Страница:
«На Сечь прибился», — повторил он про себя. Наверное, простым величием этих слов и объясняются все эти дива и страхи, встревожившие его, неопытного юношу, здесь, в сердце громкой славы и будущего всей страны!..
Есаул приветливо пожал руку Богдану и, не выпуская ее, повел его и сотника сквозь толпу казаков, меж огромных деревьев, вершины которых сливались в вышине с темным, непроглядным мраком ночи.
Есаул говорил что-то о кошевом, о курене, но увлеченному вихрем впечатлений юноше трудно было все это осмыслить. Какое-то подобие жилища и в самом деле возникло у них на пути. «Курень, как на большой бахче?» Это действительно был курень неимоверных размеров и необычайной формы, покрытый густой шапкой ветвей. Богдан понимал, что здесь ему все кажется сказочным. Ведь любой казак на острове, даже этот знакомый есаул, выглядит неестественно маленьким среди гигантов тополей.
«Наверное, я ему кажусь и вовсе малышом, которого он ведет за руку, как мальчишку…» Даже неприятно стало от такой мысли. Он вежливо освободил свою руку, переложил в нее нагайку, чтобы левой поддерживать саблю. И почувствовал себя как-то увереннее.
Курень освещался факелом, подвешенным в казане, что висел на подпругах. Кроваво-багровое пламя озаряло лица, одежду и оружие казаков, камыш, бревна. Падало на серебряный крест, висевший на шее седого священника, и казалось, будто по нему стекала густая кровь.
Есаул вежливо попросил сотника и Богдана подождать немного, а сам бросился в толпу людей, заполнявших курень. Богдану даже завидно стало: простой есаул терехтемировского Круга старшин смело нырнул в подвижную шумную массу, утонув в море разноцветной одежды, кривых сабель, оселедцев на блестящих бритых головах.
Он вспомнил годы своей бурсацкой жизни, иезуитскую коллегию, студентов, порой болтающихся толпой по городу, во время праздников. Но там Богдан чувствовал себя как рыба в воде. Даже в таком хаотическом шуме он мог безошибочно улавливать отдельные латинские фразы, остроты, бурсацкие шутки, пародии, эпитафии по адресу живых наставников и учителей. Даже сейчас он ясно представляет себе отдельные лица… злющий шляхтич Чарнецкий, улыбающийся мудрый философ Мокрский, а вот и вдохновляющий образ каменотеса Бронека… Здесь же все слилось в общую пеструю массу, в сплошной, неясный шум.
Вдруг он отчетливо услыхал, словно пробившийся сквозь волны звуков, голос есаула и будто пробудился от тяжелого и в то же время чарующего сна.
— Пан полковник, — обратился есаул к усатому, с толстым оселедцем, совсем не похожему на полковника, молодому запорожцу, который без шапки, с бритой головой, сидел на бревне рядом с солидными казаками и разговаривал со священником. Полковник повернул голову, и отблески багряного пламени осветили изломы шрамов и складок на его шее. Толстый оселедец качнулся и тяжело упал на ухо. Богдан не видел его в Терехтемирове. Полковник с интересом рассматривал прибывших. Он даже трубку вынул изо рта, прижимая искристые жаринки пожелтевшим от табака пальцем.
— А что, пан есаул? Кто такие? — спросил полковник басом, легко поднимаясь с бревна.
— Да вот прибыл пан спудей с посланцем от региментара Хмелевского, прошу. Какой будет наказ?
— Что ж тут наказывать, пан есаул, раз люди уже прибыли? Пану сотнику мое почтение… Го-го! Пан Станислав Мрозовицкий прибыл! Стась Морозенко, перекрещенный казаками на Днепре! С чем бог послал к нам, дорогой друг? — обратился полковник к молодому сотнику жолнеров, с которыми вместе был за Днестром в молдавском походе. А на казака, стоявшего рядом с сотником, даже не обратил внимания.
Но когда сотник обстоятельно стал докладывать полковнику о решении Хмелевского выступить во главе своего жолнерского регимента вместе с казаками против Орды, их тотчас окружили солидные казаки. Подошел и бородатый старшина, с которым Богдан встречался во время ночного приключения в Терехтемирове. Еще там молодому Хмельницкому показалось странным: старшина, и с бородой. Но тогда юноше было не до этого. А вот здесь, в толпе казаков, возбужденный Богдан видел в этом бородатом человеке носителя чудесной силы, который снова спасает его, молодого казака, оказавшегося в таком затруднительном положении. Сдержать юношу или предупредить его было некому. Все были взволнованы вестью о решении королевского региментара выступить вместе с казаками и, перебивая друг друга, приветствовали Мрозовицкого. Атаманы узнавали его, завязывали с ним разговор. Богдан меж тем протиснулся к знакомому старшине.
— Не помните, уважаемый пан старшина, попавшего в беду юношу, которому вы оказали такую услугу в Терехтемирове? — умоляющим тоном обратился Богдан к бородатому старшине.
Тот, как и другие, прислушивался к разговору полковника с Мрозовицким, но резко обернулся на голос Богдана. Он узнал юношу и приветливо улыбнулся ему.
И в тот же момент к мнимому старшине обратился моложавый полковник:
— Уважаемый Петр Кононович, вот сотник, сын трембовельского подстаросты Павла Мрозовицкого Станислав, прибыл с хорошей вестью от региментара, пана Хмелевского. Од выступает вместе с нами! Так это уже, пан старшой, совсем иной разговор.
— Хвала богу, разумеется, пан кошевой! Пан Стефан рос на Украине, у воеводы князя Острожского становился воином. Как же иначе он мог поступить, когда речь идет о защите жизни и веры украинского народа! — восхищенно произнес Сагайдачный. — Здравствуйте, пан сотник, дай бог вам счастья за добрую весть… Так ото, пан казаче, с вами прибыл к нам сей добрый ангел-вестник? Спасибо, молодой казаче. Я до сих пор еще помню ваш умный совет. От имени всего казачества благодарю вас за мудрое слово, которое помогло нам. Узнали, пан кошевой, молодого казака?
— Да это же и есть наш спудей, уважаемый пан Петр, — отозвался Яков Бородавка, дружески положив руку на плечо Богдану так, что у того даже ноги подкосились. — Спасибо пану Хмельницкому, вразумил польного гетмана. На третий день всех комиссаров сейма погнал в Терехтемиров на переговоры с казаками. Дай боже вам, молодой казаче, долго жить в нашем казацком царстве!
