один пес то хрипит, то воет, то лает. Одни жены на девятый день умирали от
тьмы, другие - на сороковой от голода, а третьи сразу - от разрыва сердца; а
Ждана стала руками, плечами шевелить, по капле пеньку растягивая, плечи да
руки освобождая, и так этим была занята, что не заметила, да и не знала, да
не считала, как четыре дня прошло и четыре ночи. А руки высвободила, пеньку
сняла, хотела встать, да ноги затекли, на столе кубок вина нащупала, весь
выпила так жадно, что половину вина мимо рта пролила, и тут же сомлела.
Пришла в себя в ту ли тьму или другую, не поняла, не сразу вспомнила, что с
ней и где она, сначала луг вспомнила, морошку вспомнила, красное болото
вспомнила, что похоже на синее болото близ деревни Алексенки Можайского
уезда, девок на лугу и песню запела: "Плывет утица, красна девица,
сиротинушка..." Попела, попила, поела, тут ее пес в первый раз и достал,
рванул за платье, Ждана - в сторону, да так дернулась, что все белое платье
пополам треснуло, половина на ней, половина у собаки в зубах, хотя и не
видно, а слышно, как та бесится. Это ее в жизнь и вернуло, опять вина
попила, под лай Волка. Вспомнила Горда, что ее любил, двенадцать лет отроду,
в Купалу, в ту ночь, когда через костер прыгали да по углям после босыми
ногами ходили, потом по дому прошла, обходя Волка, по бреху его отгадывая.
Нож нашла. Игоря нащупала. Веревки разрезала. На кровать перетащила, льняным
покрывалом покрыла; через девять сотен год найдет этот мертвый дом копатель
Иван Розанов и удивится, чего это князь лежит на дне, как спит, когда сидеть
должен и весь в одном месте осыпаться. Ждана стол к стене перетащила, на
стол - лавку, сама на лавку, руками бревна вверху нащупала, села на лавку и
в первый раз слезы потекли; сошла вниз, упала на пол и сама завыла как Волк,
так что даже он замолчал. Еще неделя прошла. Стала ножом землю ковырять,
подкоп под южную стену делать; как-то забылась, близко к Волку подошла, и
хоть поила и кормила его, верная князю тварь воткнула свои волчьи зубы в
Жданино плечо, провела когтями по правой груди, хорошо все же ослабла
собака, вырвалась Ждана и больше не забывала о волчьих зубах. Земли у южной
стены - груда. Сначала земля теплой была, а потом и ледяная пошла, трудно
землю копать да на покрывале оттаскивать, но худо-бедно, день за днем, когда
почти всю воду выпила, просо съела, и звезды увидела: как раз напротив
Большой Медведицы нору свою прокопала. Вернулась обратно, посидела,
поплакала, едой запаслась, Игоря поцеловала, поставила воды и проса и корову
к волку подвинула. Собака притихла, замолчала. А может, и не так было, когда
Волк на нее набросился, еще раньше, когда подкоп вела - зарезала она его
серебряным ножом, точно как не помнит, потому что память у нее не ее, чужая.
Собралась Ждана, шапку Игореву на себя напялила, в шубу его закуталась,
наружу вылезла и пошла прочь, в метель, что мела и след замела, и вход в дом
еще пуще завалила. Вот так по снегу сто верст и прошагала до Медведкова, на
окраине будущей Москвы. Добралась и местной дурочкой стала, потому что когда
выживала - жила, а когда выжила - заснула. Страх - ушел. Люди ушли, все ушло
в мертвый дом, по тому же следу, в ту же тьму, никто блаженную не тронет, в
ней Бог живет. Вместе с собаками смерды местного боярина Людоты ее кормили,
вместе с собаками спала Ждана. И так прошли весна и лето, пока не загнал ее
пожар вместе с людьми и зверями за Москву-реку.
Главы, предшествующие описанию первого мгновения встречи Емели и Жданы.
глава 7
Подняла Ждана глаза за мгновение до Емелиного взгляда, оторвала глаза
от воды, увидела Медведко, проснулась и все вспомнила, и все забыла, и
Медведко все забыл, и началось у них то, что люди назвали именем Любови -
что есть самая белая из четырех белых стихий, прежде сна, боли и страха, где
боль - самая темная из белых стихий. И когда любовь - Любовь, узнать просто
- нет вокруг людей, нет их истории, государства, ни бедных, ни богатых, ни
власти, ни смуты, нет земли, нет неба, нет пожара, нет зверей и птиц, леса
нет, и рыб нет, и солнца тоже, а есть все, и все вокруг - вода и огонь, и
надо, чтобы соединились огонь и вода, чтобы была жизнь. И как сошлись они в
этой воде и в этом огне, как вышли на берег, так после молитв и жили, не
разлепляясь, и пока жили, Ждана кричать научилась, забывать и вспоминать
научилась, научилась не видеть горящий лес и головни, в ночи летящие, и
зверей тонущих, и людей сгоревших, и было то - жизнь, и было то - ужас, и
было то - чудо и счастье, и было то - все, что есть на земле, что было и что
будет вовеки веков, с людьми, живущими в пещере, шалаше, хижине, дворце,
небоскребе или юрте, которые встретили друг друга, узнали друг друга и стали
нужными этому миру, ибо через них выживает он, мир, так же зависимо и
реально, как выживает земля за счет щедрости солнца. И нежность стала Богом
Емели и Жданы, и нежностью были крещены они оба, нежность и бережность ко
всему сущему через Ждану познал Медведко, и нежность и бережность ко всему
сущему через Медведко познала Ждана, и так оба познали они единого Бога, и
тогда был крещен Емеля во второй раз, не как в первый, не огнем и мечом, и
крестом, но любовью, нашедшей его. И было то 20 седминика, червеня, липеца,
сеченя, июля месяца, 1000 год.
