Латынин Л. Жертвоприношение

стороны, не можешь - значит, слаб. Вот когда они поумнеют и догадаются, как
я, ни за что не отвечать - ни за битву, ни за дождь, ни за ведро, ни за
тепло, ни за мороз, ни за смерть, ни за мор, вот тогда, дураки, и жить
станут спокойней. А как - подумай!


глава 3

Но подумать Волос не успел. Что-то острое в кадык уперлось, больно
стало, глаза открыл, нож у горла. И Горда с Емелей двое к дереву прижали, да
еще четверо поодаль стоят, громотушки и шкуру держат. - Золото где? -
спрашивает тот, кто ему нож в горло упер, а сам дрожит, понял, что волхва
тронул. Емеля плачет. - Па-ааа, я им сказал, нет у нас золота. А у Волоса
как бы глаза внутрь ушли, руки затряслись. Тот, что нож держал, бросил его,
попятился, хотел что-то сказать, а из-за сосны медведь вышел, к тому, что
Емелю держал, подошел, сгреб его и с размаху о дерево швырнул - из того и
дух вон. А медведь уже с ревом к другому повернулся, что Горда держал, и
тоже о дерево. Пятеро - бух на колени. Ножи в землю, голову закрыли. Волос
поднялся, а медведя уже нет. - Будем тебе служить, батюшка, помилуй нас,
прости, что не признали сразу. Емеля слезы вытер, больше разбойников медведя
сам испугался. Дышит испуганно и озирается. А тот, который его держал, у
дерева лежит - рот открыт, и из него струйка крови бежит, а от нее пар, хотя
и тепло, и шарик такой желтый, на цыпленка похожий, вылетел. - Ладно,
ребята, - сказал Волос, - живите себе. Собрали Волос, да Горд, да Емеля
хозяйство свое, да и пошли своей дорогой. А те пятеро, небось, отсюда деру
дадут. Страшное место, заколдованное. Посмотрел в лес, не померещился ли
медведь-то? Да нет, те двое уже и не дышат. Вспомнил про сон, досмотреть
хочется, да некогда. Чего-то Троян о мудрости говорил. Потом вспомню, авось
и досмотрю. А память опять к тому дню, когда Лету сжигал, как лодка волной к
берегу, как лист дождем к земле; когда снопами завалил, даже сноп, что
"Волосу на бородку" завязывали, в храме стоял, - в костер положил. Не
помогло. Не крикнула Лета, за нее пришлось отвечать, когда сам спросил:
"Кого вижу?" А кого он видел? Да никого, душа болела, что уходит Лета,
смотреть было больно на тех, кто с ней ночью были, одно хорошо, кроме вот
Горда, и ревновать не к кому. Все уже там, а что там? Вот бы узнать раньше
времени. Может, что-то и придумать можно - волхв все же.



Главы о крещении Медведко огнем и мечом в Новом городе, обретении им
новой веры и получении христианского имени - Емели.


