Но вот интересная штука – обретя в своем сердце Олесю, Сухинину теперь не хотелось представлять свою возлюбленную Государыней-императрицей. Да и себя боле не хотелось представлять владыкой мира. И Митрохина с Фридрихом Яновичем не хотелось больше казнить – ни в недрах Лубянки, ни на Лобном месте на Красной площади, ни на дворике возле Арсенала, где вешали Пестеля с Рылеевым…
Пускай себе живут!
Глава четвертая
Любовь и порядок.
Ловко я придумала. Дядя Вадя сидит в СИЗО. Меня как потерпевшую вчера на допрос к следователю вызывали, следователь сказал, что дяде Ваде светит добрый срок.
Жалко дядю Вадю? Ничуть не жалко! Ему жалко мне было мобильный телефон подороже на Новый год купить, да он едва от жабы не задохнулся, когда я про дорогой коньяк заикнулась, норовил меня самогоном каким-то напоить, вместо Хеннеси!
Зато мы с Алёшей быстро подружились. Кто Алёша? Я спрашивала его, но он как-то увиливал от ответа. По-моему, он бандит. Как из тех старых времен, когда они по рынку в Коньково в спортивных костюмах расхаживали, только теперь он вроде в фирме какой-то работает охранником что ли?
Одно я вам скажу, девочки: с молодым парнем куда как веселее и проще, чем с проблемным стариком, у которого башка полна тараканами. И чем пустее голова у любовника, тем лучше! Вот мой Алёшка притащился прям ко мне, водки принес, по-простому, по рабоче – крестьянски, без всяких там выкрутасов и политесов… Секс, кстати, очень качественный получился.
А как мы потом хохотали, лёжа на кровати, как мы хохотали, когда вспоминали, как моего дядю Вадю в милицию сдали!
Алёшка – разбойник, потом порнушку на ди-ви-ди принес, мы смотрели…
Ой!
Какой уже день сижу… Кошмар… Не прерывающийся, не проходящий кошмар. Когда утром, разум мой еще балансирует на грани сна и бодрствования, я еще надеюсь, что вот открою теперь глаза, а я дома, на диване, а не в камере… Однако, я еще не открыл глаз, но уже слышу, что напрасно обманывался. Звуки общей камеры СИЗО, очередь к унитазу-параше, чей-то мат, чьи-то копошения на шконке, чьи-то ехидные смешки, чей-то тубернкулезный кашель…Боже! Когда это кончится? За что мне это?
Неужели это наказание за мою похоть? Но разве простое человеческое желание иметь близость с женщиной – это обязательно похоть? За что я наказан? За то, что в свои шестьдесят я хочу заниматься любовью не со сверстницей, а с молодой тридцатипятилетней женщиной? Разве в этом состоит явление похоти? Я ведь, явившись сюда, как положено, рассказал свою историю нашему местному пахану, смотрящему по нашей хате, а он оказался мужиком мудрым, образованным, и он мне вот что сказал уже вчера, когда меня привели с допроса, что, мол все в моей истории по Ветхому Завету, как в притче о Сусанне и Старцах вышло, но только по философски.наоборот. Кто такая Сусанна?
Сусанна, как рассказал мне пахан, была женой богатого иудея Иоакима, жившего в Вавилоне. Она была красива и богобоязненна, так как родители научили ее законам Моисея.
Каждый день около полудня Сусанна гуляла в саду своего мужа. Здесь ее и видели старцы – судьи.
Однажды, когда стояла сильная жара, Сусанна вышла в сад, чтобы искупаться. Она отослала служанок за маслом и мылом и приказала закрыть ворота, чтобы никто не мешал ей. Служанки заперли ворота, но не заметили спрятавшихся в саду старцев.
Улучив момент, старцы подбежали к Сусанне и начали уговаривать ее "побыть с ними".
"Если же не так, то мы будем свидетельствовать против тебя, что с тобою был юноша и ты поэтому отослала от себя служанок твоих". Сусанна отказалась и стала звать на помощь, но Старцы обвинили ее в блуде.
Народ поверил словам Старцев как старейшин народа и осудил Сусанну на смерть за прелюбодеяние.
Но юноша по имени Даниил остановил людей, ведших Сусанну на смерть, и обвинил старцев в лжесвидетельстве. Тогда все вернулись в суд, чтобы выслушать Даниила.
Даниил отделил старцев друг от друга, а потом допросил каждого из них по отдельности. У каждого из них он спрашивал, под каким деревом предавалась прелюбодеянию Сусанна. Один старец ответил, что под мастиковым, другой – под зеленым дубом.
Таким образом Даниил доказал злоумышление старцев и невинность Сусанны.
Присутствующие прославляли и благословляли "бога, спасающего надеющихся на него".
Потом они восстали против лжесвидетельствовавших старцев и поступили с ними так же, как старейшины хотели наказать Сусанну, то есть забили камнями насмерть.
Сусанна и ее родственники прославляли бога, который не допустил пролития невинной крови, а Даниил возрос в глазах народа…
Так и что же теперь?
Получается, что жертвой лжесвидетельства пала не Сусанна-Люсечка, а я старец невинный. И Даниил-Алексей вовсе не правдолюбом оказался, а наоборот лжесвидетелем!
За что?
– За похоти за твои, – сказал мне пахан.
И вдруг настоятельно посоветовал мне сознаться в убийствах и изнасилованиях в Битце и в Коньково…
Сухинин вспомнил, как они были на военных сборах.
На четвертом курсе после летней сессии, их повезли на Ладогу.
Одели в солдатское, поместили в казармах.
Было весело и интересно.
Настолько интересно и весело, как может быть тогда, когда забирают в армию не насовсем, а понарошку. На два месяца учебных сборов.
Пузачева сразу назначили командиром расчета. Ну, это и правильно, ведь он -Пузачев природный лидер. Сухинин с Митрохиным попали в тот же расчет. Сухинин – наводчиком по горизонтали, а Митрохин, сперва подносящим заряжающим, так как был покрепче в плечах, а потом, когда на занятиях по физо подвихнул ногу, выпросил у командира взвода, чтоб его перевели в наводчики.
Первые две недели пушку они почти не видели. Все больше на плацу обучались строевой – подход и отход, отдание чести в движении, строевые приемы с оружием, и главное – бесконечное хождение строем: "начальник слева, батарея…"… и тут надо было прижимать руки по-швам и тянуть ножку, печатая каждый шажок…
– Вам еще повезло, вы летом строевую проходите, – говорил им их старшина прапорщик Васадзе, – а вот солдатики осеннего призыва у нас в учебке строевую учат в шинелях, да на морозце, да плац еще от снега по три раза на дню чистят.
