Митрохин для убедительности приставил палец к горлу и, закатив глаза, артистично изобразил нечто среднее между кердыком и идиосинкразией.
– На себе не показывай, – назидательно заметил Сухинин.
– Ай, да ладно, – отмахнулся Митрохин и, хлопнув Сухинина по плечу, сменил тему,
– Ну, что Фридрих там тебе наговорил?
– Бочку арестантов про гарантии Пузачевского пакета, – буркнул Сухинин.
Сухинину, снова как в большинстве жизненных своих случаев, почувствовал себя неловко. Вот у Митрохина жена умерла и надо бы как-то выразить ему сочувствие, а они о делах, да о делах.
– Вот суки эстонские, – Митрохин досадливо покачал головой, – ладно, будут им гарантии.
Митрохин снял трубку раздухарившегося на его столе телефона и облаял секретаршу, – я сказал, не соединяй, мать твою! И вообще кофе нам притарань.
– Они не эстонские, они латышские, – мягко возразил Сухинин.
– А, один хрен фашисты, – отмахнулся Митрохин, – они процент отката в живом нале поднять хотят, – назидательно подняв пальчик, пояснил он, – и по своей хитрожопости прямо об этом пока не говорят.
– Это политика, – понимающе кивнул Сухинин.
– Это дешевые понты и игра во МГИМОшные дипломатические политесы, – раздраженно возразил Митрохин, – а то кабы я этого Фридриха Яновича не знал раньше, вот он каким протокольным политиком и дипломатом теперь заделался, а ведь восемь лет назад с бейсбольной битой по Питерским рынкам вместе с бандитами из Тамбовцев бегал, долги из кавказцев вместе с мозгами вышибал.
– Эвон оно как, – покачал головой Сухинин, – а я думал…
– А ты думал, он банкиром родился сразу с чековой книжкой Америкэн Экспресс заместо серебряной ложечки во рту, – ехидно скорчил рожу Митрохин, – фашист он и есть фашист.
Без стука вошел митрохинский шофер Володя. Шоферам больших боссов всегда разрешается входить без стука, потому что нету у больших боссов более доверенных им людей, чем шоферня. Ведь это шоферня знает, где на самом деле ужинал и потом ночевал их шеф. И никто так не посвящен в святая святых личной жизни, как личный водитель, которому порой до утра приходится сидеть в Мерседесе под окнами очередной пассии своего начальства. Оттого начальство никогда и не возражает против установки в этот Мерседес самого дорогого спутникового телевидения, чтобы покуда шеф нежится в объятиях любовницы, шофёрка мог бы хоть теликом побаловаться что ли!
– Что, Володя? – вскинул голову Митрохин.
– Так я типа насчет похорон, – в своем обычном косноязычии осклабился Володя, – это, типа ехать на Ваганьковское, денег то давайте.
Митрохин кивнул, открыл ящик стола, достал оттуда конверт, и протянув его Володе, коротко сказал, как бы подтверждая ранее обговоренное, – лично Эдуарду в руки.
– Ну, обижаете, в первый раз что ли, – снова осклабился Володя.
Вообще, Сухинину было интересно, к кому теперь перейдет Пузачевский "пульман" и его шофер Коля? Покуда Коля был в распоряжении вдовы. То есть – Вероники. Но не может же так быть до скончания дней!
Вошла секретарша с подносом и принялась сервировать кофейный столик, и пока она не вышла, оба молчали.
– Ты Пузачевскую тачку потом куда мыслишь и под кого? – как бы невзначай поинтересовался Сухинин, отхлебывая из своей чашечки.
– А что? Ауди тебе уже маловата? – съехидничал Митрохин, – пульман тебе еще по статусу не положен.
– Да я разве о себе, я так, я за Колю переживаю, – обидчиво поджав губу, ответил Сухинин.
– Не беспокойся, Колю пристроим, – хлопнув себя по коленке, сказал Митрохин, и, подводя итог аудиенции, энергично добавил, – пора делами заниматься, давай, по коням и по кабинетам, "тайм из мани"…
Встречать прилетевшего из Америки Андрюху Бакланова, поручили опять же Сухинину.
Ясное дело – надо кому-то и в лавочке сидеть, да и бесконечной чередой похорон заниматься тоже кому-то надо. Чтобы в Шереметьево не опоздать, да не застрять в этом вечно-ремонтируемом тоннеле на Ленинградском в районе Сокола, Митрохин дал Сухинину пузачевский "пульман", потому как у того и номер с флагом, и мигалка фиолетовая. А в распоряжение Вероники отправили пока сухининскую Ауди.
