Страница:
за людей под корни ляжет, чтобы крови меньше текло, во всяком случае
сегодня, здесь, в Суздале... А уж мужики да дружинники у дуба корни
подваживают, приподнялся дуб над землей, мужики на дне порыхлее землю вагой
растревожили, чтобы, как корневищем Волоса придавит, не до смерти раздавило.
Дружинники вроде как не заметили - засунули Волоса под корни, по одной ваге
стали корни освобождать, те и стали на Волоса наваливаться. Тяжело так на
грудь давят, как Емеле во сне как будто камень на тело лег, и дышать уже
тяжело, ваги вытаскивают, все сильней давит, уже и света не видно, и дышать
нечем. Только бы этот час выдержать, когда поднимать будут... а уже в глазах
круги, а уже поезда столкнулись, и стекло вокруг рушится, звон стоит, радуги
на стекле играют, вверху Емеля за бабочками гоняется, а бабочки такие
желтые, красные, белые, черные и тоже стеклянные, сталкиваются и в мелкую
пыль, падает пыль на Емелину голову и все волосы густо - густо в стеклянной
седине... Так и не узнал Волос, что молния вскоре в дуб ударила, дуб
раскололо да подожгло, и народ с площади вытек, и дружина, и попы, а Емеля с
Гордом как за город вышли, из ручья воды попили, кресты на всякий случай в
узелок спрятали, под куст легли и заснули, и было в Велесов день то 20 июля,
или червеня иначе, 989 год, возле реки Каменки.
Главы о проверке главой чрезвычайки Суздаля Илией из Галаада силы
прежней христианской веры с помощью нагана и новой веры в светлое будущее
человеков
глава 1
Суздаль, год 1919... Место тоже. За спиной - Покровский монастырь, у
ног - Каменка. Слева вверху стены и башни Спасо-Евфимиевского монастыря, как
молния, небо изломали. Луг. Суздаль крышами блестит, перед глазами облака
чуть солнцу подол прикрывают, вроде и видно, и свет мягче, а не жарко, как
обычно бывает в Велесов день. Мухи жужжат, птицы поют, тихо, а вокруг народу
450 человеков, от одного бы дыхания шум был. Не дышат. Илия родом из
Галаада, голова Суздальской чрезвычайки, собрал попов, попадей, с детьми
малыми, монахов да монахинь из окрестных церквей да монастырей, а этого
добра в 1919 год 20 червеня, липеца, или июля, в Велесов, или Ильин, день в
Суздале и в округе навалом было. Разумеется, перво-наперво приволокли
монахов из Спасо-Евфимиева монастыря второго класса, что слева над Каменкой
нависает. Вот здесь, где Илия жрецов согнал, на этом самом месте зимой в
Рождество на прорубь росписную, деревянную, с пятиглавием наверху, с
травяным узором из Петропавловской церкви, иорданскую сень ставили, и
народишко скопом крестили, здесь же князь Суздальский в первый раз местный
люд в Каменку окунул. Это уж потом слева наискосок вверху монастырь
поставили, где-то в год 1352 преподобный Евфимий был здесь первым
архимандритом. Умер вроде, и забыли за два столетия, где похоронили, а в
1507 год стали рыть фундамент для новой соборной церкви, ан там в земле
нетленные святые мощи преподобного Евфимия. Недалеко от того места, где
теперь Пожарский погребен.
глава 2
Других монахов из Золотниковской пустыни на телегах доставили, на
лошадях монастырских, вроде как и лошадей взяли, и монахов подвезли, а это
тридцать верст от Суздаля, и все четыре церкви вниманием своим не оставили,
- не так, конечно, как Малюта, без правежа, но тоже не с пустыми руками
вернулись. И Собор Успения Богородицы с двумя приделами, и Воздвижения
Честного креста, и Казанскую Богородицу, и Всех Святых. Но вообще в Суздале
с мужским населением монашеским дело хуже было, чем с женским. Третьих
монахов гнали из Боголюбова монастыря, что был второго класса и стоял в
одиннадцати верстах от самого Владимира, между рекою Клязьмою и Нерлью.
Святой князь Андрей Юрьевич и поставил его там на тыщу лет. А почему там
поставил, ежу понятно. Как не поставить, если произошел такой случай: ехал
Андрей Юрьевич из Киева в Суздаль и вез с собой икону Пресвятой Богородицы,
что нам теперь как Владимирская известна; было это в 1154 год. А лошади,
которые икону везли, вдруг возьми и встань, устали, видно, запрягли других,
но и те ни с места. Там храм во имя Божьей Матери поставили. А уж при ней и
обитель, а около обители потом и город именем Боголюбов. В 1238 год ордынцы
все сожгли, что сожгли, а обитель стоит, как стояла. Даже икона осталась
жива, что в 1157 год написана в память о явлении Богоматери князю Андрею в
сонном нахождении. Праздник этой иконы - два раза в год. Первый - почти в
день пробуждающегося медведя 25 березозола, или марта, а второй - 18 июня,
или кресеня, тоже близко от Купалы. Емелины дни. А последних монахов, что до
нужного счета не хватало, пригнали из Шуи из Шартоминского-Николаевского
третьего класса монастыря, в котором три церкви было - Николы, Казанская с
приделом Григория Акрагантийского и над вратами - Сретенская.
глава 3
А вот с монахинями вышло ближе. В Суздале их достаток. В одном
Покровском, что за спиной, первого класса, густо. Монастырь знатный. Заложен
он в 1364 год князем Андреем Константиновичем Суздальским, щедр был князь, о
душе думал сначала, а обо всем другом потом. В монастыре церковь Покрова
Богородицы, в ней гробница княгини Соломонии Юрьевны, в иночестве - Софии,
супруги великого князя Василия Иоанновича, что скончалась здесь в 1542 год
16 декабря, или студиня иначе. Здесь, в монастыре, схоронена и жена Ивана
Грозного, одного из трех великих кровавых русских жрецов, что народ на
жертвенник густо положил, - Анна из рода Васильчиковых. Здесь жили и царица
Мария, супруга царя Василия Шуйского, и царица Евдокия, первая жена второго
жреца, Петра Великого, - вся русская история побывала тут и осела в ризницах
да кладовых, да на лицах монахинь тенью вышла; монастырь, как осадок от
настоя, - вся боль, весь свет на дне, и пока жизнь течет, он живет, пока не
разобьется банка и весь осадок на землю не прольется, а с ним и вся суть
живая в почву уйдет, да чем-то наружу выйдет. И Ризоположенский монастырь не
отстал, монахинь на сбор поставил, хотя этот, в отличие от Покровского,
второго класса. А древний, с 1207 года живет. Да и то, благодать на нем
положена. Мощи здесь преподобной Евфросинии, обретенные в 1699 год 18
сентября, или вресеня иначе. При нашествии Батыя в 1238 год весь Суздаль был
разорен дотла ханом, а Ризоположенский, где в это время жила преподобная
Евфросиния, благодаря молитвам ее - цел остался. Но не поленились и из
Владимира монахинь доставить, из Княгинина монастыря второго класса, что еще
семь сотен лет назад строить начали. А строил его великий князь Всеволод
третий, по желанию супруги своей Марии. И изо всех трех церквей еще кое-что
взяли - прихватили, в Суздаль привезли. Конечно, не мощи мученика Авраамия,
и не княгини Александры, первой жены Александра Невского, и не Марии,
основательницы монастыря, и не княгини Вассы, второй жены Александра
Невского, и не их дочери Евдокии. Было что взять в соборе Успения
Богородицы, и Казанской Богородицы, и Иоанна Златоуста. А еще из соседних
храмов попов с попадьями да детьми их натащили, и всего образовалось ровным
святым счетом 450.
