Страница:
обожгло. Они коснулись горящих углей. Генеральный застыл вверху, не
опускаясь вниз, на какую-то долю секунды и услышал запах тлеющей ткани,
горячего мяса и сделал движение, которому его обучили в детстве, - дух
поднялся над телом и поднял его за собой, замер и стал похож на налитую до
краев чашу и медленно-медленно понес тело, налитое в эту чашу, не
расплескивая и не торопясь, боясь хоть каплю пролить вниз, ибо
неосторожность и боль рождены в один день и из одного чрева. Сверху пошел
слабый дождь. Угли начали шипеть, как будто и огонь перестал подчиняться
воле генерального. Еще более запахло тлеющим мясом. Дождь вверху. Огонь -
внизу, запах жертвы и музыка, кажется, трубы - стали неразделимы. И
генеральный понял, что еще шаг - и он упадет, и тогда загорится само тело, и
лицо, и глаза, но дождь шел все сильнее, и когда он упал, под руками был
холод и край открытой ступени. И генеральный пополз вниз - раз, два, три,
четыре...
глава 8
Руки, что были ниже головы, на последней ступени коснулись плотной,
вязкой жидкости. Генеральный почувствовал, что плывет, запах и вкус жидкости
был знаком, неприятен и тепл. Дышать было нечем, ему захотелось сорвать и
повязку и рубаху, но чьи-то руки отвели его пальцы, прикоснувшиеся к узлу
повязки, - уже скоро, - услышал он внутри и вне себя, и действительно руки
коснулись перил, под ногами, когда он подтянул тело, ожили ступени... Те же
руки стащили с него рубаху, помогли сделать несколько шагов по прохладному,
свежевымытому деревянному полу, сняли повязку, но генеральный уже не открыл
глаз, он спал. Руки бережно опустили его на пол той самой комнаты, в которой
генеральный начинал путь ритуала "поворота истории". А вокруг, стоя каждый
на своем вычерченном, как шахматная доска, черном или белом квадрате,
молилась свита генерального. Она молилась, осеняя себя жестом, средним между
раскольничьим двуперстным крестом и шаманским жестом ублажения добрых и злых
духов, щепоть через левое плечо, щепоть через правое плечо, молилась за
благополучное прохождение обряда побития камнями чужого, посланного
неизвестно кем и неизвестно откуда. Такое случалось уже не единожды, в
последний раз это было лет десять назад. Но тогда было выяснено, что
напрасно названный чужим пришелец, оказалось, имел кровь, которая машинами
нового поколения была обнаружена в каждом жителе города, и посему на том же
Лобном, где он был побит, стали складывать каждый день дежурные венки и его
именем стали называть детей самых чистокровных людей Москвы. Но пока Емеля
любил Ждану, пока Ждана любила Емелю, пока генеральный спал, а свита
молилась, срочно Спиридоньевский переулок разбирался от баррикад, и то же со
Спиридоновкой, в прошлом Алексея Толстого, и то же с Никитскими воротами, с
большой Никитской, или Царицыной, или Герцена иначе. То же сделали и с
выходом на Манеж, Охотным рядом, проспектом Маркса в прошлом, то же и возле
Кремлевской стены в Александровском саду: разбивали стены и растаскивали
завалы большими, для основательности груженными песком, тягачами и
бульдозерами, практика у водителей этих тягачей и бульдозеров была почти
нулевая, в основном это были пулеметчики, автоматчики и снайперы, не сразу и
не ладно все получалось, но что делать - делали как могли. Самые главные
баррикады были на Красной площади с маленькими, у самой земли, дверцами,
через которые допущенные на Красную площадь на коленях ползли по направлению
к Лобному месту, чтобы регулярно складывать цветы возле ошибочно побитого
камнями. Исполнители повторосортнее, дежурные коменданты и охранники
шестерили и шустрили чаще вручную по четырем основным магистралям города,
которые вели на север, юг, восток и запад, - по ним поток народа в полночь
двинется, плавно кипя и пенясь, на Красную площадь к Лобному месту. В общем,
Москва готовилась к торжеству, единству, слиянности, монолитности, одним
словом, готовилась к большому празднику.
Глава о необходимости для каждой местной, в данном случае московской
истории, иметь законного общего для всех чужого, или другим именем - общего
врага
глава 9
Ибо один, общий для всех чужой, это залог, единственное условие,
причина, повод всеобщей монолитности, один общий враг делает всех самых
разных по крови, процентам, вере, цвету кожи, живущих на севере, юге,
западе, востоке, одетых в набедренные повязки и медвежьи шубы,
единомышленниками, единокровниками, неразделенными в едином экстазе, увы,
лишь до гибели этого общего врага. Посему не спешите, найдя общего врага,
побивать его камнями, если хотите жить монолитно и сплоченно. Народы,
классы, расы, веры - все побывали в этой великой ипостаси и, наконец, в
двадцать первом тысячелетии люди в этом жанре достигли абсолюта. Земля,
Слово, Кровь и Вера - начертали они на знаменах своих, и им стало чем
заняться, а главное, надежно чувствовать локоть настоящего своего ближнего.
Не один мудрец ломал голову над этой идеей, пока не довел ее до
совершенства. Целые полчища великих мира сего, сидя на столбе, питаясь
акридами, гния в пещерах, склонив свои парики над письменными столами
изделия Жакоба, сооруженными из бронзы, черепахи, мрамора и красного,
черного, желтого, белого дерева, смотря в подзорную трубу на носу каравеллы,
или в горах Памира и Тибета, горбясь над пергаментными тысячекилограммовыми
фолиантами, украшенными золотом и серебром и чернью, в песнях, музыке, цвете
и звуке сочинили, сваяли, вылепили, соткали это великое
черно-красно-желто-белое знамя, на котором были начертаны четыре огненных
слова: Земля и Слово, Кровь и Вера, которые в колыбельных песнях текли по
маленьким чавкающим ротикам прямо в нежную душу, и ребенок, еще не начиная
ходить, ползая, лопотал - Земля, Слово, Вера и Кровь, а уж когда вставал на
обе ноги, он садился за пулемет, хватался за нож и убеждал каждого, кто в
этом сомневался, что верховна на земле только его Кровь и его Вера. И какое
счастье, что враг оказывался рядом, в соседнем доме, на соседнем этаже, не
говоря уже о комнате или земле, или вселенной, и было чем заняться, и было в
чем утвердить себя и понять великий смысл своей короткой жизни. О люди,
люди, каким новым безумием поразили вас ваши забытые и похороненные вами
боги...
Главы о подробном пути Емели к лобному месту на Красной площади,
дарованном, как и должно каждому чужому на земле, перед тем, как оборвать
самыми разнообразными способами его жизнь в пределах местных четырех
измерений.