глава 8
И увидела Ждана, подняв глаза, что напротив нее стоит ее Медведко,
христианским именем Емеля, что родился в 980 год. И был он сыном двух отцов,
первый - медведь именем Дед, что сейчас стоял по пояс в озере и звал сына, и
шерсть его была нагрета так, что тлела бы, если б не вода, куда он монотонно
погружался с головой и потом опять поднимал свою бурую морду, облепленную
травой и грязью, и глаза его были красны от дыма, и второго отца был сыном
Медведко, волхва Волоса, что лежал на дне Волхова. А мать его Лета, что
дымом, во имя спасения человеков, ушла в московское небо и сейчас кружила
над Москвой-рекой и тоже искала Медведко, стараясь различить его в этом
дыму, жаре и гари, среди трассирующих головней и веток, похожих на лет пуль
в раннее утро четвертого октября 1993 год возле Белого дома на берегу
Москвы-реки, когда кончился, слава Богу, едва начавшись, русский бунт и
полунаступила русская власть, что тысячу лет худо-бедно держала эту землю в
регулярных ежовых рукавицах. И забыл в этот миг Емеля, провалившись, и
исчезнув, и растворясь в глазах Жданы, и крещение в Новом граде, северной
столице варяжской Руси, и костер, в котором таяла и исчезала Лета, и долгое
возвращение из Нового града в родные московские леса к Деду, и холодные
счастливые зимы в родной Берлоге, и русский и медвежий бой, что обломал ему
бока, налил и накачал звериными мускулами и звериной хваткой его тело. И
только один Дедов завет не забыл до конца Медведко: вздохни глубоко, прежде
чем мысль начнет жизнь - дай ей опору, воздух, и она будет летать, как
птица, а не дашь, упадет, как камень, и будет мертва. Вспомнил. Вздохнул. И
сделал свой первый шаг навстречу Ждане по московской земле, что лежала меж
двух вод, между берегом Москвы-реки и берегом озера, на большой поляне,
которую топили каждую весну весенние дожди и разливы и почти высушивала
июльская жара, оставляя на дне ил и меру воды, доходящую едва до горла
стоящему в озере Деду. Место знакомое каждому обывателю нынешней Москвы, что
сейчас лежит меж обводным каналом и Москвой-рекой, рядом с "домом на
набережной", хранителем тайн короткого и буднично кровавого мгновенья
русской истории, что еще не воспринимается как история, но как вспышки от
выстрелов, что полосовали пространство 7 ноября 1917 год меж Невой и Зимним,
чтобы сохранить империю в новом виде в новые времена, которую слабый монарх
именем Николай, нумером второй вкупе с императрицей Александрой Федоровной и
помогавшем им в этом со всей русской народной страстью Распутиным с одной
стороны, и светловырожденным дворянством с другой, угробил со скоростью
падающего из неловких рук кувшина тонкого стекла о мраморный пол. Се чернь
за неимением прочих делателей восстанавливала в России единовластие, к
которому она единственно склонна по бесконечности простора своего и
разномастности своеволия множества разных народов, населяющих ее, и
многообразию вер их.
Главы, в которых речь идет о правере земли московской, а также
мимоходом рассказывается история этой земли за несколько десятков миллионов
лет, именно земли, а не людей, которые, судя по последним раскопкам в
Канаде, жили на земле миллионы лет назад вместе с праящерами-пращурами в
додинозаврову эру, периодически погибая и исчезая вместе со своими
цивилизациями, верами и богами.
глава 9
На самом берегу полувысохшего озера, куда не добрался пожар, отрезанный
от поляны водой, меж Жданой и Емелей стоял храм, круглый, из сосны, в лапу
рубленый, с завершьем, лемехом крытый, а внутри - алтарный камень возле ног
Бога Велеса, на том самом месте, где через пять веков станет храм в честь
русских святых Козьмы и Демьяна и где в свой черед пять веков ранее стоял
храм Берегини, и проста была вера живущих за пять веков до Медведкова часа.
Три завета знали и помнили Медведковы предки: мысли должны быть благи - и
имело то имя б л а г о м ы с л и я; и слово, выражающее мысли, должно быть
тоже благим, и имело то имя б л а г о с л о в и я; и дела их, что завершали
мысль, выраженную словом, тоже должны были быть благи, и имело то имя б л а
г о д е я н и я. А кто верил в упырей, чей храм стоял на другом берегу
Москвы-реки, верили в з л о м ы с л и е, з л о с л о в и е и з л о д е я н и
е, но не все верящие ходили в храм упырей, часть их приносила жертву
Берегине, тем самым внося смуту в каждого, кто верил в благодеяние, и в
каждого, кто открыто верил в злодеяние, внушая им мысль, что так выгоднее,
ибо злодей, верящий в злодеяние и выдававший себя за благодетеля, жил лучше,
чем люди, приносящие открыто жертвы своим богам и открыто называющие себя
своим именем, вся история земли московской - подтверждение этой веры,
включая как годы первые земли московской, так и последние - наши, века
текущего. И злодеи были гонимы, а благодетели - нищи. Прошло пять веков, и
бог Род встал на место Берегини, оставя справа от себя мать Берегиню, а
слева - дочь Берегиню, и праздники их были в день девы Марии и матери девы
Марии. И был бог Род главным для московского жителя, и родину свою он назвал
родиной, и родителей он назвал родителями, и родню - родней, и место, где
жил его род, назвал городом, и дети почитали родителей, и на том стоял
московский мир, но те, кто открыто верили в упырей, перестали в них верить
открыто, и проклято было злодеяние, но тайно верящих в злодеяние осталось
множество, и все они ходили в один храм Рода, и, когда храм этот назвали
именем Велеса, так же ходили туда те и другие.
глава 10
Вот в тени этого храма, если сорокоградусную жару можно назвать тенью,
и встретил Емеля Ждану, и трава вокруг была желта. И крыша храма нависала
над ними, как тень орла, что раскинул крылья, пытаясь взлететь в раскаленное
небо. И были Ждана и Емеля малы по сравнению с храмом, как мал червяк Вася
по сравнению с Вороном, хотя был мал Велесов храм по сравнению даже с
церковью Козьмы и Демьяна и убрался бы весь в алтарную ее часть, где стоял
жертвенник этого, следующего вслед за Берегиней, Родом и Велесом, бога. Это
если смотреть на полянку с севера, юга, востока и запада, а если подняться в
пятую точку света, как поднимается вершина пирамиды над ее четырьмя
сторонами основания, то с высоты времени и пространства можно было увидеть
эту землю в первый божественный день ее творения за тьмы год до часа встречи
Емели и Жданы.
глава 11
А в п е р в ы й божественный д е н ь начала русского летоисчисления на
месте нынешней Полянки и нынешнего Кремля и нынешней Москвы и всего, что
лежало окрест, - была пространная долина, испещренная, как разбитое стекло,
трещинами - ручьями, реками и речками, и речки те еще не имели будущие имена
- Пехорка, Яуза, Москва, Серебрянка, Черторый, Неглинка... И была Яуза-река
как ствол священного дуба, а речки, реки и ручьи как малые и большие суки,
сучья и ветви, и все они были не врозь, но вместе, а меж речек и ручьев были
холмы, чтоб отделить их друг от друга, как небо отделяет ветви друг от
друга, и Москва-река была мала как сейчас Неглинка, как в свое время мал был
русский народ среди народов других, когда три рода пришли на свободную землю
от главной власти мира, на землю туземного рода чуди, смешавшись с ним, -
род Рода - радимичи, род Словена - славяне, и род из южных земель возле
варяжского моря поздним именем балтийского род Руса - русичей, и только
после долгого варения и кипения в котле русской земли стал народом русским,
но то случилось потом, во времена иные.