– Уж лучше бы зимой, чем по такой жаре, – сняв пилотку и отирая со лба липкий пот, ворчал Митрохин, – не люблю жару, искупаться бы, на Ладогу сходить.
Но искупаться и сходить на Ладогу им довелось только в день присяги.
А присяга была на третье воскресенье их сборов. Перед этим они успели съездить на стрельбище и по три раза пальнуть из автомата в еле-различимую вдали зеленую мишень, изображающую падающего и тут же встающего солдата НАТО. Этакого стального американского Ваньку-Встаньку… Вернее Джона-Встаньку.
На присягу разрешили позвать родных и близких.
К Сухинину приехали мать с отцом.
К Митрохину притащилась его сестра со своим мужем, кстати – офицером, правда флотским, а не артиллерийским.
А к Пузачеву приехала Вероника.
Флотский зять Митрохина привез водки.
Все-таки праздник военный.
Присяга.
После торжественного построения их всех отпустили. До вечерней поверки.
Сухинину неудобно было тащить маму с отцом туда же – в молодежную компанию, которая образовалась вокруг Митрохина и его зятя-лейтенанта, поэтому Сухинин слегка скучал, когда они сидели на бережку и мама заботливо кормила Володю привезенными в стеклянной банке домашними котлетами с тушеными овощами.
– Жалко разогреть не на чем, – сетовала мама.
– Да ладно, и так хороши, – с набитым ртом отвечал Сухинин, а сам наяривая мамины котлетки, душою рвался туда на берег Ладоги, где Вероника, Пузачев, Митрохин и его сеструха с мужем – морским лейтенантом пили водку и распевали их строевую песню: "артиллеристы, Сталин дал приказ…артиллеристы, зовет Отчизна нас… и сотни наших батарей, за жизни наших матерей… тру-ля-лю-ля, тру-ля-лю-ля…" Потом Сухинин пошел провожать маму с папой до электрички.
Сюда, на эту далекую станцию электрички ходили редко, поэтому на вечернюю восьмичасовую на платформе собрались почти все родственники, приехавшие на присягу. На эту электричку и Вероника с Митрохинской родней тоже подтянулись.
И невнимательно в пол-уха разговаривая с матерью, которая однообразно зациклилась на своих советах "не пить сырой воды, чаще мыть ноги, не есть немытых фруктов и вообще беречься от простуд и инфекции", Сухинин глядел не на мать, а с тоской вглядывался в сумерки, туда, где на следующей от них скамейке ждали электрички его друзья. Где Митрохин пьяно наяривал на гитаре, где митрохинская сеструха, здорово уже датая, плясала под гитарные аккорды, напевая что то из репертуара Машины Времени, и где Пузачев взасос, как в последний раз перед смертью, целовался с Вероникой. Как та, при этом, откидывала голову, а Пузачев, словно степной орел над бедной зайчихой, все клевал и клевал ее своими поцелуями, то в шею, то в губы, то, как уже казалось Сухинину, и недопустимо ниже шеи…
А ночью в казарме потом долго не спали.
И все пьяно хвастались в какой-то непристойной солдатской браваде, кто кого и как отымел на этом родительском дне их взрослого пионерлагеря.
К кому жена приезжала, к кому невеста, к кому просто девушка-однокурсница. А умные однокурсницы привозили с собой подружек… Многим досталось в тот вечер сладенького…
А над Сухининым все потешались.
Особенно Митрохин.
– Ну, Вовка, ты не стесняйся, ты теперь подрочи там у себя под одеялом, – громко роготал он в темноте казармы, – мы тебе расскажем, как мы с девушками трахались, а ты подрочи…
Засыпая, Сухинин тогда мечтал о том, что став царём, он повесит Митрохина и Пузачева. Повесит их под барабанный бой перед строем дежурной роты Преображенского полка. Там, на том самом месте возле Арсенала, где вешали декабристов.
Однажды, вынося на помойку ведро, Сухинин так задумался о том, кого и как он повесит, что он вышел на лестницу, не взяв ключей и захлопнул дверь. Особой беды не было, мать с работы приехала бы, да открыла, но три битых часа отираться на лестнице в домашних тапочках, да еще и с идиотским ведром – тоже не очень то веселенькое занятие. Тем более, была сессия, да надо было писать шпаргалки по теормеху. Сухинин постучался было уж в соседскую квартиру, чтобы разрешили позвонить матери на работу, но матери Сухинин звонить не стал, рабочего номера ее наизусть не помнил. Зато позвонил Пузачеву.
– Пишешь? – имея ввиду шпаргалки, спросил Пузачев.
– Я дверь без ключей захлопнул, – пожаловался Сухинин, – от соседей звоню.
– А у тебя дома форточка открыта? – поинтересовался вдруг Пузачев.
– Не помню, вроде открыта, – ответил Сухинин.
– Жди, приеду, – коротко сказал Пузачев и повесил трубку.
Он и правда приехал через полчаса.
Сухинины то жили бедно – в пятиэтажной "хрущевке", а Пузачев со своими богатыми родителями жил в добротной "сталинке".
– Это хорошо, что у вас потолки низкие, – поплевав на ладони, сказал Пузачев.
Он ловко оттолкнулся ногами и в две секунды уже висел между первым и вторым этажами, держась то за водосточную трубу, то перехватываясь за чугунные карнизы на которых крепились ящики для цветов. Ногами Пузачев попеременно опирался то на чей-то подоконник, то на карниз, то просто на шов между железобетонными панелями.
В какие-нибудь две минуты, Пузачев был уже на третьем этаже пятиэтажки, и уже оторвавшись от водосточной трубы, теперь осторожно перешагивал по цветочным ящикам, пробираясь к форточке в окне сухининской квартирки.
– Ух! – сердце сжалось в груди у Сухинина, когда легонечко оттолкнувшись от шатких цветочных ящиков, Пузачев подтянулся к фортке и пол его туловища вслед за головою исчезли, втянувшись в узкий проем.
А вот и ноги в смешных отсюда снизу кедах – втянулись в форточку вслед за туловищем.
– Иди, поднимайся, я дверь открываю, – в уже раскрытое им окно, крикнул Пузачев.
– Ну ты молодец, ну ты герой, – радостно и запыхавшись от шести бегом преодоленных им маршей, признался Сухинин, – ты меня прямо спас.
– Да не спас я тебя, – снисходительно улыбнувшись, ответил Пузачев, – мне вопросы к билетам нужны, у меня только с первого по двадцатый, так что я к тебе вопросы переписать приехал…
Смелый он был – Пузачев.
Сам Сухинин ни за что бы на третий этаж по трубе не полез.
А Смелым города сдаются.
И только смелым покоряются моря.
