На девять дней Сухинин решил приехать за час до назначенного, чтобы никто не помешал бы объясниться с Вероникой. Не хорошо приезжать раньше времени, более прилично – опоздать, но иной возможности оказаться с Вероникой наедине Сухинин придумать не мог. А робким и безнадежно влюбленным так трудно создать естественные условия для объяснений! Они ведь не могут, как простые люди сказать объекту о своих возвышенных чувствах, – давай отойдем на лестницу или на кухню на пять минуток, чтобы нам никто не мешал… Это только тупые идиоты могут объясниться на лестнице или на кухне за пять минут, а робкому и безнадежно влюбленному нужны такие условия для объяснений в чувствах, какие не создает даже роддомовский инкубатор для недоношенных.
Итак, он надел тёмный костюм в полосочку, который по его мнению стройнил, черную шелковую рубашку, к которой не был нужен галстук… И еще он купил сорок одну черную розу. Еще вчера заказал такой букет в цветочном на Арбате.
Букет еле-еле поместился на заднем сиденье.
– Через Ясенево рванем? – спросил шофер.
– А как ты иначе с Наметкина на Калужское поедешь? – переспросил усевшийся спереди Сухинин.
– Там на внешней стороне МКАД пробка сейчас, – вздохнул шофер.
– Вертолёта нимае, – развел руками Сухинин.
Вероника была не в черном. На ней было узкое синее шерстяное платье, которое ей очень шло. И к ее длинным светло-русым волосам, и особенно к ее дивно голубым глазам.
– Розы? – улыбнулась Вероника, и едва коснувшись носиком крайней в букете, грациозным движением отодвинула цветы.
– Ты так рано? – удивилась она.
– На дороге пробки, я решил перестраховаться, – соврал Сухинин и добавил для убедительности, – на похороны то я едва не опоздал.
– Ах, да, верно, – сжав кулачки под грудью, вздохнула Вероника, – ну что же, поднимемся в гостиную, выпьем по чашке кофе, – предложила она.
Сухинин глядел на нее и раздумывал, пытаясь отгадать, рада она или наоборот раздосадована столь ранним его приездом сюда в дом на реке Десне? В дом, по которому еще летал дух Игоря Пузачёва.
– Водки хочешь? – спросила Вероника, когда они поднялись в малую гостиную.
Сухинин пару раз бывал здесь и знал, что есть еще и большая малахитовая гостиная и турецкая кальянная, и библиотека-курительная с прекрасным видом из окна на излучину Десны и на широкий плес, что открывался за изгибом реки.
– Нет, не хочу, – как можно мягче отказался Сухинин, – если только ты сама будешь.
Вероника не ответила.
Как-то очень естественно упала вдруг в кресло. Не села, не плюхнулась, а просто упала всем телом, всей спиной в большое мохнатое кресло возле камина.
"Наверное, это тренированный и отрепетированный жест", – подумал Сухинин. И ревниво представил себе, как Игорь Пузачёв подходил к ней сзади, как простирал руки, как накладывал свои ладони ей на грудь.
– Знаешь, Митрохин спросил меня, что я собираюсь делать с акциями? – не то, интересуясь мнением Сухинина, не то, просто делясь с ним, сказала Вероника.
– Акциями? – переспросил Сухинин.
– Ну да, акциями, что у Игоря, – пояснила Вероника.
– Да, у него ведь одиннадцать процентов, – кивнул Сухинин.
– Ну, так я сказала, что я не знаю, – пожав плечиками, сказала Вероника, – потом если мне вступать по закону в наследование, то это не раньше, чем через полгода.
И тут Сухинина словно током прошибло.
Мама родная, как же он раньше то не сообразил, ведь грядет Совет учредителей и заключение договора с немецкой фирмой Райн-Гельт-Гас-Интернациональ…А ведь и совет директоров и заключение договора не рассчитывали на смерть Игоря, это форс-мажор.
– Митрохин сказал, что для успешного подписания договора, им нужны гарантии, что Игоревы акции останутся в контролируемом советом пуле, – сказала Вероника.
– И, – выдохнул Сухинин.
– И предложил мне объединить с ним то, что я получаю по наследству, – тихо сказала Вероника.
– Это как? – недоуменно, спросил Сухинин.
– Пожениться, – просто ответила Вероника.
– Но ведь он…
– Это не проблема, ты же понимаешь, – нараспев протянула Вероника.
И сердце забилось неровно,
И с горечью вымолвил я:
– Прощай, Вероника Петровна, -
Неспетая песня моя!
В шесть приехал Митрохин, и с ним больше половины ожидавшихся гостей.
– А жалко, что Андрюхи Бакланова нет, – посетовал Митрохин, свойски на бандитско-православный манер целуясь с вновь-вошедшими.
С Сухининым они тоже расцеловались.
"Judas, Must You betray me with the kiss?"* – вспомнилось Сухинину, когда их с Митрохиным щеки трижды соприкоснулись.
– Да, Андрюха сейчас в Америке.
– А что слышно про него?
– Вроде как упакован, фирма, бизнес, розовый кадиллак.
– А ведь был комсомольским заводилой.
– Комсомольским главарём.
– Комсомолистом.
– А помните, мы один раз напились, на третьем или на четвертом курсе, напились в комнате, которая была за профкомом закреплена, мы там обычно газету факультетскую рисовали и перед факультетскими вечерами самодеятельность репетировали.
– Ага, помню, это на третьем курсе было зимой после каникул.
– Точно, мы все напились, а Игорёха Пузачёв сел за пианино и стал петь куплеты:
"пароход плывёт, прямо к пристани, будем рыб кормить коммунистами, а пароход плывет а дым все кольцами, а будем рыб кормить комсомольцами". И тогда Андрюха Бакланов ворвался, красный весь, аж налился от злости, и как заорет, – вы, что себе позволяете, да вас всех не только из комсомола, вас всех из института… * Judas, Must You betray me with the kiss – строчка из знаменитой рок-оперы Ллойда-Вебера "Иисус Христос – Суперзвезда" (Иуда, неужели ты должен предать меня через поцелуй?) – Точно, было такое, Андрюха наш по комсомольской линии пошел, а гляди-ка, первым в Америку умотал!
Очевидно позабыв о скорбном поводе встречи, гости оживились, у них по-молодому заблестели глаза, все вновь ощутили себя там, на третьем курсе Горного института, когда можно было всё. И курить натощак, и пить портвейн не закусывая, и не думать о последствиях обострения язвы.
Сухинин тоже вспомнил этот случай с пианино в профкоме, но память повела его по другим коридорам ассоциаций, вспоминая как пьяные и осмелевшие щенячьей смелостью глупых третьекурсников, что, едва сдав зимнюю сессию, возомнили себя ветеранами, которым уже все можно, они не понимали, что им еще ничего нельзя, а вот Андрюха Бакланов понимал. И Игорь Пузачёв тоже быстрее всех понял. Кстати, не тогда ли в ту сессию он перевелся на экономический?