глава 4
Собрал Илия всех, согнали их его помощники в один гурт потеснее, чтобы,
не напрягая голоса, Илия говорить мог серьезные слова. И он сказал: - Вот
что, уважаемые, вера ваша не истинная и бог ваш ослабел за две тысячи лет,
состарился, потому столько церквей в дым ушло и потому столько попов с
монахами на тот свет бегом убежали, разлюбил вас бог, не говоря о том, что
одряхлела десница божья. Вот что я надумал. Поставлю-ка я перед своим
наганом тельца безгрешного, а чтобы в безгрешности его вы убеждены были, он
будет еще в утробе матери. Опричники Илии вывели против него и поставили к
реке спиной заранее избранную Илией беременную попадью именем Вера - жену
отца Алексея Ильинской церкви, что на холме, против северо-западного угла
Кремля строения 1744 год. Живот у ней был большой, и попадья должна была
вот-вот рожать. - Безгрешно дитя в утробе матери? - спросил Илия. Все
молчали, но было очевидно, что дитя безгрешно. - Так вот, - продолжал Илия.
- Если я из своего вот этого нагана, - показал он, подняв вверх наган, -
стрельну и их убью, то я вас всех казню, поскольку ваш бог не защищает
безгрешную душу. А если не попаду, или наган не стрельнет, или пуля отлетит,
я с вами в монастырь пойду, монахом стану и до конца дней своих вашему богу
молиться буду. А за четыре года до этой поры Илия скрывался от властей в
доме одной суздальской вдовы, и, несмотря на то, что вокруг голодали в
соседних домах, в доме вдовы не уменьшались мука в кадке и масло в кувшине.
А когда заболел сын вдовы, Илия сидел над ним и кормил, и песни над ним пел,
и когда сын поправился, и вдова, и сын уверовали в чрезвычайную силу Илии.
И, веря вместе с ними в свою чрезвычайную силу, глава чрезвычайки города
Суздаля собрал этих попов с их женами, и монахов, и монахинь, чтобы
проверить, правильно ли он сделал, что пошел бороться за новую троицу -
счастье, равенство, братство, или он заблуждается, и сам с волнением стал
ждать результат своего эксперимента. Но ничего для него неожиданного не
произошло. Получив в голову и грудь четыре свинцовых пули, Вера, прижав руки
к животу, упала на зеленую, покрасневшую траву на берегу Каменки и забилась
в судорогах. И только у единственного зрителя, крестьянина Ивашки
монастырской деревни Княжье, что не раз сидел в каменном мешке тюрьмы
Покровского монастыря за варку пива в будний день, случайно оказавшегося на
берегу Каменки в толпе, из правого косившего глаза сползла, задерживаясь на
щетине, желтая слеза.
глава 5
А Илия, более ничего не говоря, самолично всех оставшихся 449 попов,
попадей, их детей, и монахов, и монахинь неторопливо, несуетно, но усердно и
даже сноровисто, каждого предварительно повернув затылком к себе, отправил
на тот свет, где их ждал, разумеется, по их вере, рай за мучения их. И,
завершив так же добросовестно и кропотливо, размеренно, по-рабочему, складно
и тщательно всю работу, отправился к вдове, которая теперь в церковь не
ходила, верила в него, и сын вдовы, тоже веривший в Илию, работал вместе с
ним в чрезвычайке, хотя возрасту ему было всего шестнадцать лет. А мальчика,
которого в судорогах вытолкнула из себя попова жена, подобрали ехавшие мимо
на телеге старики Сумароковы из села Яковлевское, что жили во втором
овражном возле храма Николы Чудотворца, и дали потому мальчику имя Николай.
Посадили Сумароковы на телегу еще четверых бедных странников именем Ставр,
Сара, Рахиль и Тихон. Сара была слаба - ибо только что родила сына, и он
умер, и его закопали вместе с убитыми монахами и монахинями, священниками,
их женами и чадами в одну общую безымянную могилу.
А спустя 18 лет мальчик именем Николай забьет на допросе насмерть
Суздальского Илию, узнав из документов и затем личных ответов чрезвычайного
начальника, кто и как помог ему появиться на свет Божий, а после этого сам
уверует в прежнего Бога и уйдет из Москвы в неизвестном направлении, и
пропадет из глаз своего опричного хозяйства навсегда. И тут сон в Емеле, как
рыба, шевельнул хвостом и ушел глубже, почти на самое дно...
Главы о побитии камнями общего врага всея Москвы - Медведко,
христианским именем Емели и последующего затем пожара, приведшего к
очередной штатной погибели земли Московской и переходе ее жителей в
Подмосковье
глава 1
Москва, год 2017... Емеля поднял веки от тепла, которое коснулось их.
