Дураки эти Митрохин с Пузачёвым, хотя про Пузачёва уже и нельзя так говорить, он помер, но, тем не менее, сколько раз они потом дразнили Сухинина его детскими воспоминаниями, сколько раз они обсмеяли и фигурально выражаясь, залапали своими похотливыми грязными ручонками это почти святое для Сухинина – лето в Вырице с ежеутренними молениями в кустах при купальне, когда он – четырнадцатилетний влюбленный мальчик, возносил к небу самые страстные и самые по первозданной детскости своей мольбы, продлить и остановить то мгновенье, когда Виктория Сергеевна снимет свой мокрый купальник и подрагивая трепетными грудками примется грациозно изогнув спинку, застегивать белый кружевной лифчик, такой белый-белый на контрасте с почти креольской коричневостью молодого загара – плодом спортивного modus vivendis восхитительной Виктории Сергеевны Пицай – двадцатитрехлетней аспирантки биофака Пединститута.
Все начинается с детства.
Сухинин недолго позанимался боксом, когда на первом курсе им надо было выбрать специализацию по физкультуре, он решил что бокс придаст столь недостающего ему мужества и поможет решить главные проблемы, проблемы преодоления порога неуверенности, мешающего совершить второй после знакомства с девушкой шаг… Но он недолго позанимался боксом, полтора семестра, а потом по малодушию и слабоволию перешел в группу спортивных игр – волейбол и ручной мяч, потому как там не надо было подставляться под унижающие достоинство удары более продвинутых студентов – перворазрядников, что с какой-то животной акульей радостью использовали Сухинина как живую самодвигающуюся грушу, и не надо было подвергаться унижающим высокомерным насмешкам, мол слабак, а от того и девки такому не дают. Так и вот… Не долго прозанимался Сухинин боксом, но запало ему в душу и в память напутственное резюме, данное тренером, когда пропустив десять тренировок, Сухинин с зачетной книжкой пришел выпрашивать в сессию незаслуженный им зачет по физкультуре. И вот, делая запись в книжку, тренер сказал: "если начал движение, надо его обязательно закончить. Вот ты пришел сюда в секцию, походил пару раз, а толку? Так и в жизни и в труде и в любви, если хочешь, начал, а потом духу не хватило. Не по мужски это. Мужик, если начал, до должен довести.
И твоя нерешительность по жизни, она так и останется причиной многих твоих разочарований, потому как ты будешь хотеть чего-то, а духу, а пару внутри на то, чтобы заполучить желаемое, не хватит, потому что с детства не привык доводить до конца." Поставил он тогда ему зачет, но Сухинин потом часто вспоминал слова преподавателя физкультуры и чем взрослее становился, тем все более соглашался со старым тренером.
Правильно.
Если бы с детства научился решительно перебарывать страхи и доводить все до конца, тогда бы и Вероника была бы его.
А может… А может и Виктория Сергеевна тогда в Вырице позволила бы ему целовать себя в свои большие коричневые соски, кабы он ошеломил ее своим первозданно-девственным юношеским пылом, сломил бы страстным напором детской похоти… И когда Сухинин первый раз читал Набоковскую Лолиту, он думал о себе и о Виктории Сергеевне. А почему бы нет? А отчего бы и не быть такому?
Корни всех неудач и разочарований лежат в детстве. Вот, был бы порешительнее, вот привил бы себе с детства способность доводить все до конца и добиваться своего, как учил тренер, тогда бы и не жевал сопли, мечтая о Веронике.
Хотя…
Хотя, может, как раз у мечтателя, у вуайериста-онаниста, как его стыдно дразнили Пузачёв и Митрохин, может как раз у такого бесплотного мечтателя – кайфа в его бесплотных мечтах было побольше чем у них, у последовательных решительных мужчин, что привыкли доводить до конца и получать своё… Побольше, чем в их реальных обладаниях реальной плоти.
– Поедем во Францию? – спросил Андрюха Бакланов – А чё там делать? – переспросил Сухинин.
Сидели в полу-темном баре гостиницы на Балчуге. Был еще ланч-тайм, но они уже оба перешагнули за грань европейски-дозволенного в плане алкоголя и приняли из рук вышколено-послушного бармена уже по третьему стаканчику.
– Надо бы Веронику как-то отвлечь, – сказал Бакланов.
– От скорби по Пузачёву? – удивился Сухинин, – так она по нему и не особо печалится.
– Вот в том то и дело, – доверительно положив Сухинину руку на спину, сказал Бакланов, – надо ее от Митрохина отвлечь.
– А что? – встрепенулся Сухинин, – тебя тоже проняло?
– Меня? – хмыкнул Бакланов, – для меня она уже слишком старая, меня не тело ее волнует, меня Пузачёвские акции волнуют.
Сухинин сглотнул через приступивший к горлу ком.
– Если Митрохин приберет Пузачёвские одиннадцать процентов, присовокупив их в своим десяти, то он тогда становится лицом с правим решающего голоса, а после переформирования компании с кредитами от немцев, Митрохин того и гляди, станет генеральным.
– А тебе что, завидно? – хмыкнул Сухинин.
– Гаденыш ты, Сухинин, – ущипнув друга за щеку, пьяно улыбнулся Бакланов, – гаденыш ты не только в отношении собственной судьбы, на которую тебе наплевать, но гаденыш ты и в плане общественной морали.
– Это как это? – недовольно отводя руку от своего лица, спросил Сухинин.
– А так, что ты по своей индифферентности и свою судьбу на онанизм разменял, на что нам вобщем то наплевать, но когда дошло до общего дела, то по своей индифферентности ты и наши интересы так же можешь опустить, как и свои личные, а это нам уже не безразлично.
– Пошел ты, – брезгливо отмахнулся Сухинин, – ты не знаешь меня.
– Я тебя не знаю? – изумленно задохнулся Бакланов, – это я то тебя онаниста не знаю! Да ты по своей мечтательной нерешительности и дело наше на свой онанизм спустишь, как свою Веронику просрешь и долю в акциях компании.
– А я не наследую Пузачёву, – в запальчивости крикнул Сухинин.
– А вот и зря, а мог бы, – спокойно сказал Бакланов, – Вероника то ведь тебя любит, тебя, а не Митрохина.
– Как? Ты почём знаешь? – оторопело спросил Сухинин, – ты это с чего?
– А с того, что знаю, – уверенно ответил Бакланов, снова положив руку на спину своему визави, – я знаю, что говорю, любит она тебя, только не может первая об этом сказать, а ты не решителен, а Митрохин подлец этим и пользуется.
Сухинин подавленно молчал.
Он, правда, не знал что сказать.
Врет Бакланов?
У него есть резоны врать.