глава 10
А ночь уже опускала свою огненную тень на московские улицы. Пока
бульдозеры и тягачи буксовали, растаскивая бетонные глыбы, пока уличные
процентщики в поту шастали, ползали по коридорам генерального процентщика,
Емеля любил Ждану. И каждый раз странное чувство пронизывало его; наверное,
так чувствовали себя авгиевы конюшни, когда их прохлестывало насквозь
бешеным потоком ашдвао, они испытывали чувство чистоты, то же чувство и
одновременно испытывали Емеля, и Ждана. И еще Емеля ощущал себя ребенком,
ощущал детство, которого у него не было. Ждана, и детство, и чистота
начинали жить в нем, как три маленьких котенка, свернувшись в клубок, под
шапкой души; когда все кончалось, котята мурлыкали, просили молока,
потягивали лапками и жмурились, когда же в это время в душу, наконец,
попадал свет, молоко пили они неторопливо, не толкаясь, и, напившись,
облизнувшись, опять дремали, чутко шевеля ушами, продолжалось это довольно
долго, всегда до события, которое было неожиданно, как неожиданно сыч
сваливается на мышь или кошка делает прыжок на нее же, или мышеловка
стреляет, задетая мышиными зубками, пытающимися стащить с крючка кусочек
пусть даже несвежего сыра. Дверь распахнулась без стука, поскольку двери в
доме не имели замков, таков был закон. И та же пара уличных процентщиков,
что делала первый анализ Емеле и привела его во двор дома, подошла к
постели. Вежливые, доброжелательные, тактичные, они, не повышая голоса,
попросили Емелю собраться и идти за ними. Сегодня они были без оружия, Емеля
отметил это сразу. Почему-то у него их появление и их просьба не вызывали
удивления: во-первых, он ждал окончательных анализов и, как каждый
нормальный человек, надеялся перебраться поближе к центру, где, говорят, и
кормили лучше, и топили теплее, и вода горячая была не один час в сутки, как
у них, а четыре, и где, самое главное, была она не их коричневого цвета, а
желтого, а возможно и белого, но это была версия, легенда, сочинение,
сказка, хотя человек ведь должен во что-то верить и на что-то надеяться,
надежда - дорога бессмысленная, но реальная: так когда-то зерно святой идеи,
что завтра, сидя на печке, можно будет прямо, не оставляя теплого каменного,
отполированного задом поколений места, въехать в рай, упала на нашу землю,
землю, которая, к счастью, не сама сочинила эту надежду, и сколько
счастливых за несколько десятков лет попало в этот вымечтанный рай сразу и
не сосчитать, по одним сведениям шестьдесят миллионов, по другим -
восемьдесят. Вышли на Спиридоньевский. Удачливый, благожелательный,
сметливый, благонадежный охранник, сияя новым орденом за бдительность, был
одет парадно, красная лента вокруг шеи, и далее один конец через правое
плечо уходил за спину, туда, куда дарханы, прежде чем выпить молоко или
воду, три раза окунув в сосуд, брызгают перстом, тоже и через левое плечо -
кормят добрых и злых духов. Вторая лента спускалась по груди и была
заправлена под ремень портупеи. Оружия у охранника на этот раз не было. Дом
спал. Ворота открыты настежь. Охранник смотрел на Емелю с чувством, с каким
студент смотрит на сделанную похваленную дипломную работу, палач - на хорошо
отрубленную голову, ребенок - на удачно сломанную игрушку, кошка - на мышку,
которую она уже поймала, музыкант - на мелодию, которая уже сыграна, но еще
не ушла из воздуха. Ждана на ходу куталась в платок. Было зябко и сыро.
Наступало 20-е число месяца червеня, липеца, или июля другим именем, Великая
Велесова жертвенная ночь.
глава 11
Прошли здание бывшей гостиницы Марко Поло. Миновали двенадцатый дом,
где первое время в Москве жил Маяковский, который весомо, грубо, зримо, а
главное убедительно лозунг "Грабь награбленное" переиначил в лозунг "Береги
награбленное". А уже за углом была Спиридоновка, или Алексея Толстого в
прошлом, того самого, который, по преданиям, за усердие и холуйство был
закормлен большевиками до ожирения, а затем и естественной смерти; и уже вот
он, рядом, дом Рябушинского, построенный когда-то Морозовым на месте дома
Дмитриева. "Я помню этот дом, я помню этот сад...", где доводилось болтать и
Пушкину, и Гоголю, и Вяземскому, а если посмотреть напротив - дом
Баратынского, где во флигеле позже жил Чехов. Прошли мимо церкви Вознесенья,
в которой, еще недостроенной тогда, венчался Пушкин с Наталией Николаевной.
Пересекли невидимую крепостную стену, которая пересекала когда-то Никитские
ворота, перед ней был ров, и по нему протекал ручей Черторый, берущий начало
у Патриарших. Когда-то Медведь столкнул Емелю в ручей, и Медведко здесь
учился плавать. Емеля улыбнулся, Ждана приподняла подол юбки и перешла
ручей. На минуту остановились около русского храма Купалы, под вязом, новой
кладки, но уже полуразрушенного, через выбитые окна были видны разбитые
зеркала и меж ними - лики местного ряда иконостаса - Богоматери, Саваофа,
Николы-угодника, Иисуса, Рода, Иоанна Предтечи, Иоанна Устюжского, Купалы,
Святого Георгия, Афанасия Афонского и других, которых Емеля за краткую
остановку узнать не успел, крыша текла, и на полу в мраморных прогибах еще
стояли лужи от недавнего дождя. Емеля не верил глазам своим - здесь жили
почти чистокровные особи, но обогнули монастырь Федора Студита, оставив
далеко позади дома Потемкина-Таврического, Суворова, князя Шаховского,
княгини Прозоровской, которая продала в 1795 году свой дом на углу
Скарятинского переулка Гончарову. Дорогу из Новгорода великого одолели минут
за пятнадцать, сейчас было пустынно, трудно было предположить, что через час
она вся заполнится факелами, огнями, - помнишь огненную тень? - шумом,
гамом, праздником, а пока - тишина. На дороге из великого Новгорода четверо:
Емеля, Ждана и пара уличных процентщиков, отчасти похожих на Бобчинского с
Добчинским, отчасти на придворных пуделей, полжизни проведших на задних
лапах перед каждым, кто протягивал им лакомый кусок, и ставших эмблемой,
гербом семидесятых и восьмидесятых прошлого века, - два поэто-пуделя лицом к
лицу, на задних лапах, в центре меж умильных морд - подачка с барского
стола. Емеля замедлил шаги, дальше наступали легендарные чистокровные места,
куда кроме как во время похожих событий, а они были крайне редки, никого не
пускали даже из процентщиков, там было самообслуживание, там был город в
городе, там был оазис, рай для живущих вне стены и ад для живущих внутри
стены, но это зависело от персонального воображения, в силу которого каждый
имел представление об этой земле, а это весьма зыбкое представление,
поверьте специалисту по зыбким представлениям. Сюда, конечно, попадал
человек во время событий, похожих на сегодняшнее, но в толпе, ночью, на
часы, а в толпе ночью и кратковременно человек, как известно, или слеп, или
незряч. Емелино удивление росло по мере приближения к этой магической,
метафизической, ирреальной, инфернальной, утопической Кремлевской стене.