Вероника через Митрохина попросилась, чтобы ей разрешили съездить в Тюмень.
– А на кой хрен она там нужна? Что ей там делать? – изумился Сухинин.
– Она хочет чтобы с тобой, – улыбнувшись, ответил Митрохин, – а потом имеет право, все-таки, пока она еще акционер.
Странно.
Сухинин вдруг стал замечать во внешности Митрохина значительные признаки старения.
– Ты себя нормально чувствуешь? – поинтересовался Сухинин.
– А что? – насторожился Митрохин.
– Может, выпьем? – предложил Сухинин.
– Можно, – как-то вдруг облегченно согласился Митрохин.
– И за жизнь поговорим, а то все смехуёчками, да смехуёчками, а за жизнь по душам все никак, – посетовал Сухинин.
– Ты прав, – устало согласился Митрохин.
Пить поехали к Митрохину.
После смерти жены, он пустил в дом какую-то спортсменку-домработницу, она и накрывала им.
– А ведь ты никогда мне не рассказывал про свою работу на строительстве насосных, куда поехал после окончания горного, – сказал Сухинин, когда уже выпили по третьему стаканчику, и когда уже скинули не только пиджаки и галстуки, но уже и сорочки, оставшись в майках да в спущенных подтяжках.
– Да, ехал я тогда, Вовка из родного Питера-Ленинграда…- заговорил Митрохин.
Он прикрыл глаза и впав в какое-то подобие транса, сравнимого с трансом дельфийской пифий, начал рассказ, от которого сам судя по выражению его лица, получал огромное наслаждение.
– Было тогда такое понятие, Вовка, как "распределение молодых специалистов".. Вы то с Пузачевым как почти отличники в питерские институты распределись, а я как строитель и как троечник поехал хрен знамо куда… В дыру… Именно такой дырой и оказался поселок Мартыновка, где мне, юному тогда питерскому инженеру, довелось строить ту мою первую насосную перекачивающую станцию на Уренгойской трубе.
Ехал я, Вовочка, не экспрессом, а обычным пассажирским поездом. Собираться в дорогу я в те годы еще не научился, и мама с сеструхой надавали мне тысячу совершенно ненужных вещей, которые едва уместились в два чудовищных чемодана…
Теперь бы без грыжи так и не поднял! А тогда – годы были молодые…
Ехал до Тюмени двое суток. Курил в тамбуре ленинградские сигареты от "Клары Цеткин". Глядел в окно, пытаясь примерить на себя всю эту жизнь глубинки, которая предстояла во всей ее безрадостности.
Радовало только то обстоятельство, что по тем временам внешним своим видом резко отличался от окружающих. Джинсы американские да джинсовая курточка в этих местах были такой редкостью, как нынче разве что индийское сари или японское кимоно.
Народ все больше в польских "Одра" тогда рассекал. А что ему еще оставалось? А мы то-помнишь с тобой, как у Волгограде у чехов джинсами разжились? Вот!
Сухинин глядел на Митрохина и не мог сдержать улыбки. Сухинину часто приходилось попадать в затруднительные ситуации из-за своей внутренней смешливости, которая была, по его собственному мнению – его "горем от ума", то есть следствием, как сам Сухинин себе мнил – его образованности и внутренней простодушной несдержанности. Вот и теперь, глядя на Митрохина, он вспомнил, что дельфийская пифия перед прорицанием надевала роскошную одежду, возлагала себе на голову лавровый венок, пила воду источника Кассотиды и жевала лист священного лавра.
Затем она садилась на колоссальный треножник, стоявший над расселиною, и, впадая в экстаз от одуряющих паров, вещала, как вещает теперь Митрохин. Пары одуряющие пифию были вредны. И история знала не один случай, когда пифия, соскочив с треножника, падала в бесчувствии и умирала.
Вот и Митрохин, с улыбкою думал Сухинин, надышался паров виски Чивас Ригал и теперь, погрузившись в транс, вещает о народе.
– А остальному народу куда было деваться? Народу-то? Ну, девчонки явно на меня западали… А я еще и магнитофончик "Весна" – один из первых отечественных кассетников из рук не выпускал… А там "Дип Папл", "Криденс" да Леннон с Маккартни… – самозабвенно продолжал тем временем Митрохин, – приехал в Тюмень.
В руках все эти неподъемные чемоданы – чтоб им пропасть! Я с ними, как дурак.
Хорошо еще управление треста Нефте-Газ-Строй-Монтаж – прямо через площадь от вокзала. Я этой Тюмени и разглядеть-то не успел, как меня определили на должность и, выдав проездные, отправили в Уренгой. Еще сутки на верхней плацкарте.
В общем, приехал я. Явился в строительно-монтажное управление. Там неделю я балдел – проходил медкомиссии, изучал в конторе какие-то чертежи. В общем, поджидал оказию для выезда к окончательному месту своей новой прописки – поселку Мартыновка. Ехать туда одному мне не полагалось – меня должен был представить и ввести в курс дела старший прораб участка Николай Иванович. А Мартыновка эта расположилась на берегу неширокой речки с каким-то названием, уже и не помню.
Места оказались мне, городскому человеку, совсем не привычными – летом дикая жара. Зато зима начинается первого октября и так резко, как боксер Костя Дзю по морде. Зато поселили меня по-царски. Отвели одному половину деревянного одноэтажного барака с отдельным входом. Туалет на улице, вода из колодца, а так – нормально! Главное, электричество было, а значит, можно было и "Дип Папл" слушать.
Митрохин блаженно улыбался.
Ему было приятно вспоминать свою юность, и это состояние передалось и Сухинину, потому как слушая своего приятеля он тоже начал параллельно вспоминать, как в это же самое время он пришел работать в свой Геологоразведочный отдел…
– Ты не слушаешь что ли? – недовольно спросил Митрохин.
– Слушаю, – встрепенулся Сухинин, – ты про работу рассказывал.
– Ну да, первые дни на работе подействовали на меня просто удручающе, – продолжил Митрохин, – во-первых, контингент работяг. Все – бывшие зэки. На сто процентов. Все имели по три, по четыре, а то и по пять "ходок к хозяину". Я их потом и в табеле все норовил не по фамилии, а по кликухам – Урч, Жаба, Аркан, Пирожок… Вообще, первую неделю я все понять не мог – работаю я уже или еще нет?
Утром аккурат к восьми часам подгребал к вагончику конторы участка, где уже галдела ватага "рабов", дерзко поглядывая на меня – на нового своего начальничка…
Однако уже через полчаса все садились в кузов трехтонки и вместе с мастером Генкой Петровым отправлялись на объект… В вагоне оставались мы с Николаем Ивановичем да толстая уборщица Люська. И тут начиналось!