Вошла Вероника. Она не переодевалась, но в её облике появилось что-то новое. Ах, да, она прибрала волосы черной ленточкой! Все-таки дань трауру. Подчеркнуто-важная дань, выраженная в тонкой детали. На поминках она была вся в черном, на девять дней у нее лишь черная ленточка в волосах, а на сорок дней… Если бы Сухинин имел возможность безнаказанно острить вслух, он бы расфантазировался и предположил бы, что на сорок дней из черного на Веронике остались бы только трусики…
Ревниво Сухинин снова заметил, что Митрохин ведет себя совершенно по-хозяйски, чувствуя себя при вдове этаким уже привычным распорядителем бала. Как быстро он вошел однако во вкус! Que fair?* Экстраполировать свою перманентную ревность на Митрохина? И ждать, когда его тоже Кондрашка хватит, как и Пузачёва? Но этак никакого здоровья в организме не хватит, если ревновать Веронику ко всем своим друзьям и знакомым!
А Вероника тоже хороша! Как она мягко подчиняется любому сильному мужчине!
Вернее любому наглому мужчине. Мягкая податливая красота в гармонии с жизнеутверждающим весёлым нахальством.
Сухинин на секунду задумался, – а что мешало ему самому быть с нею нахалом? Вот даже и сегодня, он приехал за час до приезда гостей. И у него был целый час.
Господи, да Казанове или Дон Жуану было бы и пяти минут достаточно, чтобы взять да и повалить эту податливую мягкую женщину, да хоть бы и в то мохнатое кресло что возле камина в малой малахитовой гостиной. Сухинин тут же явственно вспомнил, как она давеча красиво упала в то самое кресло. Ну почему он тогда же не упал туда вслед за нею? На неё? Разве бы она отказала? Разве бы она оттолкнула его? А он принялся сопли жевать, да разговаривать с ней о всякой ерунде! Talk is cheap*.
Paroles, paroles, paroles**… Женщины ценят поступки и любят способных к активным действиям.
Да… Беда Сухинина была еще и в том, что он безо всякой подушки и безо всякого плеча мог сам себе объяснить, в чем он не прав. Этакое нео-горе от ума.
Que fair? – что делать? (фр.) Talk is cheap*. – разговоры ничего не стоят (англ.) Paroles, paroles, paroles** – слова, слова, слова (фр.) (знаменитая песня Далиды) Вероника пригласила гостей в столовую. Точно! Митрохин снова во главе стола и вдова даже как-то с краешку при нем. Как скромная восточная супруга полу – просвещенного восточного тирана.
А ведь именно Андрюха Бакланов привел Веронику в их компанию. И не уедь он в свою Америку, может теперь бы его хоронили и по нему бы справляли девять дней…
Стоп-стоп-стоп! Что за шизофрения такая… Это получается, что Сухининская ревность уже настолько реализуется в экстраполяции, что он – Сухинин начинает просто элементарно бредить. Что же, если следовать этому бреду, то Пузачёв помер оттого, что Сухинин ревновал?
– Сухинин, ты чего набычился? Давай ухаживай за дамами, не сиди, – крикнул Митрохин.
– Да тут про Андрюху стали вспоминать, – Сухинин смущенно улыбнулся и заговорил таким тоном, будто оправдывался за свой набыченный вид, – про Андрюху тут заговорили, а я вспомнил, что это он Веронику в компанию привел.
– Точно, так и было, – кивнул Митрохин.
Вероника поглядела на Митрохина снизу вверх, как смотрят на своих повелителей, распоряжающихся и телом и душой.
Вероника точно из тех женщин, что может принадлежать только вся. Не разделяясь на духовное и телесное. Только вся. Наверное, потому, что душа в ней очень слабая.
– Точно, мы тогда все стали каратекой заниматься, – весело, с руки зажевывая водку маслинами и, плюя косточки себе в ладонь, поддержал Митрохин понравившуюся ему тему, – причем даже Сухинин с нами пошел тогда заниматься.
Это "даже Сухинин" больно резануло, было в этом слове "даже" некая унижающая Сухининское самолюбие снисходительность, исходящая от Митрохинского превосходства. Сухинин потупил взгляд и задвинулся.
– Помню, вышли мы с тренировки и Андрюха Бакланов пошел к метро Веронику встречать, а мобильников тогда не было, а мы опаздывали, и Андрюха как-то переживал, ну а нам интересно было, что за девушка у Бакланова и пошли все вместе смотреть.
Вероника сидела и слушала совершенно безучастно. Не радовалась и не сопереживала.
Украдкой поглядывая на нее, Сухинин подумал, что характер ее безучастности сродни равнодушию переходящего кубка или переходящего знамени. Ведь кубок УЕФА он же не влюблён в Реал или в Селтик. Он простоит год в офисе клуба, а потом другой год будет так же стоять в офисе другого клуба. Его дело – стоять и быть красивым. Так и Вероника. Её дело стоять… Нет – её дело сидеть тихо подле значимого говорливого мужа, которому все с почтением внимают, а ночью – её дело лежать под ним. И потом тихо лежать рядом с ним. С важным, респектабельным, уважаемым и богатым. Ведь кубок УЕФА тоже не на помойке найден и не станет стоять в шкафу в какой-нибудь заштатной конторе третьеразрядного любительского клуба. Так и Вероника.
– А Игорёшка Пузачёв, земля ему, кстати, пухом и вечная память, он ведь отбил Веронику у Андрюхи.
– Не сразу.
– Ну, не помню, по-моему, сразу.
– Нет, они с Игорьком на той поездке, когда мы все на майские на пароходе поплыли сошлись.
– Нет, раньше.
– Давай Сухинина спросим, он всегда к Веронике неровно дышал, он должен всё помнить, эй, Сухинин, не сиди как в воду опущенный, скажи, когда Вероника с Пузачёвым сошлись?
А Вероника что? Совсем как бесчувственная кукла что ли? Сухинин зло поглядел на нее, она тоже стрельнула в него ресницами, не улыбнулась, но вдруг поднялась, держа рюмку и обведя присутствующих, сказала, – давайте выпьем за друзей Игорька, пусть ему там где он сейчас будет приятно, что вы тут все собрались.
– Правильно.
– Давайте.
– Пусть ему там будет.
И снова надо уезжать.
И снова не объяснился.
А вот Митрохин остаётся. Неужели они с ним уже снюхались?
Прав был Андрюха Бакланов, что Сухинин будет ревновать ее ко всем друзьям.