Только теперь, когда на Богдана обратили внимание почти все присутствующие в курене, а старшой войска Петро Сагайдачный сердечно пожимал его руку, он словно стал прозревать от слепоты. С ним здоровались знакомые казаки, жали ему руки или дружески хлопали по плечу. Удивленного Сагайдачного оттеснили от Богдана, но он снова обратился к юноше, и старшины почтительно расступились:
— Приятная встреча, казаче. А я и не знал о том, что смышленый писарь терехтемировского Круга и есть мой добрый ночной знакомый. Наверно, казак устал с дороги? — И он обратился к кошевому: — Этого юношу, пан Олекса, я тоже приглашаю на наш ужин, как моего уважаемого гостя.
— Конечно, конечно. Вместе с паном Мрозовицким. И впрямь «благовестник». Похвастаюсь ему своими сыновьями. Данько мой уже к сабле тянется, чуть было палец себе не отхватил. Прекрасных казаков нашла моя пани туркеня… Пан есаул! О сотнике я позабочусь сам, а людей пана Хмельницкого с лошадьми и жолнеров регимента советую забрать на остров, и не забудьте накормить их. — И, обращаясь к старшинам, находившимся в курене, сказал: — Так что же, панове атаманы, от слов перейдем к делу. До утра дайте людям отдохнуть, а потом отправляйтесь в войско. Да и… с богом! Пан Конашевич повелевает: пану Жмайлу плыть на челнах, забрав всех пластунов; Якову Бородавке, прошу, возглавить всю конницу, как условились. Пеших казаков посадить на коней, отбитых у Орды. А оставшиеся в коше будут под моим началом. Нужно торопиться, панове. Мухамед Гирей с пустыми руками уже проскочил мимо Сечи. Теперь до самого Дуная не нагонишь его и на конях, если он туда направился. Ведь весь ясырь погнали, проклятые, в Крым, в Кафу. Ты, пан Яков, должен догнать их! Яцко Острянин вместе с донскими казаками будет двигаться слева от тебя, а… пан Хмелевский с региментом, наверное, пойдет справа. Не так ли, пан сотник?
— Вполне возможно, так и поступит…
— Ну вот и весь наш совет, да нашего старшого Сагайдачного наказ, панове… С богом!
Богдан еще до сих пор ощущал предательскую дрожь в коленях. Ему уже перестали мерещиться сказочные видения, но мысленно он еще не слился с этим новым, неповторимым в истории других народов миром. Напрягая всю силу воли, он старался взять себя в руки, умеряя возбужденную фантазию. Он в Запорожской Сечи, в сердце казацкой славы!
5
6
Есаул приветливо пожал руку Богдану и, не выпуская ее, повел его и сотника сквозь толпу казаков, меж огромных деревьев, вершины которых сливались в вышине с темным, непроглядным мраком ночи.
Есаул говорил что-то о кошевом, о курене, но увлеченному вихрем впечатлений юноше трудно было все это осмыслить. Какое-то подобие жилища и в самом деле возникло у них на пути. «Курень, как на большой бахче?» Это действительно был курень неимоверных размеров и необычайной формы, покрытый густой шапкой ветвей. Богдан понимал, что здесь ему все кажется сказочным. Ведь любой казак на острове, даже этот знакомый есаул, выглядит неестественно маленьким среди гигантов тополей.
«Наверное, я ему кажусь и вовсе малышом, которого он ведет за руку, как мальчишку…» Даже неприятно стало от такой мысли. Он вежливо освободил свою руку, переложил в нее нагайку, чтобы левой поддерживать саблю. И почувствовал себя как-то увереннее.
Курень освещался факелом, подвешенным в казане, что висел на подпругах. Кроваво-багровое пламя озаряло лица, одежду и оружие казаков, камыш, бревна. Падало на серебряный крест, висевший на шее седого священника, и казалось, будто по нему стекала густая кровь.
Есаул вежливо попросил сотника и Богдана подождать немного, а сам бросился в толпу людей, заполнявших курень. Богдану даже завидно стало: простой есаул терехтемировского Круга старшин смело нырнул в подвижную шумную массу, утонув в море разноцветной одежды, кривых сабель, оселедцев на блестящих бритых головах.
Он вспомнил годы своей бурсацкой жизни, иезуитскую коллегию, студентов, порой болтающихся толпой по городу, во время праздников. Но там Богдан чувствовал себя как рыба в воде. Даже в таком хаотическом шуме он мог безошибочно улавливать отдельные латинские фразы, остроты, бурсацкие шутки, пародии, эпитафии по адресу живых наставников и учителей. Даже сейчас он ясно представляет себе отдельные лица… злющий шляхтич Чарнецкий, улыбающийся мудрый философ Мокрский, а вот и вдохновляющий образ каменотеса Бронека… Здесь же все слилось в общую пеструю массу, в сплошной, неясный шум.
Вдруг он отчетливо услыхал, словно пробившийся сквозь волны звуков, голос есаула и будто пробудился от тяжелого и в то же время чарующего сна.
— Пан полковник, — обратился есаул к усатому, с толстым оселедцем, совсем не похожему на полковника, молодому запорожцу, который без шапки, с бритой головой, сидел на бревне рядом с солидными казаками и разговаривал со священником. Полковник повернул голову, и отблески багряного пламени осветили изломы шрамов и складок на его шее. Толстый оселедец качнулся и тяжело упал на ухо. Богдан не видел его в Терехтемирове. Полковник с интересом рассматривал прибывших. Он даже трубку вынул изо рта, прижимая искристые жаринки пожелтевшим от табака пальцем.
— А что, пан есаул? Кто такие? — спросил полковник басом, легко поднимаясь с бревна.
— Да вот прибыл пан спудей с посланцем от региментара Хмелевского, прошу. Какой будет наказ?
— Что ж тут наказывать, пан есаул, раз люди уже прибыли? Пану сотнику мое почтение… Го-го! Пан Станислав Мрозовицкий прибыл! Стась Морозенко, перекрещенный казаками на Днепре! С чем бог послал к нам, дорогой друг? — обратился полковник к молодому сотнику жолнеров, с которыми вместе был за Днестром в молдавском походе. А на казака, стоявшего рядом с сотником, даже не обратил внимания.
Но когда сотник обстоятельно стал докладывать полковнику о решении Хмелевского выступить во главе своего жолнерского регимента вместе с казаками против Орды, их тотчас окружили солидные казаки. Подошел и бородатый старшина, с которым Богдан встречался во время ночного приключения в Терехтемирове. Еще там молодому Хмельницкому показалось странным: старшина, и с бородой. Но тогда юноше было не до этого. А вот здесь, в толпе казаков, возбужденный Богдан видел в этом бородатом человеке носителя чудесной силы, который снова спасает его, молодого казака, оказавшегося в таком затруднительном положении. Сдержать юношу или предупредить его было некому. Все были взволнованы вестью о решении королевского региментара выступить вместе с казаками и, перебивая друг друга, приветствовали Мрозовицкого. Атаманы узнавали его, завязывали с ним разговор. Богдан меж тем протиснулся к знакомому старшине.