Но если говорит правду?
Вот оно свойство влюбленного сердца, из двух правд-неправд выбирать то, что ему хочется услышать.
– Так поедем во Францию или нет? – еще раз спросил Бакланов.
– Поедем, – согласился Сухинин.
– А уж как Веронику с нами затащить, это я на себя беру…
– Акции этого предприятия в случае грамотных преобразований, смогут превратиться не в акции первоначального предприятия, а в акции управляющей компании, уровень капитализации которой совершенно иной, чем у реального системообразующего предприятия, – холодно блестя стеклами модных очков, вещал юрист.
– Таким образом, можно лишить мешающих нам партнеров их неоправданно высоких прибылей, – сказал Фридрих Янович.
– Кинуть, обмануть нах, – подтвердил свое понимание, присутствующий здесь же в кабинете Фридриха Яновича Вова Кобелев – член Совета от группы "тюменских".
– Это только на всякий случай, – сказал Фридрих Янович, – на случай форс-мажора, так сказать.
– Если не удастся заручиться уверенностью, – кивнул юрист.
– А то сами же установили равновесие между темными и светлыми, как в романе Лукьяненко, сами же голосовали за конец войны, когда надоело, как в девяностом году что ни неделя, то похороны, а теперь сами же готовы этот баланс нарушить, – покачав головой, сказал Фридрих Янович, – как вы думаете, Владимир Павлович? – Фридрих Янович поглядел на Сухинина и все, включая и полу-бандита Вову Кобелева, и немигающий очкастый шустрец юрист, тоже поглядели на него.
Сухинин все сразу понял.
С получением германского кредита, с вливанием новых совладельцев, предприятие переоформится, и тогда возможен тихий юридический вариант отъема денег и недвижимости. Тогда может получиться, что у Пузачёва, Митрохина, Бакланова и Сухинина будут акции не Альфа-Газ, а акции управляющей компании, у которой в управлении были акции Альфа- Газ…
– Хитро! – усмехнулся Сухинин.
– На том стоим, – скромно улыбнулся юрист.
Когда выйдя из представительства филиала Райн-гельт -газ интернациональ, Сухинин сел на заднее сиденье "майбаха", он закрыл глаза и принялся мечтать.
"And I went into the dream" – улыбнулся Сухинин, припоминая строчку из песни "Day in the Life*" с альбома "Сержант Пепер".
Он любил мечтать.
Мечты, порою, были даже большей частью его жизни, чем реальность.
У него не было семьи, но у него были мечты о ней.
У него не было Вероники, но были мечты о ней.
У него не было Виктории Сергеевны, но были мечты о ней.
В его жизни не было справедливости, но у него были мечты о справедливости.
Dream, when you're feeling blue
Dream, that's the thing to do Just watch the smoke rings rise in the air You'll find your share of memories there So dream when the day is through Dream, and they might come true Things never are as bad as they seem So dream, dream, dream** Голосом Ринго Стара повторял он в своей голове слова популярной английской песни… **Сноска: (Мечтай, мечтай, когда тебе грустно Мечтай, – вот чем надо тебе заниматься Пускай колечки сигаретного дыма И делись с ними своими мечтами Мечтай, когда день идет к концу Мечтай, и мечты сбудутся Дела не так уж совсем плохи, как кажутся Поэтому, мечтай!) *"Day in the Life" – "Один день жизни" – известнейшая композиция Биттлз с одиозного альбома "Клуб Сержанта Пеппера".
Сперва, покуда "майбах" выруливал с Малой Дмитровки на Пушкинскую площадь и потом, дождавшись стрелки, сделал левый поворот на Тверскую, Сухинин помечтал немного о справедливости. В этой его мечте, подвласный ему Верховный трибунал, приговорил Вову Кобелева, Фридриха Яновича и юриста к смертной казни через повешение. Приговор должен был привестись в исполнение прямо на Красной площади, где для этой цели возле Лобного места должны были построить виселицу.
– Интересно, юрист, когда его повесят, тоже эрегируется и эякулирует? – не раскрывая глаз, хмыкнул Сухинин.
А потом, покуда "майбах" лихо поворачивал на Охотный ряд, а потом, разогнавшись, выруливал с площади Дзержинского к Старой площади, Сухинин принялся мечтать о Веронике.
Он увезет ее из этого города. Ведь живут же люди и в Тюмени, и в Томске, и в Тобольске. И живут ничуть не худшей, а то и даже лучшей жизнью, чем москвичи. По-крайней мере не стоят в пробках часами и не дышат этой гадостью, что летит зимой из под колес, которую Лужков называет антиреагентом и от которой из организма испаряются последние воспоминания о юношеской потенции.
А что в самом деле?
Разве уровень и качество жизни измеряются количеством норма-часов проведенных в автомобильной пробке? И чтобы стоя в этой пробке из окна авто непременно бы был виден или Большой Каменный мост через Москва-реку, или была видна высотка Университета на Ленинских горах? Если так, тогда – да! Тогда именно жизнь в Москве-матушке, это стопроцентно качественная жизнь с качественным стоянием в пробках под слушание радио Эха Москвы и её картавыми пиздоболами. Но ведь, наверное все-же не в этом истинное качество жизни? После окончания горного Сухинину много довелось помотаться по российской глубинке. Ямало-Ненецкий, Якутский округа. Алтайский край, Ее величество Тюмень-столица деревень! Хотя, побывали бы вы в Тюмени теперь! Нынче побывали бы! Особняки у специалистов работающих в газовой и нефтяной отраслях, не хуже, а то и побогаче чем у иных московских. А когда живешь со своей отрадой в высоком тему… То какая тебе разница, какой у тебя из окошка вид – на Воробьевы ли горы, как у Митрохина в его таун-хаузе, или на берега реки Туры, как из окна трёхэтажного теремка Вовы Кобелева…
Сухининское сознание сделало переключение программ, и он вспомнил, как прошлое лето они с Пузачевым и Митрохиным летали в Тюмень поздравлять Вову Кобелева с юбилеем. Пузачев взял с собой и Веронику. Вот тогда Вероника и сказала, что кабы могла бросить всё… Она, наверное, под этим всем имела тогда ввиду Пузачева и его одиннадцать процентов момонны, вобщем, она сказала, что тогда жила бы она в таком городке, где из окон спальни на третьем этаже собственного особняка, видно природу, нетронутую Лужковым и Церетели.
Но Пузачев до конца своих дней служил момонне. Вернее ее одиннадцати процентам.
И мучил бедную Веронику. И изводил ее. А она несчастная всею своею девственно-трепетной душою томилась и страдала от этого Пузачевского служения и хотела на волю, на природу, подальше от Москвы – пожирательницы душ.