Неужели он тоже чистокровен?..
глава 12
Вот уже и пожарище Опричного дворца, застроенное теперь университетом,
- дом Жданы. Здесь в 1571 году крымский хан Давлет-Гирей 20 травня, или мая
иначе, пустил пожар на Москву, красные кони без людишек перемахнули и через
Китайгородскую стену, и через Кремлевскую, и через семиметровые опричные
стены, и пошли гулять-скакать, взвиваться по домам да теремам, за три часа и
столба не осталось, куда лошадь привязать, столько человеков задохнулось,
убрать было некому, а когда Грозный приказал их в Москву-реку сбросить,
плотина вышла на том месте, где сейчас Крымский мост вскинулся, и вода из
берегов вышла, окрест все залила, и аж к 20 червеню, или июлю иначе, только
все тела и убрали. А уж об Опричном дворе что было думать, и о черных резных
двуглавых орлах поверх белой жести, львах с зеркальными глазами, а уж как
башни были раскрашены, а колокола, что Грозный из Новгорода спер, в землю от
огня по капле утекли. И князь Василий Иванович Темкин-Ростовский, главный
особист, сам в палаческой работе мастер, буквально голову потерял за этот
Опричный двор. Одна стена того двора шла по Грановского, где палачи-сменщики
жили, одна стена по охотному ряду, одна по Никитской, а четвертая по
Арбатской. В здании университета, где жила Ждана, давно не учились, зачем
учиться, когда процент отвечал абсолютно на все вопросы и определял человеку
и место жизни, и место смерти, да и форму жизни и смерти тоже. Тут жили
люди, в которых кровей было не больше пяти - о такой избранности Емеля и
мечтать не мог. Посему и Ждана могла быть только ночью - что не считается -
его, но на свету... Однако приближались к выходу из Александровского сада,
перед глазами уже край Кремлевской стены и могила неизвестного солдата.
Рядом с могилой, не доходя ее - храм новомучеников российских Николая,
Александры, Алексея, Анастасии, Татьяны, Ольги, Марии и всех убиенных от
безбожников, что под Кремлевской стеной. Век назад, накануне Велесова дня, в
1918 год, убили русского царя с семейством. Один храм стоит, где откопали их
мощи, а здесь, под стеной, другой выстроили, где свято место для всех
убиенных безвинно. Правда, к храму и могиле народ по известной причине не
ходит, а ходит обслуга. Но и обслуга - люди, нет-нет да и в их душе что-то
шевельнется, как ребенок в утробе матери, черепаха в панцире, как улитка в
раковине, как вырванное сердце в ладони у жреца майя, как пламя в затухающих
углях, а в Емеле тем более, он здесь с братцем единокровным рыжим да с
волчицей серой гонки устраивали, здесь нос разбил, здесь ноготь на ноге до
мяса сорвал о корень ели, которая так была высока, что, если смотреть вверх
до вершины, падалось навзничь. Но и Александровский сад позади, уже под
ногами брусчатка Красной площади. Поднялись на холм. Вот и Лобное.
Остановились.
глава 13
Впереди под луной пестрел кашемировой шалью Василий Блаженный. Или
иначе Покрова, что на рву. Однажды на том месте, где сейчас стоял Емеля и
где Лета зачала его, трое подвыпивших купцов решили разыграть Блаженного. -
Дай, - говорит один, - притворюсь мертвым, что он, подойдя, делать будет?
Ночь. Луна. Иней со звездой перемаргивается. Крещенский мороз. На лежащем -
шуба соболья. Блаженный Василий бос, снегом скрипит, мимо идет. Подошел,
увидел лежащего, глаза ему закрыл, перекрестил, "вечная память" сказал и
дальше босыми ногами по снегу вниз, к Москве-реке... Когда скрылся, двое из
укрытия выступили, подошли, хохочут, за руку его с земли тянут. А он мертв.
Площадь эту между Блаженным и Кремлевской стеной именем Василия называют.
Справа мутнел бывший Мавзолей, построенный Щусевым в прошлом веке в года
великого перелома и великого рукотворного голода - единственного
рукотворного в истории человеков в год 1929-1930. Еще буквы можно было
прочитать на камне, в котором, слава Богу, уже не было выставленного на
прощанье тела. За несколько десятков лет все, кто хотел, попрощались с
покойным, и прах его, согласно Божьему закону, был предан земле. Царь Мавзол
избавился от соперника в молве. Воля покойного была исполнена. Верные и
преданные ученики его, вынося прах, плакали, осеняемые долгом,
справедливостью и своим высоким назначением. Рядом с Лобным местом, справа,
была высокая куча камней, заваленная цветами и венками, камни проросли мхом,
были стары, но цветы были свежими и красными и белыми, как вышитые обрядовые
рубахи новгородцев, которые Емеля видел во время крещения. Тягачи и
бульдозеры исчезли. Площадь была пуста. В небе чуть светили облака, в
деревьях перед ГУМом пели птицы. Памятник Минину и Пожарскому стоял на
прежнем месте. Хотя сам Пожарский, сделавший для России достаточно, на Пожар
не лез, а покоился в городе Суздале в Спасо-Евфимиевском монастыре, на
берегу реки Каменки. А в ризнице монастыря между множеством драгоценностей
из камня и металла хранились большие: Евангелие со собственноручной надписью
Дмитрия Михайловича и плащаница, шитая супругою его. На иждивении Пожарского
находилась и Борковская пустынь в Вязниковском уезде Владимирской губернии,
со соборною церковью Николая Чудотворца, в тихом месте.