Едва рассеивалась пыль от отъехавшего грузовика, Николай Иванович выдавал Люське двух красных Ленинов, и та через пять минут возвращалась "из со склада" с двумя белыми головками. На столе раскладывалась простая, но аппетитная снедь – крутые яйца, болгарские консервы. Хлебушек. Лучок… И начиналась долгая застольная беседа "за жизнь": про баб, про всякие случаи, когда-то кого придавило или кого за что посадили. Прерывалось застолье только на обед, который свято соблюдался.
Мы переходили из вагончика в столовку, где под "соточку" хлебали необычайно вкусный гороховый супец, а потом снова возвращались в вагон. Люське выдавался новый Ленин, и она приносила из "складу" пару новых белых головок – и так до самого вечера, пока Генка Петров не возвращался с объекта. Так продолжалось всю неделю. А потом Николай Иванович вдруг объявил: Я тебя в курс ввел – теперь руководи! Строй насосную! И уехал. В Уренгой.
Впрочем, руководить, как выяснилось, было совсем не сложно. Работяги работу знали, материалы и техника были в достатке, "руководство" мое сводилось лишь к надсмотрщицким функциям, чтоб "не забаловали", да пару раз на дню выставить нивелир – проверить отметку дна котлована. Но вот тут-то и выявилось то самое отсутствие у меня "знания жизни", то самое расхождение теории с практикой, тот дефицит реальных знаний, опыта решения простых жизненных ситуаций – дефицит того, что не дает наш горный институт. А дает лишь наставник или личный опыт. У меня не было ни того, ни другого. А кабы были, через год вернулся бы в Ленинград на новых "Жигулях". Случилось так, что на соседней стройке – а была это комсомольская стройка века – ни больше ни меньше – не чета моему объекту с зэками да с Генкой Петровым! Тянули рядом участок знаменитого газопровода Уренгой – Помары – Ужгород. Каждый день к ним на новую, только отстроенную военными железнодорожниками станцию прибывал состав с трубами большого диаметра.
И состав этот надо было разгружать, чтобы пустые вагоны отогнать. А на их место принять новый состав с новыми трубами. Но однажды кран, который вел выгрузку, сломался. Причем крепко так сломался – что сразу и не починишь. Прораб, что до этого в непрошибаемом высокомерии мне в буфете и головой-то не кивал, тут вдруг бросился мне в ноги. Выручай, брат! Дай кран на пару дней, пока мой починят. А не то всю станцию уже составами с трубами забили – мне без крану – хоть в петлю…
Я парнем был несмышленым. Наивно полагал, что все мы живем в одной стране и делаем одно общее дело. А бери – если надо! Сам как-нибудь обойдусь. Был бы на моем месте Пузачев, он бы не потерялся, а я…Теперь-то я за такую услугу с этого гордого провинциала не меньше пяти тысяч баксов содрал! А тогда, с моими пионерскими иллюзиями о Стране Советов, максимум, на что я мог покуситься, – это дружеский ужин в вокзальном буфете. Однако крановщики мои оказались не настолько наивными, а даже наоборот – очень в таком деле искушенными. Оказывается на все такие "левые" дела уже давно были разработаны свои "левые" тарифы и прейскуранты.
Один подъем – десять рублей. Коротко и ясно. Десять рублей, для справки, – это по ценам того незабвенного тыщща девятьсот семьдесят девятого года – две бутылки водки и закусон. Или хороший ужин в ресторане. А при разгрузке только одного вагона с трубами таких подъемов надо было сделать целых пять. А в составе – сорок вагонов! Одним словом, если я был бескорыстным дураком и не умел заработать на чужой беде да на своем служебном положении, то мои подчиненные этот дисбаланс быстро исправляли. И каждый вечер после смены аккуратно приносили мне в барак две бутылки армянского коньяку. Каждый вечер на протяжении двух недель, пока бедолаге-прорабу не прислали новый кран.. А потом пришел ко мне главный инженер соседнего хозяйства. Дай бульдозер на недельку – дорогу к новой ферме проложить… Я опять – само бескорыстие! Бери, коли надо.
Потом мне сказали: за неделю работы моего бульдозера этот главный инженер сам себе из совхозной кассы четыре тысячи рублей хапнул, а это почти половина стоимости новенького автомобиля "жигули". А мне в благодарность прислал парочку свежих уток. Заколебался я потом их ощипывать. Сварил и слопал.
И такие дела у нас происходили часто.
То кому-то мою трехтонку надо на пару дней, то насос с дизель-электростанцией, то бетономешалку с мешком цемента…
За это да за то денег я никогда не брал. Но от выпивки – не отказывался.
На стройке моего объекта дела шли не шатко и не валко. Зэки мои все были местные – все со своими огородами, а по этой причине на заработок наш смотрели как на "экстра мани", то есть вполне могли и без него на садик-огородик, да на поросенка Борю просуществовать. Поэтому-то и работали они так, что за неделю мы делали столько, сколько в нормальном коллективе делают в полдня до обеда.
Но что касалось всяких проказ, то тут у "рабов" хватало и энергии, и смекалки.
Строили мы к нашей насосной еще и временный мостик через речку-говнотечку. Река – одно названье! Курица вброд перейдет. Однако весенние разливы в этих местах – серьезные, и мостик наш получался почти аж в пятьдесят метров.
Как-то говорят мне работяги: давай, мол, реку запрудим да откачаем – рыбы наловим! Мне и самому интересно – а давай!
А им что бы ни делать – только бы ничего не делать!
Полдня перегораживали бульдозерами речку в двух местах. Потом полдня откачивали из образовавшегося водоема воду. Откачали – и "рабы" с гиком бросились на дно – рыбу собирать. Набрали два полных двадцатилитровых питьевых бака. Килограммов пятьдесят – не меньше. В основном щучек, окушков и вьюнов. Один бак они себе взяли, а другой – не менее двадцати кило – отдали мне… И я тогда впервые в жизни сварил себе в своем бараке тройную уху.
А в бараке моем текла и налаживалась жизнь. Прежде всего, мне как человеку не просто городскому, а в этом смысле – даже очень рафинированному, совершенно непостижимыми казались проблемы деревенского быта. Когда ко мне на третий день моего пребывания в Мартыновке пришли знакомиться местные пацаны (в этом ничего необычного для меня не было) и спросили, как я собираюсь зимовать без запасов, этим вопросом они меня откровенно озадачили. Я-то, наивный, думал, что в деревне можно, как в Питере, днем – в столовке, а вечером – в кафе… И что в любое время тут и булочная, и винный магазин… Насчет винного магазина, оно, конечно, здесь было организовано почти как в столицах – был даже армянский коньяк, правда, за год моего пребывания, кроме меня, его там никто ни разу не покупал, а вот насчет всего остального – тут были свои специфические особенности. Короче говоря, пацаны по-крестьянски рассудили, что надо мной необходимо взять шефство.