глава 4
Новгород, год 988... Ну, попали из огня да в полымя, там мор, а тут
пожарче будет. Волос с Емелей да Гордом в Новгород последними вошли, а как
вошли, так новгородцы середину моста разобрали, ворота закрыли, слух дошел,
что едет Добрыня с Путятой, такой же, как в Киеве, срам народу делать, -
крестить их всех в Волхове-реке. Верховный жрец Богомил, что Лету и Волоса
венчал, по Новгороду мечется, народ собирает, обещает, что проклянет
каждого, кто за Добрыней в воду пойдет. Беловолосый, высокий, рубаха по
ветру горит, посох золотом отливает, как перунов ус. А народу как не понять
Богомила! Тыщу лет своим щуровым богам верили, а теперь чужого наверх бери.
Киев - тот всегда у князей в смердах ходил, а Новгород - город вольный. Тех,
как овец, в воду загнали - язычники - другого языка значит, ладаном
покадили, иноязычные слова прогалдели, крест в воду опустили и, конечно,
Велеса к лошадиному хвосту, чтобы рук не марать, привязали да в Днепр
кинули. И отцовского, дедовского, пращурова Велеса в Волхов сплавить?..
Тысяцкий Угоняй совсем в крике зашелся, пена по губам: "Отцы верили, щуры
верили! .." - действует. Это все понятно, а потом опять же от
недобровольности природный Новгород тошнит. Все вокруг беснуются, галдят,
бабы ревут, детишки веселы, праздник, по деревьям, как грачи, сидят, вниз на
площадь смотрят. Волос быстро все понял и, чтобы под ноги кому ребят не
подставить, отправился в Добрынин дом, где с Летой не раз бывал. Нашел дом
быстро, хотя пройти было непросто, вошли в сени, вроде тихо, прохладно,
бревна в три обхвата. За ними - как в могиле. Что там на улице, хоть гром
греми, не слышно. Век такому дому стоять, как новый будет. Внутри топорами
стены тесаны, прямые да ровные, в комнате, куда их жена Добрынина привела, в
красном углу около красных окон раньше Велес был, да полотенца с берегиней
вышиты, а теперь Никола-угодник, да те же полотенца, а перед ними лампада,
уж год как горит, не гаснет. Рядом туесок с лампадным маслом, не каждому по
карману, но не Добрыне же. Прилег Волос с дороги, по лавкам Горд и Емеля
разобрались. Чувствует Волос, что под спиной что-то лежать мешает, поднял
матрас, а там глиняный Велес на коне, что раньше в комнате стоял. Боится
Добрынина жена, на всякий случай один бог в углу, другой - рядом, из комнаты
не выгнала. Все трое вроде и есть не хотят, с дороги сходили в баню, камни
красные, пар такой, что кости прожигает. Первым Волос выскочил, бултых в
пруд, за ним Горд, а Емеля задумался, пока не сморило. Вынесли его наружу,
водой отлили, и вскоре все трое, хлебнув травяной воды, уснули. Но спать
пришлось недолго. В ворота колотить стали, ограда уже огнем полыхает.
Вскочили все трое - на двор, да через дальний угол на улицу, обошли ограду,
к воротам подошли, а туда уже мужики жену Добрынину волокут, да сына
Добрынина малолетнего, да трех дочерей Добрыниных, да бабку старую, да
ключницу их, подняли колья, и через десять минут те и шевелиться перестали,
дом горит, все видно; перины по ветру, лебединый пух огнем кружит, а уж там
и к церкви Преображенья бегом, по бревнышку ее раскатали, жечь боятся.
Дальше другой шум встал. Путята - тысяцкий Добрынин с пятью сотнями через
Волхов все же переправился, крушит всех направо и налево. А там, как
посветлело, выбрались на софийскую сторону. И Добрыня к нему с дружиной -
шасть. Но перебить народ пожалел, крестить некого будет. Дружинников по
улицам с факелами толкнул, те дома подожгли, а город деревянный, и получаса
не прошло, как заполыхал, новгородцы по домам бросились жен спасать да детей
своих из огня вынимать. Тут и бунту конец. Все вместе, когда общий враг, а
когда свое горит, тут все в одиночку живут.