глава 12
А до той поры во в т о р о й божественный д е н ь начала русского
летоисчисления пришел на землю будущих чуди и россов, и словен, и русичей
потоп, и русское море, покрыв водой своей и слив в одну воду все речки,
ручьи и реки, сделало их морским дном, неразличимым человеческому глазу, - и
воды Серебрянки, и Пехорки, и Яузы, и Москвы, и Черторыя, и Неглинки, и
Нищенки, и Хапиловки. И Боровицкий холм, и Красный холм, и Вшивая горка, и
три горы - Пресня, Введенская и Варварина тоже, а еще Московская и Страстная
- стали тоже дно, как и московские реки, и там, где мы ходим, плавали рыбы,
ползали морские чудища, и нерпы, выглядывая из моря, осматривали плоское
бескрайнее пространство, не подозревая, что до них здесь были и после них
здесь будут луга и травы, леса и болота, будут ходить звери и люди, и летать
птицы, и потом - стоять Кремль, а возле - Манеж и прочие московские улы и
улицы.
глава 13
И когда наступил т р е т и й божественный день, у т р о м пришел на эту
землю лед, и стала она земля без воды - и стала она лед, и был тот лед до
реки Оки, и растаял лед к полудню, и стала Москва-река больше, а река Яуза -
меньше руслом, и второй лед пришел на московскую землю, в божественный п о л
д е н ь, и был тот лед до Днепра, но растаял и он, и стала Москва-река почти
как Москва-река, и стала Неглинка почти как Неглинка; когда растаял и этот
лед, в е ч е р о м, пришел третий лед, и не смог он двигаться дальше, но
изнемог на московской земле, и когда растаял и он, и засветило солнце, и
поднялась трава, и деревья стали густы и обширны, и Москва-река как
Москва-река, и Неглинка как Неглинка, и Серебрянка как Серебрянка, и Яуза
как Яуза, и Боровицкий холм как Боровицкий холм, и Красный холм как Красный
холм, и Пресня как Пресня, - двинулся новый, четвертый день в п о л н о ч ь,
и дошел до Валдая и не мог дойти до Москвы и тронуть ее леса, и луга, и
болота, лишь холодом дохнул, и вымерли и березы, и осины, и тополя, а дубы,
и ели, и сосны заполнили московские леса, совсем как племена, что вымирали,
давая место тем, что могли выжить на новой земле, совсем как народы и
Шумера, и Вавилона, и Египта, и Греции, и Рима слабели и чахли, давая место
франкам, галлам, германцам и саксам, и руси тож.
глава 14
Но растаял и валдайский лед, вернулись в леса и береза, и осина, и
тополь, и наступило время той земли и того часа, с которого начинается и
московское время, и через 1000 год на Полянке, напротив Боровицкого холма,
на другом берегу Москвы-реки по хотенью природы, по повеленью пожара Ждана
увидела Емелю глазами Жданы. И Емеля увидел Ждану глазами Емели, и каждый
взгляд был как меж двух зеркал свеча в крещенскую ночь, и было это так -
Главы, повествующие об истории первого мгновения встречи Емели и Жданы.
глава 15
Время остановилось, и мгновение, за которое довстретились взгляды Жданы
и Емели, и каждый через открытую дверь глаз вошел внутрь души каждого,
длилось более чем человеческую жизнь, и как для описания человеческой жизни
достаточно слова, не говоря уже о странице книги, и не хватит всех библиотек
мира, от Александрийской до библиотеки Грозного, Ленинской и Конгресса,
утраченных и сущих, в которых хранятся или хранились прочитанные и
непрочитанные книги, как и в земле найденные и ненайденные тексты, так и для
описания и воспроизведения этого мгновения начала встречи не хватит и этой
книги, и слов, произнесенных за всю историю жизни человеков этими человеками
от их зенита - божественного слова и до их надира - неандертальского
мычания, хотя можно и наоборот, ибо оппозиции меняют смыслы так же легко на
обратные, как меняется цвет влаги в зависимости от цвета стекла, в которое
налита эта влага, как индийский гаммированный крест свастики - знак
плодородия и благоденствия - превращается в крест смерти и проклятия, стоит
только Гитлеру сжечь в своих цивилизованных европейских печах половину
просвещенной, но, судя по этим событиям, все же недопросвещенной Европы.
глава 16
И в самом жалком, самом бессловесном и самом убогом, и самом
приблизительном, и самом нищем и кратком виде часть этого мгновения
выглядит, увы, следующим образом, учитывая, что не менее убого описывать
звезду Альфа из созвездия Большой Медведицы, по которой люди проверяют
остроту зрения, словом звезда, зная, как выглядит звезда меньшая - Земля с
ее уральским носом, глазами Атлантики и Тихого океана и ледяной седой
шевелюрой Северного полюса, не говоря уже о разнообразии трав, которые
окружают червяка Васю, когда он выползает наружу из земли к солнцу подышать
утренним росным воздухом где-то в районе Черторыя, на месте которого
раскинутся Патриаршие пруды; так вот, учитывая последнюю мысль, - часть
мгновения, за которую довстретились глаза Жданы и Емели, приблизительно
выглядит так -
глава 17
И сначала воздух вокруг Жданы пришел в движение, ибо почувствовал
приближение Медведко. И потом Ждана покрылась ознобом, как будто из холода
она вошла в раскаленную русскую баню, и потом глаза Жданы увидели силуэт
Емели, который возник в дыму.
Похоже падающий самолет, вывалившись из облаков крохотной точкой,
мгновенно вырастает на ваших глазах до размеров родного трехглавого зверя. И
потом воздух души Жданы вздохнул Емелей, как будто втянул в себя запах
траян-травы, которая живет только на Купалу в час пополуночи, и от которой
самые трезвые сходят с ума, и самые холодные горячи, как серные ключи
Камчатки похожи на адов вечно кипящий, булькающий котел. И потом сама душа
Жданы встрепенулась, как привязанная к ветке птица, что только что угодила в
силок, и стала рваться, будто пальцы Емели потянулись к ее перьям и ее
крохотному теплому хрупкому тельцу. И испуг Жданы дрожал птичьим булавочным
сердечком, силясь разорвать тонкие нежные путы, и вдруг замер в теплых,
нежных и влажных пальцах Емелиного взгляда. И потом часть души Жданы,
крохотная, как чашечка цветка иван-да-марьи в сравнении со всем светом,
нагнула чуть вбок от прикосновения свою голову, как будто на нее пролился
дождь. Крупный. Тяжелый. Редкий. Пульсирующий. Тесный. И только потом, как
земля, что держит плотно и надежно, не боясь ветра, дующего вне ее, корни
могучих дерев, а корни ветвей этих дерев, вплетаясь и проникая в небо,
связывают землю и небо крепче, чем дугу и оглобли хомут, все огромное
пространство внутри Емели, окружавшее крохотные корни только ему одному,
единственно судьбой назначенной самой крохотной доли души Жданы, приняло эти
корни и сжало плотно, как однажды во сне, обвалившись, берлога сжала и
засыпала тело Емели и Деда, и только Дедова сила вернула их весной на свет
Божий.