Вокруг, видимое со ступенек Лобного, ходило волнами море факелов, которые
трепетали на ветру, как свечи в церкви, где выбиты окна, выломаны двери,
выщерблены фрески, на полу лежат разбитые ящики из-под хозяйственного мыла,
стирального порошка "лотос" и средств для чистки мебели, но поют ангелы, и
от их дыхания и сквозняка трепетом и сиянием исходит маленький огонек свечи,
зажатый в руке пятилетнего мальчика под простертым в дырявом куполе
Пантократором. Служба в зените: "Господи, помилуй, Господи, помилуй", -
висит в воздухе, как столб света из пробитого купола. Такими церквами второй
век полна Москва. Четырьмя огромными потоками факелы, прежде чем впасть в
красное море, текли на Пожар, к Лобному, к Голгофе, где стояли плахи
стрельцов, гудела звоном и голосом "комедийная хоромина", которую устроил
Великий Петр, и где рос Дуб, около которого был зачат Емеля. Но если чуть
подняться над Лобным и посмотреть всю Москву с высоты улетающей дымом Леты,
то можно различить, как малые ручейки огня стекаются в огромные русла и
направляются с севера, востока, юга и запада сюда, где на ступеньках стоит
Емеля. По улице Варварке, или Варьке иначе, в прошлом Разина, по которой шла
дорога на восток, люди текли скученно, плотно, огонь сливался в пожар и
тлел, как угли на ветру, и был желт от узости и синей тьмы вверху, и от
оставшегося от прошлых веков воздуха, духа невидимого пара варь, который
задержался здесь еще с тех пор, когда варили соль, квас, хмель, мед, брагу,
пар этот был желт и невидим без огня факелов, но в огне он проявлялся, как
становится видим ветер, когда ему попадаются трава и листья на пути, или как
становится видимым воздух, попадая в солнечный столб света. С юга по Ордынке
поток был шире, раздельнее. И когда доходил до места, где огонь начинал
биться, словно боясь погаснуть, как костер на диком ветру, истово хлопая
своими крыльями, как куропатка, попавшая в силок, как змея, схваченная за
голову, то становился почти черен от бессилия и прыти, и от прошлого солнца,
и от дыма шатров ордынских ханов, которые когда-то останавливались здесь,
выбираясь из улуса Джучи поближе к русскому избытку. Огни, текшие по
Ильинке, бывшей Куйбышева, мимо церкви Ильи на торгу, через Китай-город,
были красного цвета от пожаров, которые первыми влетали на красных конях в
деревянный Китай-город, ибо с севера ветры дули чаще и были всегда резче и
могущей, чем ветры, дувшие с запада, юга и востока. Тот же путь, что лег под
ноги Емеле, теперь был растоптан толпой белого огня, которая текла по
большой Никитской, бывшей Герцена, - который, увы мне, увы мне, брате, был
неосторожным звонарем и любил бить в колокол над ухом спящего, дергая за
веревку длиной от Лондона до Москвы, для безопасности, так бешеную собаку
сажают на цепь, чтобы не укусила, и так волка, защемив капканом, держат
поодаль и смотрят с любопытством, как течет пена с его оскаленной морды, а
накоси выкуси: Герцен в Лондоне, а волк в Москве. Проснулся спящий, с ума
сошел и от мира, и от своей силы, и заснуть не может до сих пор, и себя
изуродовал, и соседей покалечил, и это он по домам и улицам и на Малой
Грузинской, и в Армянском переулке, и на Байкальской улице, и на Крымском
валу, и в Немецкой слободе правой рукой вырывает свой левый глаз, а левой
рукой - свой правый глаз, и, от боли и слепоты еще более зверея, то стонет,
то плачет, то песни поет, раны свои пеленает, и некогда сеять ему и жать,
ткать полотно, доить коров, и коровы, вторя его реву, мычат в тоске,
недоенные, и имя этому реву хаос и начало мора. Тек этот поток мимо
опричного дворца, мимо церкви Новомученика Святого Николая на Крови, что под
стеной, и мимо Исторического музея, сбоку похожего на паровозное депо, вверх
по брусчатке к Лобному. Несмотря на ночь, темень и накрапывающий дождь, и
тучи, черневшие в небе, люди ликовали, гудели, пели свои южные, северные,
восточные и западные песни, и от этой разноголосицы в воздухе стояла и не
падала музыка, какая стоит возле классов консерватории, когда все окна в
Купалу открыты и из каждого окна выбрасывается на асфальт, как самоубийца,
своя мелодия, и свой звук, и свой голос. Флейта, гусли, скрипка, валторны,
труба, гобой, тимпаны, литавры, цимбалы, домбры, саз, зурна, жалейка... Все
одновременно, разом, стараются прогудеть, перепеть, переиграть друг друга, и
стоящий рядом с консерваторскими окнами, имеющий уши да слышит, мир безумен,
но этот мир хочет жить, он имеет право на свой голос. Как жаль, что всех
нельзя слушать по очереди. Но это детали, мелочь по сравнению с тем, что
сегодня у людей единственный, подлинный, незапланированный, естественный
праздник духовного, общего, тотального, пусть временного - единства, все
устали от войн, но кто их спрашивает, от чего они устали. Среди них чужой,
чужой для всех, текущих сюда, на вершину Пожара. У Емели была кровь, которой
не было ни грамма ни у одного идущего, и они все были - "они", и только он
был - "он", отдельно иным, совершенно иным, надежно иным, и каждый, помимо
факела в руке и цветка в другой, нес камень за пазухой, священный камень,
береженный годами к этому случаю, и время от времени рука трехсотмиллионного
единства бережно трогала этот камень, примеряясь, как будет ухватить лучше и
бросить надежнее и метче, ибо каждый попавший точно будет отмечен значком
меткача и тем самым будет иметь право на ощущение верховного единства со
всем сущим. Люди пели еще и потому, что каждый в голосе идущего рядом или
близко пытался узнать знакомые оттенки, которые он слышал иногда на
протяжении многих лет на загаженных сиденьях вагонов метро, на чахлой траве
реки Неглинки, и Хинки, и Серебрянки, в пещерах под Патриаршими прудами,
среди груд человеческих костей и черепов, на развалинах ушедших в
Подмосковье площадей. Голоса, которые жили в шепоте, были узнаваемы и в
песне, каждый пел, чтобы его мог услышать слушающий, и каждый слушал
поющего. И люди находили друг друга, забывали про камень за пазухой, в
центре Москвы на Красной площади, на Пожаре, возле Лобного места они плакали
от ужаса, счастья или разочарования от лиц, которые знали давно и видели
впервые. Шестнадцатилетняя девочка узнавала в знакомом голосе
шестидесятилетнего старика, пятидесятилетняя растрепанная седая женщина
плакала, прижимая голову двадцатилетнего патлатого любимого, и только дети
никогда не находили родителей, и только родители никогда не находили детей,
потому что разлучались раньше, чем черты голоса и лица вписывались в память
отчетливо и явно.