Пускай себе живут!
Глава четвертая
Любовь и порядок.
***
Ловко я придумала. Дядя Вадя сидит в СИЗО. Меня как потерпевшую вчера на допрос к следователю вызывали, следователь сказал, что дяде Ваде светит добрый срок.
Жалко дядю Вадю? Ничуть не жалко! Ему жалко мне было мобильный телефон подороже на Новый год купить, да он едва от жабы не задохнулся, когда я про дорогой коньяк заикнулась, норовил меня самогоном каким-то напоить, вместо Хеннеси!
Зато мы с Алёшей быстро подружились. Кто Алёша? Я спрашивала его, но он как-то увиливал от ответа. По-моему, он бандит. Как из тех старых времен, когда они по рынку в Коньково в спортивных костюмах расхаживали, только теперь он вроде в фирме какой-то работает охранником что ли?
Одно я вам скажу, девочки: с молодым парнем куда как веселее и проще, чем с проблемным стариком, у которого башка полна тараканами. И чем пустее голова у любовника, тем лучше! Вот мой Алёшка притащился прям ко мне, водки принес, по-простому, по рабоче – крестьянски, без всяких там выкрутасов и политесов… Секс, кстати, очень качественный получился.
А как мы потом хохотали, лёжа на кровати, как мы хохотали, когда вспоминали, как моего дядю Вадю в милицию сдали!
Алёшка – разбойник, потом порнушку на ди-ви-ди принес, мы смотрели…
Ой!
***
Какой уже день сижу… Кошмар… Не прерывающийся, не проходящий кошмар. Когда утром, разум мой еще балансирует на грани сна и бодрствования, я еще надеюсь, что вот открою теперь глаза, а я дома, на диване, а не в камере… Однако, я еще не открыл глаз, но уже слышу, что напрасно обманывался. Звуки общей камеры СИЗО, очередь к унитазу-параше, чей-то мат, чьи-то копошения на шконке, чьи-то ехидные смешки, чей-то тубернкулезный кашель…Боже! Когда это кончится? За что мне это?
Неужели это наказание за мою похоть? Но разве простое человеческое желание иметь близость с женщиной – это обязательно похоть? За что я наказан? За то, что в свои шестьдесят я хочу заниматься любовью не со сверстницей, а с молодой тридцатипятилетней женщиной? Разве в этом состоит явление похоти? Я ведь, явившись сюда, как положено, рассказал свою историю нашему местному пахану, смотрящему по нашей хате, а он оказался мужиком мудрым, образованным, и он мне вот что сказал уже вчера, когда меня привели с допроса, что, мол все в моей истории по Ветхому Завету, как в притче о Сусанне и Старцах вышло, но только по философски.наоборот. Кто такая Сусанна?
Сусанна, как рассказал мне пахан, была женой богатого иудея Иоакима, жившего в Вавилоне. Она была красива и богобоязненна, так как родители научили ее законам Моисея.
Каждый день около полудня Сусанна гуляла в саду своего мужа. Здесь ее и видели старцы – судьи.
Однажды, когда стояла сильная жара, Сусанна вышла в сад, чтобы искупаться. Она отослала служанок за маслом и мылом и приказала закрыть ворота, чтобы никто не мешал ей. Служанки заперли ворота, но не заметили спрятавшихся в саду старцев.
Улучив момент, старцы подбежали к Сусанне и начали уговаривать ее "побыть с ними".
"Если же не так, то мы будем свидетельствовать против тебя, что с тобою был юноша и ты поэтому отослала от себя служанок твоих". Сусанна отказалась и стала звать на помощь, но Старцы обвинили ее в блуде.
Народ поверил словам Старцев как старейшин народа и осудил Сусанну на смерть за прелюбодеяние.
Но юноша по имени Даниил остановил людей, ведших Сусанну на смерть, и обвинил старцев в лжесвидетельстве. Тогда все вернулись в суд, чтобы выслушать Даниила.
Даниил отделил старцев друг от друга, а потом допросил каждого из них по отдельности. У каждого из них он спрашивал, под каким деревом предавалась прелюбодеянию Сусанна. Один старец ответил, что под мастиковым, другой – под зеленым дубом.
Таким образом Даниил доказал злоумышление старцев и невинность Сусанны.
Присутствующие прославляли и благословляли "бога, спасающего надеющихся на него".
Потом они восстали против лжесвидетельствовавших старцев и поступили с ними так же, как старейшины хотели наказать Сусанну, то есть забили камнями насмерть.
Сусанна и ее родственники прославляли бога, который не допустил пролития невинной крови, а Даниил возрос в глазах народа…
Так и что же теперь?
Получается, что жертвой лжесвидетельства пала не Сусанна-Люсечка, а я старец невинный. И Даниил-Алексей вовсе не правдолюбом оказался, а наоборот лжесвидетелем!
За что?
– За похоти за твои, – сказал мне пахан.
И вдруг настоятельно посоветовал мне сознаться в убийствах и изнасилованиях в Битце и в Коньково…
***
Сухинин вспомнил, как они были на военных сборах.
На четвертом курсе после летней сессии, их повезли на Ладогу.
Одели в солдатское, поместили в казармах.
Было весело и интересно.
Настолько интересно и весело, как может быть тогда, когда забирают в армию не насовсем, а понарошку. На два месяца учебных сборов.
Пузачева сразу назначили командиром расчета. Ну, это и правильно, ведь он -Пузачев природный лидер. Сухинин с Митрохиным попали в тот же расчет. Сухинин – наводчиком по горизонтали, а Митрохин, сперва подносящим заряжающим, так как был покрепче в плечах, а потом, когда на занятиях по физо подвихнул ногу, выпросил у командира взвода, чтоб его перевели в наводчики.
Первые две недели пушку они почти не видели. Все больше на плацу обучались строевой – подход и отход, отдание чести в движении, строевые приемы с оружием, и главное – бесконечное хождение строем: "начальник слева, батарея…"… и тут надо было прижимать руки по-швам и тянуть ножку, печатая каждый шажок…
– Вам еще повезло, вы летом строевую проходите, – говорил им их старшина прапорщик Васадзе, – а вот солдатики осеннего призыва у нас в учебке строевую учат в шинелях, да на морозце, да плац еще от снега по три раза на дню чистят.
– Уж лучше бы зимой, чем по такой жаре, – сняв пилотку и отирая со лба липкий пот, ворчал Митрохин, – не люблю жару, искупаться бы, на Ладогу сходить.