– Я бы ее увез из Москвы, – вздрогнув от резкого торможения их авто, подумал Сухинин, – Москва душу сушит, а мы бы с Вероникой ходили вместе на охоту, я бы служил там в региональном управлении компании, Вероника бы детей воспитывала, а на рыбалках, а на шашлыках…
И Сухинин сам же тут же хмыкнул, хмыкнул с сомнением, представляя самому себе некоего внутреннего оппонента, – увёз бы он ее в Тюмень, а там эти некультурные бандитские сальные рожи вроде Вовы Кобелева, где Вова Кобелев и его вульгарная а-ля Маша Распутина жонка являют собой этакую городскую элиту… Хорош бы я был там в такой компании. Нет, уж лучше Митрохин с Баклановым. И никуда из этой Москвы не денешься, такова планида.
Вероника сама позвонила ему.
– Можешь приехать?
– А ты где? – прикрывая трубку ладошкой и озираясь, нет ли поблизости кого из людей Митрохина, переспросил Сухинин.
Вообще то был самый разгар рабочего дня и вообще Митрохин мог запросто вызвать к себе на совещание.
– Я в салоне на Тверской, знаешь, рядом с площадью Маяковского, между Пушкинской и Садовым кольцом.
– По левой или по правой стороне? – спросил Сухинин, уже прикидывая, как самому ехать с Наметкина до Тверской. Самому, потому что не хотел светить это свидание.
Шофер явно докладывает обо всем начальнику безопасности, а тот Митрохину.
– По той стороне, где старая гостиница Минск, – не сразу сообразила Вероника.
Подъезжая на своей "ауди", думая куда припарковаться, так как весь крайний ряд был уже полностью забит, и даже во втором ряду здесь и там стояли брошенные "лексусы" и "инфинити", он заметил ее машину.
– Здесь, голубушка, – впритык, бампер к бамперу паркуя свой "ауди" к ее "лендкрузеру", отметил Сухинин.
Салон здесь присутствовал. А рядом с салоном было и заведение.
– Я в кафе, – сказал Сухинин в трубочку, – когда ноготки докрасишь, перейди в соседнюю дверь, я тут столик у окна занял.
Ему принесли вазочку свежей голубики, чайничек зеленого чаю с жасмином и польский штрудель. Она вышла только через пол-часа. Голубику Сухинин уже съел, да и в чай ему уже дважды доливали кипятку, Сухинин не любил свежую заварку.
От выпитого зеленого чаю у него вспотела спина и ему стало зябко.
– Кондиционер у них тут наяривает, так легко и пневмонию схватить, – посетовал он присевшей напротив Веронике на здешний сервис.
– А я в Москве вообще в перманентном состоянии непроходящего бронхита, – сделав недовольную гримаску, алаверды пожаловалась Вероника, – только когда на море выбираюсь, перестаю кашлять.
– Так и живи тогда там, – пожав плечами, сказал Сухинин, – что тебе Митрохин виллу в Ницце не купит что ли?
– А при чем здесь Митрохин? – брезгливо поджала губки Вероника, – мне Пузачев оставил, – и порывшись в ридикюле, и достав визитку, добавила, – вилла Помпадур, рю де Франсуа Роз, Кот д' Азюр Франция.
– Круто, – буркнул Сухинин.
– А ты со мной поехать не хочешь? – изогнувшись, чтобы заглянуть Сухинину в глаза, спросила Вероника.
– А как же Митрохин? А как же сорок дней? – ничего не придумав лучше, спросил Сухинин.
– Я же тебе предлагаю, а не Митрохину, дурачок, – ласково пропела Вероника и ее легкие пальчики легли ему на рукав.
– Это тебе не Бакланов ли посоветовал? – угрюмо глядя мимо Вероники в проход, спросил Сухинин.
– Все ты умеешь испортить, – сказала Вероника и вздохнув, решительно поднялась и направилась к выходу.
– Вероника! – крикнул Сухинин.
Он выбежал, но она уже сидела в своем "лендкрузере", запершись на электрические замки.
Большая черная машина задрожала от заведенных под капотом лошадиных сил.
– Вероника! – снова крикнул Сухинин.
Она поглядела в зеркальце заднего вида, включила мигалку поворотника и отпустила тормоз.
– Вот дурак! – в сердцах сказал Сухинин вслед отъехавшему "Лендкрузеру", – вот дурак.
– На той неделе меня не будет, – объявил Митрохин в конце совещания.
– Они с Вероникой улетают в Ниццу, – шепотом пояснил Бакланов.
– Меня это нисколько не волнует, – надувшись, заявил Сухинин.
– Ну и идиот, – подвел итог Бакланов, – был дураком, дураком и помрешь.
И не дождавшись ответной реплики, Бакланов еще и добавил, – когда хоронить тебя будем, на поминках так и скажу, что страна и Газпром потеряли первостатейного патентованного дурака.
Однако, дуракам везет.
И еще одно обстоятельство – человек предполагает, а иные силы – располагают.
В конце недели Митрохин заболел гепатитом.
– Андрюшка, Бакланыч дорогой, ты должен меня свезти, друг ты или портянка! – верещала Вероника в трубку. А Бакланов специально включил телефон на громкий режим конференции, чтобы и Сухинину было слышно.
– Андрюшка, мне одной лететь не с руки, давай, сопровождай меня как вдову, а ты как друг семьи, – кричала Вероника на том конце эфира.
– Она пьяная в сисю, – выразительно пощелкав себя по кадыку, шепотом сказал Бакланов Сухинину и уже громко, для Вероники крикнул, – ну, если ты не против, я еще и Вовку Сухинина тогда возьму, не возражаешь?
На том конце возникла пауза.
У Вероники что-то там упало, она закашлялась и потом пробурчала, – я против групповухи, но Вова у нас монах, так что бери и этого святошу, комната для него найдется.
Сухинин покраснел до корней волос.
– Ну вот, а ты боялся, – облегченно расхохотавшись, воскликнул Бакланов, – само собой все устроилось. Я же говорил, любит она тебя.
И сердце вновь согласилось принять благостную ложь.
Потому что сердце так устроено.
Глава 4
Букет цветов из Ниццы прислал ты мне.
Двери закрываются, следующая станция Рижская.
Сегодня его нет. И я скучаю. Нет, не скучаю, просто уже привыкла, что он ездит в этом вагоне. А привычка – вторая натура. А я то… Боже, себя не узнаю! Ехать на метро, а я духи, самые свои лучшие, что для Большого зала филармонии и для любимого театра Ленком попрыскала. Это для этого обжимальщика своего. Чтобы ему приятнее было о попку мою отираться. А он, жук такой и не пришел. Может, проспал?