глава 5

Как совсем рассвело, где головешки дымили, бабы на перинах сидели, у
кого перины из пуха, а у кого из соломы. Полно домов в живых осталось,
отстояли, да и погода не ветреная, не пожарная, да и белых голубей пошвыряли
немало, помогло. Богомил опять же подсобил, Перуну сына своего бросил, да
дочери Угоняя жертвенным ножом сердце отворил. Согнал Добрыня, чтобы дело не
откладывать в долгий ящик, народишко всех сортов. Дружинники еще от огня
черные, как черти, да и народ пообдымился, подзакоптился порядком. Но
собрались, молчат. А что делать? Не шелохнешься, вон их сколько, да все на
конях, да у каждого меч, да и копье, вполне вперед себя достать может. Но
еще внутри бунтуют. Глаза исподлобья, мимо Добрыни смотрят. Косят.
Воробья-посадника, что уже вперед всех веру поменял на торговой площади,
слушают глухо. Но у Добрыни опыт большой, по крещенью он не первый год спец,
знает - не посрами сейчас любого волхва, - все кроваво пойдет, больше убитых
будет, чем крещеных. А кого лучше, как не Богомила, верховного жреца? На
минуту запнулся, в толпе Волоса увидел, жену вспомнил, детушек своих. Но
работа сейчас важнее. Опыт опять же, правота. Право, он-то лучше их знает,
что народу хорошо, что плохо, и не пустые это мысли, действительно знает,
но, пока так думает, с коня сошел, к Богомилу идет, под полой топор
серебряный, Богомилом заговоренный, на поясе меч, Волосом заговоренное копье
в седле оставил. Напрягся Богомил, как будто гадина подползает, вот сейчас
ногу поднять и раздавить или голову свернуть, а попробуй сверни, раздави -
за Добрыней вся сила вольная да подневольная и проворная, на коне сидит,
копьем подпирается, кого скажут - убьет, кого скажут - помилует.
Почувствовал Богомиловы мысли Добрыня, улыбнулся так широко. - Вот ты
говоришь, отцы и деды верили. Но ведь все меняется в мире, летом листья на
дереве, пришла осень - листья падают, чтобы дать место другим. Это закон.
Уходят отцы, и приходим мы. Здесь вот до Велеса Род сидел, до Рода Берегиня
была, как деды говорили. Менялось время, и меняли богов. - Это были наши
боги, - сказал Богомил, - а ты чужого привел, мы своих добром ставили, а ты
мечом и огнем поставить хочешь. - Ой ли, - улыбнулся Добрыня, - так уж и
наши, а Симаргл? - Его твой Владимир поставил, - скривился Богомил, - и
посмотри: около него - ни одной жертвы, а потом он - пятая спица в колесе, а
твой - не первый, не второй, а единственный. - Ну, а Богородица, а Предтеча,
а Христос?.. - Все чужие, как и ты стал чужим, когда Новгород за власть
продал. Народ шумит, не туда блеет, куда Добрыня с мечом на поясе да топором
за пазухой повернуть хочет... - Ладно, - говорит Добрыня, - это боги
всемогущие, мы их помыслы не знаем, мы страхом божьим живы, - надо стадо
баранов поближе к пропасти подтолкнуть, вроде кнутом хлопнуть, вроде как луг
вдали показать. Вон, мол, дураки, где счастье пасется. - А твои боги тебе
служат, говорят: "Боги подчиняются заклинаниям, заклинания - волхвам -
значит, волхвы наши боги". Сотвори заклинание, заставь своих богов узнать,
что ждет тебя сегодня, не ахти какая сложность при твоих возможностях
вертеть своими богами. - Чудо совершу сегодня, говорят мне боги, - помолчав,
сказал Богомил, пока молчал, лицо было бело, глаза внутрь закатились, белки
наружу, ослеп, в губах - ни кровинки, на лице - смертная маска, и руку
поднял. - И больше ничего тебе боги не сказали? Сам бы Добрыня и испугался
этого лица, но в том-то и дело, что он не сам, а холоп князя, рука истории,
право справедливости, кулак добра, божий топор, и вот сам испугался, внутри
все как бы остекленело и заледенело, а топор в кулак - и хрясь им по голове.
Серебряный топор, красная кровь, белое лицо, седые волосы, алый плащ, солнце
кровавое, над Волховом туман. Велесов день. Богомил начал опускаться
медленно, как во сне кони скачут или волна на скалу, и трах медленно -
брызги крупными, еле летящими белыми пенными лохмами обратно в море...