глава 18
И эта доля души Жданы, почувствовав прикосновение внутреннего
пространства Емели, стала наливаться кровью и светом, как наливается кровью
и светом восход на берегу Москвы-реки в окружении сон-травы, страх-травы,
боль-травы и любовь-травы тоже. Красная стекающая доля, отражающаяся в
каждой росинке каждого лепестка, и ветки, и стебля, и листа такими радугами,
в которой семь цветов всего лишь фон, как поле бумаги, на которой - ...и
протянула виновато две еле видимых руки... душа забытая моя... И то, что
было высоко и далеко, где-то за семью морями, за семью горами, за семью
лесами, за семью замками, за семью стенами, и называлось размытым, столь же
условным, приблизительным, как Дед - мед ведающий - именем, души глаз Жданы
потекли слезами, которые вынесли из нее все, что накопилось за годы
беспамятства и нежизни, как выносит весь хлам разлив, попавший в узкое горло
распахнутых окон и дверей вместе со стенами дома, стоящего на пути бешеного
течения, нечаянного, негаданного в своей прыти и размахе. Нежданного, но
торящего, творящего и очищающего, священного, запоздалого и внезапного
разлива, как весной 1999 год в Москве после апрельской бешеной многодневной
жары - разлива Москвы-реки. Реки Матери-Медведицы. А здесь, внутри, как в
берлоге, наступал сон, божественный сон, и глаза закрылись по белу, ибо
зрачки уже давно скатились со своего холма и лежали у подножья его,
белеющего, как зубы негра или ледники в черной полярной ночи.
глава 19
Встреча Емели со Жданой началась давно и внутри, и долго шла наружу, и
неведомая нежность, словно туман в горах перед рассветом, словно
заключенный, отпущенный на свободу, по спирали огромной винтовой лестницы,
ведущей из катакомб на волю, текла вверх, начав свой путь со дна воздуха,
окружавшего долю души Жданы и через эту толику - в душу, тело, глаза и руки
Емели. И как человек, добравшийся до выхода из подземелья, до звездного неба
и свободы, как взрыв, закопанный глубоко в землю, встает, освобождаясь из
этого заточения, неся на своих плечах гору, которая свалится на ходу к
подножью горы, как солома с головы спавшего в стогу и внезапно проснувшегося
и приподнявшегося человека свалится на землю, о так же, так же, так же
освобожденно навстречу полетел Емеля к Ждане, влекомый не собой, а той
рукой, которая подожгла бикфордов шнур взрывчатки, что подняла гору,
осыпаясь в воздух, или рукой, что открыла все двери на свободу и дала нить,
держась которой, заключенный из лабиринта подземелья вышел на волю к своей
главной и единственной звезде. Ибо Любовь - единственный смысл всего, что
происходит и происходило, Любовь - это белая стихия, стоящая в заглавии
мира, как заглавие стоит в начале книги, и каждый народ, и каждый человек, и
каждый зверь, и птица, и гад морской, пусть на одно мгновение, становится
Богом и всем, что, как Бог, продолжает жизнь - и когда другие белые стихии,
и сон, и страх и боль, всего лишь напоминают о смерти, чтобы отодвинуть ее,
- любовь напоминает о жизни, чтобы продолжить ее... И тогда Ждана сняла с
себя лохмотья, потом кожу, потом душу свою и души глаз своих и души слуха
своего, и душу речи своей, потом все, что было земного в ней и стала тем, из
чего Бог сотворил небо и звезды, и землю и слепил человека. И за ней то же
сделал и Емеля, надел на себя нечто и всю душу, и все тело и, наконец, нож,
свою единственную одежду, в июльский Велесов день московского жертвенного
пожара.
Главы, в которых Ждана и Емеля творят молитву встрече и любви в форме,
жанре, словаре, кои присущи их языку и вере.
глава 20
И, не отводя от Емели глаз и всего, чем стала она, Ждана вошла в храм и
встала перед огнем любви - тихим, медленным, невысоким, горящим у Велесовых
ног огнем, едва не погасшим однажды при последнем хранителе Ставре. Когда
завалило вход в храм обрушившимся от сумасшедшего ливня высоким берегом и
кончились поленья священного жертвенного дуба, Ставр, верный долгу хранителя
огня, лег на уголья и сгорел до жара, от которого и был возжен новый квадрат
священных полен, принесенных Гордом - жертвенным отцом Медведко, что
раскопал вход в храм слишком поздно, чтобы спасти Ставра, и вовремя, чтобы
не погас священный огонь. И здесь перед этим, уже не один раз усилиями
человеков восставшим из пепла огнем, встала на колени Ждана и молилась так:
- О, Род, бог рода отца моего, и Велес, бог рода матери моей. И Чур,
прежний бог рода отца моего, и Мугай, прежний бог рода матери моей. Не было
слова, когда была мертва, и Дева-Речь оставила меня, Свет, и Карна, и Жля
оставили меня, и Мокошь, и Берегиня-дева оставили меня, и дева Пятница
забыла меня. И стали мои только ель вверху и внизу земля, слева ясень-свет,
справа дуб-туман. А верный друг мой, с кем венчали меня вкруг ракита-куста,
ушел от меня в страну, где Чур живет, отец бога рода моего, и Мугай живет,
отец бога рода матери моей, и отец матери моей именем Ставр, и мать матери
моей именем Любава, и отец отца моего именем Людота, и мать матери моей
именем Улыба, как меж двух зеркал, множа родом род свой, где светлее свет,
водяней вода, земляней земля и небесней свод. Где солнца але, снега беле,
отца-матери любе, надежда моя летала да ко мне спустилась, и забыла я про
ракитов куст и про всех людей, что знали меня, видели, да не ведали меня. Я
была в тебе, мать сыра земля, что взяла меня с охотою, против воли своей
отпустила в мир, чтобы встретить то, что живет не здесь, и приходит раз, и
не уходит вон. По сравненью с ней, легкий пух - тяжел, острый ножик - туп,
черный волос - бел, вся земля - мала. По сравненью с ней, тихий шепот -
гром, белый свет - тьма, острый глаз - незряч, самый долгий омут - мель. Да
я вся сама - как лист на сырой земле, а вверху, с ветвей, смотрит главный
Бог, что один на всех, что Богов древней, что земли старей и давнишней
звезд; этот Бог - любовь. То судьба моя, мой любимый муж, кого знаю я целый
долгий миг, что длинней, чем жизнь, и светлей, чем день, и темней, чем ночь,
и родней, чем род или родина, кто нашел меня в этот день огня, воскресил
меня, я не я давно, я - оно, и он тоже стал не он, тоже стал - оно, чтоб
тьмы, другие - на сороковой от голода, а третьи сразу - от разрыва сердца; а
Ждана стала руками, плечами шевелить, по капле пеньку растягивая, плечи да
руки освобождая, и так этим была занята, что не заметила, да и не знала, да
не считала, как четыре дня прошло и четыре ночи. А руки высвободила, пеньку
сняла, хотела встать, да ноги затекли, на столе кубок вина нащупала, весь
выпила так жадно, что половину вина мимо рта пролила, и тут же сомлела.