Или заболел? Лежит там теперь, гриппует, а ему жена в аптеку бегает. Или не жена.
Нет у него жены. Но дети взрослые есть. Он позвонил своей дочери, ей, наверное уже лет двадцать пять, она живет с гражданским мужем на съемной квартире, и работает в банке. Он позвонил, мол заболел я доченька, приедь ко мне, навести папочку. А у самого комплекс плохого папаши. Вспомнил, как ушел от ее матери, как бросил их, когда ей было двенадцать. Или десять. Ушел и… Нет, он им наверняка квартиру оставил, и дачу. А сам с одним только чемоданом ушел. И еще всегда на все дни рождения дочки подарки ей дорогие присылал. Такой вот он.
Хороший.
Двери закрываются, следующая Проспект Мира.
А вдруг, а вдруг дочка сама сейчас не в Москве, а где-нибудь заграницей. В Турции или в Эмиратах. Почему в Турции? Потому, наверное, потому что сама туда уже второй год хочу, да все денег не собрать. Вобщем, лежит он один-одинешинек.
Температура под сорок, бронхит, он от кашля аж бардовым цветом наливается, глаза из орбит, а в молочный за молоком ему и сходить некому. И вот он звонит старой своей брошенной жене. Приезжай, помоги… Совсем я дура обалдела вконец. Бред какой-то. Сейчас на Проспекте Мира выйду, свежего воздуха глотну, а то от кислородного голодания мозги совершенно набекрень. …
Вот, жалость то какая! С одной стороны хорошо, что машину из ремонта получил, а с другой стороны, жалко, что с той женщиной в метро больше не увижусь. Привык мечтать о ней уже. А привычка – вторая натура.
Стою в пробке. Справа пространство освободилось, вырулить что-ли в правый ряд?
Там вроде как побыстрее движутся… Нет, не успел. Гады, никогда никто у нас никого не пускает. Пускают только если пугнуть, но для этого необходимо иметь большой страшный автомобиль на подобие немецкого танка "тигр". Для роли танка "тигр" на наших дорогах годится "хаммер" или, на худой конец "лэндкрузер". А на моём "ланцере" разве кого испугаешь? Только разве если уж очень пугливую женщину на "жигулях".
Эх, где же моя давешная женщина из метро?
Как бы было хорошо везти её теперь на работу. Сиделя бы она сбоку от меня, дремала бы под болтовню Доренки с Пикуленкой, а я бы любовался бы ею…
А знаете что!
Завтра буду ждать ее в Свиблово. Она ведь там садится? В девять тридцать? Вот и буду там ее ждать возле входа… Караулить буду.
И подвезу.
А что?
Лететь решили не сразу в Ниццу, а сперва до Парижа, а оттуда уже поездом Тэ-Жэ-Ве на юг Франции в Марсель, там взять машину и до Ниццы вдоль берега моря. Не могут наши женщины без Парижа.
В "Лютеции" еще из Москвы для них были заказаны три номера. Двухкомнатные апортаменты Вероники в бельэтаже оказались самыми парижскими по духу, даже с балконом, выходящим на Шонс Элисэ, и для Сухинина с Баклановым нашлись два одноместных – поскромнее на третьем этаже (по-французской системе исчисления – на втором) без балкона и с окнами на боковую рю де Франсуа Премьер.
– Что можете посоветовать? – спросил Бакланов лощеного ресепшиониста.
Все переговоры с персоналом взял на себя Андрюха. С его американским паспортом и беглым английским языком, это было проще. Новых богатых русских тут во Франции не очень то любили.
– В зале Берси, это в Берси-Виляж, сегодня концерт Джеффа Линна, у меня есть билеты для вас, – улыбнулся ресепшионист.
На его французский манер имя Джефф свучало как "Геоф". Впрочем, как и Ричард Гир в его прононсе слышался как "Ришар Жир", когда он посоветовал сходить на Шонс Элиссе в киношку на новый американский боевик с "Жир Ришар" и с "Жанифэр".
Рисепшионисту наверное казалось, что богатому американцу с голландской фамилией "Бак-Ланнофф" было бы приятно здесь в Париже посмотреть именно американскую картину.
– Спроси его, где самые дорогие магазины, – из своего кресла в холле по русски крикнула Вероника.
– Самые лучшие магазины для мадам на улице Риволи – "фёр", "бижу", этсетера, этсетера, – со сладкой улыбкой промурлыкал рисепшионист.
Заказанное такси ждали буквально минуту.
– Это чисто ваш русский выпендреж покупать на Риволи, – обратясь к Веронике в пол-оборота с переднего сиденья Мерседеса выговаривал Андрюха, – в Карефуре в Дефансе или в том же Берси-Вилаж ты купишь теже тряпочки и "бижу" вдвое дешевле.
– А ты уже не русский! – патетически воскликнула Вероника, – и пяти лет не прошло, как в Америку уехал, уже стал стопроцентным евреем с Брайтон Бич.
– Я живу в районе Сентрал Парк, – обидевшись буркнул Бакланов, – смешать Сентрал Парк с Брайтон Бич это все равно как перепутать Рублевку и Свиблово.
Сухинин сидя рядом с Вероникой и вдыхая ее ароматы, молчал в тряпочку.
Он был словно в трансе.
– А поехали сегодня ночью сперва в Максим, а потом в Мулин Руж! – в качестве акта примирения предложила Вероника.
– А как же Геоф Лиин? – за Бакланова нарушил тягостное молчание Сухинин.
– Плевать на этого Линна, – своей легонькой ладошкой махнула Вероника, – что мы не русские что ли! Вот пускай Бакланов на него и идет.
– Ага, на все три места разлягусь там, покуда вы в Максиме будете расстегаи, икру и гурьевскую кашу кушать, – все еще не оборачиваясь, прошипел Бакланов.
– Поужинаем у Максима, а потом в Лидо и в Мулин Руж, – примирительно дотронувшись до андрюхиного плеча сказала Вероника.
– И чего вам бабам сдались эти Лидо с Мулин Ружем! – воскликнул Бакланов, – такой местечковый моветон, все рассчитано на дураков-япошек и на таких вот вроде вас, на русских с даровым баблом.
– А сам то кто? – снова задиристо вскинулась Вероника, – без году неделя американец.
– А я помню, фильм такой забавный был в советское время, Пашка-американец, – снова возник Сухинин, – там наш советский паренек пожил чуток в Америке и вернулся социализм строить.
Сухинин млел, локтем и чутким к теплу плечом чувствуя волны инфракрасного и ультрафиолетового излучения, исходившие от тела Вероники.
Он не дотрагивался, но знал, что бок и живот ее восхитительно податливы и свежи.