глава 14
Господи, как было тихо и здесь, на Пожаре, как тогда в лесу, когда
Емеля ночью бродил, еще не понимая, что томит его, и было ему шестнадцать
лет, и на месте этой площади росли сосны, и на месте Лобного стоял огромный
Дуб, около которого Лету обнимали Медведь и Волос. Рядом с Дубом был
огромный жертвенник, раз в году в Велесов день 20 червеня, или июля иначе,
поливали его обильно человеческой избранной кровью, а если в неурочный час,
то, значит, враг близко или мор на землю пришел. В те же дни и царя Николая
со семейством под пулю поставили. Чем больше становилась империя, тем крови
больше текло и все равномернее на все дни года. Не высыхала кровь на камне
Лобного ни при Иване Грозном, ни при Петре Великом, сами не раз топором
баловались, но, конечно, больше всего сердечной пролилось на красный камень
от топора царя Иосифа Кровавого - тому рекорду счету нет, и никто к нему
близко не подошел. Если такую реку, как Москва, налить до краев кровью,
пролитой Иосифом и его духовными братьями, то она как раз земной шар
перекрестит с севера на юг и с запада на восток. Но случались здесь, на
Лобном, и чудеса. В 1570 год купец Харитон Белоулин, когда тот же Иван сам
ему голову топором снял, встал и повалить его не могли, и кровь, правя
ритуал, смыть не могли, и кровь Харитона, люди видели, светилась. Тогда еще
Иван в страхе в палаты бежал, а остальных невиновных, которых казнить не
успел, отпустить велел. Иосиф Кровавый, этой историей напуганный, казнил по
ночам, да не сам, да трупы потом по всем московским темным углам закапывали,
но где ни закопают - все равно 20 червеня, или июля иначе, Красная площадь,
ровно в полночь, если лечь на брусчатку и ухо приложить, мелко-мелко дрожит,
как будто по ней кони цокают и гробы мимо Мавзолея везут. А ложиться и
слушать лучше как раз посреди двух поляков. Одного Лжедмитрием звали, и он
вот здесь на столе 1606 год 17 травня, или мая иначе, лежал с маской на
лице, дудкой да волынкой скоморошьей. А другой - напротив, Железный Феликс,
который, держась с Кровавым Иосифом за одно топорище, крови пролил столько,
что она всю польскую кровь, пущенную в землю русскими штыками, пулями,
саблями да топорами, перевесила... Лето дышало. Ночь ходила рядом.
Процентщики задремали. Ждана положила голову на колени Емели и заснула.
Скоро погрузился в забытье и Емеля, также, как то случилось в час, когда
была сожжена его мать - Лета во имя спасения московских жителей.
Часть пятая
Главы о пути из Москвы в Новый Город, который прошли Емеля и его второй
отец Волос, в направлении перемены имени, веры и образа мысли
глава 1
Москва, год 988... Прошло две недели. И вместо деревни Волосовой только
ряд домовин вдоль дороги вырос. Дома были пусты, на том же костре, что Лету,
сожгли и всех остальных скоро. Прах - в домовину, вроде скворечника, на кол,
да вдоль дороги, где сейчас исторический, и меж тех вот домовин ведет Волос
Емелю да Горда. Какая уж там ошибка у ключницы вышла, а Горд за ними идет,
слабый такой, бледный весь, а идет, отстать не хочет. А ничего с собой и не
взяли. Еды немного, хлеба краюху, да "ашдвао" в коже, вдруг в дороге не
скоро будет, да медвежью шубу Волосову, да еще громотушки его медные, да еще
нож каменный, жертвенный, да еще ложку за поясом каждый несет. А на ноже на
конце медведь вырезан, на груди по медвежьему клыку, а на ложке тоже голова
медвежья. Лес вдоль Москвы-реки то березовый, то ели больше. Сначала к дубу,
на будущее лобное место. Волос белый холст достал, на 298 полос, сколько в
деревне народу было, холст разодрал. Емеля по ветвям залез, повыше полосы
завязал. Смотрит на него снизу Волос, а лицо иное вроде, и не узнать, но
пока разглядывал да гадал, Емеля уже и летит. Давно уж решил Волос, куда
идти: в Новгород, там Добрыня, брат жены, живет, на Велесовой улице. Дом у
него большой, и власти много - и то, Владимиру дядей приходится. Наш-то
гордый, лучше быть первым в деревне, чем вторым после брата жены да Богомила
в Новгороде, а теперь и гордость вся вышла, померли все, и первым-то не
среди кого быть. Вышли рано по той же дороге, что Емелю процентщики вели,
только наоборот. Холодно, но если побыстрее идти, согреешься. Вроде выходили
- хмуро, а смотрит Волос, отошла погода, солнышко, трава, птицы. Шли-то шли,
а к обеду сморило, не так есть хочется, как спать. Заснули. Что Горд, что
Емеля, спят без задних ног и сновидений.
глава 2
Волос, глядь, у Трояна сидит. Сколько слышал, что Троян такой был, что,
мол, века его рода были, и все не кончаются. Что он по руси города заложил.
И Киев его, и Новгород его, и город Хорса - Херсонес его, и Смоленск его, а
что не сам, то сыны построили, ладно жили, не то что нынче. Века Трояни -
это, мол, когда лад меж братьев, а теперь - что ни день, то один убит, то
другой. Вон Владимир Ярополка, как курицу, зарезал, а ведь брат тоже, хотя
какой брат, когда от ключницы Владимир, робичич, холоп, такого при Трояне и
быть не было, а все потому, что волхвов слушались да боялись; что волхвы
скажут, то и будет. Что гадатели нагадают, то и делают. Что бояны набают, то
и говорят. Что хранительники да потворники посоветуют, то и выполнят. Что
ведуны да чародеи предскажут, то и случается. Что кощунники да кобники
укажут, то и исполнится, да и баб больше слушались, и потворниц, и чаровниц,
и обаяниц, и наузниц, а уж без чародеек, как Лета, и ни одно дело не
начинали. Сто волхвов при Трояне было, да у каждого сына Трояна по десять. И
у каждого храм свой и дом свой. И скот свой, и поле свое. И на каждого не
один работал - золотые были века. А теперь едва десяток при князе волхвов,
да и тех не наберешь, да еще и не каждого князь слушается. Только и остается
им хоронить, да рождение справлять, да молодых обручать, в один обруч
сажать, да вокруг куста ракитового водить, да вот еще в засуху нужны, да
когда косить, чтобы ведро было... Ну да ладно. Сидит Троян напротив него,
Волоса, кашу ест. Блюдо золотое, скатерть золотом вышита. Ложка серебряна,
каша масляна, полотенце рядом расшитое берегинями да деревами, да птицами с
бабьими головами. Стул из дуба черный весь, на нем тоже птицы, да вилы, да
упыри, да цветы разные. Век такого стула Волос не видел, а у Добрыни в дому
бывал, нет там таких стульев и в помине. И говорит Троян Волосу, а сам губы
полотенцем утирает - каша масляна. - Что, думаешь, у меня и впрямь все
ладно? И жрецы, говоришь, хорошо живут? Дурак ты, Волос, ты заметь, у меня
волхвов-то сто, да как дождя нет, когда надо, я волхва-то, дождя не
вызвавшего, сожгу, а другого возьму. А если у меня облакогонитель в жатву
дождя не отведет, я его в жертву - не справился, слаб. Поход плох. Кто
посоветовал? Кто волховал, кто чародеил, того в воде утоплю и другого
возьму. Во всем волхвы всегда виноваты, раз они такие могущие. А с другой
опускаясь вниз, на какую-то долю секунды и услышал запах тлеющей ткани,
горячего мяса и сделал движение, которому его обучили в детстве, - дух
поднялся над телом и поднял его за собой, замер и стал похож на налитую до
краев чашу и медленно-медленно понес тело, налитое в эту чашу, не
расплескивая и не торопясь, боясь хоть каплю пролить вниз, ибо
неосторожность и боль рождены в один день и из одного чрева. Сверху пошел
слабый дождь. Угли начали шипеть, как будто и огонь перестал подчиняться
воле генерального. Еще более запахло тлеющим мясом. Дождь вверху. Огонь -
внизу, запах жертвы и музыка, кажется, трубы - стали неразделимы. И
генеральный понял, что еще шаг - и он упадет, и тогда загорится само тело, и
лицо, и глаза, но дождь шел все сильнее, и когда он упал, под руками был
холод и край открытой ступени. И генеральный пополз вниз - раз, два, три,
четыре...