Пришла в себя в ту ли тьму или другую, не поняла, не сразу вспомнила, что с
ней и где она, сначала луг вспомнила, морошку вспомнила, красное болото
вспомнила, что похоже на синее болото близ деревни Алексенки Можайского
уезда, девок на лугу и песню запела: "Плывет утица, красна девица,
сиротинушка..." Попела, попила, поела, тут ее пес в первый раз и достал,
рванул за платье, Ждана - в сторону, да так дернулась, что все белое платье
пополам треснуло, половина на ней, половина у собаки в зубах, хотя и не
видно, а слышно, как та бесится. Это ее в жизнь и вернуло, опять вина
попила, под лай Волка. Вспомнила Горда, что ее любил, двенадцать лет отроду,
в Купалу, в ту ночь, когда через костер прыгали да по углям после босыми
ногами ходили, потом по дому прошла, обходя Волка, по бреху его отгадывая.
Нож нашла. Игоря нащупала. Веревки разрезала. На кровать перетащила, льняным
покрывалом покрыла; через девять сотен год найдет этот мертвый дом копатель
Иван Розанов и удивится, чего это князь лежит на дне, как спит, когда сидеть
должен и весь в одном месте осыпаться. Ждана стол к стене перетащила, на
стол - лавку, сама на лавку, руками бревна вверху нащупала, села на лавку и
в первый раз слезы потекли; сошла вниз, упала на пол и сама завыла как Волк,
так что даже он замолчал. Еще неделя прошла. Стала ножом землю ковырять,
подкоп под южную стену делать; как-то забылась, близко к Волку подошла, и
хоть поила и кормила его, верная князю тварь воткнула свои волчьи зубы в
Жданино плечо, провела когтями по правой груди, хорошо все же ослабла
собака, вырвалась Ждана и больше не забывала о волчьих зубах. Земли у южной
стены - груда. Сначала земля теплой была, а потом и ледяная пошла, трудно
землю копать да на покрывале оттаскивать, но худо-бедно, день за днем, когда
почти всю воду выпила, просо съела, и звезды увидела: как раз напротив
Большой Медведицы нору свою прокопала. Вернулась обратно, посидела,
поплакала, едой запаслась, Игоря поцеловала, поставила воды и проса и корову
к волку подвинула. Собака притихла, замолчала. А может, и не так было, когда
Волк на нее набросился, еще раньше, когда подкоп вела - зарезала она его
серебряным ножом, точно как не помнит, потому что память у нее не ее, чужая.
Собралась Ждана, шапку Игореву на себя напялила, в шубу его закуталась,
наружу вылезла и пошла прочь, в метель, что мела и след замела, и вход в дом
еще пуще завалила. Вот так по снегу сто верст и прошагала до Медведкова, на
окраине будущей Москвы. Добралась и местной дурочкой стала, потому что когда
выживала - жила, а когда выжила - заснула. Страх - ушел. Люди ушли, все ушло
в мертвый дом, по тому же следу, в ту же тьму, никто блаженную не тронет, в
ней Бог живет. Вместе с собаками смерды местного боярина Людоты ее кормили,
вместе с собаками спала Ждана. И так прошли весна и лето, пока не загнал ее
пожар вместе с людьми и зверями за Москву-реку.
Главы, предшествующие описанию первого мгновения встречи Емели и Жданы.
глава 7
Подняла Ждана глаза за мгновение до Емелиного взгляда, оторвала глаза
от воды, увидела Медведко, проснулась и все вспомнила, и все забыла, и
Медведко все забыл, и началось у них то, что люди назвали именем Любови -
что есть самая белая из четырех белых стихий, прежде сна, боли и страха, где
боль - самая темная из белых стихий. И когда любовь - Любовь, узнать просто
- нет вокруг людей, нет их истории, государства, ни бедных, ни богатых, ни
власти, ни смуты, нет земли, нет неба, нет пожара, нет зверей и птиц, леса
нет, и рыб нет, и солнца тоже, а есть все, и все вокруг - вода и огонь, и
надо, чтобы соединились огонь и вода, чтобы была жизнь. И как сошлись они в
этой воде и в этом огне, как вышли на берег, так после молитв и жили, не
разлепляясь, и пока жили, Ждана кричать научилась, забывать и вспоминать
научилась, научилась не видеть горящий лес и головни, в ночи летящие, и
зверей тонущих, и людей сгоревших, и было то - жизнь, и было то - ужас, и
было то - чудо и счастье, и было то - все, что есть на земле, что было и что
будет вовеки веков, с людьми, живущими в пещере, шалаше, хижине, дворце,
небоскребе или юрте, которые встретили друг друга, узнали друг друга и стали
нужными этому миру, ибо через них выживает он, мир, так же зависимо и
реально, как выживает земля за счет щедрости солнца. И нежность стала Богом
Емели и Жданы, и нежностью были крещены они оба, нежность и бережность ко
всему сущему через Ждану познал Медведко, и нежность и бережность ко всему
сущему через Медведко познала Ждана, и так оба познали они единого Бога, и
тогда был крещен Емеля во второй раз, не как в первый, не огнем и мечом, и
крестом, но любовью, нашедшей его. И было то 20 седминика, червеня, липеца,
сеченя, июля месяца, 1000 год.