– Смотрел я эту советскую херню, – хмыкнул Бакланов, – никогда в России не умели делать кино и не научатся никогда.
– А как же Эйзенштейн? – возмутилась Вероника, – твои голливудские евреи все у Эйзенштейна учились.
Сухинин не слушал, что отвечал Веронике Бакланов, Сухинин закрыл глаза и впал в нирвану, правым плечом ощущая потоки ультрафиолета, исходившие от низа живота Вероники.
Кстати…
Он никогда не видел ее груди.
Все начинается с детства.
Сухинин недолго позанимался боксом, когда на первом курсе им надо было выбрать специализацию по физкультуре, он решил что бокс придаст столь недостающего ему мужества и поможет решить главные проблемы, проблемы преодоления порога неуверенности, мешающего совершить второй после знакомства с девушкой шаг… Но он недолго позанимался боксом, полтора семестра, а потом по малодушию и слабоволию перешел в группу спортивных игр – волейбол и ручной мяч, потому как там не надо было подставляться под унижающие достоинство удары более продвинутых студентов – перворазрядников, что с какой-то животной акульей радостью использовали Сухинина как живую самодвигающуюся грушу, и не надо было подвергаться унижающим высокомерным насмешкам, мол слабак, а от того и девки такому не дают. Так и вот… Не долго прозанимался Сухинин боксом, но запало ему в душу и в память напутственное резюме, данное тренером, когда пропустив десять тренировок, Сухинин с зачетной книжкой пришел выпрашивать в сессию незаслуженный им зачет по физкультуре. И вот, делая запись в книжку, тренер сказал: "если начал движение, надо его обязательно закончить. Вот ты пришел сюда в секцию, походил пару раз, а толку? Так и в жизни и в труде и в любви, если хочешь, начал, а потом духу не хватило. Не по мужски это. Мужик, если начал, до должен довести.
И твоя нерешительность по жизни, она так и останется причиной многих твоих разочарований, потому как ты будешь хотеть чего-то, а духу, а пару внутри на то, чтобы заполучить желаемое, не хватит, потому что с детства не привык доводить до конца." Поставил он тогда ему зачет, но Сухинин потом часто вспоминал слова преподавателя физкультуры и чем взрослее становился, тем все более соглашался со старым тренером.
Правильно.
Если бы с детства научился решительно перебарывать страхи и доводить все до конца, тогда бы и Вероника была бы его.
А может… А может и Виктория Сергеевна тогда в Вырице позволила бы ему целовать себя в свои большие коричневые соски, кабы он ошеломил ее своим первозданно-девственным юношеским пылом, сломил бы страстным напором детской похоти… И когда Сухинин первый раз читал Набоковскую Лолиту, он думал о себе и о Виктории Сергеевне. А почему бы нет? А отчего бы и не быть такому?
Корни всех неудач и разочарований лежат в детстве. Вот, был бы порешительнее, вот привил бы себе с детства способность доводить все до конца и добиваться своего, как учил тренер, тогда бы и не жевал сопли, мечтая о Веронике.
Хотя…
Хотя, может, как раз у мечтателя, у вуайериста-онаниста, как его стыдно дразнили Пузачёв и Митрохин, может как раз у такого бесплотного мечтателя – кайфа в его бесплотных мечтах было побольше чем у них, у последовательных решительных мужчин, что привыкли доводить до конца и получать своё… Побольше, чем в их реальных обладаниях реальной плоти.
***
– Поедем во Францию? – спросил Андрюха Бакланов – А чё там делать? – переспросил Сухинин.
Сидели в полу-темном баре гостиницы на Балчуге. Был еще ланч-тайм, но они уже оба перешагнули за грань европейски-дозволенного в плане алкоголя и приняли из рук вышколено-послушного бармена уже по третьему стаканчику.
– Надо бы Веронику как-то отвлечь, – сказал Бакланов.
– От скорби по Пузачёву? – удивился Сухинин, – так она по нему и не особо печалится.
– Вот в том то и дело, – доверительно положив Сухинину руку на спину, сказал Бакланов, – надо ее от Митрохина отвлечь.
– А что? – встрепенулся Сухинин, – тебя тоже проняло?
– Меня? – хмыкнул Бакланов, – для меня она уже слишком старая, меня не тело ее волнует, меня Пузачёвские акции волнуют.
Сухинин сглотнул через приступивший к горлу ком.
– Если Митрохин приберет Пузачёвские одиннадцать процентов, присовокупив их в своим десяти, то он тогда становится лицом с правим решающего голоса, а после переформирования компании с кредитами от немцев, Митрохин того и гляди, станет генеральным.
– А тебе что, завидно? – хмыкнул Сухинин.
– Гаденыш ты, Сухинин, – ущипнув друга за щеку, пьяно улыбнулся Бакланов, – гаденыш ты не только в отношении собственной судьбы, на которую тебе наплевать, но гаденыш ты и в плане общественной морали.
– Это как это? – недовольно отводя руку от своего лица, спросил Сухинин.
– А так, что ты по своей индифферентности и свою судьбу на онанизм разменял, на что нам вобщем то наплевать, но когда дошло до общего дела, то по своей индифферентности ты и наши интересы так же можешь опустить, как и свои личные, а это нам уже не безразлично.
– Пошел ты, – брезгливо отмахнулся Сухинин, – ты не знаешь меня.
– Я тебя не знаю? – изумленно задохнулся Бакланов, – это я то тебя онаниста не знаю! Да ты по своей мечтательной нерешительности и дело наше на свой онанизм спустишь, как свою Веронику просрешь и долю в акциях компании.
– А я не наследую Пузачёву, – в запальчивости крикнул Сухинин.
– А вот и зря, а мог бы, – спокойно сказал Бакланов, – Вероника то ведь тебя любит, тебя, а не Митрохина.
– Как? Ты почём знаешь? – оторопело спросил Сухинин, – ты это с чего?
– А с того, что знаю, – уверенно ответил Бакланов, снова положив руку на спину своему визави, – я знаю, что говорю, любит она тебя, только не может первая об этом сказать, а ты не решителен, а Митрохин подлец этим и пользуется.
Сухинин подавленно молчал.
Он, правда, не знал что сказать.
Врет Бакланов?
У него есть резоны врать.
Но если говорит правду?
Вот оно свойство влюбленного сердца, из двух правд-неправд выбирать то, что ему хочется услышать.
– Так поедем во Францию или нет? – еще раз спросил Бакланов.
– Поедем, – согласился Сухинин.
– А уж как Веронику с нами затащить, это я на себя беру…
***
– Акции этого предприятия в случае грамотных преобразований, смогут превратиться не в акции первоначального предприятия, а в акции управляющей компании, уровень капитализации которой совершенно иной, чем у реального системообразующего предприятия, – холодно блестя стеклами модных очков, вещал юрист.