глава 6

Посрамлен Богомил. И потому, что его боги слабее оказались перед новым,
и потому, что мертвый лежит. Волхва может убить только тот, кто сильней.
Даже у Волоса сомненье в голове зашевелилось, как проснувшийся лопоухий
щенок; не то, что волхованье Христа слабей, а то, что Богомил слаб и не по
праву место свое занимал... И у других - в голове галочья орда сорвалась,
закаркала, крыльями засвистела; волхв будущего своего не знал! Как тут на
Добрыню с уважением не смотреть, когда он сам волхва Богомила сильней! Даже
ребенку ясно - за него боги, новые ли, старые, но за него, если старые за
него, то надо делать, что он велит, а если новые сильней, то тоже надо
делать, что Добрыня скажет, и почти молча, не снимая рубах, погоняемые,
покалываемые копьями, людишки новгородские всех сортов затрусили к
Волхов-реке, куда уже Велеса крючьями железными сволокли, а Мокошь, да
Хорса, да Даждьбога, да Стрибога с их женами и детьми огнем да мечом
крестили, так что и пепла не осталось. А и Добрыня свои способности
похваляет, не зря целый год, начиная с Киева, людишек и человеков крестить
устал. Не в пример Киеву разделил народ по оба пола - мужи выше моста в
воду, как овцы в пропасть, посыпались, а жены - ниже моста. Но уже все так
строго не вышло; у баб на руках дети малые, обоего пола, берег склизкий,
грязный, у берега илу до колена, плач стоит, крик великий, кто по грудь в
воде, кто по пояс, кто с головой, тонуть начали, а народ все сыплется. Емеля
Горда потерял, а Волос Емелю не потерял, может, Добрыня и подсобил бы им
как, если бы увидел, но куда там. Емеля грязь на руках моет, вода мутная,
ноги из ила вытаскивает. Волос рядом его за плечо держит, а народ прибывает,
и столько его, что вода из берегов выходить стала, тут и язычники, попы -
иного языка значит, - на них ризы золотом горят, что-то меж собой
несогласное галдят. Крест в воду опускают. А там, где поотложе берег, уже и
выпускать начали, крестом плечо тронув. Стоит человек, с рубахи вода течет,
волосы мокрые, на лице водоросли зеленые. А на шею ему крест надевают, и
свободен, иди к своему дому, к детям своим, а дома нет, да у кого и детей
тоже. И что-то вроде очереди - с одной стороны баб с детишками, а с другой -
мужиков в рубахах мокрых, где-то сливаются в одну цепь и потом звенья
распадаются, и все разбредаются по своим головешкам. Птицы поют, солнышко
ласково светит. Солнце на ризах, как самовар, вспыхивает, как молния божья,
что в самолет стрельнет, и на куски он прямо в воздухе развалится, как в
1989 год летом в Бурже мигдвадцатьдевятый и как в селе Яковлевское, опять же
в лето 1989, колокольня храма Николы Чудотворца на куски, как самолет,
разваливается, и две точки в одном небе сливаются в одну, а потом
распадаются уже навсегда. Конечно, не без сопротивления все течет, ну да
после Богомилова позорища это так, пустяки. Вот Волос руки выбросил, по
губам пена. - "Чур меня", - свистит. То ли дружинник испугался, то ли
испытать себя хотел, в воду въехал, конь на Емелину ногу наступил, хорошо,
ил под ногой. Поднял меч дружинник и не сильно так опустил на голову Волоса,
но до шеи достал, развалил голову, плавает кровавое грязное пятно вокруг
Емели. В ней Емелю и крестят. Волос окунулся с головой. Емеля отца за руку
схватил, на берег потащил. В воде легко было, а как на берег вытащить -
тяжело, помогли, кто рядом стоял, вытащили, и не заметил Емеля, как ему
архиепископ плечо крестом тронул, как крест надел, сомлел...


глава 7

А место приметно - поодаль, около вяза, чуть на холм, тут в 1570 год
как раз 13 сеченя, или февраля иначе, царь Иван тот же Грозный архиепископа
Пимена в скоморошью одежду обрядил, кобылу подвел, как говорит, скомороху
без жены, и на нее Пимена верхом устроил. Пимен влез, ему в руки гусли дали,
да так на гуслях до самой Москвы Пимен играл - охрану тешил, неплохо у него
это выходило. А вот сюда, прямо в прорубь, под лед Волхова, псы Ивановы,
опричники долбаные, людей новгородских опускали, а кого тут же горючей
смесью обливали и поджигали, чтобы теплее им на морозе стало. И опричники
загадывали - чей огонь выше. Мимо сани с привязанными к ним волоком старыми
да малыми человеками по снегу летели, вихрь снежный по ветру крутя, ни
детей, ни жен заботой не обходили. Тут и сынок Ивана - Иван рядом, тут и
Малюта Скуратов, а для кого и Григорий Лукьянович Бельский, он здесь монахов
на правеж ставил. Которые не хотели отдавать золото да камни дорогие
монастырские. А правеж дело простое, два часа каждый день по пяткам били.
Одни скоро помирали, другие по году держались, но все золото с камнями
Малюта в Москву не увез. На ту же землю бедную, на то же место, где Емеля
лежит, льется кровь человеков, пласт за пластом, сколько пластов, столько
царей грозных, великих да кровавых, они и счет им определяют...
А у Емели дремота не проходит, и все тяжелее камень на грудь давит...
Дышать тяжело, как будто в другой раз тот же путь живет...