глава 8
И увидела Ждана, подняв глаза, что напротив нее стоит ее Медведко,
христианским именем Емеля, что родился в 980 год. И был он сыном двух отцов,
первый - медведь именем Дед, что сейчас стоял по пояс в озере и звал сына, и
шерсть его была нагрета так, что тлела бы, если б не вода, куда он монотонно
погружался с головой и потом опять поднимал свою бурую морду, облепленную
травой и грязью, и глаза его были красны от дыма, и второго отца был сыном
Медведко, волхва Волоса, что лежал на дне Волхова. А мать его Лета, что
дымом, во имя спасения человеков, ушла в московское небо и сейчас кружила
над Москвой-рекой и тоже искала Медведко, стараясь различить его в этом
дыму, жаре и гари, среди трассирующих головней и веток, похожих на лет пуль
в раннее утро четвертого октября 1993 год возле Белого дома на берегу
Москвы-реки, когда кончился, слава Богу, едва начавшись, русский бунт и
полунаступила русская власть, что тысячу лет худо-бедно держала эту землю в
регулярных ежовых рукавицах. И забыл в этот миг Емеля, провалившись, и
исчезнув, и растворясь в глазах Жданы, и крещение в Новом граде, северной
столице варяжской Руси, и костер, в котором таяла и исчезала Лета, и долгое
возвращение из Нового града в родные московские леса к Деду, и холодные
счастливые зимы в родной Берлоге, и русский и медвежий бой, что обломал ему
бока, налил и накачал звериными мускулами и звериной хваткой его тело. И
только один Дедов завет не забыл до конца Медведко: вздохни глубоко, прежде
чем мысль начнет жизнь - дай ей опору, воздух, и она будет летать, как
птица, а не дашь, упадет, как камень, и будет мертва. Вспомнил. Вздохнул. И
сделал свой первый шаг навстречу Ждане по московской земле, что лежала меж
двух вод, между берегом Москвы-реки и берегом озера, на большой поляне,
которую топили каждую весну весенние дожди и разливы и почти высушивала
июльская жара, оставляя на дне ил и меру воды, доходящую едва до горла
стоящему в озере Деду. Место знакомое каждому обывателю нынешней Москвы, что
сейчас лежит меж обводным каналом и Москвой-рекой, рядом с "домом на
набережной", хранителем тайн короткого и буднично кровавого мгновенья
русской истории, что еще не воспринимается как история, но как вспышки от
выстрелов, что полосовали пространство 7 ноября 1917 год меж Невой и Зимним,
чтобы сохранить империю в новом виде в новые времена, которую слабый монарх
именем Николай, нумером второй вкупе с императрицей Александрой Федоровной и
помогавшем им в этом со всей русской народной страстью Распутиным с одной
стороны, и светловырожденным дворянством с другой, угробил со скоростью
падающего из неловких рук кувшина тонкого стекла о мраморный пол. Се чернь
за неимением прочих делателей восстанавливала в России единовластие, к
которому она единственно склонна по бесконечности простора своего и
разномастности своеволия множества разных народов, населяющих ее, и
многообразию вер их.
Главы, в которых речь идет о правере земли московской, а также
мимоходом рассказывается история этой земли за несколько десятков миллионов
лет, именно земли, а не людей, которые, судя по последним раскопкам в
Канаде, жили на земле миллионы лет назад вместе с праящерами-пращурами в
додинозаврову эру, периодически погибая и исчезая вместе со своими
цивилизациями, верами и богами.
глава 9
На самом берегу полувысохшего озера, куда не добрался пожар, отрезанный
от поляны водой, меж Жданой и Емелей стоял храм, круглый, из сосны, в лапу
рубленый, с завершьем, лемехом крытый, а внутри - алтарный камень возле ног
Бога Велеса, на том самом месте, где через пять веков станет храм в честь
русских святых Козьмы и Демьяна и где в свой черед пять веков ранее стоял
храм Берегини, и проста была вера живущих за пять веков до Медведкова часа.
Три завета знали и помнили Медведковы предки: мысли должны быть благи - и
имело то имя б л а г о м ы с л и я; и слово, выражающее мысли, должно быть
тоже благим, и имело то имя б л а г о с л о в и я; и дела их, что завершали
мысль, выраженную словом, тоже должны были быть благи, и имело то имя б л а
г о д е я н и я. А кто верил в упырей, чей храм стоял на другом берегу
Москвы-реки, верили в з л о м ы с л и е, з л о с л о в и е и з л о д е я н и
е, но не все верящие ходили в храм упырей, часть их приносила жертву
Берегине, тем самым внося смуту в каждого, кто верил в благодеяние, и в
каждого, кто открыто верил в злодеяние, внушая им мысль, что так выгоднее,
ибо злодей, верящий в злодеяние и выдававший себя за благодетеля, жил лучше,
чем люди, приносящие открыто жертвы своим богам и открыто называющие себя
своим именем, вся история земли московской - подтверждение этой веры,
включая как годы первые земли московской, так и последние - наши, века
текущего. И злодеи были гонимы, а благодетели - нищи. Прошло пять веков, и
бог Род встал на место Берегини, оставя справа от себя мать Берегиню, а
слева - дочь Берегиню, и праздники их были в день девы Марии и матери девы
Марии. И был бог Род главным для московского жителя, и родину свою он назвал
родиной, и родителей он назвал родителями, и родню - родней, и место, где
жил его род, назвал городом, и дети почитали родителей, и на том стоял
московский мир, но те, кто открыто верили в упырей, перестали в них верить
открыто, и проклято было злодеяние, но тайно верящих в злодеяние осталось
множество, и все они ходили в один храм Рода, и, когда храм этот назвали
именем Велеса, так же ходили туда те и другие.
глава 10
Вот в тени этого храма, если сорокоградусную жару можно назвать тенью,
и встретил Емеля Ждану, и трава вокруг была желта. И крыша храма нависала
над ними, как тень орла, что раскинул крылья, пытаясь взлететь в раскаленное
небо. И были Ждана и Емеля малы по сравнению с храмом, как мал червяк Вася
по сравнению с Вороном, хотя был мал Велесов храм по сравнению даже с
церковью Козьмы и Демьяна и убрался бы весь в алтарную ее часть, где стоял
жертвенник этого, следующего вслед за Берегиней, Родом и Велесом, бога. Это
если смотреть на полянку с севера, юга, востока и запада, а если подняться в
пятую точку света, как поднимается вершина пирамиды над ее четырьмя
сторонами основания, то с высоты времени и пространства можно было увидеть
эту землю в первый божественный день ее творения за тьмы год до часа встречи
Емели и Жданы.
глава 11
А в п е р в ы й божественный д е н ь начала русского летоисчисления на
месте нынешней Полянки и нынешнего Кремля и нынешней Москвы и всего, что
лежало окрест, - была пространная долина, испещренная, как разбитое стекло,
трещинами - ручьями, реками и речками, и речки те еще не имели будущие имена
- Пехорка, Яуза, Москва, Серебрянка, Черторый, Неглинка... И была Яуза-река
как ствол священного дуба, а речки, реки и ручьи как малые и большие суки,
сучья и ветви, и все они были не врозь, но вместе, а меж речек и ручьев были
холмы, чтоб отделить их друг от друга, как небо отделяет ветви друг от
друга, и Москва-река была мала как сейчас Неглинка, как в свое время мал был
русский народ среди народов других, когда три рода пришли на свободную землю
от главной власти мира, на землю туземного рода чуди, смешавшись с ним, -
род Рода - радимичи, род Словена - славяне, и род из южных земель возле
варяжского моря поздним именем балтийского род Руса - русичей, и только
после долгого варения и кипения в котле русской земли стал народом русским,
но то случилось потом, во времена иные.