Но искупаться и сходить на Ладогу им довелось только в день присяги.
А присяга была на третье воскресенье их сборов. Перед этим они успели съездить на стрельбище и по три раза пальнуть из автомата в еле-различимую вдали зеленую мишень, изображающую падающего и тут же встающего солдата НАТО. Этакого стального американского Ваньку-Встаньку… Вернее Джона-Встаньку.
На присягу разрешили позвать родных и близких.
К Сухинину приехали мать с отцом.
К Митрохину притащилась его сестра со своим мужем, кстати – офицером, правда флотским, а не артиллерийским.
А к Пузачеву приехала Вероника.
Флотский зять Митрохина привез водки.
Все-таки праздник военный.
Присяга.
После торжественного построения их всех отпустили. До вечерней поверки.
Сухинину неудобно было тащить маму с отцом туда же – в молодежную компанию, которая образовалась вокруг Митрохина и его зятя-лейтенанта, поэтому Сухинин слегка скучал, когда они сидели на бережку и мама заботливо кормила Володю привезенными в стеклянной банке домашними котлетами с тушеными овощами.
– Жалко разогреть не на чем, – сетовала мама.
– Да ладно, и так хороши, – с набитым ртом отвечал Сухинин, а сам наяривая мамины котлетки, душою рвался туда на берег Ладоги, где Вероника, Пузачев, Митрохин и его сеструха с мужем – морским лейтенантом пили водку и распевали их строевую песню: "артиллеристы, Сталин дал приказ…артиллеристы, зовет Отчизна нас… и сотни наших батарей, за жизни наших матерей… тру-ля-лю-ля, тру-ля-лю-ля…" Потом Сухинин пошел провожать маму с папой до электрички.
Сюда, на эту далекую станцию электрички ходили редко, поэтому на вечернюю восьмичасовую на платформе собрались почти все родственники, приехавшие на присягу. На эту электричку и Вероника с Митрохинской родней тоже подтянулись.
И невнимательно в пол-уха разговаривая с матерью, которая однообразно зациклилась на своих советах "не пить сырой воды, чаще мыть ноги, не есть немытых фруктов и вообще беречься от простуд и инфекции", Сухинин глядел не на мать, а с тоской вглядывался в сумерки, туда, где на следующей от них скамейке ждали электрички его друзья. Где Митрохин пьяно наяривал на гитаре, где митрохинская сеструха, здорово уже датая, плясала под гитарные аккорды, напевая что то из репертуара Машины Времени, и где Пузачев взасос, как в последний раз перед смертью, целовался с Вероникой. Как та, при этом, откидывала голову, а Пузачев, словно степной орел над бедной зайчихой, все клевал и клевал ее своими поцелуями, то в шею, то в губы, то, как уже казалось Сухинину, и недопустимо ниже шеи…
А ночью в казарме потом долго не спали.
И все пьяно хвастались в какой-то непристойной солдатской браваде, кто кого и как отымел на этом родительском дне их взрослого пионерлагеря.
К кому жена приезжала, к кому невеста, к кому просто девушка-однокурсница. А умные однокурсницы привозили с собой подружек… Многим досталось в тот вечер сладенького…
А над Сухининым все потешались.
Особенно Митрохин.
– Ну, Вовка, ты не стесняйся, ты теперь подрочи там у себя под одеялом, – громко роготал он в темноте казармы, – мы тебе расскажем, как мы с девушками трахались, а ты подрочи…
Засыпая, Сухинин тогда мечтал о том, что став царём, он повесит Митрохина и Пузачева. Повесит их под барабанный бой перед строем дежурной роты Преображенского полка. Там, на том самом месте возле Арсенала, где вешали декабристов.
***
Однажды, вынося на помойку ведро, Сухинин так задумался о том, кого и как он повесит, что он вышел на лестницу, не взяв ключей и захлопнул дверь. Особой беды не было, мать с работы приехала бы, да открыла, но три битых часа отираться на лестнице в домашних тапочках, да еще и с идиотским ведром – тоже не очень то веселенькое занятие. Тем более, была сессия, да надо было писать шпаргалки по теормеху. Сухинин постучался было уж в соседскую квартиру, чтобы разрешили позвонить матери на работу, но матери Сухинин звонить не стал, рабочего номера ее наизусть не помнил. Зато позвонил Пузачеву.
– Пишешь? – имея ввиду шпаргалки, спросил Пузачев.
– Я дверь без ключей захлопнул, – пожаловался Сухинин, – от соседей звоню.
– А у тебя дома форточка открыта? – поинтересовался вдруг Пузачев.
– Не помню, вроде открыта, – ответил Сухинин.
– Жди, приеду, – коротко сказал Пузачев и повесил трубку.
Он и правда приехал через полчаса.
Сухинины то жили бедно – в пятиэтажной "хрущевке", а Пузачев со своими богатыми родителями жил в добротной "сталинке".
– Это хорошо, что у вас потолки низкие, – поплевав на ладони, сказал Пузачев.
Он ловко оттолкнулся ногами и в две секунды уже висел между первым и вторым этажами, держась то за водосточную трубу, то перехватываясь за чугунные карнизы на которых крепились ящики для цветов. Ногами Пузачев попеременно опирался то на чей-то подоконник, то на карниз, то просто на шов между железобетонными панелями.
В какие-нибудь две минуты, Пузачев был уже на третьем этаже пятиэтажки, и уже оторвавшись от водосточной трубы, теперь осторожно перешагивал по цветочным ящикам, пробираясь к форточке в окне сухининской квартирки.
– Ух! – сердце сжалось в груди у Сухинина, когда легонечко оттолкнувшись от шатких цветочных ящиков, Пузачев подтянулся к фортке и пол его туловища вслед за головою исчезли, втянувшись в узкий проем.
А вот и ноги в смешных отсюда снизу кедах – втянулись в форточку вслед за туловищем.
– Иди, поднимайся, я дверь открываю, – в уже раскрытое им окно, крикнул Пузачев.
– Ну ты молодец, ну ты герой, – радостно и запыхавшись от шести бегом преодоленных им маршей, признался Сухинин, – ты меня прямо спас.
– Да не спас я тебя, – снисходительно улыбнувшись, ответил Пузачев, – мне вопросы к билетам нужны, у меня только с первого по двадцатый, так что я к тебе вопросы переписать приехал…
Смелый он был – Пузачев.
Сам Сухинин ни за что бы на третий этаж по трубе не полез.
А Смелым города сдаются.
И только смелым покоряются моря.
***
Вероника через Митрохина попросилась, чтобы ей разрешили съездить в Тюмень.
– А на кой хрен она там нужна? Что ей там делать? – изумился Сухинин.