Главы о крещении Емели по второму преданию в Суздале - главном городе
суздальской земли, где Москва - окраина, и которое, как и новогородское, так
же заканчивается гибелью его второго отца Волоса во время проверки князем
силы прежних богов с помощью ваг, лопаты и новой христианской веры


глава 8

Суздаль, год 988... Люди рот открывают, а крика не слышно, все идут, а
стоят, косы у девок распущены, как бывало, когда всей деревней половцы,
хозары или печенеги в плен гнали, да и то, пожалуй, иначе было, печенеги так
не бесновались да не били, и половцы, пожалуй, поспокойней. Смотрит Волос, а
все понять не может, слыхал он о христианах, как не слыхать, вроде бы все у
них по-доброму да по-милосердному, живут, жалеют друг друга, а тут как в
плен целый народ гонят. Да еще свои же. А вообще какие свои, когда варягов
полно, только и знают мечами махать, ни бельмеса по нашему-то не понимают.
Одна девка отстала, дружинник ее волосы длинные белые на руку намотал, над
землей приподнял, девка орет, а он смеется. Крещение на Суздале есть дело
веселое... Молится Волос, ворожит: "Защити народ мой, спаси народ мой от
смуты этой, от погибели этой, от беды этой". А купец Добр, крещенный в
царьграде, ему вторит: "Так их, темных, так их, диких, спасенья своего не
понимают, вон того подгони, - кричит, - мечом его, так его, ах, дикари, -
говорит Добр, - вот сейчас окрестят, и благодать сойдет на них". А уж первые
ряды в Каменку сыплются, как утки да селезни, когда их со склизлого берега
сгонят, барахтаются, малым детям глубоко, кто рядом стоит, их поддерживает,
Емелю под мышки Горд поднял, он все выше его - Горду по грудь, Емеле - с
головой. Но успел хлебнуть Емеля водицы суздальской, кашляет, плюется, а
бабы запели, и стало голоса слышно - и мужики им помогают, поют бабы: "Месяц
серебряный, солнце красное, река быстрая. Ночь темная, земля теплая, слеза
горючая, дуб зеленый, зверь лесной, Велес-бог да Мокошь-матушка, сохрани и
спаси род наш, вызволи из плена вражьего", - есть такая песня из плена
выручальная. И дружинники затихли. На самом берегу подошли люди в одеждах
золотых да ярких, в шапках высоких, и что-то говорят и крестятся - как люди
всю жизнь ножом хлеб крестили, и кланяются. А что - не слышно, поют бабы,
поют мужики, песню из плена выручальную, смотрит на них Волос и плачет, и
помочь не может. А Добр радуется: - Ах, - говорит, - как все по-божески. Не
выдержал кто-то из мужиков, на берег полез, что тут началось, одни поют,
другие из воды двинулись, из-за голов-то не видно, что нельзя, а дружинники
их в мечи да в копья, и теперь не плашмя, острием. Льется песня, летит над
водой, стонут, кого ранило, кровь по воде течет, держит Горд Емелю над
головой, и по пояс Емелю вода кровавая моет. Сколько крестили, сколько
убили, сколько просто утонуло, не считали, как в бою не считают людишек,
сколько пало - столько пало, сколько выжило - столько выжило, к вечеру и на
берег пустили, уехали дружинники, и стал пуст берег. Волос все Емелю искал,
выходили бабы в рубахах мокрых, - были в белых, стали в красных. Посеченные,
порубленные, раненые, исцарапанные. В воду тысячи загнали, а из воды сотнями