глава 2
Спасские часы пробили полночь, как и в 1850 год, они, исправленные
братьями Бутеноп, играли "Коль славен" и "Преображенский марш". Площадь
вздрогнула, застыла, повисла тишина, и только факелы потрескивали в тишине
одним огромным сиплым треском, люди перестали искать друг друга, каждый
положил руку за пазуху, и, когда последний удар Спасского колокола отзвенел
свою музыку, на середину круга, который был очерчен виевой чертой, вышел
генеральный процентщик, по должности считавшийся самым чистокровным. Четыре
исходных крови текли якобы в нем, но больше других кровь северян. Вздернутый
нос его был розов от волнения и света факелов, глаза увлажнены, руки чуть
дрожали - типичный, курносый, круглолицый китае-бурято-дулеб, похожий на
своего пращура, такой же высокий, мелкий, с узкими свиными глазами, такой же
истовый, c завещанной звездой на груди. Курносый поднял руку. Мгновенно
факелы перестали трещать, ветры - дуть, люди - дышать, тучи - скользить по
небу, площадь - гудеть, Спасские часы - играть "Преображенский марш". Как
ему было легко совершить то, что он был должен совершить, ритуал поворота
истории освободил его от всех сомнений и мыслей, генеральный был призван
выполнить волю истории, какой бы она ни была. Сегодня не было генерального,
но оно шло через него в мир. И он заговорил, заговорил внутренне устойчиво,
жестко, резко, рьяно и внешне басовито, внушающе, он заговорил о человеке,
который был когда-то побит камнями вот здесь, возле лобного места, о том,
какая это была ошибка, и москвичи помнят об этой ошибке и никогда не
повторят ее, и залогом этой памяти - цветы, которые принесли они, и, не
переставая говорить, он подошел к куче камней, около которой лежала груда
свежих, ярких цветов - от анютиных глазок, маргариток до огромных
бело-розовых гладиолусов и ярко-бордовых георгинов, похожих на медуз. И
положил свои скромные алые розы в это собрание цветов. И отошел, не
переставая говорить. Он говорил, что, когда пришел этот человек именем Петр
и у него была найдена кровь, которой не было ни у кого из живущих в Москве,
его предки были единственными, кто выступили против всех и просили подождать
более точных результатов анализа, но их не послушали; и для его предков было
неудивительно, что потом эта кровь, когда были созданы более чуткие машины,
была найдена у каждого из живущих тогда и ныне, и она сегодня является той
общей кровью, которая позволяет им, собравшись вместе, бросить камень в
человека, чья кровь чужда каждому, собравшемуся здесь. Общий чужой, или
общий враг, что тоже - это праздник, который послало им время, и хотя все
знали, что его предок был первым, кто бросил камень в Петра, памятник кому
сейчас возвышался над кучей камней, все кивали головами. - Я как самый
чистокровный среди вас, - говорил генеральный процентщик, вскидывая к небу
загнутый куриный нос, который удлинялся в свете факелов и напоминал клюв на
костыле, и все кивали головами, хотя точно знали, что в его крови намешано
такое количество разных долей, что больше было только у челяди и пригорожан.
Это все были мелочи по сравнению с поводом видеть вверху тех, кого они знали
внизу. Бросить заветный камень и тем на время освободить пазуху от этой
тяжести. И медленно карусель прошла по площади, и возле Петра выросла куча
живых цветов, скрыв памятник и омочив его и цветы искренними слезами, от
которых камень заблестел, а цветы открыли свои черно-бело-красно-желтые
лепестки и испустили аромат, смешанный с запахом слез и умиления. И когда
эта огромная, похожая на фестивальные кольца, четырехкрылая мельница
вернулась в начальное положение, опять заговорил генеральный процентщик.
Теперь голос его был похож на раскаленный, льющийся в ковш металл, глаза
сияли, как рубиновые шары на кремлевских башнях, в которые была налита
чистая кровь основных народов, населявших Москву. И голос гудел, как
Царь-колокол, когда он падал с колокольни Ивана Великого, и кусок колокола
начинал отваливаться, тоже гудя в ответ разбуженной земле. И Емеля из его
речи узнал, что в его крови найдена кровь, которой, де, нет ни у кого из
стоящих здесь. И которая - вызов их такой совершенной и такой гармоничной,
истинной, единственно правильной системе. И факт существования Емели - это
огромный камень, это пропасть, это завал, это скала на их единственно
правильном и верном пути, которым они шли века и которым им идти еще века. И
если сегодня они, а это должен сделать каждый, считающий себя истинным сыном
отечества, не совершат правое дело тем же способом, что завещали предки, то
их не поймут будущие поколения, не простят будущие поколения и проклянут
будущие поколения. Вздох отчаяния пронесся как ураган по деревне, вырывая
деревья и срывая крыши, такой это был единодушный прорыв, в эту минуту они
понимали, завороженные речью и ощущением своего совершенства, что их система
действительно лучшая в мире, и малейшее пятно на этой системе, как ржавчина
на электронных часах, погубит эту систему. И их дети, которых они никогда не
видели, а если и увидят, то не узнают, проклянут их единственную, их
интересную, полную опасности, тревоги, ожидания, и волнения, и страха, и
гибели, а значит, движения и подлинного непрерывного обновления и конфликта,
жизнь. Рыдание повисло в ночном воздухе, факелы вздрогнули, как будто
выстрелили из Царь-пушки, шорох сунутых за пазуху рук был похож на
землетрясение, поднимающееся со дна моря. Но все замерло, когда Емеле дали
последнее слово. Емеля, захваченный общим порывом и отчасти речью
генерального, сам был готов, удивляясь им, разодрать на себе одежды и
посыпать голову пеплом и первым бросить в себя камень. Хотя за пазухой у
него одного ничего не было. Емеля сочувственно согласился с ними в это
мгновение, вслух вспомнив о медвежьей крови, которая текла в нем, в его
теле, в его душе и, разумеется, в мыслях. Вздох ликования прокатился по
площади, у них было "право бросить в него камень", они были справедливы и
перед собой, и перед веками, и перед законом. Счастлив был и Емеля, который
мог принести им это счастье, Емеля истово чтил Божий завет, счастье - это
есть счастье, принесенное тобой. Вздох ликования обошел площадь и волнами
покатился на все четыре стороны света. Генеральный, прослезившись, слушал,
смотрел и понимал, что это главная минута его духовной жизни - генеральное
мгновенье. Вдохновение забило в нем крыльями. Не надо больше было ничего
говорить. Он подошел к Ждане, стоящей внизу перед Емелей, и протянул ей свой
камень. Общая карусель вдохновения захватила и Ждану, и ее память, и ее
мозг. Она была частью этой площади, частью Москвы, частью мира, в ее крови
бухал энтузиазм миллионов, смешиваясь и не мешая еще более выросшей в ней
любви к Емеле. И всей своей пружинистой, молодой, заведенной страстью любви
и общего восторга и единства, силой она швырнула камень хоботком ладошки,
положенный в ее протянутую навстречу руку мокрой, липкой рукой генерального
процентщика. Емеля покачнулся, удар был точен и гулок, его услышали и те,
кто был рядом, и те, кто был далеко от площади, его услышали Лета, Волос,
Велес, Медведь. Пелена боли закрыла Емелин мозг, как закрывает сцену занавес
с чайкой во МХАТе, который доизуродовал хороший и бесталанный Ефремов. И
сегодня, здесь, в Суздале... А уж мужики да дружинники у дуба корни
подваживают, приподнялся дуб над землей, мужики на дне порыхлее землю вагой
растревожили, чтобы, как корневищем Волоса придавит, не до смерти раздавило.