— Не помните, уважаемый пан старшина, попавшего в беду юношу, которому вы оказали такую услугу в Терехтемирове? — умоляющим тоном обратился Богдан к бородатому старшине.
Тот, как и другие, прислушивался к разговору полковника с Мрозовицким, но резко обернулся на голос Богдана. Он узнал юношу и приветливо улыбнулся ему.
И в тот же момент к мнимому старшине обратился моложавый полковник:
— Уважаемый Петр Кононович, вот сотник, сын трембовельского подстаросты Павла Мрозовицкого Станислав, прибыл с хорошей вестью от региментара, пана Хмелевского. Од выступает вместе с нами! Так это уже, пан старшой, совсем иной разговор.
— Хвала богу, разумеется, пан кошевой! Пан Стефан рос на Украине, у воеводы князя Острожского становился воином. Как же иначе он мог поступить, когда речь идет о защите жизни и веры украинского народа! — восхищенно произнес Сагайдачный. — Здравствуйте, пан сотник, дай бог вам счастья за добрую весть… Так ото, пан казаче, с вами прибыл к нам сей добрый ангел-вестник? Спасибо, молодой казаче. Я до сих пор еще помню ваш умный совет. От имени всего казачества благодарю вас за мудрое слово, которое помогло нам. Узнали, пан кошевой, молодого казака?
— Да это же и есть наш спудей, уважаемый пан Петр, — отозвался Яков Бородавка, дружески положив руку на плечо Богдану так, что у того даже ноги подкосились. — Спасибо пану Хмельницкому, вразумил польного гетмана. На третий день всех комиссаров сейма погнал в Терехтемиров на переговоры с казаками. Дай боже вам, молодой казаче, долго жить в нашем казацком царстве!
Только теперь, когда на Богдана обратили внимание почти все присутствующие в курене, а старшой войска Петро Сагайдачный сердечно пожимал его руку, он словно стал прозревать от слепоты. С ним здоровались знакомые казаки, жали ему руки или дружески хлопали по плечу. Удивленного Сагайдачного оттеснили от Богдана, но он снова обратился к юноше, и старшины почтительно расступились:
— Приятная встреча, казаче. А я и не знал о том, что смышленый писарь терехтемировского Круга и есть мой добрый ночной знакомый. Наверно, казак устал с дороги? — И он обратился к кошевому: — Этого юношу, пан Олекса, я тоже приглашаю на наш ужин, как моего уважаемого гостя.
— Конечно, конечно. Вместе с паном Мрозовицким. И впрямь «благовестник». Похвастаюсь ему своими сыновьями. Данько мой уже к сабле тянется, чуть было палец себе не отхватил. Прекрасных казаков нашла моя пани туркеня… Пан есаул! О сотнике я позабочусь сам, а людей пана Хмельницкого с лошадьми и жолнеров регимента советую забрать на остров, и не забудьте накормить их. — И, обращаясь к старшинам, находившимся в курене, сказал: — Так что же, панове атаманы, от слов перейдем к делу. До утра дайте людям отдохнуть, а потом отправляйтесь в войско. Да и… с богом! Пан Конашевич повелевает: пану Жмайлу плыть на челнах, забрав всех пластунов; Якову Бородавке, прошу, возглавить всю конницу, как условились. Пеших казаков посадить на коней, отбитых у Орды. А оставшиеся в коше будут под моим началом. Нужно торопиться, панове. Мухамед Гирей с пустыми руками уже проскочил мимо Сечи. Теперь до самого Дуная не нагонишь его и на конях, если он туда направился. Ведь весь ясырь погнали, проклятые, в Крым, в Кафу. Ты, пан Яков, должен догнать их! Яцко Острянин вместе с донскими казаками будет двигаться слева от тебя, а… пан Хмелевский с региментом, наверное, пойдет справа. Не так ли, пан сотник?
— Вполне возможно, так и поступит…
— Ну вот и весь наш совет, да нашего старшого Сагайдачного наказ, панове… С богом!
Богдан еще до сих пор ощущал предательскую дрожь в коленях. Ему уже перестали мерещиться сказочные видения, но мысленно он еще не слился с этим новым, неповторимым в истории других народов миром. Напрягая всю силу воли, он старался взять себя в руки, умеряя возбужденную фантазию. Он в Запорожской Сечи, в сердце казацкой славы!
5
После отъезда Богдана из Субботова жизнь там превратилась в бесконечные, сплошные волнения. Поселенцы Субботова собирались и рассказывали друг другу всякие страхи, связанные с татарским нашествием, советовались, не лучше ли уйти от Орды на север, к русским, чтобы не возвращаться больше к ненавистным панам. Эти разговоры доходили и до Матрены Хмельницкой. А ее муж привозил из Чигирина все более неутешительные вести о сыне. Вернувшись из Чигирин-Дибровы, гонцы староства тоже не успокоили мать, а еще больше расстроили ее своими рассказами о страшном нападении ордынцев. После долгих тревожных дней ожидания прибыл гонец, которого Хмельницкий посылал на розыски отряда Максима Кривоноса. Но он совсем расстроил родителей. Гонец узнал от самого атамана, что Богдан уехал из отряда к региментару Стефану Хмелевскому, откуда должен был возвратиться в Чигирин. Больше о нем Кривоносу ничего не известно.
— Погиб! — повторяла мать, заливаясь слезами.
— Но ведь вместе с ним Максим послал опытного казака. И русский казак, говорил пан Кривонос, весьма надежный человек, — всячески успокаивал гонец Матрену, которая потчевала его на широкой веранде дома, слушала, но ничему уже не верила.
Страшная мысль о том, что ее сына более нет в живых, преследовала ее. С нетерпением она ждала возвращения мужа из староства, — наверное, он сможет подробнее расспросить гонца и разъяснить ей, ибо она по своей женской слабости, из-за слез, не может сосредоточиться и понять, несмотря на искренние старания казака.
После обеда в воротах субботовской усадьбы появилось около десятка всадников. Михайло Хмельницкий ехал впереди на своем гривастом вороном. Матрена увидела рядом с ним молодого всадника в богатой шляхетской одежде, не подходящей для военного похода, но при оружии. Жолнеры и казаки, вперемежку, по двое, въезжали в широко раскрытые ворота.
Сердце матери забилось еще сильнее. Может быть, из-за слез она не узнает в молодом шляхтиче своего сына?.. Она поднялась со скамьи, вышла на крыльцо и, прикрывая рукой глаза от солнца, стала присматриваться.