глава 8
Руки, что были ниже головы, на последней ступени коснулись плотной,
вязкой жидкости. Генеральный почувствовал, что плывет, запах и вкус жидкости
был знаком, неприятен и тепл. Дышать было нечем, ему захотелось сорвать и
повязку и рубаху, но чьи-то руки отвели его пальцы, прикоснувшиеся к узлу
повязки, - уже скоро, - услышал он внутри и вне себя, и действительно руки
коснулись перил, под ногами, когда он подтянул тело, ожили ступени... Те же
руки стащили с него рубаху, помогли сделать несколько шагов по прохладному,
свежевымытому деревянному полу, сняли повязку, но генеральный уже не открыл
глаз, он спал. Руки бережно опустили его на пол той самой комнаты, в которой
генеральный начинал путь ритуала "поворота истории". А вокруг, стоя каждый
на своем вычерченном, как шахматная доска, черном или белом квадрате,
молилась свита генерального. Она молилась, осеняя себя жестом, средним между
раскольничьим двуперстным крестом и шаманским жестом ублажения добрых и злых
духов, щепоть через левое плечо, щепоть через правое плечо, молилась за
благополучное прохождение обряда побития камнями чужого, посланного
неизвестно кем и неизвестно откуда. Такое случалось уже не единожды, в
последний раз это было лет десять назад. Но тогда было выяснено, что
напрасно названный чужим пришелец, оказалось, имел кровь, которая машинами
нового поколения была обнаружена в каждом жителе города, и посему на том же
Лобном, где он был побит, стали складывать каждый день дежурные венки и его
именем стали называть детей самых чистокровных людей Москвы. Но пока Емеля
любил Ждану, пока Ждана любила Емелю, пока генеральный спал, а свита
молилась, срочно Спиридоньевский переулок разбирался от баррикад, и то же со
Спиридоновкой, в прошлом Алексея Толстого, и то же с Никитскими воротами, с
большой Никитской, или Царицыной, или Герцена иначе. То же сделали и с
выходом на Манеж, Охотным рядом, проспектом Маркса в прошлом, то же и возле
Кремлевской стены в Александровском саду: разбивали стены и растаскивали
завалы большими, для основательности груженными песком, тягачами и
бульдозерами, практика у водителей этих тягачей и бульдозеров была почти
нулевая, в основном это были пулеметчики, автоматчики и снайперы, не сразу и
не ладно все получалось, но что делать - делали как могли. Самые главные
баррикады были на Красной площади с маленькими, у самой земли, дверцами,
через которые допущенные на Красную площадь на коленях ползли по направлению
к Лобному месту, чтобы регулярно складывать цветы возле ошибочно побитого
камнями. Исполнители повторосортнее, дежурные коменданты и охранники
шестерили и шустрили чаще вручную по четырем основным магистралям города,
которые вели на север, юг, восток и запад, - по ним поток народа в полночь
двинется, плавно кипя и пенясь, на Красную площадь к Лобному месту. В общем,
Москва готовилась к торжеству, единству, слиянности, монолитности, одним
словом, готовилась к большому празднику.
Глава о необходимости для каждой местной, в данном случае московской
истории, иметь законного общего для всех чужого, или другим именем - общего
врага
глава 9
Ибо один, общий для всех чужой, это залог, единственное условие,
причина, повод всеобщей монолитности, один общий враг делает всех самых
разных по крови, процентам, вере, цвету кожи, живущих на севере, юге,
западе, востоке, одетых в набедренные повязки и медвежьи шубы,
единомышленниками, единокровниками, неразделенными в едином экстазе, увы,
лишь до гибели этого общего врага. Посему не спешите, найдя общего врага,
побивать его камнями, если хотите жить монолитно и сплоченно. Народы,
классы, расы, веры - все побывали в этой великой ипостаси и, наконец, в
двадцать первом тысячелетии люди в этом жанре достигли абсолюта. Земля,
Слово, Кровь и Вера - начертали они на знаменах своих, и им стало чем
заняться, а главное, надежно чувствовать локоть настоящего своего ближнего.
Не один мудрец ломал голову над этой идеей, пока не довел ее до
совершенства. Целые полчища великих мира сего, сидя на столбе, питаясь
акридами, гния в пещерах, склонив свои парики над письменными столами
изделия Жакоба, сооруженными из бронзы, черепахи, мрамора и красного,
черного, желтого, белого дерева, смотря в подзорную трубу на носу каравеллы,
или в горах Памира и Тибета, горбясь над пергаментными тысячекилограммовыми
фолиантами, украшенными золотом и серебром и чернью, в песнях, музыке, цвете
и звуке сочинили, сваяли, вылепили, соткали это великое
черно-красно-желто-белое знамя, на котором были начертаны четыре огненных
слова: Земля и Слово, Кровь и Вера, которые в колыбельных песнях текли по
маленьким чавкающим ротикам прямо в нежную душу, и ребенок, еще не начиная
ходить, ползая, лопотал - Земля, Слово, Вера и Кровь, а уж когда вставал на
обе ноги, он садился за пулемет, хватался за нож и убеждал каждого, кто в
этом сомневался, что верховна на земле только его Кровь и его Вера. И какое
счастье, что враг оказывался рядом, в соседнем доме, на соседнем этаже, не
говоря уже о комнате или земле, или вселенной, и было чем заняться, и было в
чем утвердить себя и понять великий смысл своей короткой жизни. О люди,
люди, каким новым безумием поразили вас ваши забытые и похороненные вами
боги...
Главы о подробном пути Емели к лобному месту на Красной площади,
дарованном, как и должно каждому чужому на земле, перед тем, как оборвать
самыми разнообразными способами его жизнь в пределах местных четырех
измерений.