Дружинники вроде как не заметили - засунули Волоса под корни, по одной ваге
стали корни освобождать, те и стали на Волоса наваливаться. Тяжело так на
грудь давят, как Емеле во сне как будто камень на тело лег, и дышать уже
тяжело, ваги вытаскивают, все сильней давит, уже и света не видно, и дышать
нечем. Только бы этот час выдержать, когда поднимать будут... а уже в глазах
круги, а уже поезда столкнулись, и стекло вокруг рушится, звон стоит, радуги
на стекле играют, вверху Емеля за бабочками гоняется, а бабочки такие
желтые, красные, белые, черные и тоже стеклянные, сталкиваются и в мелкую
пыль, падает пыль на Емелину голову и все волосы густо - густо в стеклянной
седине... Так и не узнал Волос, что молния вскоре в дуб ударила, дуб
раскололо да подожгло, и народ с площади вытек, и дружина, и попы, а Емеля с
Гордом как за город вышли, из ручья воды попили, кресты на всякий случай в
узелок спрятали, под куст легли и заснули, и было в Велесов день то 20 июля,
или червеня иначе, 989 год, возле реки Каменки.
Главы о проверке главой чрезвычайки Суздаля Илией из Галаада силы
прежней христианской веры с помощью нагана и новой веры в светлое будущее
человеков
глава 1
Суздаль, год 1919... Место тоже. За спиной - Покровский монастырь, у
ног - Каменка. Слева вверху стены и башни Спасо-Евфимиевского монастыря, как
молния, небо изломали. Луг. Суздаль крышами блестит, перед глазами облака
чуть солнцу подол прикрывают, вроде и видно, и свет мягче, а не жарко, как
обычно бывает в Велесов день. Мухи жужжат, птицы поют, тихо, а вокруг народу
450 человеков, от одного бы дыхания шум был. Не дышат. Илия родом из
Галаада, голова Суздальской чрезвычайки, собрал попов, попадей, с детьми
малыми, монахов да монахинь из окрестных церквей да монастырей, а этого
добра в 1919 год 20 червеня, липеца, или июля, в Велесов, или Ильин, день в
Суздале и в округе навалом было. Разумеется, перво-наперво приволокли
монахов из Спасо-Евфимиева монастыря второго класса, что слева над Каменкой
нависает. Вот здесь, где Илия жрецов согнал, на этом самом месте зимой в
Рождество на прорубь росписную, деревянную, с пятиглавием наверху, с
травяным узором из Петропавловской церкви, иорданскую сень ставили, и
народишко скопом крестили, здесь же князь Суздальский в первый раз местный
люд в Каменку окунул. Это уж потом слева наискосок вверху монастырь
поставили, где-то в год 1352 преподобный Евфимий был здесь первым
архимандритом. Умер вроде, и забыли за два столетия, где похоронили, а в
1507 год стали рыть фундамент для новой соборной церкви, ан там в земле
нетленные святые мощи преподобного Евфимия. Недалеко от того места, где
теперь Пожарский погребен.
глава 2
Других монахов из Золотниковской пустыни на телегах доставили, на
лошадях монастырских, вроде как и лошадей взяли, и монахов подвезли, а это
тридцать верст от Суздаля, и все четыре церкви вниманием своим не оставили,
- не так, конечно, как Малюта, без правежа, но тоже не с пустыми руками
вернулись. И Собор Успения Богородицы с двумя приделами, и Воздвижения
Честного креста, и Казанскую Богородицу, и Всех Святых. Но вообще в Суздале
с мужским населением монашеским дело хуже было, чем с женским. Третьих
монахов гнали из Боголюбова монастыря, что был второго класса и стоял в
одиннадцати верстах от самого Владимира, между рекою Клязьмою и Нерлью.
Святой князь Андрей Юрьевич и поставил его там на тыщу лет. А почему там
поставил, ежу понятно. Как не поставить, если произошел такой случай: ехал
Андрей Юрьевич из Киева в Суздаль и вез с собой икону Пресвятой Богородицы,
что нам теперь как Владимирская известна; было это в 1154 год. А лошади,
которые икону везли, вдруг возьми и встань, устали, видно, запрягли других,
но и те ни с места. Там храм во имя Божьей Матери поставили. А уж при ней и
обитель, а около обители потом и город именем Боголюбов. В 1238 год ордынцы
все сожгли, что сожгли, а обитель стоит, как стояла. Даже икона осталась
жива, что в 1157 год написана в память о явлении Богоматери князю Андрею в
сонном нахождении. Праздник этой иконы - два раза в год. Первый - почти в
день пробуждающегося медведя 25 березозола, или марта, а второй - 18 июня,
или кресеня, тоже близко от Купалы. Емелины дни. А последних монахов, что до
нужного счета не хватало, пригнали из Шуи из Шартоминского-Николаевского
третьего класса монастыря, в котором три церкви было - Николы, Казанская с
приделом Григория Акрагантийского и над вратами - Сретенская.
глава 3
А вот с монахинями вышло ближе. В Суздале их достаток. В одном
Покровском, что за спиной, первого класса, густо. Монастырь знатный. Заложен
он в 1364 год князем Андреем Константиновичем Суздальским, щедр был князь, о
душе думал сначала, а обо всем другом потом. В монастыре церковь Покрова
Богородицы, в ней гробница княгини Соломонии Юрьевны, в иночестве - Софии,
супруги великого князя Василия Иоанновича, что скончалась здесь в 1542 год
16 декабря, или студиня иначе. Здесь, в монастыре, схоронена и жена Ивана
Грозного, одного из трех великих кровавых русских жрецов, что народ на
жертвенник густо положил, - Анна из рода Васильчиковых. Здесь жили и царица
Мария, супруга царя Василия Шуйского, и царица Евдокия, первая жена второго
жреца, Петра Великого, - вся русская история побывала тут и осела в ризницах
да кладовых, да на лицах монахинь тенью вышла; монастырь, как осадок от
настоя, - вся боль, весь свет на дне, и пока жизнь течет, он живет, пока не
разобьется банка и весь осадок на землю не прольется, а с ним и вся суть
живая в почву уйдет, да чем-то наружу выйдет. И Ризоположенский монастырь не
отстал, монахинь на сбор поставил, хотя этот, в отличие от Покровского,
второго класса. А древний, с 1207 года живет. Да и то, благодать на нем
положена. Мощи здесь преподобной Евфросинии, обретенные в 1699 год 18
сентября, или вресеня иначе. При нашествии Батыя в 1238 год весь Суздаль был
разорен дотла ханом, а Ризоположенский, где в это время жила преподобная
Евфросиния, благодаря молитвам ее - цел остался. Но не поленились и из
Владимира монахинь доставить, из Княгинина монастыря второго класса, что еще
семь сотен лет назад строить начали. А строил его великий князь Всеволод
третий, по желанию супруги своей Марии. И изо всех трех церквей еще кое-что
взяли - прихватили, в Суздаль привезли. Конечно, не мощи мученика Авраамия,
и не княгини Александры, первой жены Александра Невского, и не Марии,
основательницы монастыря, и не княгини Вассы, второй жены Александра
Невского, и не их дочери Евдокии. Было что взять в соборе Успения
Богородицы, и Казанской Богородицы, и Иоанна Златоуста. А еще из соседних
храмов попов с попадьями да детьми их натащили, и всего образовалось ровным
святым счетом 450.