Первым слез с коня сам подстароста. Следом за ним соскочили остальные всадники и окружили дворовых джур-казаков. Юноша в шляхетской одежде подождал, покуда спрыгнет с коня какой-то паренек, по-дружески взял его под руку и пошел следом за хозяином, который чуть ли не бегом спешил к заплаканной жене. Еще издали он увидел слезы в ее глазах.
— Матрена, это люди от пана Стефана. Жив, жив наш казак-бедняга. — Хмельницкий старался говорить шутливым тоном. Может быть, хоть это убедит и успокоит жену.
— Ой, люди добрые, где же он, мой казак, гуляет? — всплеснула она руками и прижала их к груди.
— Недавно мой друг Богдан гостил у моего отца в регименте, прошу, ласковая пани, — произнес юноша в шляхетской одежде, идя рядом с пареньком.
— Да где же он теперь, голубчик мой? — торопливо допрашивала Матрена, переводя взгляд то на юношу, то на паренька, шедшего рядом с ним, в измятой, грязной одежонке. — Не из ясыря ли вызволили тебя, хлопче, горемычный мой? — по-матерински забеспокоилась она, присматриваясь к мальчику.
Подстароста взбежал по ступенькам на крыльцо, подхватил Матрену, протянувшую к нему руки.
— Жив наш Зиновий, Матрена, жив! Вот пана Хмелевского сынок, Стась, приехал к нам из регимента… Все тебе расскажет. Приглашай дорогого гостя.
— Прошу, прошу в дом. Желаем вам доброго здоровья, сынок, заходите… — приглашала Матрена, с трудом сдерживая рыдания, и силилась по-матерински ласково улыбнуться.
Обеими руками она обняла голову Стася, с которой тот едва успел стащить шапку, и поцеловала его в лоб.
Потом обернулась к парнишке в оборванной одежде. Ее сердце готово было вырваться из груди. Она чувствовала, что этот паренек еще больше нуждается в ее ласке и внимании.
— Из ясыря, говоришь, сынок? Забудь о нем… нужно благодарить бога, что живым вырвался. Потом отомстишь им за такое надругательство… Садись, хлопче, вот сюда, к столу… — И тоже ласково протянула к нему руки.
— Я Мартынко… — произнес он, падая в ее объятия.
Мартынка подхватили с двух сторон, Хмельницкий взял его на руки и уложил на лавку. Кто-то из молодиц принес подушку и подложил ему под голову.
— Господи, за какие грехи так караешь хлопца? — убивалась Матрена, сев возле Мартынка.
Его лицо было бледным. Но постепенно оно порозовело, в глазах засветилась жизнь. Хлопец тихо плакал.
Сбросив кунтуш, к нему подошел и Стась Хмелевский, жизнерадостный и полный молодецкого задора. Чигиринский казак, посланный Хмельницким в Субботов, подставил скамью, и Стась, вежливо поблагодарив, сел возле Мартынка.
— Считай меня, Мартынко, своим братом и верь, что мы с Богданом сумеем отплатить за твое горе… — сказал он, беря худую мальчишескую руку в свою.
Мартынко повернул к нему голову, пытался благодарно улыбнуться. Но только искорка зажглась в его глазах, — улыбка не получилась. Слегка кивнув головой, свободной рукой вытер лицо.
— Я Мартынко, пани мама Богдана! — снова обратился он к Матрене.
— И тебе я буду матерью, сын мой горемычный, — сказала она, отбрасывая с его лба волосы.
Она вопросительно посмотрела на мужа, который тоже подошел и сел на скамью возле больного.
— Потом, потом, Матрена, — сказал он, показывая глазами на Мартынка.
— Расскажите матушке все… — попросил Мартынко. — Какое счастье, что Богданко уцелел и с ним все благополучно… Можно мне встать?..
— Нет, нет. — Хмельницкий положил ему на грудь руку. — Полежи, отдохни, а наша матушка велит обед нам подать. Значит, так, Матрена… или лучше пусть Стась подробно расскажет тебе о сыне.
— С радостью. Мне это доставит большое удовольствие… Мартынка этими днями жолнеры обнаружили в степи и привели его к моему отцу… Но Мартынко обещал рассказать куда больше. Ведь так, Мартынко?
— Да, да… Сам расскажу. Но сначала расскажи, пан Стась, матушке о Богдане.
— Я приехал в регимент к отцу без разрешения матери. И сколько хлопот задал себе. Наверное, было бы еще больше, но на мое счастье в это время прибыл из Сечи сотник регимента Станислав Мрозовицкий. Папа отправлял его в Сечь вместе с Богданом. Мой друг, когда был в регименте, поведал моему отцу о своем горе, просил у него совета и собирался вскоре вернуться домой. Он здоров и региментару показался бардзо файным казаком, очаровал старика. Вместе с паном сотником Богдан должен был разыскать отряд подолянина Кривоноса, а попали они на днепровские острова, прямо к кошевому, в Сечь.
— В Сечь!.. — ужаснулась Матрена.
— Но ведь это, как говорит пан Мрозовицкий, была всего лишь только интересная прогулка. Богдан прекрасно чувствует себя, ездит на карем турецком жеребце, а плененный им турок честно служит у него джурой. Они часто беседуют на басурманском языке…
— Доброе сердце у моего ребенка… — всхлипнула Матрена.
— Не обижался на него и пан Мрозовицкий. Хотел бы братом назвать такого богатыря. А у кошевого, запорожского полковника Олексы Нечая, Богдан встретился с самим Петром Сагайдачным. Они впервые познакомились в Терехтемирове, а в Сечи узнали друг друга, и, кажется, казацкий вожак полюбил его. Он и пан Мрозовицкий были приглашены на ужин к пану Нечаю. Пан Петр Сагайдачный пожелал сесть рядом с Богданом, долго беседовал с ним. А Богдан наш так начитан, уж очень он утешил пана Конашевича латынью, свободно разговаривая с ним больше на латинском, чем на родном языке. У пана кошевого Нечая жена турчанка. Славная, говорит Мрозовицкий, женщина… Уже двух сыновей родила кошевому. Старшему, Даньку, шестой годок пошел. Богдан развлекал Данька, обучал его турецким словам, чтобы мог с мамой на ее языке поговорить… Она-то, бедняга, боялась учить детей своей родной речи. С мужем своим с трудом разговаривала, да и то больше жестами. Как же она была рада поговорить с Богданом по-турецки. Лицо сияло, глаза блестели…
— Да в уме ли он, так свободно держит себя с чужой женой? — ужаснулась Матрена.