глава 10
А ночь уже опускала свою огненную тень на московские улицы. Пока
бульдозеры и тягачи буксовали, растаскивая бетонные глыбы, пока уличные
процентщики в поту шастали, ползали по коридорам генерального процентщика,
Емеля любил Ждану. И каждый раз странное чувство пронизывало его; наверное,
так чувствовали себя авгиевы конюшни, когда их прохлестывало насквозь
бешеным потоком ашдвао, они испытывали чувство чистоты, то же чувство и
одновременно испытывали Емеля, и Ждана. И еще Емеля ощущал себя ребенком,
ощущал детство, которого у него не было. Ждана, и детство, и чистота
начинали жить в нем, как три маленьких котенка, свернувшись в клубок, под
шапкой души; когда все кончалось, котята мурлыкали, просили молока,
потягивали лапками и жмурились, когда же в это время в душу, наконец,
попадал свет, молоко пили они неторопливо, не толкаясь, и, напившись,
облизнувшись, опять дремали, чутко шевеля ушами, продолжалось это довольно
долго, всегда до события, которое было неожиданно, как неожиданно сыч
сваливается на мышь или кошка делает прыжок на нее же, или мышеловка
стреляет, задетая мышиными зубками, пытающимися стащить с крючка кусочек
пусть даже несвежего сыра. Дверь распахнулась без стука, поскольку двери в
доме не имели замков, таков был закон. И та же пара уличных процентщиков,
что делала первый анализ Емеле и привела его во двор дома, подошла к
постели. Вежливые, доброжелательные, тактичные, они, не повышая голоса,
попросили Емелю собраться и идти за ними. Сегодня они были без оружия, Емеля
отметил это сразу. Почему-то у него их появление и их просьба не вызывали
удивления: во-первых, он ждал окончательных анализов и, как каждый
нормальный человек, надеялся перебраться поближе к центру, где, говорят, и
кормили лучше, и топили теплее, и вода горячая была не один час в сутки, как
у них, а четыре, и где, самое главное, была она не их коричневого цвета, а
желтого, а возможно и белого, но это была версия, легенда, сочинение,
сказка, хотя человек ведь должен во что-то верить и на что-то надеяться,
надежда - дорога бессмысленная, но реальная: так когда-то зерно святой идеи,
что завтра, сидя на печке, можно будет прямо, не оставляя теплого каменного,
отполированного задом поколений места, въехать в рай, упала на нашу землю,
землю, которая, к счастью, не сама сочинила эту надежду, и сколько
счастливых за несколько десятков лет попало в этот вымечтанный рай сразу и
не сосчитать, по одним сведениям шестьдесят миллионов, по другим -
восемьдесят. Вышли на Спиридоньевский. Удачливый, благожелательный,
сметливый, благонадежный охранник, сияя новым орденом за бдительность, был
одет парадно, красная лента вокруг шеи, и далее один конец через правое
плечо уходил за спину, туда, куда дарханы, прежде чем выпить молоко или
воду, три раза окунув в сосуд, брызгают перстом, тоже и через левое плечо -
кормят добрых и злых духов. Вторая лента спускалась по груди и была
заправлена под ремень портупеи. Оружия у охранника на этот раз не было. Дом
спал. Ворота открыты настежь. Охранник смотрел на Емелю с чувством, с каким
студент смотрит на сделанную похваленную дипломную работу, палач - на хорошо
отрубленную голову, ребенок - на удачно сломанную игрушку, кошка - на мышку,
которую она уже поймала, музыкант - на мелодию, которая уже сыграна, но еще
не ушла из воздуха. Ждана на ходу куталась в платок. Было зябко и сыро.
Наступало 20-е число месяца червеня, липеца, или июля другим именем, Великая
Велесова жертвенная ночь.
глава 11
Прошли здание бывшей гостиницы Марко Поло. Миновали двенадцатый дом,
где первое время в Москве жил Маяковский, который весомо, грубо, зримо, а
главное убедительно лозунг "Грабь награбленное" переиначил в лозунг "Береги
награбленное". А уже за углом была Спиридоновка, или Алексея Толстого в
прошлом, того самого, который, по преданиям, за усердие и холуйство был
закормлен большевиками до ожирения, а затем и естественной смерти; и уже вот
он, рядом, дом Рябушинского, построенный когда-то Морозовым на месте дома
Дмитриева. "Я помню этот дом, я помню этот сад...", где доводилось болтать и
Пушкину, и Гоголю, и Вяземскому, а если посмотреть напротив - дом
Баратынского, где во флигеле позже жил Чехов. Прошли мимо церкви Вознесенья,
в которой, еще недостроенной тогда, венчался Пушкин с Наталией Николаевной.
Пересекли невидимую крепостную стену, которая пересекала когда-то Никитские
ворота, перед ней был ров, и по нему протекал ручей Черторый, берущий начало
у Патриарших. Когда-то Медведь столкнул Емелю в ручей, и Медведко здесь
учился плавать. Емеля улыбнулся, Ждана приподняла подол юбки и перешла
ручей. На минуту остановились около русского храма Купалы, под вязом, новой
кладки, но уже полуразрушенного, через выбитые окна были видны разбитые
зеркала и меж ними - лики местного ряда иконостаса - Богоматери, Саваофа,
Николы-угодника, Иисуса, Рода, Иоанна Предтечи, Иоанна Устюжского, Купалы,
Святого Георгия, Афанасия Афонского и других, которых Емеля за краткую
остановку узнать не успел, крыша текла, и на полу в мраморных прогибах еще
стояли лужи от недавнего дождя. Емеля не верил глазам своим - здесь жили
почти чистокровные особи, но обогнули монастырь Федора Студита, оставив
далеко позади дома Потемкина-Таврического, Суворова, князя Шаховского,
княгини Прозоровской, которая продала в 1795 году свой дом на углу
Скарятинского переулка Гончарову. Дорогу из Новгорода великого одолели минут
за пятнадцать, сейчас было пустынно, трудно было предположить, что через час
она вся заполнится факелами, огнями, - помнишь огненную тень? - шумом,
гамом, праздником, а пока - тишина. На дороге из великого Новгорода четверо:
Емеля, Ждана и пара уличных процентщиков, отчасти похожих на Бобчинского с
Добчинским, отчасти на придворных пуделей, полжизни проведших на задних
лапах перед каждым, кто протягивал им лакомый кусок, и ставших эмблемой,
гербом семидесятых и восьмидесятых прошлого века, - два поэто-пуделя лицом к
лицу, на задних лапах, в центре меж умильных морд - подачка с барского
стола. Емеля замедлил шаги, дальше наступали легендарные чистокровные места,
куда кроме как во время похожих событий, а они были крайне редки, никого не
пускали даже из процентщиков, там было самообслуживание, там был город в
городе, там был оазис, рай для живущих вне стены и ад для живущих внутри
стены, но это зависело от персонального воображения, в силу которого каждый
имел представление об этой земле, а это весьма зыбкое представление,
поверьте специалисту по зыбким представлениям. Сюда, конечно, попадал
человек во время событий, похожих на сегодняшнее, но в толпе, ночью, на
часы, а в толпе ночью и кратковременно человек, как известно, или слеп, или
незряч. Емелино удивление росло по мере приближения к этой магической,
метафизической, ирреальной, инфернальной, утопической Кремлевской стене.