Хм! Каратекой они вместе занимались! И даже Сухинин с ними занимался… А вот если киллера нанять на вас, так никакая каратека вас не спасёт. Сухинин откинулся на подушках заднего дивана просторного корпоративного "ауди" и решил предаться сладким мечтаниям. Сладкие мечты успокаивали душу, но не выгоняли едкую желчь. Вот помрет Митрохин и тогда Сухинин уже точно объяснится с Вероникой. Сухинин стал думать, какой смертью Митрохину было бы лучше всего умереть? Разбиться в автокатастрофе? Да он и не ездит сам за рулем, а в лимузине с шофером разбиться это маловероятно. Разбиться в самолёте? Что-то как то это банально и без выдумки. Не достойно его Сухининской ревности. Умрёт от неожиданно обнаружившегося рака? Так от этого в одночасье вроде как теперь не помирают, а у нас на фирме еще раз в пол-года обязательная диспансеризация со всеми этими рентгенами, УЗИ и магнито-резонансными томографиями. Если и найдут, то на ранней стадии, и тогда он лечиться начнет, год химеотерапии где-нибудь в Израиле и она обязательно за ним туда потащится, нет, не подходит к нему смерть от рака. Инфаркт или инсульт? При его-то розовых щёчках? Он бегает по утрам и голодает по системе йогов, никаких инсультов – холестерин в норме как у Индиры Ганди. Разве что подавится? Вон как давеча с руки маслины жрал! Или с лестницы упадет – шею сломает…
Внезапно зазвонил телефон. Причем, не мобильный в кармане, а телефон в салоне машины. Шофер вопросительно глянул на Сухинина, – взять трубку? Сухинин взял сам.
Звонил Митрохин. Вот сука – лёгок на помине, сто лет жить будет теперь.
– Сухинин, ты чего уехал, а доверенность забыл, как ты завтра без доверенности в банк поедешь?
И точно, они же договаривались, что Митрохин привезет на банкет документы для банка и Сухинин их заберет, чтобы не заезжая утром на Намёткина, назавтра сразу к десяти в банк на Балчуг.
– Разворачивай, – приказал Сухинин водителю, – документы забыли.
Назад ехали быстрее. Сухинин и помечтать толком не успел, как доехали.
В холле, задуманном архитекторами и как вестибюль, и как гостиная типа американской sittin' room, его встретили Митрохин с хозяйкой дома. Ревнивым взглядом Сухинин оглядел, какие перемены произошли в туалете Вероники, не раздевали ли её тут без него, не успели ли они с Митрохиным уже перепихнуться по-быстрому?
Вроде не успели, хотя Вероника такая вечно томная, такая заторможено расслабленная. По ней хрен чего поймешь. Она всегда такая, как будто её только-только оттрахали.
– Может посидишь с нами? – спросила Вероника, – выпей вермута.
Ничего себе! "Посидишь с нами"… Она говорит о себе и о Митрохине как говорят о супружеской паре. "Вы останетесь у нас"? "Сегодня мы не принимаем"… Или наоборот, "Сегодня мы принимаем"…
– Посижу, – буркнул Сухинин. Он решил, что будет вредным.
– Слушай, а где твоя Римма? – поинтересовался Сухинин, – чего ты ее дома то оставил? Она часом не больна?
– Нет, Римма здорова, – спокойно ответил Митрохин, – она с детьми сидит, занимается, чего ей по поминкам разъезжать?
– А она тебя не ревнует? – спросил Сухинин.
Вероника сидела тихо неслышно дыша на свой бокал. "Кукла наследника Тутти", – подумал Сухинин.
– У нас с ней разногласий не бывает, сплошной консенсус, – улыбнулся Митрохин и вдруг присев на подлокотник кресла, в котором обитала Вероника, этак по свойски положил свою руку ей на плечо.
– Ну, я, наверное, все-же поеду, – сказал Сухинин, ставя на стекло столешницы свой недопитый вермут, – завтра рано в банк.
– Ну, поезжай, – согласился Митрохин.
– Проводишь до машины?
– Провожу.
Пока шли Сухинина начала бить легкая дрожь от тех слов, которые он теперь задумал Митрохину сказать.
– Ты что? Ты с ней любовь что ли крутишь? – слегка заикаясь, спросил Сухинин, когда они вышли на крыльцо.
– А ты что? Её душеприказчик или классная воспитательница? – самодовольно пожевывая зубочистку, с вызовом ответил Митрохин, – чего ты о её нравственности радеешь?
– Ты, ты к её деньгам подбираешься, тебе ведь не она нужна! – с какой то желчной горькой досадой выговорил Сухинин.
– Да она и сама ничего, – хмыкнул Митрохин, – или ты иного мнения? – и Митрохин тут слегка как бы шутя ткнул Сухинина в живот.
– Ты подлец, – выдохнул Сухинин.
– Я что? – тихо наклонив голову набок переспросил Митрохин.
– Я? Я ничего, – испуганно отрёкся Сухинин.
– Ладно, не ссы! – хохотнул Митрохин, – поделим. Мне акции – тебе баба. Только не сразу, сперва я попользуюсь, пока ей того охота.
Сухинин ехал и твердил как твердят мантру. Я дерьмо, я дерьмо, я дерьмо… Хари Кришна, хари-рама.
А Вероника не делится? Или она делится?
Атом не делим.
Электрон неисчерпаем.
Ревность и труд, глупость и труд – всё перетрут.
Без праци – не бенджо коляци*. * Без труда не будет и калача (искаженное польск.)
Глава 2
Влюбленному и пьяному – море по колено.
Алексеевская. Следующая Рижская. Через одну мне выходить и пересаживаться. Даже не выходить, а вылезать. Как в старом анекдоте про то, как интеллигент пытался познакомиться в метро с приезжей. Я не выхожу, я слажу. Рядом стоят два здоровенных студента. Хотя понятие "стоять рядом" в нашем московском метро теряет первоначальный смысл. Мы не стоим рядом, мы испытываем взаимодиффузию, мы проникаем друг в друга две-три станции, два три перегона живя в симбиотическом единении, как лиана в жарком бразильском лесу оплетает какую-нибудь там секвойю или баобаб. Так и эти студенты буквально обвились вокруг меня, если можно двум огромным обвиться вокруг маленькой и хрупкой. Стоят, повисли на мне и громко рогочут. Причем, мало того, что обвили меня, повисли на мне, так еще и рогочут громче стука колес. Сейчас поздняя осень, почти зима, а окна почему-то опущены и грохот в вагоне неимоверный. И эти еще орут – хохочут. Причем, я даже пыталась было прислушаться, о чем они там общаются. И ничего не поняла – просто хохочут и рогочут своими молодыми басами. Скажут какую-то ерунду, и давай роготать. Идиоты.