– По резервной да по встречной гнать будешь, смотри не убей меня, – на всякий случай с опаской сказал Сухинин шоферу Коле.
– Не бойтесь, мне не впервой, разве что пару старушек по дороге задавим, – хохотнул Коля, выруливая на Профсоюзный.
Сухинин нажал кнопку, поднимая стекло, отделяющее салон от водителя, включил музыку и принялся мечтать. Принялся мечтать о том, как сладка будет его месть, когда вдруг он станет президентом России. И прежде всего, решил в сегодняшнем сеансе мечтаний, что отомстит Иринке Лядых.
Это было сразу после окончания Горного. Сухинина распределили тогда в отдел геологических изысканий института Гипротранснии. Не самое лучшее, но и не самое худшее распределение у них на курсе. Работа обычная для геологов. Весна, лето и осень – экспедиция: комары, костры, вертолеты, романтика. А зимой – сиди себе в отделе, обрабатывай данные, пиши отчеты.
Иринка Лядых пришла в отдел в том же году что и Сухинин, только она была после геодезического техникума и потому была совсем молоденькой, едва двадцать ей тогда исполнилось. Тоненькая, стройная, гибкая, но с выдающимися сиськами, и главное, с такой приветливой улыбкой и с такими огромными по-пионерски чистыми серыми глазами, что в коридоре на их пятом этаже, все шеи повыворачивали, когда она проходила в буфет или еще куда по своим девчоночьим делам.
– Надо будет ее в нашу партию заполучить, – провожая Иринку взглядом, сказал старший геолог Клещук, – все равно ведь оттрахают, так уж лучше мы с тобой, чем эти звери из партии Богданкина. Про оргии, учиняемые в партии Богданкина ходили легенды. Это наверное именно про таких, как начальник геолого-разведочной партии Богданкин, придумали анекдот, где сидят возле чума чукчи, и маленький чукча, завидев в небе вертолет, спрашивает дедушку, – что это такое? А старенький дедушка чукча отвечает, – это птица-вертолет, из нее вылезут геологи. Они много огненная вода привезли, пить будут. А потом мамку твою трахать будут. А потом и меня оттрахают, а потом и тебя трахнут…
И Богданкину и Клещуку в Своих мечтаниях Сухинин определил очень впечатляющие наказания. За те унижения, что он перенес в то комариное лето на Ямале, за ту психическую травму, выразившуюся в его разочаровании чистой огромных по-пионерски невинных серых глаз, и в искренности приветливой улыбки. Оказывается, блеск чистых серых по-пионерски нежных глаз мог совершенно спокойно уживаться в Ирочке с внезапно открывшимися в ней похотливыми повадками развратной самки. И именно Богданкину и Клещуку Сухинин предъявлял теперь счета и претензии по поводу его обманутых надежд. Обманутых надежд скромного вдохновенного девственника, очарованного стройностью тонкой фигурки и нежным блеском влажных глаз. Юную невинную душу его обманула не девушка, не бархатистая нега нетронутой первозданности, что излучала её улыбка, его душу обманула та прожорливая, всепожирающая похоть опытных, пресыщенных циников, что в один момент были горазды завербовать и перевербовать эссенцированную невинность, поставив ее на службу самой низменной чувственности…
Но долго стоял я в обиде,
Себя проклиная тайком,
Когда я их вместе увидел
На танцах в саду заводском.
И сердце забилось неровно,
И с горечью вымолвил я:
– Прощай же, Ирина Петровна, -
Неспетая песня моя!
Приговором верховного трибунала при президенте федерации, Богданкин и Клещук приговариваются к смертной казни, путем замуровывания в стену…
– Приехали, – подал знак шофер Коля.
И правда, их машина уже заруливала на пандус аэропорта. Сухинин на всякий случай по-командирски велел Коле ждать на парковке, хотя это выглядело глупо. Разве Коля мог уехать, не дождавшись? Более опытный в делах встреч-провожаний, Коля сказал, что он поедет на паркинг и оттуда позвонит Сухинину на мобильный, а когда Бакланов пройдет таможню, Сухинин перезвонит Коле, чтобы тот подогнал машину поближе к выходу.
В зале Сухинин поглядел на информационное табло. Самолет из Нью-Йорка уже прилетел двадцать минут назад. Еще пол-часа у него были железно. Пока багаж, пока паспортный контроль, пока таможня…
Сухинин приготовился немного поскучать и стал искать взглядом барчик с кофе и виски.