считали. Не в каждой битве столько погибало, а потом все монахи жаловались:
два, пять веков в церквах пусто, а на гульбищах да на игрищах народу тьма.
Тыщу лет это жертвоприношение забывать станут... Пока новое, большее, в 1917
и дальше - не совершат. Тогда и забудут - память жертвой этой перебьют. В
доме у сестры своей Волос спал беспокойно, ночью к нему приходили сны, они
слетались, как птицы на кормежку, с тяжелыми медными клювами и белыми
крыльями. И начинали больно клевать его руки, рвали жилы, глаза. Кровь
капала из их забитых мясом клювов и ложилась на землю брусникой, которая
была на траве тогда под Велесовым дубом в их лесу. Птицы болтали о жизни, о
временах. - О темпора, о морес, - говорила красная птица, отрывая кусок
печени у Волоса, - вы слышали, что скоро запретят есть мясо? Я вообще-то не
против запрещения, но что мы будем делать с ритуалом? Та, например, которой
достается правый глаз, все-таки по рангу выше той, которой достается левый!
На третьем месте я, которой отведена печень. А сердце - это по твоей части.
- Ты перепутала, - возражала ей черная птица, давясь ухом: хрящ тверд и
тяжел в пище, - я действительно на втором, но сердце - это не по моей части.
- Неважно, - говорила красная, - я о ритуале. Так мы знаем, кто над кем
летит, так мы знаем, кто есть кто, а если разрушат ритуал... Все даже
перестали есть, и Волос подумал, что на сегодняшний день у него еще может
что-то остаться, например, ноги, ступни, голени, и завтра будет чем идти.
Телу было больно не всегда, лишь когда они говорили. Но, с другой стороны,
речь мешала им профессионально работать. Волос проснулся раньше, чем птицы
справились со своей работой. Волосу было жаль их, он понимал, что такое
разрушить ритуал. В это время солнце нежно пальцами провело по его лицу,
сняло паутину, которая серела на лице, и нагнулось своими губами к его щеке.
- Сестра, - узнал Волос. - Я, милый, - сказала Малуша, - вставать пора, в
избе волхвы сидят, тебя ждут. Действительно, в горнице сидели четверо
стариков в белых одеждах, золотым поясом подпоясанных, с золотым заговорным
поясом вокруг шеи, внизу по подолу золото, а на рукавах тоже, везде, где
злой дух в тело протечь мог, заговорено было золотом и словом. Беседа была
недолга. Был обычай такой в Суздале: меж князем и волхвами мог встать
третий, если был он не здешний, а уж куда лучше для волхвов Волос, с самой
глухой окраины земли Суздальской, глуше и не бывает, - из Москвы. Это
во-первых, во-вторых - свой. В-третьих - родственник Добрыни, а для князя
Добрыня, по нынешним временам, что второй Владимир. По всем статьям Волос
шел в третьи судьи. Как Волосу не согласиться, на нем клином сошелся свет.
Вот только ребят поберечь надо. Поднял их Волос сонных. Горда потверже
растолкал, чтобы яснее был, отправил домой, - по дороге, мол, догоню. Ребята
пошли, вроде как и не проснулись, Малуша им на дорогу охранных калачей в
платок завязала, да по палке дала, как каликам перехожим. Все удобней да
бойчей идти будет. Пошли ребята. Как из Суздаля вышли, так ко Владимиру
сначала повернули, а потом и в Москву - дорога Горду знакомая.