– Она хочет чтобы с тобой, – улыбнувшись, ответил Митрохин, – а потом имеет право, все-таки, пока она еще акционер.
Странно.
Сухинин вдруг стал замечать во внешности Митрохина значительные признаки старения.
– Ты себя нормально чувствуешь? – поинтересовался Сухинин.
– А что? – насторожился Митрохин.
– Может, выпьем? – предложил Сухинин.
– Можно, – как-то вдруг облегченно согласился Митрохин.
– И за жизнь поговорим, а то все смехуёчками, да смехуёчками, а за жизнь по душам все никак, – посетовал Сухинин.
– Ты прав, – устало согласился Митрохин.
Пить поехали к Митрохину.
После смерти жены, он пустил в дом какую-то спортсменку-домработницу, она и накрывала им.
– А ведь ты никогда мне не рассказывал про свою работу на строительстве насосных, куда поехал после окончания горного, – сказал Сухинин, когда уже выпили по третьему стаканчику, и когда уже скинули не только пиджаки и галстуки, но уже и сорочки, оставшись в майках да в спущенных подтяжках.
– Да, ехал я тогда, Вовка из родного Питера-Ленинграда…- заговорил Митрохин.
Он прикрыл глаза и впав в какое-то подобие транса, сравнимого с трансом дельфийской пифий, начал рассказ, от которого сам судя по выражению его лица, получал огромное наслаждение.
– Было тогда такое понятие, Вовка, как "распределение молодых специалистов".. Вы то с Пузачевым как почти отличники в питерские институты распределись, а я как строитель и как троечник поехал хрен знамо куда… В дыру… Именно такой дырой и оказался поселок Мартыновка, где мне, юному тогда питерскому инженеру, довелось строить ту мою первую насосную перекачивающую станцию на Уренгойской трубе.
Ехал я, Вовочка, не экспрессом, а обычным пассажирским поездом. Собираться в дорогу я в те годы еще не научился, и мама с сеструхой надавали мне тысячу совершенно ненужных вещей, которые едва уместились в два чудовищных чемодана…
Теперь бы без грыжи так и не поднял! А тогда – годы были молодые…
Ехал до Тюмени двое суток. Курил в тамбуре ленинградские сигареты от "Клары Цеткин". Глядел в окно, пытаясь примерить на себя всю эту жизнь глубинки, которая предстояла во всей ее безрадостности.
Радовало только то обстоятельство, что по тем временам внешним своим видом резко отличался от окружающих. Джинсы американские да джинсовая курточка в этих местах были такой редкостью, как нынче разве что индийское сари или японское кимоно.
Народ все больше в польских "Одра" тогда рассекал. А что ему еще оставалось? А мы то-помнишь с тобой, как у Волгограде у чехов джинсами разжились? Вот!
Сухинин глядел на Митрохина и не мог сдержать улыбки. Сухинину часто приходилось попадать в затруднительные ситуации из-за своей внутренней смешливости, которая была, по его собственному мнению – его "горем от ума", то есть следствием, как сам Сухинин себе мнил – его образованности и внутренней простодушной несдержанности. Вот и теперь, глядя на Митрохина, он вспомнил, что дельфийская пифия перед прорицанием надевала роскошную одежду, возлагала себе на голову лавровый венок, пила воду источника Кассотиды и жевала лист священного лавра.
Затем она садилась на колоссальный треножник, стоявший над расселиною, и, впадая в экстаз от одуряющих паров, вещала, как вещает теперь Митрохин. Пары одуряющие пифию были вредны. И история знала не один случай, когда пифия, соскочив с треножника, падала в бесчувствии и умирала.
Вот и Митрохин, с улыбкою думал Сухинин, надышался паров виски Чивас Ригал и теперь, погрузившись в транс, вещает о народе.
– А остальному народу куда было деваться? Народу-то? Ну, девчонки явно на меня западали… А я еще и магнитофончик "Весна" – один из первых отечественных кассетников из рук не выпускал… А там "Дип Папл", "Криденс" да Леннон с Маккартни… – самозабвенно продолжал тем временем Митрохин, – приехал в Тюмень.
В руках все эти неподъемные чемоданы – чтоб им пропасть! Я с ними, как дурак.
Хорошо еще управление треста Нефте-Газ-Строй-Монтаж – прямо через площадь от вокзала. Я этой Тюмени и разглядеть-то не успел, как меня определили на должность и, выдав проездные, отправили в Уренгой. Еще сутки на верхней плацкарте.
В общем, приехал я. Явился в строительно-монтажное управление. Там неделю я балдел – проходил медкомиссии, изучал в конторе какие-то чертежи. В общем, поджидал оказию для выезда к окончательному месту своей новой прописки – поселку Мартыновка. Ехать туда одному мне не полагалось – меня должен был представить и ввести в курс дела старший прораб участка Николай Иванович. А Мартыновка эта расположилась на берегу неширокой речки с каким-то названием, уже и не помню.
Места оказались мне, городскому человеку, совсем не привычными – летом дикая жара. Зато зима начинается первого октября и так резко, как боксер Костя Дзю по морде. Зато поселили меня по-царски. Отвели одному половину деревянного одноэтажного барака с отдельным входом. Туалет на улице, вода из колодца, а так – нормально! Главное, электричество было, а значит, можно было и "Дип Папл" слушать.
Митрохин блаженно улыбался.
Ему было приятно вспоминать свою юность, и это состояние передалось и Сухинину, потому как слушая своего приятеля он тоже начал параллельно вспоминать, как в это же самое время он пришел работать в свой Геологоразведочный отдел…
– Ты не слушаешь что ли? – недовольно спросил Митрохин.
– Слушаю, – встрепенулся Сухинин, – ты про работу рассказывал.
– Ну да, первые дни на работе подействовали на меня просто удручающе, – продолжил Митрохин, – во-первых, контингент работяг. Все – бывшие зэки. На сто процентов. Все имели по три, по четыре, а то и по пять "ходок к хозяину". Я их потом и в табеле все норовил не по фамилии, а по кликухам – Урч, Жаба, Аркан, Пирожок… Вообще, первую неделю я все понять не мог – работаю я уже или еще нет?
Утром аккурат к восьми часам подгребал к вагончику конторы участка, где уже галдела ватага "рабов", дерзко поглядывая на меня – на нового своего начальничка…
Однако уже через полчаса все садились в кузов трехтонки и вместе с мастером Генкой Петровым отправлялись на объект… В вагоне оставались мы с Николаем Ивановичем да толстая уборщица Люська. И тут начиналось!