Неужели он тоже чистокровен?..
глава 12
Вот уже и пожарище Опричного дворца, застроенное теперь университетом,
- дом Жданы. Здесь в 1571 году крымский хан Давлет-Гирей 20 травня, или мая
иначе, пустил пожар на Москву, красные кони без людишек перемахнули и через
Китайгородскую стену, и через Кремлевскую, и через семиметровые опричные
стены, и пошли гулять-скакать, взвиваться по домам да теремам, за три часа и
столба не осталось, куда лошадь привязать, столько человеков задохнулось,
убрать было некому, а когда Грозный приказал их в Москву-реку сбросить,
плотина вышла на том месте, где сейчас Крымский мост вскинулся, и вода из
берегов вышла, окрест все залила, и аж к 20 червеню, или июлю иначе, только
все тела и убрали. А уж об Опричном дворе что было думать, и о черных резных
двуглавых орлах поверх белой жести, львах с зеркальными глазами, а уж как
башни были раскрашены, а колокола, что Грозный из Новгорода спер, в землю от
огня по капле утекли. И князь Василий Иванович Темкин-Ростовский, главный
особист, сам в палаческой работе мастер, буквально голову потерял за этот
Опричный двор. Одна стена того двора шла по Грановского, где палачи-сменщики
жили, одна стена по охотному ряду, одна по Никитской, а четвертая по
Арбатской. В здании университета, где жила Ждана, давно не учились, зачем
учиться, когда процент отвечал абсолютно на все вопросы и определял человеку
и место жизни, и место смерти, да и форму жизни и смерти тоже. Тут жили
люди, в которых кровей было не больше пяти - о такой избранности Емеля и
мечтать не мог. Посему и Ждана могла быть только ночью - что не считается -
его, но на свету... Однако приближались к выходу из Александровского сада,
перед глазами уже край Кремлевской стены и могила неизвестного солдата.
Рядом с могилой, не доходя ее - храм новомучеников российских Николая,
Александры, Алексея, Анастасии, Татьяны, Ольги, Марии и всех убиенных от
безбожников, что под Кремлевской стеной. Век назад, накануне Велесова дня, в
1918 год, убили русского царя с семейством. Один храм стоит, где откопали их
мощи, а здесь, под стеной, другой выстроили, где свято место для всех
убиенных безвинно. Правда, к храму и могиле народ по известной причине не
ходит, а ходит обслуга. Но и обслуга - люди, нет-нет да и в их душе что-то
шевельнется, как ребенок в утробе матери, черепаха в панцире, как улитка в
раковине, как вырванное сердце в ладони у жреца майя, как пламя в затухающих
углях, а в Емеле тем более, он здесь с братцем единокровным рыжим да с
волчицей серой гонки устраивали, здесь нос разбил, здесь ноготь на ноге до
мяса сорвал о корень ели, которая так была высока, что, если смотреть вверх
до вершины, падалось навзничь. Но и Александровский сад позади, уже под
ногами брусчатка Красной площади. Поднялись на холм. Вот и Лобное.
Остановились.
глава 13
Впереди под луной пестрел кашемировой шалью Василий Блаженный. Или
иначе Покрова, что на рву. Однажды на том месте, где сейчас стоял Емеля и
где Лета зачала его, трое подвыпивших купцов решили разыграть Блаженного. -
Дай, - говорит один, - притворюсь мертвым, что он, подойдя, делать будет?
Ночь. Луна. Иней со звездой перемаргивается. Крещенский мороз. На лежащем -
шуба соболья. Блаженный Василий бос, снегом скрипит, мимо идет. Подошел,
увидел лежащего, глаза ему закрыл, перекрестил, "вечная память" сказал и
дальше босыми ногами по снегу вниз, к Москве-реке... Когда скрылся, двое из
укрытия выступили, подошли, хохочут, за руку его с земли тянут. А он мертв.
Площадь эту между Блаженным и Кремлевской стеной именем Василия называют.
Справа мутнел бывший Мавзолей, построенный Щусевым в прошлом веке в года
великого перелома и великого рукотворного голода - единственного
рукотворного в истории человеков в год 1929-1930. Еще буквы можно было
прочитать на камне, в котором, слава Богу, уже не было выставленного на
прощанье тела. За несколько десятков лет все, кто хотел, попрощались с
покойным, и прах его, согласно Божьему закону, был предан земле. Царь Мавзол
избавился от соперника в молве. Воля покойного была исполнена. Верные и
преданные ученики его, вынося прах, плакали, осеняемые долгом,
справедливостью и своим высоким назначением. Рядом с Лобным местом, справа,
была высокая куча камней, заваленная цветами и венками, камни проросли мхом,
были стары, но цветы были свежими и красными и белыми, как вышитые обрядовые
рубахи новгородцев, которые Емеля видел во время крещения. Тягачи и
бульдозеры исчезли. Площадь была пуста. В небе чуть светили облака, в
деревьях перед ГУМом пели птицы. Памятник Минину и Пожарскому стоял на
прежнем месте. Хотя сам Пожарский, сделавший для России достаточно, на Пожар
не лез, а покоился в городе Суздале в Спасо-Евфимиевском монастыре, на
берегу реки Каменки. А в ризнице монастыря между множеством драгоценностей
из камня и металла хранились большие: Евангелие со собственноручной надписью
Дмитрия Михайловича и плащаница, шитая супругою его. На иждивении Пожарского
находилась и Борковская пустынь в Вязниковском уезде Владимирской губернии,
со соборною церковью Николая Чудотворца, в тихом месте.