– Таким образом, можно лишить мешающих нам партнеров их неоправданно высоких прибылей, – сказал Фридрих Янович.
– Кинуть, обмануть нах, – подтвердил свое понимание, присутствующий здесь же в кабинете Фридриха Яновича Вова Кобелев – член Совета от группы "тюменских".
– Это только на всякий случай, – сказал Фридрих Янович, – на случай форс-мажора, так сказать.
– Если не удастся заручиться уверенностью, – кивнул юрист.
– А то сами же установили равновесие между темными и светлыми, как в романе Лукьяненко, сами же голосовали за конец войны, когда надоело, как в девяностом году что ни неделя, то похороны, а теперь сами же готовы этот баланс нарушить, – покачав головой, сказал Фридрих Янович, – как вы думаете, Владимир Павлович? – Фридрих Янович поглядел на Сухинина и все, включая и полу-бандита Вову Кобелева, и немигающий очкастый шустрец юрист, тоже поглядели на него.
Сухинин все сразу понял.
С получением германского кредита, с вливанием новых совладельцев, предприятие переоформится, и тогда возможен тихий юридический вариант отъема денег и недвижимости. Тогда может получиться, что у Пузачёва, Митрохина, Бакланова и Сухинина будут акции не Альфа-Газ, а акции управляющей компании, у которой в управлении были акции Альфа- Газ…
– Хитро! – усмехнулся Сухинин.
– На том стоим, – скромно улыбнулся юрист.
Когда выйдя из представительства филиала Райн-гельт -газ интернациональ, Сухинин сел на заднее сиденье "майбаха", он закрыл глаза и принялся мечтать.
"And I went into the dream" – улыбнулся Сухинин, припоминая строчку из песни "Day in the Life*" с альбома "Сержант Пепер".
Он любил мечтать.
Мечты, порою, были даже большей частью его жизни, чем реальность.
У него не было семьи, но у него были мечты о ней.
У него не было Вероники, но были мечты о ней.
У него не было Виктории Сергеевны, но были мечты о ней.
В его жизни не было справедливости, но у него были мечты о справедливости.
Dream, when you're feeling blue
Dream, that's the thing to do Just watch the smoke rings rise in the air You'll find your share of memories there So dream when the day is through Dream, and they might come true Things never are as bad as they seem So dream, dream, dream** Голосом Ринго Стара повторял он в своей голове слова популярной английской песни… **Сноска: (Мечтай, мечтай, когда тебе грустно Мечтай, – вот чем надо тебе заниматься Пускай колечки сигаретного дыма И делись с ними своими мечтами Мечтай, когда день идет к концу Мечтай, и мечты сбудутся Дела не так уж совсем плохи, как кажутся Поэтому, мечтай!) *"Day in the Life" – "Один день жизни" – известнейшая композиция Биттлз с одиозного альбома "Клуб Сержанта Пеппера".
Сперва, покуда "майбах" выруливал с Малой Дмитровки на Пушкинскую площадь и потом, дождавшись стрелки, сделал левый поворот на Тверскую, Сухинин помечтал немного о справедливости. В этой его мечте, подвласный ему Верховный трибунал, приговорил Вову Кобелева, Фридриха Яновича и юриста к смертной казни через повешение. Приговор должен был привестись в исполнение прямо на Красной площади, где для этой цели возле Лобного места должны были построить виселицу.
– Интересно, юрист, когда его повесят, тоже эрегируется и эякулирует? – не раскрывая глаз, хмыкнул Сухинин.
А потом, покуда "майбах" лихо поворачивал на Охотный ряд, а потом, разогнавшись, выруливал с площади Дзержинского к Старой площади, Сухинин принялся мечтать о Веронике.
Он увезет ее из этого города. Ведь живут же люди и в Тюмени, и в Томске, и в Тобольске. И живут ничуть не худшей, а то и даже лучшей жизнью, чем москвичи. По-крайней мере не стоят в пробках часами и не дышат этой гадостью, что летит зимой из под колес, которую Лужков называет антиреагентом и от которой из организма испаряются последние воспоминания о юношеской потенции.
А что в самом деле?
Разве уровень и качество жизни измеряются количеством норма-часов проведенных в автомобильной пробке? И чтобы стоя в этой пробке из окна авто непременно бы был виден или Большой Каменный мост через Москва-реку, или была видна высотка Университета на Ленинских горах? Если так, тогда – да! Тогда именно жизнь в Москве-матушке, это стопроцентно качественная жизнь с качественным стоянием в пробках под слушание радио Эха Москвы и её картавыми пиздоболами. Но ведь, наверное все-же не в этом истинное качество жизни? После окончания горного Сухинину много довелось помотаться по российской глубинке. Ямало-Ненецкий, Якутский округа. Алтайский край, Ее величество Тюмень-столица деревень! Хотя, побывали бы вы в Тюмени теперь! Нынче побывали бы! Особняки у специалистов работающих в газовой и нефтяной отраслях, не хуже, а то и побогаче чем у иных московских. А когда живешь со своей отрадой в высоком тему… То какая тебе разница, какой у тебя из окошка вид – на Воробьевы ли горы, как у Митрохина в его таун-хаузе, или на берега реки Туры, как из окна трёхэтажного теремка Вовы Кобелева…
Сухининское сознание сделало переключение программ, и он вспомнил, как прошлое лето они с Пузачевым и Митрохиным летали в Тюмень поздравлять Вову Кобелева с юбилеем. Пузачев взял с собой и Веронику. Вот тогда Вероника и сказала, что кабы могла бросить всё… Она, наверное, под этим всем имела тогда ввиду Пузачева и его одиннадцать процентов момонны, вобщем, она сказала, что тогда жила бы она в таком городке, где из окон спальни на третьем этаже собственного особняка, видно природу, нетронутую Лужковым и Церетели.
Но Пузачев до конца своих дней служил момонне. Вернее ее одиннадцати процентам.
И мучил бедную Веронику. И изводил ее. А она несчастная всею своею девственно-трепетной душою томилась и страдала от этого Пузачевского служения и хотела на волю, на природу, подальше от Москвы – пожирательницы душ.
– Я бы ее увез из Москвы, – вздрогнув от резкого торможения их авто, подумал Сухинин, – Москва душу сушит, а мы бы с Вероникой ходили вместе на охоту, я бы служил там в региональном управлении компании, Вероника бы детей воспитывала, а на рыбалках, а на шашлыках…
И Сухинин сам же тут же хмыкнул, хмыкнул с сомнением, представляя самому себе некоего внутреннего оппонента, – увёз бы он ее в Тюмень, а там эти некультурные бандитские сальные рожи вроде Вовы Кобелева, где Вова Кобелев и его вульгарная а-ля Маша Распутина жонка являют собой этакую городскую элиту… Хорош бы я был там в такой компании. Нет, уж лучше Митрохин с Баклановым. И никуда из этой Москвы не денешься, такова планида.