Что за поколение? Проводочки наушничков в ушах, колечки в проколотых мочках, и все рогочут. Кретины. Что из них вырастет? Все в менеджеры пойдут? Будут миром управлять? И что это за мир такой тогда будет? Рижская, следующая Площадь мира.
Надо протискиваться. Опять меня всю кто-то облапал. Извращенцы. Надо что-ли пойти на курсы вождения записаться, да узнать про автокредит. Пикуленко вон по Эху Москвы говорил, что можно очень недорогую иномарку теперь купить. Это же просто невозможно так ездить. Просто неуважать саму себя. А что? Разве мне есть за что саму себя уважать? Есть? Было бы за что, так и другие бы это заметили и стали бы уважать. Ну, так чего же тогда инстинкт самосахранения работает, если сама себя не уважаю? Наверное, когда поезда стою, жду, подальше от края платформы отступаю. А зачем? Если сама себя не уважаю, то может оно и к лучшему, если какой маньяк столкнет? Самой нельзя – самой это грех, а если маньяк поможет, то это и хорошо, то это и выход. Нет, стоп, так не пойдет. Надо завтра пойти поинтересоваться насчет записи на вождение и насчет автокредита. Господи, ну я то ладно, я одинокая женщина я в метро еду и эти мальчишки студенты тоже понятно, что с них взять, но эти то- мужики что за тридцать пять и за сорок, эти то почему не заработали на машину? Я их презираю, я их ненавижу. Они и озабочены от безденежья, они потому и о задницу мою отираются бесплатно, потому что у них денег нет чтобы нормально поухаживать или просто на проститутку из Интернета.
Ненавижу. Вон, кажется, тот вчерашний лапарь-лапальщик- отиратель чужих задниц в проходе стоит. Узнала я тебя. Ненавижу. Выходим. Выходим. Выходим. Вынесли нас.
На Бабушкинской в мой вагон опять эта вчерашняя девица вошла. Только на этот раз нас разделяло метра три вагонного пространства. А в этот час на трех метрах умещается до десяти пассажиров. Так что до ее вельветовой попки было никак не дотянуться. Шучу. Я не такой уж совсем озабоченный. У меня есть и иные жизненные устремления. Вопреки чаяниям великого кенигсбергского девственника Эммануила Канта о том, чтобы людьми в мотивации их поступков двигало бы чувство долга, а об этом мечтал не только Кант, но и Платон и его последователи – вопреки мечтаниям великих философов, нами в основном движет не чувство долга, а наше убогое либидо. Почему убогое? Потому что наше либидо тоже ущербное в своей неосознанности. Ведь либидо Казановы или Дон-Жуана, или массы чингисхановских кочевников в их пассионарном выплеске, захлестнувшем когда-то аж пол-Европы, не говоря о всей поглощенной ими Азии, их либидо было чистым и эссенцированным, а у наших… Оно выражается идиотически полу-слабоумным тезисом "жить – то надо!".
И хочется ответить на это: "а на хрена таким убогим и жить то?"Наши люди ходят с утра на работу не зная, зачем они это делают – просто потому что "так заведено" и потому что "все так вокруг делают и так живут". Заводят детей, жрут, пьют, глядят в телевизор, отмечают дни рождений и корпоративные вечеринки, изводят тысячи тонн колбасы, приобретаемой в магазинах сети "пятёрочка" и потом оставляют эти тысячи тонн дерьмовой колбасы в виде тысячи тонн своего дерьма, спущенного в канализацию. А зачем?Никто из НИХ и не задумывался над этим. А если и задумывался, то сам себя утешал: "я делаю это из чувства долга перед детьми" – и говоря это врал себе, потому что делает все это – живет всю свою убогую жизнь только ради себя самого, чтобы не думать и чтобы потакать своему убогому либидо.
Хм! А эта девица меня заметила. Узнала. Вона как глазками то стрельнула! Может, мне и повезет, может и познакомимся когда-нибудь. И вообще, по-моему, она мне улыбнулась.
С утра Сухинин приехал в банк. Мм-да, если сумма кредита составляет почти пол-миллиарда, то такие вопросы обсуждаются не на уровне секретарей. И даже бумажки подготовительного периода возить приходится целому начальнику управления, каковым является он – Владимир Палыч Сухинин. Зам управляющего принял его без маринования в приёмной, клиенты слишком важные для банка. Хотя и сам банчок из того же пула, что и всё остальное в их системе.
– Я слыхал, вашего директора по внешним связям на той неделе хоронили, – поверх очков глядя на Сухинина, сказал зам управляющего.
– Да, Пузачева вчера девять дней отметили, – кивнул Сухинин.
Зам управляющего звали Фридрих Янович. Это был холёнейший образец самца альбиноса балтийско-европейской расы, хоть на анропологическую выставку отправляй для медалей за экстерьер.
– В связи с этой смертью нам неясна перспективная стабильность пула основного пакета, находящегося в управлении Советом вашей компании, – сказал Фридрих Янович.
– То есть, – Сухинин осторожно крякнул в кулачок.
– То есть, теперь со смертью Пузачева у нас нет абсолютной уверенности в том, что пакет, находящийся в управлении Совета компании будет располагать и теми одиннадцатью процентами, которые принадлежали Пузачеву, – с бесстрастностью говорящего автомата сказал зам управляющего.
– И? – слегка наклонив голову спросил Сухинин.
– И прежде чем мы примем решение о кредитовании, нам необходимы гарантии, – сказал альбинос.
– Какими могут быть эти гарантии? – поинтересовался Сухинин.
– Возможны варианты, – улыбнулся Фридрих Янович, – это может стать предметом обсуждений.
Сухинин понимал, что разговор окончен за бесперспективностью его продолжения на их с Фридрихом Яновичем уровне. Он встал, коротко поклонился и сказал что-то дежурное относительно того, как приятно ему иметь дело с таким партнером.
Уже выйдя из кабинета и покинув приёмную, уже спустившись на скоростном лифте на цокольный этаж, пройдя милицейский пост охраны и выйдя на стоянку к своей ауди, Сухинин позвонил Митрохину.
– Им нужны гарантии того, что Вероника не вынет акции из нашего управления, – сказал он.
– Я так и знал, – коротко ответил Митрохин дав отбой.
В машине Сухинин слушал радио Эхо Москвы.
Как раз передавали новости:
В поселке Жуковка-2 сегодня утром была найдена мертвой жена известного московского бизнесмена Римма Митрохина…
Ее муж Митрохин…
Сухинин захотел сделать погромче, но рука дрогнула и вместо громкости Сухинин переключил канал.
В эфире радио Классика, у микрофона Ксения Стриж…
Когда Сухинин снова настроил радио на Эхо Москвы, там уже передавали что-то о вице-премьере Иванове и о нанотехнологиях.