Едва рассеивалась пыль от отъехавшего грузовика, Николай Иванович выдавал Люське двух красных Ленинов, и та через пять минут возвращалась "из со склада" с двумя белыми головками. На столе раскладывалась простая, но аппетитная снедь – крутые яйца, болгарские консервы. Хлебушек. Лучок… И начиналась долгая застольная беседа "за жизнь": про баб, про всякие случаи, когда-то кого придавило или кого за что посадили. Прерывалось застолье только на обед, который свято соблюдался.
Мы переходили из вагончика в столовку, где под "соточку" хлебали необычайно вкусный гороховый супец, а потом снова возвращались в вагон. Люське выдавался новый Ленин, и она приносила из "складу" пару новых белых головок – и так до самого вечера, пока Генка Петров не возвращался с объекта. Так продолжалось всю неделю. А потом Николай Иванович вдруг объявил: Я тебя в курс ввел – теперь руководи! Строй насосную! И уехал. В Уренгой.
Впрочем, руководить, как выяснилось, было совсем не сложно. Работяги работу знали, материалы и техника были в достатке, "руководство" мое сводилось лишь к надсмотрщицким функциям, чтоб "не забаловали", да пару раз на дню выставить нивелир – проверить отметку дна котлована. Но вот тут-то и выявилось то самое отсутствие у меня "знания жизни", то самое расхождение теории с практикой, тот дефицит реальных знаний, опыта решения простых жизненных ситуаций – дефицит того, что не дает наш горный институт. А дает лишь наставник или личный опыт. У меня не было ни того, ни другого. А кабы были, через год вернулся бы в Ленинград на новых "Жигулях". Случилось так, что на соседней стройке – а была это комсомольская стройка века – ни больше ни меньше – не чета моему объекту с зэками да с Генкой Петровым! Тянули рядом участок знаменитого газопровода Уренгой – Помары – Ужгород. Каждый день к ним на новую, только отстроенную военными железнодорожниками станцию прибывал состав с трубами большого диаметра.
И состав этот надо было разгружать, чтобы пустые вагоны отогнать. А на их место принять новый состав с новыми трубами. Но однажды кран, который вел выгрузку, сломался. Причем крепко так сломался – что сразу и не починишь. Прораб, что до этого в непрошибаемом высокомерии мне в буфете и головой-то не кивал, тут вдруг бросился мне в ноги. Выручай, брат! Дай кран на пару дней, пока мой починят. А не то всю станцию уже составами с трубами забили – мне без крану – хоть в петлю…
Я парнем был несмышленым. Наивно полагал, что все мы живем в одной стране и делаем одно общее дело. А бери – если надо! Сам как-нибудь обойдусь. Был бы на моем месте Пузачев, он бы не потерялся, а я…Теперь-то я за такую услугу с этого гордого провинциала не меньше пяти тысяч баксов содрал! А тогда, с моими пионерскими иллюзиями о Стране Советов, максимум, на что я мог покуситься, – это дружеский ужин в вокзальном буфете. Однако крановщики мои оказались не настолько наивными, а даже наоборот – очень в таком деле искушенными. Оказывается на все такие "левые" дела уже давно были разработаны свои "левые" тарифы и прейскуранты.
Один подъем – десять рублей. Коротко и ясно. Десять рублей, для справки, – это по ценам того незабвенного тыщща девятьсот семьдесят девятого года – две бутылки водки и закусон. Или хороший ужин в ресторане. А при разгрузке только одного вагона с трубами таких подъемов надо было сделать целых пять. А в составе – сорок вагонов! Одним словом, если я был бескорыстным дураком и не умел заработать на чужой беде да на своем служебном положении, то мои подчиненные этот дисбаланс быстро исправляли. И каждый вечер после смены аккуратно приносили мне в барак две бутылки армянского коньяку. Каждый вечер на протяжении двух недель, пока бедолаге-прорабу не прислали новый кран.. А потом пришел ко мне главный инженер соседнего хозяйства. Дай бульдозер на недельку – дорогу к новой ферме проложить… Я опять – само бескорыстие! Бери, коли надо.
Потом мне сказали: за неделю работы моего бульдозера этот главный инженер сам себе из совхозной кассы четыре тысячи рублей хапнул, а это почти половина стоимости новенького автомобиля "жигули". А мне в благодарность прислал парочку свежих уток. Заколебался я потом их ощипывать. Сварил и слопал.
И такие дела у нас происходили часто.
То кому-то мою трехтонку надо на пару дней, то насос с дизель-электростанцией, то бетономешалку с мешком цемента…
За это да за то денег я никогда не брал. Но от выпивки – не отказывался.
На стройке моего объекта дела шли не шатко и не валко. Зэки мои все были местные – все со своими огородами, а по этой причине на заработок наш смотрели как на "экстра мани", то есть вполне могли и без него на садик-огородик, да на поросенка Борю просуществовать. Поэтому-то и работали они так, что за неделю мы делали столько, сколько в нормальном коллективе делают в полдня до обеда.
Но что касалось всяких проказ, то тут у "рабов" хватало и энергии, и смекалки.
Строили мы к нашей насосной еще и временный мостик через речку-говнотечку. Река – одно названье! Курица вброд перейдет. Однако весенние разливы в этих местах – серьезные, и мостик наш получался почти аж в пятьдесят метров.
Как-то говорят мне работяги: давай, мол, реку запрудим да откачаем – рыбы наловим! Мне и самому интересно – а давай!
А им что бы ни делать – только бы ничего не делать!
Полдня перегораживали бульдозерами речку в двух местах. Потом полдня откачивали из образовавшегося водоема воду. Откачали – и "рабы" с гиком бросились на дно – рыбу собирать. Набрали два полных двадцатилитровых питьевых бака. Килограммов пятьдесят – не меньше. В основном щучек, окушков и вьюнов. Один бак они себе взяли, а другой – не менее двадцати кило – отдали мне… И я тогда впервые в жизни сварил себе в своем бараке тройную уху.
А в бараке моем текла и налаживалась жизнь. Прежде всего, мне как человеку не просто городскому, а в этом смысле – даже очень рафинированному, совершенно непостижимыми казались проблемы деревенского быта. Когда ко мне на третий день моего пребывания в Мартыновке пришли знакомиться местные пацаны (в этом ничего необычного для меня не было) и спросили, как я собираюсь зимовать без запасов, этим вопросом они меня откровенно озадачили. Я-то, наивный, думал, что в деревне можно, как в Питере, днем – в столовке, а вечером – в кафе… И что в любое время тут и булочная, и винный магазин… Насчет винного магазина, оно, конечно, здесь было организовано почти как в столицах – был даже армянский коньяк, правда, за год моего пребывания, кроме меня, его там никто ни разу не покупал, а вот насчет всего остального – тут были свои специфические особенности. Короче говоря, пацаны по-крестьянски рассудили, что надо мной необходимо взять шефство.