***
Вероника сама позвонила ему.
– Можешь приехать?
– А ты где? – прикрывая трубку ладошкой и озираясь, нет ли поблизости кого из людей Митрохина, переспросил Сухинин.
Вообще то был самый разгар рабочего дня и вообще Митрохин мог запросто вызвать к себе на совещание.
– Я в салоне на Тверской, знаешь, рядом с площадью Маяковского, между Пушкинской и Садовым кольцом.
– По левой или по правой стороне? – спросил Сухинин, уже прикидывая, как самому ехать с Наметкина до Тверской. Самому, потому что не хотел светить это свидание.
Шофер явно докладывает обо всем начальнику безопасности, а тот Митрохину.
– По той стороне, где старая гостиница Минск, – не сразу сообразила Вероника.
Подъезжая на своей "ауди", думая куда припарковаться, так как весь крайний ряд был уже полностью забит, и даже во втором ряду здесь и там стояли брошенные "лексусы" и "инфинити", он заметил ее машину.
– Здесь, голубушка, – впритык, бампер к бамперу паркуя свой "ауди" к ее "лендкрузеру", отметил Сухинин.
Салон здесь присутствовал. А рядом с салоном было и заведение.
– Я в кафе, – сказал Сухинин в трубочку, – когда ноготки докрасишь, перейди в соседнюю дверь, я тут столик у окна занял.
Ему принесли вазочку свежей голубики, чайничек зеленого чаю с жасмином и польский штрудель. Она вышла только через пол-часа. Голубику Сухинин уже съел, да и в чай ему уже дважды доливали кипятку, Сухинин не любил свежую заварку.
От выпитого зеленого чаю у него вспотела спина и ему стало зябко.
– Кондиционер у них тут наяривает, так легко и пневмонию схватить, – посетовал он присевшей напротив Веронике на здешний сервис.
– А я в Москве вообще в перманентном состоянии непроходящего бронхита, – сделав недовольную гримаску, алаверды пожаловалась Вероника, – только когда на море выбираюсь, перестаю кашлять.
– Так и живи тогда там, – пожав плечами, сказал Сухинин, – что тебе Митрохин виллу в Ницце не купит что ли?
– А при чем здесь Митрохин? – брезгливо поджала губки Вероника, – мне Пузачев оставил, – и порывшись в ридикюле, и достав визитку, добавила, – вилла Помпадур, рю де Франсуа Роз, Кот д' Азюр Франция.
– Круто, – буркнул Сухинин.
– А ты со мной поехать не хочешь? – изогнувшись, чтобы заглянуть Сухинину в глаза, спросила Вероника.
– А как же Митрохин? А как же сорок дней? – ничего не придумав лучше, спросил Сухинин.
– Я же тебе предлагаю, а не Митрохину, дурачок, – ласково пропела Вероника и ее легкие пальчики легли ему на рукав.
– Это тебе не Бакланов ли посоветовал? – угрюмо глядя мимо Вероники в проход, спросил Сухинин.
– Все ты умеешь испортить, – сказала Вероника и вздохнув, решительно поднялась и направилась к выходу.
– Вероника! – крикнул Сухинин.
Он выбежал, но она уже сидела в своем "лендкрузере", запершись на электрические замки.
Большая черная машина задрожала от заведенных под капотом лошадиных сил.
– Вероника! – снова крикнул Сухинин.
Она поглядела в зеркальце заднего вида, включила мигалку поворотника и отпустила тормоз.
– Вот дурак! – в сердцах сказал Сухинин вслед отъехавшему "Лендкрузеру", – вот дурак.
***
– На той неделе меня не будет, – объявил Митрохин в конце совещания.
– Они с Вероникой улетают в Ниццу, – шепотом пояснил Бакланов.
– Меня это нисколько не волнует, – надувшись, заявил Сухинин.
– Ну и идиот, – подвел итог Бакланов, – был дураком, дураком и помрешь.
И не дождавшись ответной реплики, Бакланов еще и добавил, – когда хоронить тебя будем, на поминках так и скажу, что страна и Газпром потеряли первостатейного патентованного дурака.
Однако, дуракам везет.
И еще одно обстоятельство – человек предполагает, а иные силы – располагают.
В конце недели Митрохин заболел гепатитом.
– Андрюшка, Бакланыч дорогой, ты должен меня свезти, друг ты или портянка! – верещала Вероника в трубку. А Бакланов специально включил телефон на громкий режим конференции, чтобы и Сухинину было слышно.
– Андрюшка, мне одной лететь не с руки, давай, сопровождай меня как вдову, а ты как друг семьи, – кричала Вероника на том конце эфира.
– Она пьяная в сисю, – выразительно пощелкав себя по кадыку, шепотом сказал Бакланов Сухинину и уже громко, для Вероники крикнул, – ну, если ты не против, я еще и Вовку Сухинина тогда возьму, не возражаешь?
На том конце возникла пауза.
У Вероники что-то там упало, она закашлялась и потом пробурчала, – я против групповухи, но Вова у нас монах, так что бери и этого святошу, комната для него найдется.
Сухинин покраснел до корней волос.
– Ну вот, а ты боялся, – облегченно расхохотавшись, воскликнул Бакланов, – само собой все устроилось. Я же говорил, любит она тебя.
И сердце вновь согласилось принять благостную ложь.
Потому что сердце так устроено.
Глава 4
Букет цветов из Ниццы прислал ты мне.
***
Двери закрываются, следующая станция Рижская.
Сегодня его нет. И я скучаю. Нет, не скучаю, просто уже привыкла, что он ездит в этом вагоне. А привычка – вторая натура. А я то… Боже, себя не узнаю! Ехать на метро, а я духи, самые свои лучшие, что для Большого зала филармонии и для любимого театра Ленком попрыскала. Это для этого обжимальщика своего. Чтобы ему приятнее было о попку мою отираться. А он, жук такой и не пришел. Может, проспал?
Или заболел? Лежит там теперь, гриппует, а ему жена в аптеку бегает. Или не жена.
Нет у него жены. Но дети взрослые есть. Он позвонил своей дочери, ей, наверное уже лет двадцать пять, она живет с гражданским мужем на съемной квартире, и работает в банке. Он позвонил, мол заболел я доченька, приедь ко мне, навести папочку. А у самого комплекс плохого папаши. Вспомнил, как ушел от ее матери, как бросил их, когда ей было двенадцать. Или десять. Ушел и… Нет, он им наверняка квартиру оставил, и дачу. А сам с одним только чемоданом ушел. И еще всегда на все дни рождения дочки подарки ей дорогие присылал. Такой вот он.