— Почтенная матушка, все складывалось на удивление хорошо. Сам пан Олекса расцеловал Богдана за внимание к одинокой женщине, живущей среди лесов и рек, матери двух любимых сыновей пана кошевого. Да я немного уклонился… И пан Сагайдачный уговорил Богдана остаться в казацком войске толмачом басурманского языка.
— И мальчик согласился?
— Погоди, Матрена, слушай. Мальчик у нас, дай бог ему здоровья, вон уже сколько времени сидит в седле, чудесно чувствует себя в походной жизни. Ведь ты сама же мечтала… — с оттенком упрека сказал Хмельницкий. — Поход казаков, наверно, скоро закончится, наши уже отогнали неверных к Перекопу, освободили из неволи тысячи христианского люда. Вот и я верю, как перед собой вижу твою, Мартынко, маму, спасенную героями нашей земли! Вместе с Богданом и пани Мелашка вернется домой…
Слушая мужа, Матрена набожно крестилась, произнося шепотом молитву.
— Ну вот вам и весь сказ, матушка, — закончил Стась Хмелевский, помогая Мартынку подняться.
— Погиб! — повторяла мать, заливаясь слезами.
— Но ведь вместе с ним Максим послал опытного казака. И русский казак, говорил пан Кривонос, весьма надежный человек, — всячески успокаивал гонец Матрену, которая потчевала его на широкой веранде дома, слушала, но ничему уже не верила.
Страшная мысль о том, что ее сына более нет в живых, преследовала ее. С нетерпением она ждала возвращения мужа из староства, — наверное, он сможет подробнее расспросить гонца и разъяснить ей, ибо она по своей женской слабости, из-за слез, не может сосредоточиться и понять, несмотря на искренние старания казака.
После обеда в воротах субботовской усадьбы появилось около десятка всадников. Михайло Хмельницкий ехал впереди на своем гривастом вороном. Матрена увидела рядом с ним молодого всадника в богатой шляхетской одежде, не подходящей для военного похода, но при оружии. Жолнеры и казаки, вперемежку, по двое, въезжали в широко раскрытые ворота.
Сердце матери забилось еще сильнее. Может быть, из-за слез она не узнает в молодом шляхтиче своего сына?.. Она поднялась со скамьи, вышла на крыльцо и, прикрывая рукой глаза от солнца, стала присматриваться.
Первым слез с коня сам подстароста. Следом за ним соскочили остальные всадники и окружили дворовых джур-казаков. Юноша в шляхетской одежде подождал, покуда спрыгнет с коня какой-то паренек, по-дружески взял его под руку и пошел следом за хозяином, который чуть ли не бегом спешил к заплаканной жене. Еще издали он увидел слезы в ее глазах.
— Матрена, это люди от пана Стефана. Жив, жив наш казак-бедняга. — Хмельницкий старался говорить шутливым тоном. Может быть, хоть это убедит и успокоит жену.
— Ой, люди добрые, где же он, мой казак, гуляет? — всплеснула она руками и прижала их к груди.
— Недавно мой друг Богдан гостил у моего отца в регименте, прошу, ласковая пани, — произнес юноша в шляхетской одежде, идя рядом с пареньком.
— Да где же он теперь, голубчик мой? — торопливо допрашивала Матрена, переводя взгляд то на юношу, то на паренька, шедшего рядом с ним, в измятой, грязной одежонке. — Не из ясыря ли вызволили тебя, хлопче, горемычный мой? — по-матерински забеспокоилась она, присматриваясь к мальчику.
Подстароста взбежал по ступенькам на крыльцо, подхватил Матрену, протянувшую к нему руки.
— Жив наш Зиновий, Матрена, жив! Вот пана Хмелевского сынок, Стась, приехал к нам из регимента… Все тебе расскажет. Приглашай дорогого гостя.
— Прошу, прошу в дом. Желаем вам доброго здоровья, сынок, заходите… — приглашала Матрена, с трудом сдерживая рыдания, и силилась по-матерински ласково улыбнуться.
Обеими руками она обняла голову Стася, с которой тот едва успел стащить шапку, и поцеловала его в лоб.
Потом обернулась к парнишке в оборванной одежде. Ее сердце готово было вырваться из груди. Она чувствовала, что этот паренек еще больше нуждается в ее ласке и внимании.
— Из ясыря, говоришь, сынок? Забудь о нем… нужно благодарить бога, что живым вырвался. Потом отомстишь им за такое надругательство… Садись, хлопче, вот сюда, к столу… — И тоже ласково протянула к нему руки.
— Я Мартынко… — произнес он, падая в ее объятия.
Мартынка подхватили с двух сторон, Хмельницкий взял его на руки и уложил на лавку. Кто-то из молодиц принес подушку и подложил ему под голову.
— Господи, за какие грехи так караешь хлопца? — убивалась Матрена, сев возле Мартынка.
Его лицо было бледным. Но постепенно оно порозовело, в глазах засветилась жизнь. Хлопец тихо плакал.
Сбросив кунтуш, к нему подошел и Стась Хмелевский, жизнерадостный и полный молодецкого задора. Чигиринский казак, посланный Хмельницким в Субботов, подставил скамью, и Стась, вежливо поблагодарив, сел возле Мартынка.
— Считай меня, Мартынко, своим братом и верь, что мы с Богданом сумеем отплатить за твое горе… — сказал он, беря худую мальчишескую руку в свою.
Мартынко повернул к нему голову, пытался благодарно улыбнуться. Но только искорка зажглась в его глазах, — улыбка не получилась. Слегка кивнув головой, свободной рукой вытер лицо.
— Я Мартынко, пани мама Богдана! — снова обратился он к Матрене.
— И тебе я буду матерью, сын мой горемычный, — сказала она, отбрасывая с его лба волосы.
Она вопросительно посмотрела на мужа, который тоже подошел и сел на скамью возле больного.
— Потом, потом, Матрена, — сказал он, показывая глазами на Мартынка.
— Расскажите матушке все… — попросил Мартынко. — Какое счастье, что Богданко уцелел и с ним все благополучно… Можно мне встать?..
— Нет, нет. — Хмельницкий положил ему на грудь руку. — Полежи, отдохни, а наша матушка велит обед нам подать. Значит, так, Матрена… или лучше пусть Стась подробно расскажет тебе о сыне.
— С радостью. Мне это доставит большое удовольствие… Мартынка этими днями жолнеры обнаружили в степи и привели его к моему отцу… Но Мартынко обещал рассказать куда больше. Ведь так, Мартынко?
— Да, да… Сам расскажу. Но сначала расскажи, пан Стась, матушке о Богдане.
