колени, и ступни стали
частью Любви тела Жданы и Емели, и вся любовь стала зряча, и каждая часть
кожи увидела часть самой себя в зеркале другой кожи, и это было похоже на
горение свечи, многократно отраженной в двух зеркалах, поставленных друг
против друга, как во время святочных гаданий, и отражение уходило в такую
глубину, что там начинался другой мир, и тела их, наделенные зеркалами и
пальцами глаз, потекли, как течет лава, сжигая зеленую траву на своем пути
так же легко, как дома, людей, храмы и все, что погружалось внутрь этого
плотного, массивного, огромного, двигающегося огня.
глава 31
Если сказать, что кровь начинала движение в Емеле и, пройдя через реки
и моря тела Жданы, возвращалась, как вода, сначала испаряясь в небо, а потом
дождем падая на землю, совершая свой круговорот, если сказать, что дух, и
душа, и дыхание Жданы пронизывало тело Емели так же легко, как солнечный
свет проходит, золотя ее, сквозь радужную паутину, если сказать, что
бессмысленно-нежное безумие Емели со скоростью большей, чем свет, множество
раз живет и умирает в каждой малой точке тела Жданы, - значит, ничего не
сказать ни о Ждане и Медведке, ни о любви, ни о смысле того, что двое в
одном пожаре, среди безумных, больных, пьяных зверей и людей счастливо живут
и дышат так долго и так нежно, и так желанно, и так медленно, и так вечно,
что меняется мир, и это их движение внутри друг друга становится
единственной причиной, по которой начинает идти дождь из облаков на землю
тушить пожар и возвращать людей из воды на берег, полуобгоревших, раненных,
растерянных, разбитых, хромых, кривых, с клоками обожженной шерсти на лапах,
руках, горле, спине. И Емеля и Ждана не замечали всего происходящего и жили
так огромно, и так неразливно, и так вселенне, чем вселенная, что за то
время, пока лава не ослепила землю и не залила ею всю жизнь, люди и звери
успели высохнуть, забыть о пожаре до следующего пожара, люди - построить
Москву и сжечь ее, разрушить Иерусалим, и опять из желудя успел вырасти
священный дуб, под которым опять Дед лишил девства и сделал матерью Лету, а
жители Подмосковья, пролистав всю книгу истории, успели вернуться к
нормальной жизни и опять пройти уже до конца сто двадцатого века истории
человеков, забыв, что все происходящее с ними - очередной круг
пластмассового диска на колесе неведомого проигрывателя, который совершает
свой будничный круг бедной жизни, который очередные историки опишут в тех же
словах и выражениях, что и их предки, не оставившие ни книг, ни памяти.
глава 32
И еще был день, и еще одна ночь, и огонь, когда Емеля и Ждана замерли
на мгновение в покое, полыхнул и, расправив крылья, опять поднялся над
Москвой. И в тот же час в небо упала, вскрикнув, вспыхнувшая на лету птица,
билась и горела, гоня крылами воздух и раздувая свой маленький пушистый
беспомощный пожар. Волк скулил рядом, зализывая обгорелый бок, червяк Вася
залез в полувысохшую жижу возле самого берега и не высовывался наружу, думая
свои будничные мысли, влага и покой много способствовали этому занятию. Дед
торчал в десятке метров от нового берега, время от времени подымая голову и
клича Медведко. Рыбы скользили в мутной взболтанной жиже, задевая бедра и
копыта стоящих в иле коров, быков, овец, собак, лосей, кабанов, зайцев, всей
лесной твари, что спасалась от пожара здесь, как и в болоте всполья, где со
временем станет Земляной вал и Триумфальные Серпуховские ворота, рядом с
будущей слободой Кадашей, где и будет Кадашевский Хамовный двор полотняной
мануфактуры, Монетным двором, и еще дальше, возле будущей лепоты Карпа Шубы
- красная церковь Георгия Неокесарийского. Но Медведко не слышал криков
птицы, стона волка, криков Деда. Медведко опять Любил Ждану. Поскольку их н