глава 9

На площади справа князь, с попами, иноязычниками, слева волхвы, впереди
Волос. Между ними народ. За князем - сила, за волхвами - вера. Князя -
много, волхвов - мало. Странное в душе Волоса происходит, как будто две тучи
клубятся черные, в каждой по молнии, и идут они навстречу друг другу. Вчера
вот вроде ясно было, когда мечами крестили в реке, ничего, кроме ненависти к
попам да дружине, а может, страха за Емелю? - не было. А сегодня сон забыть
не может: ну, как и впрямь ритуалу конец? Да и хватит народушку на дне
плавать. Зажечь народ - немного ума надо, а зажжешь - не погасишь. Где
князь, где дружинник, а где волхв - рядом лежать будут. Всегда бьют тех,
кого мало, и всегда бьют те, кого много. Да и понял Волос хитрость
поповскую. Волхв дождь в косьбу не отвел - виноват. Дружина бой проиграла -
ответь, солнце поле выжгло - слаб волхв, либо замены требует, либо наказания
людского. А вот поп не в пример - лишь попросить может, не упросил - за
грехи людям наказанье послано, и сколько надо, столько и будет наказанье.
Всем, что происходит, ни поп, ни человек управлять не могут, то - Божья
забота. Волхвы сами поперек порядка стояли, то богов выше, то народа ниже,
когда виноват, и его топить да жечь станут. Всей душой да памятью он - с
волхвами, а мыслью - вон с теми язычниками-иноязычниками, да и князем тоже,
не чужой ведь, по-русски говорит, да еще почти вчера Велесу сына отдал,
когда мор пришел. Не только же он от страха перед Владимиром попов привел.
Глаза ясные, вера в них есть, не две тучи, два стеклянных поезда навстречу
друг другу в голове Волоса движутся, а колея одна... - Вы зачем все кресты с
шеи сорвать ночью велели? А кто не сорвал, вон под забором с пробитой
головой валяется, - князь смотрит с ощущением, что прав он, и все поймут,
если, как надо, сказать уметь. - Когда крест на шею мечом надевают, он не
долго висит, с шеи сваливается. А под забором мало ли кто лежит, народ-то
перевернули, внутри себя сшибли, ему выбрать надо, то ли с тобой, то ли со
мной, вот он и мечется, выходит из себя, а кто под руку кому подвернется, ни
мне, ни тебе знать не станет. Кони под дружинниками ногами переступают, один
скакнул из строя, на дыбы встал, но варяг умел, на задних ногах так обратно
и загнал, да еще плетью огрел, у того только пена с губ. - Может, хочешь,
чтобы и народ плетью смирили? Смирить можно, со временем привыкнет. - Я ведь
чего вас собрал, крестить я бы и без вас крестил, и смирить бы я и без вас
смирил. Я вот хочу, чтобы вы башкой своей медвежьей пошевелили, что чем
дольше смута будет, тем больше изб огнем пойдет, а народа убудет. А вот нас,
- он показал на попов и дружину, - столько же останется. Вот и решите, либо
мы вас сегодня истратим, либо пусть каждый своим делом занимается и нам не
мешает, у вас ведь и лекари хорошие есть, и скоморохи из вас выйдут,
скакать, как вы, мало кто может. Да в бубны бить, да в громотушки стучать,
да и в свистки свистеть; то же, что делали, делать будете, а уж с нашей
стороны я не против. Смотрит народишко, слушает, не все понимает, но
понимает, что они меж собой власть делят, либо одну на двоих, либо одному
всю разом, а другому шиш. Ах, как странно говорят двое прилюдно, друг с
другом согласны; народ пожалеть надо, все на его шкуре солью да кровью
выступит, а все так разведено, что как вроде не понимают и никогда им не
договориться. Но договорились. - Вот дуб стоит, - сказал князь, - я тебя
пущу под корень, подкореню, а жив выйдешь, - сам крест на землю брошу, а
нет, народ со мной пойдет. А власть богов твоих против Бога моего - трава и
пыль. Волос смотрит на людей, на волхвов, на князя. Действительно, тому еще
и использовать Волоса надо, чтобы не топором, копьем или мечом, а раздавить
прилюдно - под корень пустить. Пусть Волос первой жертвой новому Богу ляжет.
Да и правильно: любой ритуал жив именно жертвой. А что родственник Добрыни,
- Добрыня поймет. Прошли те времена, когда личные отношения и была сама суть
- власть, сейчас идея на главное место вышла; личные отношения, когда идеи
нет, а сейчас есть. И для князя, и для Добрыни эта идея - единый чужой Бог,
это все племена в кулаке, и держать легко, и бить им ощутимо для любого
врага, большого и малого. Согласился Волос. Лета себя за людей сожгла, и он