– Вот это да! – выдохнул Сухинин, – вот и съездили мы на девять дней…
– Спазм у нее случился, спазм этот в горле у нее аллергический часто и раньше бывал, – сказал Митрохин, когда Сухинин приехал на Намёткина, – спазм её прихватил, раз и квас!
Итак, он надел тёмный костюм в полосочку, который по его мнению стройнил, черную шелковую рубашку, к которой не был нужен галстук… И еще он купил сорок одну черную розу. Еще вчера заказал такой букет в цветочном на Арбате.
Букет еле-еле поместился на заднем сиденье.
– Через Ясенево рванем? – спросил шофер.
– А как ты иначе с Наметкина на Калужское поедешь? – переспросил усевшийся спереди Сухинин.
– Там на внешней стороне МКАД пробка сейчас, – вздохнул шофер.
– Вертолёта нимае, – развел руками Сухинин.
***
Вероника была не в черном. На ней было узкое синее шерстяное платье, которое ей очень шло. И к ее длинным светло-русым волосам, и особенно к ее дивно голубым глазам.
– Розы? – улыбнулась Вероника, и едва коснувшись носиком крайней в букете, грациозным движением отодвинула цветы.
– Ты так рано? – удивилась она.
– На дороге пробки, я решил перестраховаться, – соврал Сухинин и добавил для убедительности, – на похороны то я едва не опоздал.
– Ах, да, верно, – сжав кулачки под грудью, вздохнула Вероника, – ну что же, поднимемся в гостиную, выпьем по чашке кофе, – предложила она.
Сухинин глядел на нее и раздумывал, пытаясь отгадать, рада она или наоборот раздосадована столь ранним его приездом сюда в дом на реке Десне? В дом, по которому еще летал дух Игоря Пузачёва.
– Водки хочешь? – спросила Вероника, когда они поднялись в малую гостиную.
Сухинин пару раз бывал здесь и знал, что есть еще и большая малахитовая гостиная и турецкая кальянная, и библиотека-курительная с прекрасным видом из окна на излучину Десны и на широкий плес, что открывался за изгибом реки.
– Нет, не хочу, – как можно мягче отказался Сухинин, – если только ты сама будешь.
Вероника не ответила.
Как-то очень естественно упала вдруг в кресло. Не села, не плюхнулась, а просто упала всем телом, всей спиной в большое мохнатое кресло возле камина.
"Наверное, это тренированный и отрепетированный жест", – подумал Сухинин. И ревниво представил себе, как Игорь Пузачёв подходил к ней сзади, как простирал руки, как накладывал свои ладони ей на грудь.
– Знаешь, Митрохин спросил меня, что я собираюсь делать с акциями? – не то, интересуясь мнением Сухинина, не то, просто делясь с ним, сказала Вероника.
– Акциями? – переспросил Сухинин.
– Ну да, акциями, что у Игоря, – пояснила Вероника.
– Да, у него ведь одиннадцать процентов, – кивнул Сухинин.
– Ну, так я сказала, что я не знаю, – пожав плечиками, сказала Вероника, – потом если мне вступать по закону в наследование, то это не раньше, чем через полгода.
И тут Сухинина словно током прошибло.
Мама родная, как же он раньше то не сообразил, ведь грядет Совет учредителей и заключение договора с немецкой фирмой Райн-Гельт-Гас-Интернациональ…А ведь и совет директоров и заключение договора не рассчитывали на смерть Игоря, это форс-мажор.
– Митрохин сказал, что для успешного подписания договора, им нужны гарантии, что Игоревы акции останутся в контролируемом советом пуле, – сказала Вероника.
– И, – выдохнул Сухинин.
– И предложил мне объединить с ним то, что я получаю по наследству, – тихо сказала Вероника.
– Это как? – недоуменно, спросил Сухинин.
– Пожениться, – просто ответила Вероника.
– Но ведь он…
– Это не проблема, ты же понимаешь, – нараспев протянула Вероника.
И сердце забилось неровно,
И с горечью вымолвил я:
– Прощай, Вероника Петровна, -
Неспетая песня моя!
***
В шесть приехал Митрохин, и с ним больше половины ожидавшихся гостей.
– А жалко, что Андрюхи Бакланова нет, – посетовал Митрохин, свойски на бандитско-православный манер целуясь с вновь-вошедшими.
С Сухининым они тоже расцеловались.
"Judas, Must You betray me with the kiss?"* – вспомнилось Сухинину, когда их с Митрохиным щеки трижды соприкоснулись.
– Да, Андрюха сейчас в Америке.
– А что слышно про него?
– Вроде как упакован, фирма, бизнес, розовый кадиллак.
– А ведь был комсомольским заводилой.
– Комсомольским главарём.
– Комсомолистом.
– А помните, мы один раз напились, на третьем или на четвертом курсе, напились в комнате, которая была за профкомом закреплена, мы там обычно газету факультетскую рисовали и перед факультетскими вечерами самодеятельность репетировали.
– Ага, помню, это на третьем курсе было зимой после каникул.
– Точно, мы все напились, а Игорёха Пузачёв сел за пианино и стал петь куплеты:
"пароход плывёт, прямо к пристани, будем рыб кормить коммунистами, а пароход плывет а дым все кольцами, а будем рыб кормить комсомольцами". И тогда Андрюха Бакланов ворвался, красный весь, аж налился от злости, и как заорет, – вы, что себе позволяете, да вас всех не только из комсомола, вас всех из института… * Judas, Must You betray me with the kiss – строчка из знаменитой рок-оперы Ллойда-Вебера "Иисус Христос – Суперзвезда" (Иуда, неужели ты должен предать меня через поцелуй?) – Точно, было такое, Андрюха наш по комсомольской линии пошел, а гляди-ка, первым в Америку умотал!
Очевидно позабыв о скорбном поводе встречи, гости оживились, у них по-молодому заблестели глаза, все вновь ощутили себя там, на третьем курсе Горного института, когда можно было всё. И курить натощак, и пить портвейн не закусывая, и не думать о последствиях обострения язвы.
Сухинин тоже вспомнил этот случай с пианино в профкоме, но память повела его по другим коридорам ассоциаций, вспоминая как пьяные и осмелевшие щенячьей смелостью глупых третьекурсников, что, едва сдав зимнюю сессию, возомнили себя ветеранами, которым уже все можно, они не понимали, что им еще ничего нельзя, а вот Андрюха Бакланов понимал. И Игорь Пузачёв тоже быстрее всех понял. Кстати, не тогда ли в ту сессию он перевелся на экономический?