глава 12
А до той поры во в т о р о й божественный д е н ь начала русского
летоисчисления пришел на землю будущих чуди и россов, и словен, и русичей
потоп, и русское море, покрыв водой своей и слив в одну воду все речки,
ручьи и реки, сделало их морским дном, неразличимым человеческому глазу, - и
воды Серебрянки, и Пехорки, и Яузы, и Москвы, и Черторыя, и Неглинки, и
Нищенки, и Хапиловки. И Боровицкий холм, и Красный холм, и Вшивая горка, и
три горы - Пресня, Введенская и Варварина тоже, а еще Московская и Страстная
- стали тоже дно, как и московские реки, и там, где мы ходим, плавали рыбы,
ползали морские чудища, и нерпы, выглядывая из моря, осматривали плоское
бескрайнее пространство, не подозревая, что до них здесь были и после них
здесь будут луга и травы, леса и болота, будут ходить звери и люди, и летать
птицы, и потом - стоять Кремль, а возле - Манеж и прочие московские улы и
улицы.
глава 13
И когда наступил т р е т и й божественный день, у т р о м пришел на эту
землю лед, и стала она земля без воды - и стала она лед, и был тот лед до
реки Оки, и растаял лед к полудню, и стала Москва-река больше, а река Яуза -
меньше руслом, и второй лед пришел на московскую землю, в божественный п о л
д е н ь, и был тот лед до Днепра, но растаял и он, и стала Москва-река почти
как Москва-река, и стала Неглинка почти как Неглинка; когда растаял и этот
лед, в е ч е р о м, пришел третий лед, и не смог он двигаться дальше, но
изнемог на московской земле, и когда растаял и он, и засветило солнце, и
поднялась трава, и деревья стали густы и обширны, и Москва-река как
Москва-река, и Неглинка как Неглинка, и Серебрянка как Серебрянка, и Яуза
как Яуза, и Боровицкий холм как Боровицкий холм, и Красный холм как Красный
холм, и Пресня как Пресня, - двинулся новый, четвертый день в п о л н о ч ь,
и дошел до Валдая и не мог дойти до Москвы и тронуть ее леса, и луга, и
болота, лишь холодом дохнул, и вымерли и березы, и осины, и тополя, а дубы,
и ели, и сосны заполнили московские леса, совсем как племена, что вымирали,
давая место тем, что могли выжить на новой земле, совсем как народы и
Шумера, и Вавилона, и Египта, и Греции, и Рима слабели и чахли, давая место
франкам, галлам, германцам и саксам, и руси тож.
глава 14
Но растаял и валдайский лед, вернулись в леса и береза, и осина, и
тополь, и наступило время той земли и того часа, с которого начинается и
московское время, и через 1000 год на Полянке, напротив Боровицкого холма,
на другом берегу Москвы-реки по хотенью природы, по повеленью пожара Ждана
увидела Емелю глазами Жданы. И Емеля увидел Ждану глазами Емели, и каждый
взгляд был как меж двух зеркал свеча в крещенскую ночь, и было это так -
Главы, повествующие об истории первого мгновения встречи Емели и Жданы.
глава 15
Время остановилось, и мгновение, за которое довстретились взгляды Жданы
и Емели, и каждый через открытую дверь глаз вошел внутрь души каждого,
длилось более чем человеческую жизнь, и как для описания человеческой жизни
достаточно слова, не говоря уже о странице книги, и не хватит всех библиотек
мира, от Александрийской до библиотеки Грозного, Ленинской и Конгресса,
утраченных и сущих, в которых хранятся или хранились прочитанные и
непрочитанные книги, как и в земле найденные и ненайденные тексты, так и для
описания и воспроизведения этого мгновения начала встречи не хватит и этой
книги, и слов, произнесенных за всю историю жизни человеков этими человеками
от их зенита - божественного слова и до их надира - неандертальского
мычания, хотя можно и наоборот, ибо оппозиции меняют смыслы так же легко на
обратные, как меняется цвет влаги в зависимости от цвета стекла, в которое
налита эта влага, как индийский гаммированный крест свастики - знак
плодородия и благоденствия - превращается в крест смерти и проклятия, стоит
только Гитлеру сжечь в своих цивилизованных европейских печах половину
просвещенной, но, судя по этим событиям, все же недопросвещенной Европы.
глава 16
И в самом жалком, самом бессловесном и самом убогом, и самом
приблизительном, и самом нищем и кратком виде часть этого мгновения
выглядит, увы, следующим образом, учитывая, что не менее убого описывать
звезду Альфа из созвездия Большой Медведицы, по которой люди проверяют
остроту зрения, словом звезда, зная, как выглядит звезда меньшая - Земля с
ее уральским носом, глазами Атлантики и Тихого океана и ледяной седой
шевелюрой Северного полюса, не говоря уже о разнообразии трав, которые
окружают червяка Васю, когда он выползает наружу из земли к солнцу подышать
утренним росным воздухом где-то в районе Черторыя, на месте которого
раскинутся Патриаршие пруды; так вот, учитывая последнюю мысль, - часть
мгновения, за которую довстретились глаза Жданы и Емели, приблизительно
выглядит так -
глава 17
И сначала воздух вокруг Жданы пришел в движение, ибо почувствовал
приближение Медведко. И потом Ждана покрылась ознобом, как будто из холода
она вошла в раскаленную русскую баню, и потом глаза Жданы увидели силуэт
Емели, который возник в дыму.
Похоже падающий самолет, вывалившись из облаков крохотной точкой,
мгновенно вырастает на ваших глазах до размеров родного трехглавого зверя. И
потом воздух души Жданы вздохнул Емелей, как будто втянул в себя запах
траян-травы, которая живет только на Купалу в час пополуночи, и от которой
самые трезвые сходят с ума, и самые холодные горячи, как серные ключи
Камчатки похожи на адов вечно кипящий, булькающий котел. И потом сама душа
Жданы встрепенулась, как привязанная к ветке птица, что только что угодила в
силок, и стала рваться, будто пальцы Емели потянулись к ее перьям и ее
крохотному теплому хрупкому тельцу. И испуг Жданы дрожал птичьим булавочным
сердечком, силясь разорвать тонкие нежные путы, и вдруг замер в теплых,
нежных и влажных пальцах Емелиного взгляда. И потом часть души Жданы,
крохотная, как чашечка цветка иван-да-марьи в сравнении со всем светом,
нагнула чуть вбок от прикосновения свою голову, как будто на нее пролился
дождь. Крупный. Тяжелый. Редкий. Пульсирующий. Тесный. И только потом, как
земля, что держит плотно и надежно, не боясь ветра, дующего вне ее, корни
могучих дерев, а корни ветвей этих дерев, вплетаясь и проникая в небо,
связывают землю и небо крепче, чем дугу и оглобли хомут, все огромное
пространство внутри Емели, окружавшее крохотные корни только ему одному,
единственно судьбой назначенной самой крохотной доли души Жданы, приняло эти
корни и сжало плотно, как однажды во сне, обвалившись, берлога сжала и
засыпала тело Емели и Деда, и только Дедова сила вернула их весной на свет
Божий.