глава 14
Господи, как было тихо и здесь, на Пожаре, как тогда в лесу, когда
Емеля ночью бродил, еще не понимая, что томит его, и было ему шестнадцать
лет, и на месте этой площади росли сосны, и на месте Лобного стоял огромный
Дуб, около которого Лету обнимали Медведь и Волос. Рядом с Дубом был
огромный жертвенник, раз в году в Велесов день 20 червеня, или июля иначе,
поливали его обильно человеческой избранной кровью, а если в неурочный час,
то, значит, враг близко или мор на землю пришел. В те же дни и царя Николая
со семейством под пулю поставили. Чем больше становилась империя, тем крови
больше текло и все равномернее на все дни года. Не высыхала кровь на камне
Лобного ни при Иване Грозном, ни при Петре Великом, сами не раз топором
баловались, но, конечно, больше всего сердечной пролилось на красный камень
от топора царя Иосифа Кровавого - тому рекорду счету нет, и никто к нему
близко не подошел. Если такую реку, как Москва, налить до краев кровью,
пролитой Иосифом и его духовными братьями, то она как раз земной шар
перекрестит с севера на юг и с запада на восток. Но случались здесь, на
Лобном, и чудеса. В 1570 год купец Харитон Белоулин, когда тот же Иван сам
ему голову топором снял, встал и повалить его не могли, и кровь, правя
ритуал, смыть не могли, и кровь Харитона, люди видели, светилась. Тогда еще
Иван в страхе в палаты бежал, а остальных невиновных, которых казнить не
успел, отпустить велел. Иосиф Кровавый, этой историей напуганный, казнил по
ночам, да не сам, да трупы потом по всем московским темным углам закапывали,
но где ни закопают - все равно 20 червеня, или июля иначе, Красная площадь,
ровно в полночь, если лечь на брусчатку и ухо приложить, мелко-мелко дрожит,
как будто по ней кони цокают и гробы мимо Мавзолея везут. А ложиться и
слушать лучше как раз посреди двух поляков. Одного Лжедмитрием звали, и он
вот здесь на столе 1606 год 17 травня, или мая иначе, лежал с маской на
лице, дудкой да волынкой скоморошьей. А другой - напротив, Железный Феликс,
который, держась с Кровавым Иосифом за одно топорище, крови пролил столько,
что она всю польскую кровь, пущенную в землю русскими штыками, пулями,
саблями да топорами, перевесила... Лето дышало. Ночь ходила рядом.
Процентщики задремали. Ждана положила голову на колени Емели и заснула.
Скоро погрузился в забытье и Емеля, также, как то случилось в час, когда
была сожжена его мать - Лета во имя спасения московских жителей.
Часть пятая
Главы о пути из Москвы в Новый Город, который прошли Емеля и его второй
отец Волос, в направлении перемены имени, веры и образа мысли
глава 1
Москва, год 988... Прошло две недели. И вместо деревни Волосовой только
ряд домовин вдоль дороги вырос. Дома были пусты, на том же костре, что Лету,
сожгли и всех остальных скоро. Прах - в домовину, вроде скворечника, на кол,
да вдоль дороги, где сейчас исторический, и меж тех вот домовин ведет Волос
Емелю да Горда. Какая уж там ошибка у ключницы вышла, а Горд за ними идет,
слабый такой, бледный весь, а идет, отстать не хочет. А ничего с собой и не
взяли. Еды немного, хлеба краюху, да "ашдвао" в коже, вдруг в дороге не
скоро будет, да медвежью шубу Волосову, да еще громотушки его медные, да еще
нож каменный, жертвенный, да еще ложку за поясом каждый несет. А на ноже на
конце медведь вырезан, на груди по медвежьему клыку, а на ложке тоже голова
медвежья. Лес вдоль Москвы-реки то березовый, то ели больше. Сначала к дубу,
на будущее лобное место. Волос белый холст достал, на 298 полос, сколько в
деревне народу было, холст разодрал. Емеля по ветвям залез, повыше полосы
завязал. Смотрит на него снизу Волос, а лицо иное вроде, и не узнать, но
пока разглядывал да гадал, Емеля уже и летит. Давно уж решил Волос, куда
идти: в Новгород, там Добрыня, брат жены, живет, на Велесовой улице. Дом у
него большой, и власти много - и то, Владимиру дядей приходится. Наш-то
гордый, лучше быть первым в деревне, чем вторым после брата жены да Богомила
в Новгороде, а теперь и гордость вся вышла, померли все, и первым-то не
среди кого быть. Вышли рано по той же дороге, что Емелю процентщики вели,
только наоборот. Холодно, но если побыстрее идти, согреешься. Вроде выходили
- хмуро, а смотрит Волос, отошла погода, солнышко, трава, птицы. Шли-то шли,
а к обеду сморило, не так есть хочется, как спать. Заснули. Что Горд, что
Емеля, спят без задних ног и сновидений.
глава 2
Волос, глядь, у Трояна сидит. Сколько слышал, что Троян такой был, что,
мол, века его рода были, и все не кончаются. Что он по руси города заложил.
И Киев его, и Новгород его, и город Хорса - Херсонес его, и Смоленск его, а
что не сам, то сыны построили, ладно жили, не то что нынче. Века Трояни -
это, мол, когда лад меж братьев, а теперь - что ни день, то один убит, то
другой. Вон Владимир Ярополка, как курицу, зарезал, а ведь брат тоже, хотя
какой брат, когда от ключницы Владимир, робичич, холоп, такого при Трояне и
быть не было, а все потому, что волхвов слушались да боялись; что волхвы
скажут, то и будет. Что гадатели нагадают, то и делают. Что бояны набают, то
и говорят. Что хранительники да потворники посоветуют, то и выполнят. Что
ведуны да чародеи предскажут, то и случается. Что кощунники да кобники
укажут, то и исполнится, да и баб больше слушались, и потворниц, и чаровниц,
и обаяниц, и наузниц, а уж без чародеек, как Лета, и ни одно дело не
начинали. Сто волхвов при Трояне было, да у каждого сына Трояна по десять. И
у каждого храм свой и дом свой. И скот свой, и поле свое. И на каждого не
один работал - золотые были века. А теперь едва десяток при князе волхвов,
да и тех не наберешь, да еще и не каждого князь слушается. Только и остается
им хоронить, да рождение справлять, да молодых обручать, в один обруч
сажать, да вокруг куста ракитового водить, да вот еще в засуху нужны, да
когда косить, чтобы ведро было... Ну да ладно. Сидит Троян напротив него,
Волоса, кашу ест. Блюдо золотое, скатерть золотом вышита. Ложка серебряна,
каша масляна, полотенце рядом расшитое берегинями да деревами, да птицами с
бабьими головами. Стул из дуба черный весь, на нем тоже птицы, да вилы, да
упыри, да цветы разные. Век такого стула Волос не видел, а у Добрыни в дому
бывал, нет там таких стульев и в помине. И говорит Троян Волосу, а сам губы
полотенцем утирает - каша масляна. - Что, думаешь, у меня и впрямь все
ладно? И жрецы, говоришь, хорошо живут? Дурак ты, Волос, ты заметь, у меня
волхвов-то сто, да как дождя нет, когда надо, я волхва-то, дождя не
вызвавшего, сожгу, а другого возьму. А если у меня облакогонитель в жатву
дождя не отведет, я его в жертву - не справился, слаб. Поход плох. Кто
посоветовал? Кто волховал, кто чародеил, того в воде утоплю и другого
возьму. Во всем волхвы всегда виноваты, раз они такие могущие. А с другой