Вошла Вероника. Она не переодевалась, но в её облике появилось что-то новое. Ах, да, она прибрала волосы черной ленточкой! Все-таки дань трауру. Подчеркнуто-важная дань, выраженная в тонкой детали. На поминках она была вся в черном, на девять дней у нее лишь черная ленточка в волосах, а на сорок дней… Если бы Сухинин имел возможность безнаказанно острить вслух, он бы расфантазировался и предположил бы, что на сорок дней из черного на Веронике остались бы только трусики…
Ревниво Сухинин снова заметил, что Митрохин ведет себя совершенно по-хозяйски, чувствуя себя при вдове этаким уже привычным распорядителем бала. Как быстро он вошел однако во вкус! Que fair?* Экстраполировать свою перманентную ревность на Митрохина? И ждать, когда его тоже Кондрашка хватит, как и Пузачёва? Но этак никакого здоровья в организме не хватит, если ревновать Веронику ко всем своим друзьям и знакомым!
А Вероника тоже хороша! Как она мягко подчиняется любому сильному мужчине!
Вернее любому наглому мужчине. Мягкая податливая красота в гармонии с жизнеутверждающим весёлым нахальством.
Сухинин на секунду задумался, – а что мешало ему самому быть с нею нахалом? Вот даже и сегодня, он приехал за час до приезда гостей. И у него был целый час.
Господи, да Казанове или Дон Жуану было бы и пяти минут достаточно, чтобы взять да и повалить эту податливую мягкую женщину, да хоть бы и в то мохнатое кресло что возле камина в малой малахитовой гостиной. Сухинин тут же явственно вспомнил, как она давеча красиво упала в то самое кресло. Ну почему он тогда же не упал туда вслед за нею? На неё? Разве бы она отказала? Разве бы она оттолкнула его? А он принялся сопли жевать, да разговаривать с ней о всякой ерунде! Talk is cheap*.
Paroles, paroles, paroles**… Женщины ценят поступки и любят способных к активным действиям.
Да… Беда Сухинина была еще и в том, что он безо всякой подушки и безо всякого плеча мог сам себе объяснить, в чем он не прав. Этакое нео-горе от ума.
Que fair? – что делать? (фр.) Talk is cheap*. – разговоры ничего не стоят (англ.) Paroles, paroles, paroles** – слова, слова, слова (фр.) (знаменитая песня Далиды) Вероника пригласила гостей в столовую. Точно! Митрохин снова во главе стола и вдова даже как-то с краешку при нем. Как скромная восточная супруга полу – просвещенного восточного тирана.
А ведь именно Андрюха Бакланов привел Веронику в их компанию. И не уедь он в свою Америку, может теперь бы его хоронили и по нему бы справляли девять дней…
Стоп-стоп-стоп! Что за шизофрения такая… Это получается, что Сухининская ревность уже настолько реализуется в экстраполяции, что он – Сухинин начинает просто элементарно бредить. Что же, если следовать этому бреду, то Пузачёв помер оттого, что Сухинин ревновал?
– Сухинин, ты чего набычился? Давай ухаживай за дамами, не сиди, – крикнул Митрохин.
– Да тут про Андрюху стали вспоминать, – Сухинин смущенно улыбнулся и заговорил таким тоном, будто оправдывался за свой набыченный вид, – про Андрюху тут заговорили, а я вспомнил, что это он Веронику в компанию привел.
– Точно, так и было, – кивнул Митрохин.
Вероника поглядела на Митрохина снизу вверх, как смотрят на своих повелителей, распоряжающихся и телом и душой.
Вероника точно из тех женщин, что может принадлежать только вся. Не разделяясь на духовное и телесное. Только вся. Наверное, потому, что душа в ней очень слабая.
– Точно, мы тогда все стали каратекой заниматься, – весело, с руки зажевывая водку маслинами и, плюя косточки себе в ладонь, поддержал Митрохин понравившуюся ему тему, – причем даже Сухинин с нами пошел тогда заниматься.
Это "даже Сухинин" больно резануло, было в этом слове "даже" некая унижающая Сухининское самолюбие снисходительность, исходящая от Митрохинского превосходства. Сухинин потупил взгляд и задвинулся.
– Помню, вышли мы с тренировки и Андрюха Бакланов пошел к метро Веронику встречать, а мобильников тогда не было, а мы опаздывали, и Андрюха как-то переживал, ну а нам интересно было, что за девушка у Бакланова и пошли все вместе смотреть.
Вероника сидела и слушала совершенно безучастно. Не радовалась и не сопереживала.
Украдкой поглядывая на нее, Сухинин подумал, что характер ее безучастности сродни равнодушию переходящего кубка или переходящего знамени. Ведь кубок УЕФА он же не влюблён в Реал или в Селтик. Он простоит год в офисе клуба, а потом другой год будет так же стоять в офисе другого клуба. Его дело – стоять и быть красивым. Так и Вероника. Её дело стоять… Нет – её дело сидеть тихо подле значимого говорливого мужа, которому все с почтением внимают, а ночью – её дело лежать под ним. И потом тихо лежать рядом с ним. С важным, респектабельным, уважаемым и богатым. Ведь кубок УЕФА тоже не на помойке найден и не станет стоять в шкафу в какой-нибудь заштатной конторе третьеразрядного любительского клуба. Так и Вероника.
– А Игорёшка Пузачёв, земля ему, кстати, пухом и вечная память, он ведь отбил Веронику у Андрюхи.
– Не сразу.
– Ну, не помню, по-моему, сразу.
– Нет, они с Игорьком на той поездке, когда мы все на майские на пароходе поплыли сошлись.
– Нет, раньше.
– Давай Сухинина спросим, он всегда к Веронике неровно дышал, он должен всё помнить, эй, Сухинин, не сиди как в воду опущенный, скажи, когда Вероника с Пузачёвым сошлись?
А Вероника что? Совсем как бесчувственная кукла что ли? Сухинин зло поглядел на нее, она тоже стрельнула в него ресницами, не улыбнулась, но вдруг поднялась, держа рюмку и обведя присутствующих, сказала, – давайте выпьем за друзей Игорька, пусть ему там где он сейчас будет приятно, что вы тут все собрались.
– Правильно.
– Давайте.
– Пусть ему там будет.
***
И снова надо уезжать.
И снова не объяснился.
А вот Митрохин остаётся. Неужели они с ним уже снюхались?
Прав был Андрюха Бакланов, что Сухинин будет ревновать ее ко всем друзьям.