глава 4
Собрал Илия всех, согнали их его помощники в один гурт потеснее, чтобы,
не напрягая голоса, Илия говорить мог серьезные слова. И он сказал: - Вот
что, уважаемые, вера ваша не истинная и бог ваш ослабел за две тысячи лет,
состарился, потому столько церквей в дым ушло и потому столько попов с
монахами на тот свет бегом убежали, разлюбил вас бог, не говоря о том, что
одряхлела десница божья. Вот что я надумал. Поставлю-ка я перед своим
наганом тельца безгрешного, а чтобы в безгрешности его вы убеждены были, он
будет еще в утробе матери. Опричники Илии вывели против него и поставили к
реке спиной заранее избранную Илией беременную попадью именем Вера - жену
отца Алексея Ильинской церкви, что на холме, против северо-западного угла
Кремля строения 1744 год. Живот у ней был большой, и попадья должна была
вот-вот рожать. - Безгрешно дитя в утробе матери? - спросил Илия. Все
молчали, но было очевидно, что дитя безгрешно. - Так вот, - продолжал Илия.
- Если я из своего вот этого нагана, - показал он, подняв вверх наган, -
стрельну и их убью, то я вас всех казню, поскольку ваш бог не защищает
безгрешную душу. А если не попаду, или наган не стрельнет, или пуля отлетит,
я с вами в монастырь пойду, монахом стану и до конца дней своих вашему богу
молиться буду. А за четыре года до этой поры Илия скрывался от властей в
доме одной суздальской вдовы, и, несмотря на то, что вокруг голодали в
соседних домах, в доме вдовы не уменьшались мука в кадке и масло в кувшине.
А когда заболел сын вдовы, Илия сидел над ним и кормил, и песни над ним пел,
и когда сын поправился, и вдова, и сын уверовали в чрезвычайную силу Илии.
И, веря вместе с ними в свою чрезвычайную силу, глава чрезвычайки города
Суздаля собрал этих попов с их женами, и монахов, и монахинь, чтобы
проверить, правильно ли он сделал, что пошел бороться за новую троицу -
счастье, равенство, братство, или он заблуждается, и сам с волнением стал
ждать результат своего эксперимента. Но ничего для него неожиданного не
произошло. Получив в голову и грудь четыре свинцовых пули, Вера, прижав руки
к животу, упала на зеленую, покрасневшую траву на берегу Каменки и забилась
в судорогах. И только у единственного зрителя, крестьянина Ивашки
монастырской деревни Княжье, что не раз сидел в каменном мешке тюрьмы
Покровского монастыря за варку пива в будний день, случайно оказавшегося на
берегу Каменки в толпе, из правого косившего глаза сползла, задерживаясь на
щетине, желтая слеза.
глава 5
А Илия, более ничего не говоря, самолично всех оставшихся 449 попов,
попадей, их детей, и монахов, и монахинь неторопливо, несуетно, но усердно и
даже сноровисто, каждого предварительно повернув затылком к себе, отправил
на тот свет, где их ждал, разумеется, по их вере, рай за мучения их. И,
завершив так же добросовестно и кропотливо, размеренно, по-рабочему, складно
и тщательно всю работу, отправился к вдове, которая теперь в церковь не
ходила, верила в него, и сын вдовы, тоже веривший в Илию, работал вместе с
ним в чрезвычайке, хотя возрасту ему было всего шестнадцать лет. А мальчика,
которого в судорогах вытолкнула из себя попова жена, подобрали ехавшие мимо
на телеге старики Сумароковы из села Яковлевское, что жили во втором
овражном возле храма Николы Чудотворца, и дали потому мальчику имя Николай.
Посадили Сумароковы на телегу еще четверых бедных странников именем Ставр,
Сара, Рахиль и Тихон. Сара была слаба - ибо только что родила сына, и он
умер, и его закопали вместе с убитыми монахами и монахинями, священниками,
их женами и чадами в одну общую безымянную могилу.
А спустя 18 лет мальчик именем Николай забьет на допросе насмерть
Суздальского Илию, узнав из документов и затем личных ответов чрезвычайного
начальника, кто и как помог ему появиться на свет Божий, а после этого сам
уверует в прежнего Бога и уйдет из Москвы в неизвестном направлении, и
пропадет из глаз своего опричного хозяйства навсегда. И тут сон в Емеле, как
рыба, шевельнул хвостом и ушел глубже, почти на самое дно...
Главы о побитии камнями общего врага всея Москвы - Медведко,
христианским именем Емели и последующего затем пожара, приведшего к
очередной штатной погибели земли Московской и переходе ее жителей в
Подмосковье
глава 1
Москва, год 2017... Емеля поднял веки от тепла, которое коснулось их.