— Я приехал в регимент к отцу без разрешения матери. И сколько хлопот задал себе. Наверное, было бы еще больше, но на мое счастье в это время прибыл из Сечи сотник регимента Станислав Мрозовицкий. Папа отправлял его в Сечь вместе с Богданом. Мой друг, когда был в регименте, поведал моему отцу о своем горе, просил у него совета и собирался вскоре вернуться домой. Он здоров и региментару показался бардзо файным казаком, очаровал старика. Вместе с паном сотником Богдан должен был разыскать отряд подолянина Кривоноса, а попали они на днепровские острова, прямо к кошевому, в Сечь.
— В Сечь!.. — ужаснулась Матрена.
— Но ведь это, как говорит пан Мрозовицкий, была всего лишь только интересная прогулка. Богдан прекрасно чувствует себя, ездит на карем турецком жеребце, а плененный им турок честно служит у него джурой. Они часто беседуют на басурманском языке…
— Доброе сердце у моего ребенка… — всхлипнула Матрена.
— Не обижался на него и пан Мрозовицкий. Хотел бы братом назвать такого богатыря. А у кошевого, запорожского полковника Олексы Нечая, Богдан встретился с самим Петром Сагайдачным. Они впервые познакомились в Терехтемирове, а в Сечи узнали друг друга, и, кажется, казацкий вожак полюбил его. Он и пан Мрозовицкий были приглашены на ужин к пану Нечаю. Пан Петр Сагайдачный пожелал сесть рядом с Богданом, долго беседовал с ним. А Богдан наш так начитан, уж очень он утешил пана Конашевича латынью, свободно разговаривая с ним больше на латинском, чем на родном языке. У пана кошевого Нечая жена турчанка. Славная, говорит Мрозовицкий, женщина… Уже двух сыновей родила кошевому. Старшему, Даньку, шестой годок пошел. Богдан развлекал Данька, обучал его турецким словам, чтобы мог с мамой на ее языке поговорить… Она-то, бедняга, боялась учить детей своей родной речи. С мужем своим с трудом разговаривала, да и то больше жестами. Как же она была рада поговорить с Богданом по-турецки. Лицо сияло, глаза блестели…
— Да в уме ли он, так свободно держит себя с чужой женой? — ужаснулась Матрена.
— Почтенная матушка, все складывалось на удивление хорошо. Сам пан Олекса расцеловал Богдана за внимание к одинокой женщине, живущей среди лесов и рек, матери двух любимых сыновей пана кошевого. Да я немного уклонился… И пан Сагайдачный уговорил Богдана остаться в казацком войске толмачом басурманского языка.
— И мальчик согласился?
— Погоди, Матрена, слушай. Мальчик у нас, дай бог ему здоровья, вон уже сколько времени сидит в седле, чудесно чувствует себя в походной жизни. Ведь ты сама же мечтала… — с оттенком упрека сказал Хмельницкий. — Поход казаков, наверно, скоро закончится, наши уже отогнали неверных к Перекопу, освободили из неволи тысячи христианского люда. Вот и я верю, как перед собой вижу твою, Мартынко, маму, спасенную героями нашей земли! Вместе с Богданом и пани Мелашка вернется домой…
Слушая мужа, Матрена набожно крестилась, произнося шепотом молитву.
— Ну вот вам и весь сказ, матушка, — закончил Стась Хмелевский, помогая Мартынку подняться.
6
После обеда Мартынко рассказал о событиях, в которых ему пришлось принять участие.
…Буланый конь его пролетал мимо стройных сосен, нырял в кустарники и снова выскакивал на лесные поляны. Мартынко не сдерживал коня, а, наоборот, еще сильнее подгонял ногами и поводьями…
Только когда совсем рассвело и туман повис над Днепром, он понемногу придержал коня и прислушался к тому, что творится позади. Стрельба не утихала, а, напротив, все сильнее разгоралась. Но чем дальше он уезжал, тем звуки ее становились слабее, а потом и вовсе потерялись, хотя и оставались в его возбужденном воображении.
Наконец буланый пошел шагом, нервно зафыркал и потянул поводья вниз. Мартынко не противился: животное нуждалось в отдыхе. Выехав на песчаный бугорок среди лесной поляны, остановил коня и обернулся, чтобы прислушаться и посмотреть, что творится позади.
Вокруг, сколько можно окинуть взором, был густой лес. Над вершинами деревьев время от времени быстро пролетали птицы, словно тоже в страхе бежали от Посулья. Вдали, справа, поднималось облако тумана — там протекал Днепр, сообразил Мартынко. В густых облаках тумана трудно было различить широкие полосы дыма, поднимавшиеся над пожарищами.
Вдруг Он вздрогнул, потому что ему показалось, будто где-то в лесу зафыркали лошади. Буланый мотнул головой, стал прядать мокрыми ушами, и Мартынку пришлось натянуть поводья, чтобы не дать коню заржать, ибо в лесу и впрямь было слышно фырканье лошадей.
«Татары? — мелькнула страшная мысль. Мальчик помчался с бугорка в чащу леса. — Неужели татары напали на след?»
Стремительно погнал буланого в густые заросли кустарника, проскочил заросший орешником неглубокий овраг и стал прислушиваться. На бугорке лучше было слышно, что творилось вокруг, но, оказавшись в овраге, он почувствовал себя точно в закрытом погребе. Можно было бы взобраться на сосну, но боялся оставить коня одного. Мартынко отпустил поводья, чтобы конь мог сорвать листочек или травинку, пожевать, только не заржал бы.
Но буланый снова приподнял голову, прижал одно ухо, а второе нацелил на овраг. И не заржал, а лишь будто промычал радостно и устало. За это и был наказан резким рывком поводьев.
Донесся еле слышный топот копыт, — может быть, приближалась погоня… Мальчик теперь крепко держал поводья.
— Ванюшка-а! Упаду-у!.. — услышал вдруг Мартынко словно дуновение ветерка в ветках и тут же пришпорил коня.
Буланый в несколько прыжков выскочил из оврага, едва не столкнувшись с несущимися навстречу двумя испуганными всадниками. Кони от неожиданности встали на дыбы, и оба мальчугана полетели на землю.
В этот момент Мартынко забыл об опасности. Соскочил с коня, бросил поводья и кинулся спасать малышей. Первым он освободил от поводьев толстяка Филонка. Мальчик обеими руками уцепился за Мартынка.
— Дядя жолнер бросил нас, подстегнул коней, а сам стал рубиться с татарами. Тогда тетя Мелашка и мама Ванюшки бросились на помощь жолнеру, а моя только успела крикнуть: «Гоните за Мартынком!» — соскочила с коня… сама далась в руки татарам…
Ванюшка, падая с лошади на колючий куст, поцарапался и насилу выкарабкался оттуда.