Хм! Каратекой они вместе занимались! И даже Сухинин с ними занимался… А вот если киллера нанять на вас, так никакая каратека вас не спасёт. Сухинин откинулся на подушках заднего дивана просторного корпоративного "ауди" и решил предаться сладким мечтаниям. Сладкие мечты успокаивали душу, но не выгоняли едкую желчь. Вот помрет Митрохин и тогда Сухинин уже точно объяснится с Вероникой. Сухинин стал думать, какой смертью Митрохину было бы лучше всего умереть? Разбиться в автокатастрофе? Да он и не ездит сам за рулем, а в лимузине с шофером разбиться это маловероятно. Разбиться в самолёте? Что-то как то это банально и без выдумки. Не достойно его Сухининской ревности. Умрёт от неожиданно обнаружившегося рака? Так от этого в одночасье вроде как теперь не помирают, а у нас на фирме еще раз в пол-года обязательная диспансеризация со всеми этими рентгенами, УЗИ и магнито-резонансными томографиями. Если и найдут, то на ранней стадии, и тогда он лечиться начнет, год химеотерапии где-нибудь в Израиле и она обязательно за ним туда потащится, нет, не подходит к нему смерть от рака. Инфаркт или инсульт? При его-то розовых щёчках? Он бегает по утрам и голодает по системе йогов, никаких инсультов – холестерин в норме как у Индиры Ганди. Разве что подавится? Вон как давеча с руки маслины жрал! Или с лестницы упадет – шею сломает…
Внезапно зазвонил телефон. Причем, не мобильный в кармане, а телефон в салоне машины. Шофер вопросительно глянул на Сухинина, – взять трубку? Сухинин взял сам.
Звонил Митрохин. Вот сука – лёгок на помине, сто лет жить будет теперь.
– Сухинин, ты чего уехал, а доверенность забыл, как ты завтра без доверенности в банк поедешь?
И точно, они же договаривались, что Митрохин привезет на банкет документы для банка и Сухинин их заберет, чтобы не заезжая утром на Намёткина, назавтра сразу к десяти в банк на Балчуг.
– Разворачивай, – приказал Сухинин водителю, – документы забыли.
Назад ехали быстрее. Сухинин и помечтать толком не успел, как доехали.
В холле, задуманном архитекторами и как вестибюль, и как гостиная типа американской sittin' room, его встретили Митрохин с хозяйкой дома. Ревнивым взглядом Сухинин оглядел, какие перемены произошли в туалете Вероники, не раздевали ли её тут без него, не успели ли они с Митрохиным уже перепихнуться по-быстрому?
Вроде не успели, хотя Вероника такая вечно томная, такая заторможено расслабленная. По ней хрен чего поймешь. Она всегда такая, как будто её только-только оттрахали.
– Может посидишь с нами? – спросила Вероника, – выпей вермута.
Ничего себе! "Посидишь с нами"… Она говорит о себе и о Митрохине как говорят о супружеской паре. "Вы останетесь у нас"? "Сегодня мы не принимаем"… Или наоборот, "Сегодня мы принимаем"…
– Посижу, – буркнул Сухинин. Он решил, что будет вредным.
– Слушай, а где твоя Римма? – поинтересовался Сухинин, – чего ты ее дома то оставил? Она часом не больна?
– Нет, Римма здорова, – спокойно ответил Митрохин, – она с детьми сидит, занимается, чего ей по поминкам разъезжать?
– А она тебя не ревнует? – спросил Сухинин.
Вероника сидела тихо неслышно дыша на свой бокал. "Кукла наследника Тутти", – подумал Сухинин.
– У нас с ней разногласий не бывает, сплошной консенсус, – улыбнулся Митрохин и вдруг присев на подлокотник кресла, в котором обитала Вероника, этак по свойски положил свою руку ей на плечо.
– Ну, я, наверное, все-же поеду, – сказал Сухинин, ставя на стекло столешницы свой недопитый вермут, – завтра рано в банк.
– Ну, поезжай, – согласился Митрохин.
– Проводишь до машины?
– Провожу.
Пока шли Сухинина начала бить легкая дрожь от тех слов, которые он теперь задумал Митрохину сказать.
– Ты что? Ты с ней любовь что ли крутишь? – слегка заикаясь, спросил Сухинин, когда они вышли на крыльцо.
– А ты что? Её душеприказчик или классная воспитательница? – самодовольно пожевывая зубочистку, с вызовом ответил Митрохин, – чего ты о её нравственности радеешь?
– Ты, ты к её деньгам подбираешься, тебе ведь не она нужна! – с какой то желчной горькой досадой выговорил Сухинин.
– Да она и сама ничего, – хмыкнул Митрохин, – или ты иного мнения? – и Митрохин тут слегка как бы шутя ткнул Сухинина в живот.
– Ты подлец, – выдохнул Сухинин.
– Я что? – тихо наклонив голову набок переспросил Митрохин.
– Я? Я ничего, – испуганно отрёкся Сухинин.
– Ладно, не ссы! – хохотнул Митрохин, – поделим. Мне акции – тебе баба. Только не сразу, сперва я попользуюсь, пока ей того охота.
***
Сухинин ехал и твердил как твердят мантру. Я дерьмо, я дерьмо, я дерьмо… Хари Кришна, хари-рама.
А Вероника не делится? Или она делится?
Атом не делим.
Электрон неисчерпаем.
Ревность и труд, глупость и труд – всё перетрут.
Без праци – не бенджо коляци*. * Без труда не будет и калача (искаженное польск.)
***
Глава 2
Влюбленному и пьяному – море по колено.
***
Алексеевская. Следующая Рижская. Через одну мне выходить и пересаживаться. Даже не выходить, а вылезать. Как в старом анекдоте про то, как интеллигент пытался познакомиться в метро с приезжей. Я не выхожу, я слажу. Рядом стоят два здоровенных студента. Хотя понятие "стоять рядом" в нашем московском метро теряет первоначальный смысл. Мы не стоим рядом, мы испытываем взаимодиффузию, мы проникаем друг в друга две-три станции, два три перегона живя в симбиотическом единении, как лиана в жарком бразильском лесу оплетает какую-нибудь там секвойю или баобаб. Так и эти студенты буквально обвились вокруг меня, если можно двум огромным обвиться вокруг маленькой и хрупкой. Стоят, повисли на мне и громко рогочут. Причем, мало того, что обвили меня, повисли на мне, так еще и рогочут громче стука колес. Сейчас поздняя осень, почти зима, а окна почему-то опущены и грохот в вагоне неимоверный. И эти еще орут – хохочут. Причем, я даже пыталась было прислушаться, о чем они там общаются. И ничего не поняла – просто хохочут и рогочут своими молодыми басами. Скажут какую-то ерунду, и давай роготать. Идиоты.
Что за поколение? Проводочки наушничков в ушах, колечки в проколотых мочках, и все рогочут. Кретины. Что из них вырастет? Все в менеджеры пойдут? Будут миром управлять? И что это за мир такой тогда будет? Рижская, следующая Площадь мира.