Хороший.
Двери закрываются, следующая Проспект Мира.
А вдруг, а вдруг дочка сама сейчас не в Москве, а где-нибудь заграницей. В Турции или в Эмиратах. Почему в Турции? Потому, наверное, потому что сама туда уже второй год хочу, да все денег не собрать. Вобщем, лежит он один-одинешинек.
Температура под сорок, бронхит, он от кашля аж бардовым цветом наливается, глаза из орбит, а в молочный за молоком ему и сходить некому. И вот он звонит старой своей брошенной жене. Приезжай, помоги… Совсем я дура обалдела вконец. Бред какой-то. Сейчас на Проспекте Мира выйду, свежего воздуха глотну, а то от кислородного голодания мозги совершенно набекрень. …
Вот, жалость то какая! С одной стороны хорошо, что машину из ремонта получил, а с другой стороны, жалко, что с той женщиной в метро больше не увижусь. Привык мечтать о ней уже. А привычка – вторая натура.
Стою в пробке. Справа пространство освободилось, вырулить что-ли в правый ряд?
Там вроде как побыстрее движутся… Нет, не успел. Гады, никогда никто у нас никого не пускает. Пускают только если пугнуть, но для этого необходимо иметь большой страшный автомобиль на подобие немецкого танка "тигр". Для роли танка "тигр" на наших дорогах годится "хаммер" или, на худой конец "лэндкрузер". А на моём "ланцере" разве кого испугаешь? Только разве если уж очень пугливую женщину на "жигулях".
Эх, где же моя давешная женщина из метро?
Как бы было хорошо везти её теперь на работу. Сиделя бы она сбоку от меня, дремала бы под болтовню Доренки с Пикуленкой, а я бы любовался бы ею…
А знаете что!
Завтра буду ждать ее в Свиблово. Она ведь там садится? В девять тридцать? Вот и буду там ее ждать возле входа… Караулить буду.
И подвезу.
А что?
***
Лететь решили не сразу в Ниццу, а сперва до Парижа, а оттуда уже поездом Тэ-Жэ-Ве на юг Франции в Марсель, там взять машину и до Ниццы вдоль берега моря. Не могут наши женщины без Парижа.
В "Лютеции" еще из Москвы для них были заказаны три номера. Двухкомнатные апортаменты Вероники в бельэтаже оказались самыми парижскими по духу, даже с балконом, выходящим на Шонс Элисэ, и для Сухинина с Баклановым нашлись два одноместных – поскромнее на третьем этаже (по-французской системе исчисления – на втором) без балкона и с окнами на боковую рю де Франсуа Премьер.
– Что можете посоветовать? – спросил Бакланов лощеного ресепшиониста.
Все переговоры с персоналом взял на себя Андрюха. С его американским паспортом и беглым английским языком, это было проще. Новых богатых русских тут во Франции не очень то любили.
– В зале Берси, это в Берси-Виляж, сегодня концерт Джеффа Линна, у меня есть билеты для вас, – улыбнулся ресепшионист.
На его французский манер имя Джефф свучало как "Геоф". Впрочем, как и Ричард Гир в его прононсе слышался как "Ришар Жир", когда он посоветовал сходить на Шонс Элиссе в киношку на новый американский боевик с "Жир Ришар" и с "Жанифэр".
Рисепшионисту наверное казалось, что богатому американцу с голландской фамилией "Бак-Ланнофф" было бы приятно здесь в Париже посмотреть именно американскую картину.
– Спроси его, где самые дорогие магазины, – из своего кресла в холле по русски крикнула Вероника.
– Самые лучшие магазины для мадам на улице Риволи – "фёр", "бижу", этсетера, этсетера, – со сладкой улыбкой промурлыкал рисепшионист.
Заказанное такси ждали буквально минуту.
– Это чисто ваш русский выпендреж покупать на Риволи, – обратясь к Веронике в пол-оборота с переднего сиденья Мерседеса выговаривал Андрюха, – в Карефуре в Дефансе или в том же Берси-Вилаж ты купишь теже тряпочки и "бижу" вдвое дешевле.
– А ты уже не русский! – патетически воскликнула Вероника, – и пяти лет не прошло, как в Америку уехал, уже стал стопроцентным евреем с Брайтон Бич.
– Я живу в районе Сентрал Парк, – обидевшись буркнул Бакланов, – смешать Сентрал Парк с Брайтон Бич это все равно как перепутать Рублевку и Свиблово.
Сухинин сидя рядом с Вероникой и вдыхая ее ароматы, молчал в тряпочку.
Он был словно в трансе.
– А поехали сегодня ночью сперва в Максим, а потом в Мулин Руж! – в качестве акта примирения предложила Вероника.
– А как же Геоф Лиин? – за Бакланова нарушил тягостное молчание Сухинин.
– Плевать на этого Линна, – своей легонькой ладошкой махнула Вероника, – что мы не русские что ли! Вот пускай Бакланов на него и идет.
– Ага, на все три места разлягусь там, покуда вы в Максиме будете расстегаи, икру и гурьевскую кашу кушать, – все еще не оборачиваясь, прошипел Бакланов.
– Поужинаем у Максима, а потом в Лидо и в Мулин Руж, – примирительно дотронувшись до андрюхиного плеча сказала Вероника.
– И чего вам бабам сдались эти Лидо с Мулин Ружем! – воскликнул Бакланов, – такой местечковый моветон, все рассчитано на дураков-япошек и на таких вот вроде вас, на русских с даровым баблом.
– А сам то кто? – снова задиристо вскинулась Вероника, – без году неделя американец.
– А я помню, фильм такой забавный был в советское время, Пашка-американец, – снова возник Сухинин, – там наш советский паренек пожил чуток в Америке и вернулся социализм строить.
Сухинин млел, локтем и чутким к теплу плечом чувствуя волны инфракрасного и ультрафиолетового излучения, исходившие от тела Вероники.
Он не дотрагивался, но знал, что бок и живот ее восхитительно податливы и свежи.
– Смотрел я эту советскую херню, – хмыкнул Бакланов, – никогда в России не умели делать кино и не научатся никогда.
– А как же Эйзенштейн? – возмутилась Вероника, – твои голливудские евреи все у Эйзенштейна учились.
Сухинин не слушал, что отвечал Веронике Бакланов, Сухинин закрыл глаза и впал в нирвану, правым плечом ощущая потоки ультрафиолета, исходившие от низа живота Вероники.
Кстати…
Он никогда не видел ее груди.