«Что же делать дальше? Захватчики не станут преследовать детей, и поэтому можно считать себя в безопасности», — рассуждал Мартынко, утешая перепуганных малышей.
Буланый подошел к коням, запутавшимся в поводьях…
А тут снова поднялась стрельба и словно кнутом подстегнула Мартынка.
— Хотя вы, хлопцы, и ушиблись, падая… Но мы должны бежать!..
Вначале он поймал коня Ванюшки, затем Филонка и усадил мальчуганов верхом.
Сам же подвел буланого к откосу оврага и с него ловко вскочил в седло.
— Скачите за мной! — крикнул он и погнал коня.
Миновав высокую гору, беглецы оставили за собой лес, и им показалось, будто они выбрались из глубокой пропасти. Перед ними расстилался широкий степной простор. Остановились они у подножия горы, в кустарнике. Мартынко отдал поводья буланого Ванюшке, а сам взобрался на дерево, чтобы осмотреть местность. Погони не было видно, но дым пожарищ тучами стелился над лесом, будто и его татары подожгли, разыскивая беглецов. Дальше на север виднелось чудесное голубое небо. Бежать от пожарищ нужно именно туда, на север, решил Мартынко. Перепуганные малыши, словно репейники, впились в гривы коней. Только глазенки жадно следили за своим старшим братом, видя в нем теперь сказочного богатыря-казака…
Вскоре наездников заметили казаки глубокого дозора, присланного из Лубен старым князем Вишневецким. Казаки выскочили из засады и быстро окружили их. Никто из казаков не сомневался, что это беглецы. Именно они-то и были нужны дозору, чтобы подробно узнать, где захватчики, в каком направлении двигаются и какова их численность.
Но какая досада: беглецы оказались детьми. Что узнаешь у них? Однако, перебросившись словами с Мартынком, дозорные были приятно удивлены. Разбитной паренек подробно, как взрослый, рассказал обо всем, что слышал и видел прошедшей ночью. Только не назвал фамилии владельца хутора, осужденного выписчика Джулая, сказал просто, что какой-то казачий сотник отправил их на конях из окрестностей Веремеевки, когда там начинался бой с захватчиками.
О матерях Мартынко тоже не сказал ни слова.
— В полдень, — продолжал Мартынко свой печальный рассказ, — дозорные передали нас другим казакам. И только под вечер привезли нас, голодных и утомленных от бешеной езды, в княжескую усадьбу. Хотя уже начинало смеркаться, но сам Вишневецкий в сопровождении каких-то веселых паненок вышел из покоев на широкое крыльцо. Он велел старшему казаку зайти в дом, но вдруг, увидев моего коня, воскликнул: «О! Да ведь это превосходный подарок маленькому Яреме!..» Женщины завизжали, захлопали в ладоши. «Не мой, говорю, буланый, а чигиринского сотника, казак, мол, отбил его во время баталии у турка и посадил меня с малышами на него, чтобы мы бежали, — ведь таких, как мы, турки в ясырь берут…» Так попытался я было не отдавать Богданова коня. Да куда там!.. Именины маленького княжича Яремы отмечали… Князь велел отстегать меня и бросить в подземелье.
— Что он, с ума сошел, господи, матерь божья! Христианин ведь, говорят, князь Вишневецкий, — воскликнула Матрена.
— Порой басурмане бывают лучше таких христиан, матушка. Так вот, отстегали меня один раз за буланого, а потом еще много раз за то, что хотел убежать на Путивль…
— И малышей тоже били? — спросил Стась Хмелевский.
— Их насильно, даже не накормив, не дав отдохнуть, усадили на какую-то повозку, стоявшую во дворе, и отвезли в Мгар к монахам на воспитание, как велел князь. Не спросили имени ни у ребят, ни у меня. Да мне и неохота было бы признаваться. Ведь для турок я — только ясырь… А для православного украинского князя — не только ясырь, но и сын осужденной матери, преступник. Мне угрожала не только неволя, но и безжалостная княжеская кара. Должен был молчать и молиться о побеге… Но, узнав, что через Лубны проходит регимент пана Хмелевского, я упросил доброго слугу отпустить меня на свидание с паном Стефаном, я знал его доброту. Прикинулся родственником пана, заговорил по-польски… Пообещал слуге прислать десять злотых от пана Стефана, даже поклялся на кресте…
— Где же ты, мое дитя, мог взять эти злотые? Ну и поверил тебе служка?
— Поверил, матушка, я уж так клялся ему, что поверил. Ночью вывел меня за усадьбу князя, проводил до камышовых зарослей Суды и отпустил… Две недели бродил я в степи по ту сторону реки, скрываясь от живых людей. Питался козельцами, диким кислым терном, пока не напал на след регимента. Ну, и десять злотых… Пан Стефан…
— Святой человек!
— Да, матушка. Пан Стефан среди наших шляхтичей как спасительный островок среди бурных волн Днепра… И отцовское теплое слово, и обхождение, — святой человек! Еще и десять злотых велел дать мне, вон они, чтобы я сдержал свое слово перед слугой. А детей жалко…
…Буланый конь его пролетал мимо стройных сосен, нырял в кустарники и снова выскакивал на лесные поляны. Мартынко не сдерживал коня, а, наоборот, еще сильнее подгонял ногами и поводьями…
Только когда совсем рассвело и туман повис над Днепром, он понемногу придержал коня и прислушался к тому, что творится позади. Стрельба не утихала, а, напротив, все сильнее разгоралась. Но чем дальше он уезжал, тем звуки ее становились слабее, а потом и вовсе потерялись, хотя и оставались в его возбужденном воображении.
Наконец буланый пошел шагом, нервно зафыркал и потянул поводья вниз. Мартынко не противился: животное нуждалось в отдыхе. Выехав на песчаный бугорок среди лесной поляны, остановил коня и обернулся, чтобы прислушаться и посмотреть, что творится позади.
Вокруг, сколько можно окинуть взором, был густой лес. Над вершинами деревьев время от времени быстро пролетали птицы, словно тоже в страхе бежали от Посулья. Вдали, справа, поднималось облако тумана — там протекал Днепр, сообразил Мартынко. В густых облаках тумана трудно было различить широкие полосы дыма, поднимавшиеся над пожарищами.
Вдруг Он вздрогнул, потому что ему показалось, будто где-то в лесу зафыркали лошади. Буланый мотнул головой, стал прядать мокрыми ушами, и Мартынку пришлось натянуть поводья, чтобы не дать коню заржать, ибо в лесу и впрямь было слышно фырканье лошадей.
«Татары? — мелькнула страшная мысль. Мальчик помчался с бугорка в чащу леса. — Неужели татары напали на след?»