Надо протискиваться. Опять меня всю кто-то облапал. Извращенцы. Надо что-ли пойти на курсы вождения записаться, да узнать про автокредит. Пикуленко вон по Эху Москвы говорил, что можно очень недорогую иномарку теперь купить. Это же просто невозможно так ездить. Просто неуважать саму себя. А что? Разве мне есть за что саму себя уважать? Есть? Было бы за что, так и другие бы это заметили и стали бы уважать. Ну, так чего же тогда инстинкт самосахранения работает, если сама себя не уважаю? Наверное, когда поезда стою, жду, подальше от края платформы отступаю. А зачем? Если сама себя не уважаю, то может оно и к лучшему, если какой маньяк столкнет? Самой нельзя – самой это грех, а если маньяк поможет, то это и хорошо, то это и выход. Нет, стоп, так не пойдет. Надо завтра пойти поинтересоваться насчет записи на вождение и насчет автокредита. Господи, ну я то ладно, я одинокая женщина я в метро еду и эти мальчишки студенты тоже понятно, что с них взять, но эти то- мужики что за тридцать пять и за сорок, эти то почему не заработали на машину? Я их презираю, я их ненавижу. Они и озабочены от безденежья, они потому и о задницу мою отираются бесплатно, потому что у них денег нет чтобы нормально поухаживать или просто на проститутку из Интернета.
Ненавижу. Вон, кажется, тот вчерашний лапарь-лапальщик- отиратель чужих задниц в проходе стоит. Узнала я тебя. Ненавижу. Выходим. Выходим. Выходим. Вынесли нас.
***
На Бабушкинской в мой вагон опять эта вчерашняя девица вошла. Только на этот раз нас разделяло метра три вагонного пространства. А в этот час на трех метрах умещается до десяти пассажиров. Так что до ее вельветовой попки было никак не дотянуться. Шучу. Я не такой уж совсем озабоченный. У меня есть и иные жизненные устремления. Вопреки чаяниям великого кенигсбергского девственника Эммануила Канта о том, чтобы людьми в мотивации их поступков двигало бы чувство долга, а об этом мечтал не только Кант, но и Платон и его последователи – вопреки мечтаниям великих философов, нами в основном движет не чувство долга, а наше убогое либидо. Почему убогое? Потому что наше либидо тоже ущербное в своей неосознанности. Ведь либидо Казановы или Дон-Жуана, или массы чингисхановских кочевников в их пассионарном выплеске, захлестнувшем когда-то аж пол-Европы, не говоря о всей поглощенной ими Азии, их либидо было чистым и эссенцированным, а у наших… Оно выражается идиотически полу-слабоумным тезисом "жить – то надо!".
И хочется ответить на это: "а на хрена таким убогим и жить то?"Наши люди ходят с утра на работу не зная, зачем они это делают – просто потому что "так заведено" и потому что "все так вокруг делают и так живут". Заводят детей, жрут, пьют, глядят в телевизор, отмечают дни рождений и корпоративные вечеринки, изводят тысячи тонн колбасы, приобретаемой в магазинах сети "пятёрочка" и потом оставляют эти тысячи тонн дерьмовой колбасы в виде тысячи тонн своего дерьма, спущенного в канализацию. А зачем?Никто из НИХ и не задумывался над этим. А если и задумывался, то сам себя утешал: "я делаю это из чувства долга перед детьми" – и говоря это врал себе, потому что делает все это – живет всю свою убогую жизнь только ради себя самого, чтобы не думать и чтобы потакать своему убогому либидо.
Хм! А эта девица меня заметила. Узнала. Вона как глазками то стрельнула! Может, мне и повезет, может и познакомимся когда-нибудь. И вообще, по-моему, она мне улыбнулась.
***
С утра Сухинин приехал в банк. Мм-да, если сумма кредита составляет почти пол-миллиарда, то такие вопросы обсуждаются не на уровне секретарей. И даже бумажки подготовительного периода возить приходится целому начальнику управления, каковым является он – Владимир Палыч Сухинин. Зам управляющего принял его без маринования в приёмной, клиенты слишком важные для банка. Хотя и сам банчок из того же пула, что и всё остальное в их системе.
– Я слыхал, вашего директора по внешним связям на той неделе хоронили, – поверх очков глядя на Сухинина, сказал зам управляющего.
– Да, Пузачева вчера девять дней отметили, – кивнул Сухинин.
Зам управляющего звали Фридрих Янович. Это был холёнейший образец самца альбиноса балтийско-европейской расы, хоть на анропологическую выставку отправляй для медалей за экстерьер.
– В связи с этой смертью нам неясна перспективная стабильность пула основного пакета, находящегося в управлении Советом вашей компании, – сказал Фридрих Янович.
– То есть, – Сухинин осторожно крякнул в кулачок.
– То есть, теперь со смертью Пузачева у нас нет абсолютной уверенности в том, что пакет, находящийся в управлении Совета компании будет располагать и теми одиннадцатью процентами, которые принадлежали Пузачеву, – с бесстрастностью говорящего автомата сказал зам управляющего.
– И? – слегка наклонив голову спросил Сухинин.
– И прежде чем мы примем решение о кредитовании, нам необходимы гарантии, – сказал альбинос.
– Какими могут быть эти гарантии? – поинтересовался Сухинин.
– Возможны варианты, – улыбнулся Фридрих Янович, – это может стать предметом обсуждений.
Сухинин понимал, что разговор окончен за бесперспективностью его продолжения на их с Фридрихом Яновичем уровне. Он встал, коротко поклонился и сказал что-то дежурное относительно того, как приятно ему иметь дело с таким партнером.
Уже выйдя из кабинета и покинув приёмную, уже спустившись на скоростном лифте на цокольный этаж, пройдя милицейский пост охраны и выйдя на стоянку к своей ауди, Сухинин позвонил Митрохину.
– Им нужны гарантии того, что Вероника не вынет акции из нашего управления, – сказал он.
– Я так и знал, – коротко ответил Митрохин дав отбой.
***
В машине Сухинин слушал радио Эхо Москвы.
Как раз передавали новости:
В поселке Жуковка-2 сегодня утром была найдена мертвой жена известного московского бизнесмена Римма Митрохина…
Ее муж Митрохин…
Сухинин захотел сделать погромче, но рука дрогнула и вместо громкости Сухинин переключил канал.
В эфире радио Классика, у микрофона Ксения Стриж…
Когда Сухинин снова настроил радио на Эхо Москвы, там уже передавали что-то о вице-премьере Иванове и о нанотехнологиях.
– Вот это да! – выдохнул Сухинин, – вот и съездили мы на девять дней…
***
– Спазм у нее случился, спазм этот в горле у нее аллергический часто и раньше бывал, – сказал Митрохин, когда Сухинин приехал на Намёткина, – спазм её прихватил, раз и квас!