Вокруг, видимое со ступенек Лобного, ходило волнами море факелов, которые
трепетали на ветру, как свечи в церкви, где выбиты окна, выломаны двери,
выщерблены фрески, на полу лежат разбитые ящики из-под хозяйственного мыла,
стирального порошка "лотос" и средств для чистки мебели, но поют ангелы, и
от их дыхания и сквозняка трепетом и сиянием исходит маленький огонек свечи,
зажатый в руке пятилетнего мальчика под простертым в дырявом куполе
Пантократором. Служба в зените: "Господи, помилуй, Господи, помилуй", -
висит в воздухе, как столб света из пробитого купола. Такими церквами второй
век полна Москва. Четырьмя огромными потоками факелы, прежде чем впасть в
красное море, текли на Пожар, к Лобному, к Голгофе, где стояли плахи
стрельцов, гудела звоном и голосом "комедийная хоромина", которую устроил
Великий Петр, и где рос Дуб, около которого был зачат Емеля. Но если чуть
подняться над Лобным и посмотреть всю Москву с высоты улетающей дымом Леты,
то можно различить, как малые ручейки огня стекаются в огромные русла и
направляются с севера, востока, юга и запада сюда, где на ступеньках стоит
Емеля. По улице Варварке, или Варьке иначе, в прошлом Разина, по которой шла
дорога на восток, люди текли скученно, плотно, огонь сливался в пожар и
тлел, как угли на ветру, и был желт от узости и синей тьмы вверху, и от
оставшегося от прошлых веков воздуха, духа невидимого пара варь, который
задержался здесь еще с тех пор, когда варили соль, квас, хмель, мед, брагу,
пар этот был желт и невидим без огня факелов, но в огне он проявлялся, как
становится видим ветер, когда ему попадаются трава и листья на пути, или как
становится видимым воздух, попадая в солнечный столб света. С юга по Ордынке
поток был шире, раздельнее. И когда доходил до места, где огонь начинал
биться, словно боясь погаснуть, как костер на диком ветру, истово хлопая
своими крыльями, как куропатка, попавшая в силок, как змея, схваченная за
голову, то становился почти черен от бессилия и прыти, и от прошлого солнца,
и от дыма шатров ордынских ханов, которые когда-то останавливались здесь,
выбираясь из улуса Джучи поближе к русскому избытку. Огни, текшие по
Ильинке, бывшей Куйбышева, мимо церкви Ильи на торгу, через Китай-город,
были красного цвета от пожаров, которые первыми влетали на красных конях в
деревянный Китай-город, ибо с севера ветры дули чаще и были всегда резче и
могущей, чем ветры, дувшие с запада, юга и востока. Тот же путь, что лег под
ноги Емеле, теперь был растоптан толпой белого огня, которая текла по
большой Никитской, бывшей Герцена, - который, увы мне, увы мне, брате, был
неосторожным звонарем и любил бить в колокол над ухом спящего, дергая за
веревку длиной от Лондона до Москвы, для безопасности, так бешеную собаку
сажают на цепь, чтобы не укусила, и так волка, защемив капканом, держат
поодаль и смотрят с любопытством, как течет пена с его оскаленной морды, а
накоси выкуси: Герцен в Лондоне, а волк в Москве. Проснулся спящий, с ума
сошел и от мира, и от своей силы, и заснуть не может до сих пор, и себя
изуродовал, и соседей покалечил, и это он по домам и улицам и на Малой
Грузинской, и в Армянском переулке, и на Байкальской улице, и на Крымском
валу, и в Немецкой слободе правой рукой вырывает свой левый глаз, а левой
рукой - свой правый глаз, и, от боли и слепоты еще более зверея, то стонет,
то плачет, то песни поет, раны свои пеленает, и некогда сеять ему и жать,
ткать полотно, доить коров, и коровы, вторя его реву, мычат в тоске,
недоенные, и имя этому реву хаос и начало мора. Тек этот поток мимо
опричного дворца, мимо церкви Новомученика Святого Николая на Крови, что под
стеной, и мимо Исторического музея, сбоку похожего на паровозное депо, вверх
по брусчатке к Лобному. Несмотря на ночь, темень и накрапывающий дождь, и
тучи, черневшие в небе, люди ликовали, гудели, пели свои южные, северные,
восточные и западные песни, и от этой разноголосицы в воздухе стояла и не
падала музыка, какая стоит возле классов консерватории, когда все окна в
Купалу открыты и из каждого окна выбрасывается на асфальт, как самоубийца,
своя мелодия, и свой звук, и свой голос. Флейта, гусли, скрипка, валторны,
труба, гобой, тимпаны, литавры, цимбалы, домбры, саз, зурна, жалейка... Все
одновременно, разом, стараются прогудеть, перепеть, переиграть друг друга, и
стоящий рядом с консерваторскими окнами, имеющий уши да слышит, мир безумен,
но этот мир хочет жить, он имеет право на свой голос. Как жаль, что всех
нельзя слушать по очереди. Но это детали, мелочь по сравнению с тем, что
сегодня у людей единственный, подлинный, незапланированный, естественный
праздник духовного, общего, тотального, пусть временного - единства, все
устали от войн, но кто их спрашивает, от чего они устали. Среди них чужой,
чужой для всех, текущих сюда, на вершину Пожара. У Емели была кровь, которой
не было ни грамма ни у одного идущего, и они все были - "они", и только он
был - "он", отдельно иным, совершенно иным, надежно иным, и каждый, помимо
факела в руке и цветка в другой, нес камень за пазухой, священный камень,
береженный годами к этому случаю, и время от времени рука трехсотмиллионного
единства бережно трогала этот камень, примеряясь, как будет ухватить лучше и
бросить надежнее и метче, ибо каждый попавший точно будет отмечен значком
меткача и тем самым будет иметь право на ощущение верховного единства со
всем сущим. Люди пели еще и потому, что каждый в голосе идущего рядом или
близко пытался узнать знакомые оттенки, которые он слышал иногда на
протяжении многих лет на загаженных сиденьях вагонов метро, на чахлой траве
реки Неглинки, и Хинки, и Серебрянки, в пещерах под Патриаршими прудами,
среди груд человеческих костей и черепов, на развалинах ушедших в
Подмосковье площадей. Голоса, которые жили в шепоте, были узнаваемы и в
песне, каждый пел, чтобы его мог услышать слушающий, и каждый слушал
поющего. И люди находили друг друга, забывали про камень за пазухой, в
центре Москвы на Красной площади, на Пожаре, возле Лобного места они плакали
от ужаса, счастья или разочарования от лиц, которые знали давно и видели
впервые. Шестнадцатилетняя девочка узнавала в знакомом голосе
шестидесятилетнего старика, пятидесятилетняя растрепанная седая женщина
плакала, прижимая голову двадцатилетнего патлатого любимого, и только дети
никогда не находили родителей, и только родители никогда не находили детей,
потому что разлучались раньше, чем черты голоса и лица вписывались в память
отчетливо и явно.