Стремительно погнал буланого в густые заросли кустарника, проскочил заросший орешником неглубокий овраг и стал прислушиваться. На бугорке лучше было слышно, что творилось вокруг, но, оказавшись в овраге, он почувствовал себя точно в закрытом погребе. Можно было бы взобраться на сосну, но боялся оставить коня одного. Мартынко отпустил поводья, чтобы конь мог сорвать листочек или травинку, пожевать, только не заржал бы.
Но буланый снова приподнял голову, прижал одно ухо, а второе нацелил на овраг. И не заржал, а лишь будто промычал радостно и устало. За это и был наказан резким рывком поводьев.
Донесся еле слышный топот копыт, — может быть, приближалась погоня… Мальчик теперь крепко держал поводья.
— Ванюшка-а! Упаду-у!.. — услышал вдруг Мартынко словно дуновение ветерка в ветках и тут же пришпорил коня.
Буланый в несколько прыжков выскочил из оврага, едва не столкнувшись с несущимися навстречу двумя испуганными всадниками. Кони от неожиданности встали на дыбы, и оба мальчугана полетели на землю.
В этот момент Мартынко забыл об опасности. Соскочил с коня, бросил поводья и кинулся спасать малышей. Первым он освободил от поводьев толстяка Филонка. Мальчик обеими руками уцепился за Мартынка.
— Дядя жолнер бросил нас, подстегнул коней, а сам стал рубиться с татарами. Тогда тетя Мелашка и мама Ванюшки бросились на помощь жолнеру, а моя только успела крикнуть: «Гоните за Мартынком!» — соскочила с коня… сама далась в руки татарам…
Ванюшка, падая с лошади на колючий куст, поцарапался и насилу выкарабкался оттуда.
«Что же делать дальше? Захватчики не станут преследовать детей, и поэтому можно считать себя в безопасности», — рассуждал Мартынко, утешая перепуганных малышей.
Буланый подошел к коням, запутавшимся в поводьях…
А тут снова поднялась стрельба и словно кнутом подстегнула Мартынка.
— Хотя вы, хлопцы, и ушиблись, падая… Но мы должны бежать!..
Вначале он поймал коня Ванюшки, затем Филонка и усадил мальчуганов верхом.
Сам же подвел буланого к откосу оврага и с него ловко вскочил в седло.
— Скачите за мной! — крикнул он и погнал коня.
Миновав высокую гору, беглецы оставили за собой лес, и им показалось, будто они выбрались из глубокой пропасти. Перед ними расстилался широкий степной простор. Остановились они у подножия горы, в кустарнике. Мартынко отдал поводья буланого Ванюшке, а сам взобрался на дерево, чтобы осмотреть местность. Погони не было видно, но дым пожарищ тучами стелился над лесом, будто и его татары подожгли, разыскивая беглецов. Дальше на север виднелось чудесное голубое небо. Бежать от пожарищ нужно именно туда, на север, решил Мартынко. Перепуганные малыши, словно репейники, впились в гривы коней. Только глазенки жадно следили за своим старшим братом, видя в нем теперь сказочного богатыря-казака…
Вскоре наездников заметили казаки глубокого дозора, присланного из Лубен старым князем Вишневецким. Казаки выскочили из засады и быстро окружили их. Никто из казаков не сомневался, что это беглецы. Именно они-то и были нужны дозору, чтобы подробно узнать, где захватчики, в каком направлении двигаются и какова их численность.
Но какая досада: беглецы оказались детьми. Что узнаешь у них? Однако, перебросившись словами с Мартынком, дозорные были приятно удивлены. Разбитной паренек подробно, как взрослый, рассказал обо всем, что слышал и видел прошедшей ночью. Только не назвал фамилии владельца хутора, осужденного выписчика Джулая, сказал просто, что какой-то казачий сотник отправил их на конях из окрестностей Веремеевки, когда там начинался бой с захватчиками.
О матерях Мартынко тоже не сказал ни слова.
— В полдень, — продолжал Мартынко свой печальный рассказ, — дозорные передали нас другим казакам. И только под вечер привезли нас, голодных и утомленных от бешеной езды, в княжескую усадьбу. Хотя уже начинало смеркаться, но сам Вишневецкий в сопровождении каких-то веселых паненок вышел из покоев на широкое крыльцо. Он велел старшему казаку зайти в дом, но вдруг, увидев моего коня, воскликнул: «О! Да ведь это превосходный подарок маленькому Яреме!..» Женщины завизжали, захлопали в ладоши. «Не мой, говорю, буланый, а чигиринского сотника, казак, мол, отбил его во время баталии у турка и посадил меня с малышами на него, чтобы мы бежали, — ведь таких, как мы, турки в ясырь берут…» Так попытался я было не отдавать Богданова коня. Да куда там!.. Именины маленького княжича Яремы отмечали… Князь велел отстегать меня и бросить в подземелье.
— Что он, с ума сошел, господи, матерь божья! Христианин ведь, говорят, князь Вишневецкий, — воскликнула Матрена.
— Порой басурмане бывают лучше таких христиан, матушка. Так вот, отстегали меня один раз за буланого, а потом еще много раз за то, что хотел убежать на Путивль…
— И малышей тоже били? — спросил Стась Хмелевский.
— Их насильно, даже не накормив, не дав отдохнуть, усадили на какую-то повозку, стоявшую во дворе, и отвезли в Мгар к монахам на воспитание, как велел князь. Не спросили имени ни у ребят, ни у меня. Да мне и неохота было бы признаваться. Ведь для турок я — только ясырь… А для православного украинского князя — не только ясырь, но и сын осужденной матери, преступник. Мне угрожала не только неволя, но и безжалостная княжеская кара. Должен был молчать и молиться о побеге… Но, узнав, что через Лубны проходит регимент пана Хмелевского, я упросил доброго слугу отпустить меня на свидание с паном Стефаном, я знал его доброту. Прикинулся родственником пана, заговорил по-польски… Пообещал слуге прислать десять злотых от пана Стефана, даже поклялся на кресте…
— Где же ты, мое дитя, мог взять эти злотые? Ну и поверил тебе служка?
— Поверил, матушка, я уж так клялся ему, что поверил. Ночью вывел меня за усадьбу князя, проводил до камышовых зарослей Суды и отпустил… Две недели бродил я в степи по ту сторону реки, скрываясь от живых людей. Питался козельцами, диким кислым терном, пока не напал на след регимента. Ну, и десять злотых… Пан Стефан…
— Святой человек!
— Да, матушка. Пан Стефан среди наших шляхтичей как спасительный островок среди бурных волн Днепра… И отцовское теплое слово, и обхождение, — святой человек! Еще и десять злотых велел дать мне, вон они, чтобы я сдержал свое слово перед слугой. А детей жалко…