глава 18
И эта доля души Жданы, почувствовав прикосновение внутреннего
пространства Емели, стала наливаться кровью и светом, как наливается кровью
и светом восход на берегу Москвы-реки в окружении сон-травы, страх-травы,
боль-травы и любовь-травы тоже. Красная стекающая доля, отражающаяся в
каждой росинке каждого лепестка, и ветки, и стебля, и листа такими радугами,
в которой семь цветов всего лишь фон, как поле бумаги, на которой - ...и
протянула виновато две еле видимых руки... душа забытая моя... И то, что
было высоко и далеко, где-то за семью морями, за семью горами, за семью
лесами, за семью замками, за семью стенами, и называлось размытым, столь же
условным, приблизительным, как Дед - мед ведающий - именем, души глаз Жданы
потекли слезами, которые вынесли из нее все, что накопилось за годы
беспамятства и нежизни, как выносит весь хлам разлив, попавший в узкое горло
распахнутых окон и дверей вместе со стенами дома, стоящего на пути бешеного
течения, нечаянного, негаданного в своей прыти и размахе. Нежданного, но
торящего, творящего и очищающего, священного, запоздалого и внезапного
разлива, как весной 1999 год в Москве после апрельской бешеной многодневной
жары - разлива Москвы-реки. Реки Матери-Медведицы. А здесь, внутри, как в
берлоге, наступал сон, божественный сон, и глаза закрылись по белу, ибо
зрачки уже давно скатились со своего холма и лежали у подножья его,
белеющего, как зубы негра или ледники в черной полярной ночи.
глава 19
Встреча Емели со Жданой началась давно и внутри, и долго шла наружу, и
неведомая нежность, словно туман в горах перед рассветом, словно
заключенный, отпущенный на свободу, по спирали огромной винтовой лестницы,
ведущей из катакомб на волю, текла вверх, начав свой путь со дна воздуха,
окружавшего долю души Жданы и через эту толику - в душу, тело, глаза и руки
Емели. И как человек, добравшийся до выхода из подземелья, до звездного неба
и свободы, как взрыв, закопанный глубоко в землю, встает, освобождаясь из
этого заточения, неся на своих плечах гору, которая свалится на ходу к
подножью горы, как солома с головы спавшего в стогу и внезапно проснувшегося
и приподнявшегося человека свалится на землю, о так же, так же, так же
освобожденно навстречу полетел Емеля к Ждане, влекомый не собой, а той
рукой, которая подожгла бикфордов шнур взрывчатки, что подняла гору,
осыпаясь в воздух, или рукой, что открыла все двери на свободу и дала нить,
держась которой, заключенный из лабиринта подземелья вышел на волю к своей
главной и единственной звезде. Ибо Любовь - единственный смысл всего, что
происходит и происходило, Любовь - это белая стихия, стоящая в заглавии
мира, как заглавие стоит в начале книги, и каждый народ, и каждый человек, и
каждый зверь, и птица, и гад морской, пусть на одно мгновение, становится
Богом и всем, что, как Бог, продолжает жизнь - и когда другие белые стихии,
и сон, и страх и боль, всего лишь напоминают о смерти, чтобы отодвинуть ее,
- любовь напоминает о жизни, чтобы продолжить ее... И тогда Ждана сняла с
себя лохмотья, потом кожу, потом душу свою и души глаз своих и души слуха
своего, и душу речи своей, потом все, что было земного в ней и стала тем, из
чего Бог сотворил небо и звезды, и землю и слепил человека. И за ней то же
сделал и Емеля, надел на себя нечто и всю душу, и все тело и, наконец, нож,
свою единственную одежду, в июльский Велесов день московского жертвенного
пожара.
Главы, в которых Ждана и Емеля творят молитву встрече и любви в форме,
жанре, словаре, кои присущи их языку и вере.
глава 20
И, не отводя от Емели глаз и всего, чем стала она, Ждана вошла в храм и
встала перед огнем любви - тихим, медленным, невысоким, горящим у Велесовых
ног огнем, едва не погасшим однажды при последнем хранителе Ставре. Когда
завалило вход в храм обрушившимся от сумасшедшего ливня высоким берегом и
кончились поленья священного жертвенного дуба, Ставр, верный долгу хранителя
огня, лег на уголья и сгорел до жара, от которого и был возжен новый квадрат
священных полен, принесенных Гордом - жертвенным отцом Медведко, что
раскопал вход в храм слишком поздно, чтобы спасти Ставра, и вовремя, чтобы
не погас священный огонь. И здесь перед этим, уже не один раз усилиями
человеков восставшим из пепла огнем, встала на колени Ждана и молилась так:
- О, Род, бог рода отца моего, и Велес, бог рода матери моей. И Чур,
прежний бог рода отца моего, и Мугай, прежний бог рода матери моей. Не было
слова, когда была мертва, и Дева-Речь оставила меня, Свет, и Карна, и Жля
оставили меня, и Мокошь, и Берегиня-дева оставили меня, и дева Пятница
забыла меня. И стали мои только ель вверху и внизу земля, слева ясень-свет,
справа дуб-туман. А верный друг мой, с кем венчали меня вкруг ракита-куста,
ушел от меня в страну, где Чур живет, отец бога рода моего, и Мугай живет,
отец бога рода матери моей, и отец матери моей именем Ставр, и мать матери
моей именем Любава, и отец отца моего именем Людота, и мать матери моей
именем Улыба, как меж двух зеркал, множа родом род свой, где светлее свет,
водяней вода, земляней земля и небесней свод. Где солнца але, снега беле,
отца-матери любе, надежда моя летала да ко мне спустилась, и забыла я про
ракитов куст и про всех людей, что знали меня, видели, да не ведали меня. Я
была в тебе, мать сыра земля, что взяла меня с охотою, против воли своей
отпустила в мир, чтобы встретить то, что живет не здесь, и приходит раз, и
не уходит вон. По сравненью с ней, легкий пух - тяжел, острый ножик - туп,
черный волос - бел, вся земля - мала. По сравненью с ней, тихий шепот -
гром, белый свет - тьма, острый глаз - незряч, самый долгий омут - мель. Да
я вся сама - как лист на сырой земле, а вверху, с ветвей, смотрит главный
Бог, что один на всех, что Богов древней, что земли старей и давнишней
звезд; этот Бог - любовь. То судьба моя, мой любимый муж, кого знаю я целый
долгий миг, что длинней, чем жизнь, и светлей, чем день, и темней, чем ночь,
и родней, чем род или родина, кто нашел меня в этот день огня, воскресил
меня, я не я давно, я - оно, и он тоже стал не он, тоже стал - оно, чтоб