глава 2
Спасские часы пробили полночь, как и в 1850 год, они, исправленные
братьями Бутеноп, играли "Коль славен" и "Преображенский марш". Площадь
вздрогнула, застыла, повисла тишина, и только факелы потрескивали в тишине
одним огромным сиплым треском, люди перестали искать друг друга, каждый
положил руку за пазуху, и, когда последний удар Спасского колокола отзвенел
свою музыку, на середину круга, который был очерчен виевой чертой, вышел
генеральный процентщик, по должности считавшийся самым чистокровным. Четыре
исходных крови текли якобы в нем, но больше других кровь северян. Вздернутый
нос его был розов от волнения и света факелов, глаза увлажнены, руки чуть
дрожали - типичный, курносый, круглолицый китае-бурято-дулеб, похожий на
своего пращура, такой же высокий, мелкий, с узкими свиными глазами, такой же
истовый, c завещанной звездой на груди. Курносый поднял руку. Мгновенно
факелы перестали трещать, ветры - дуть, люди - дышать, тучи - скользить по
небу, площадь - гудеть, Спасские часы - играть "Преображенский марш". Как
ему было легко совершить то, что он был должен совершить, ритуал поворота
истории освободил его от всех сомнений и мыслей, генеральный был призван
выполнить волю истории, какой бы она ни была. Сегодня не было генерального,
но оно шло через него в мир. И он заговорил, заговорил внутренне устойчиво,
жестко, резко, рьяно и внешне басовито, внушающе, он заговорил о человеке,
который был когда-то побит камнями вот здесь, возле лобного места, о том,
какая это была ошибка, и москвичи помнят об этой ошибке и никогда не
повторят ее, и залогом этой памяти - цветы, которые принесли они, и, не
переставая говорить, он подошел к куче камней, около которой лежала груда
свежих, ярких цветов - от анютиных глазок, маргариток до огромных
бело-розовых гладиолусов и ярко-бордовых георгинов, похожих на медуз. И
положил свои скромные алые розы в это собрание цветов. И отошел, не
переставая говорить. Он говорил, что, когда пришел этот человек именем Петр
и у него была найдена кровь, которой не было ни у кого из живущих в Москве,
его предки были единственными, кто выступили против всех и просили подождать
более точных результатов анализа, но их не послушали; и для его предков было
неудивительно, что потом эта кровь, когда были созданы более чуткие машины,
была найдена у каждого из живущих тогда и ныне, и она сегодня является той
общей кровью, которая позволяет им, собравшись вместе, бросить камень в
человека, чья кровь чужда каждому, собравшемуся здесь. Общий чужой, или
общий враг, что тоже - это праздник, который послало им время, и хотя все
знали, что его предок был первым, кто бросил камень в Петра, памятник кому
сейчас возвышался над кучей камней, все кивали головами. - Я как самый
чистокровный среди вас, - говорил генеральный процентщик, вскидывая к небу
загнутый куриный нос, который удлинялся в свете факелов и напоминал клюв на
костыле, и все кивали головами, хотя точно знали, что в его крови намешано
такое количество разных долей, что больше было только у челяди и пригорожан.
Это все были мелочи по сравнению с поводом видеть вверху тех, кого они знали
внизу. Бросить заветный камень и тем на время освободить пазуху от этой
тяжести. И медленно карусель прошла по площади, и возле Петра выросла куча
живых цветов, скрыв памятник и омочив его и цветы искренними слезами, от
которых камень заблестел, а цветы открыли свои черно-бело-красно-желтые
лепестки и испустили аромат, смешанный с запахом слез и умиления. И когда
эта огромная, похожая на фестивальные кольца, четырехкрылая мельница
вернулась в начальное положение, опять заговорил генеральный процентщик.
Теперь голос его был похож на раскаленный, льющийся в ковш металл, глаза
сияли, как рубиновые шары на кремлевских башнях, в которые была налита
чистая кровь основных народов, населявших Москву. И голос гудел, как
Царь-колокол, когда он падал с колокольни Ивана Великого, и кусок колокола
начинал отваливаться, тоже гудя в ответ разбуженной земле. И Емеля из его
речи узнал, что в его крови найдена кровь, которой, де, нет ни у кого из
стоящих здесь. И которая - вызов их такой совершенной и такой гармоничной,
истинной, единственно правильной системе. И факт существования Емели - это
огромный камень, это пропасть, это завал, это скала на их единственно
правильном и верном пути, которым они шли века и которым им идти еще века. И
если сегодня они, а это должен сделать каждый, считающий себя истинным сыном
отечества, не совершат правое дело тем же способом, что завещали предки, то
их не поймут будущие поколения, не простят будущие поколения и проклянут
будущие поколения. Вздох отчаяния пронесся как ураган по деревне, вырывая
деревья и срывая крыши, такой это был единодушный прорыв, в эту минуту они
понимали, завороженные речью и ощущением своего совершенства, что их система
действительно лучшая в мире, и малейшее пятно на этой системе, как ржавчина
на электронных часах, погубит эту систему. И их дети, которых они никогда не
видели, а если и увидят, то не узнают, проклянут их единственную, их
интересную, полную опасности, тревоги, ожидания, и волнения, и страха, и
гибели, а значит, движения и подлинного непрерывного обновления и конфликта,
жизнь. Рыдание повисло в ночном воздухе, факелы вздрогнули, как будто
выстрелили из Царь-пушки, шорох сунутых за пазуху рук был похож на
землетрясение, поднимающееся со дна моря. Но все замерло, когда Емеле дали
последнее слово. Емеля, захваченный общим порывом и отчасти речью
генерального, сам был готов, удивляясь им, разодрать на себе одежды и
посыпать голову пеплом и первым бросить в себя камень. Хотя за пазухой у
него одного ничего не было. Емеля сочувственно согласился с ними в это
мгновение, вслух вспомнив о медвежьей крови, которая текла в нем, в его
теле, в его душе и, разумеется, в мыслях. Вздох ликования прокатился по
площади, у них было "право бросить в него камень", они были справедливы и
перед собой, и перед веками, и перед законом. Счастлив был и Емеля, который
мог принести им это счастье, Емеля истово чтил Божий завет, счастье - это
есть счастье, принесенное тобой. Вздох ликования обошел площадь и волнами
покатился на все четыре стороны света. Генеральный, прослезившись, слушал,
смотрел и понимал, что это главная минута его духовной жизни - генеральное
мгновенье. Вдохновение забило в нем крыльями. Не надо больше было ничего
говорить. Он подошел к Ждане, стоящей внизу перед Емелей, и протянул ей свой
камень. Общая карусель вдохновения захватила и Ждану, и ее память, и ее
мозг. Она была частью этой площади, частью Москвы, частью мира, в ее крови
бухал энтузиазм миллионов, смешиваясь и не мешая еще более выросшей в ней
любви к Емеле. И всей своей пружинистой, молодой, заведенной страстью любви
и общего восторга и единства, силой она швырнула камень хоботком ладошки,
положенный в ее протянутую навстречу руку мокрой, липкой рукой генерального
процентщика. Емеля покачнулся, удар был точен и гулок, его услышали и те,
кто был рядом, и те, кто был далеко от площади, его услышали Лета, Волос,
Велес, Медведь. Пелена боли закрыла Емелин мозг, как закрывает сцену занавес
с чайкой во МХАТе, который доизуродовал хороший и бесталанный Ефремов. И