Вдруг кто-то слегка прикоснулся к его рукаву.
– Товарищ геолог Сухинин? – услышал он задорно звучавший голосок.
Обернулся – она. Ира Лядых.
Красавица – глаз не отвести. В короткой рыжей шубке, в зеленых брючках до середины икр, в золотистых туфельках на высоченном каблуке и с такой же в цвет сумочкой-ридикюлем, усыпанном блестящими камушками.
– Ира? Как вы здесь? – с самым искренним нетеатральным изумлением округлив глаза, воскликнул Сухинин.
– А что в этом такого, – весело хмыкнув, пожала плечиками Ира Лядых, – мы с мужем вот прилетели из Нью-Йорка, а ты встречаешь кого-то?
– Кто муж? – скованный неловкостью, и машинально оглядывая пространство вокруг Ирочки, поинтересовался Сухинин.
– Аарон Розен, ты может слыхал, у него пол-Москвы и пол-Парижа клубов откуплено, – тряхнув прической, ответила Ирочка.
– Так ты теперь миссис Розен? – все еще не оправившись от смущения, спросил Сухинин.
– Ну, типа Айрин Розен, – сказала улыбчивая Ирочка и вдруг расхохоталась тем ненатуральным смехом, какой бывает у наркоманов, возбужденных предвкушением новой дозы.
– А ты как? – нахохотавшись, спросила Ира, – все по геологии шаришься? Наверное типа Алроса или Юкоса какого-нибудь? Судя по твоим часикам, да по плащу с костюмчиком, ты нехило стоИшь?
– Типа того, – скромно ответил Сухинин.
– Ну, звони, – прощебетала Ира, доверчиво притронувшись унизанными золотом пальчиками к его локтю, – а я побегу, Аарончик мой весь заждался.
Нет… В приговор верховного трибунала при президенте надо было явно вносить изменения. Надо было туда вписать еще фамилию одного иностранца. Аарона Розена.
Еврея из США.
Андрюха долго мял его в объятиях.
– Погоди, задушишь, черт! Натренировался там в Америке своей, накачал бицепсы!
– Ну и чего вы тут творите? – с наигранным возмущением принялся за Сухинина Андрюха Бакланов, – устроили, понимаешь, эпоху перманентных похорон, как при Брежневе, не успеваем слезы лить и могилы рыть. Сперва Пузачёв, потом Римма жонка Митрохинская, а я ведь у Митрохиных на свадьбе свидетелем был…
– Виш, у Пузачёва приступ панкреатита, а Римма вроде как от спазма аллергического, – стал объяснять Сухинин, – экологическая обстановка такая на Москве.
– Ну, Пузачёв свою фамилию тем самым оправдал, – хохотнул Андрюха, – панкреатит то он ведь чуть повыше пупка, так ведь? Над самым пузом?
– А Римма тогда как? – иронически скорчив лицо, спросил Сухинин, – Митрохина ведь с аллергией не рифмуется.
– Значит и померла она не от аллергии, значит наврали ваши патологоанатомы, – с веселой уверенностью сказал Бакланов, ногой отталкивая чью-то мешавшую его движению тележку для багажа.
– А отчего она по твоему тогда умерла? – удивился Сухинин.
– От любви, – патетически воскликнул Бакланов, проходя в проём автоматически раздвинувшихся стеклянных дверей.
– Все такой же дурак, только теперь с приставкой "американский", – сказал свой приговор Сухинин.
– Ладно, я тебе бутылку настоящего бурбона из Кентукки привез, – примирительно сменил тон Андрюха, – разберем в гостинице багаж, я тебе презентую.
Бурбон был очень хороший. "Джим Бим", настоящая черная этикетка, что говорило о выдержке напитка в дубовых бочках ровно сто один месяц. Такой бурбон пили герои романа Яна Флеминга.
– Может тут сразу и разопьем? – спросил Сухинин, покуда Андрюха дезобелье метался по большому, оплаченному, кстати фирмой, номеру гостиницы на Балчуге.
– Не, это подарок, ты его со своей девушкой выпей, – из душевой крикнул Андрюха, – есть девушка то? Или все также онанизмом занимаешься?
Сухинину скоро сорок лет, а все краснел, заслышав адресованное к нему слово онанизм.
– Не, нету девушки, – вздохнул Сухинин.
– А что так? – уже выходя из душа и натягивая на гладкий рельефный торс тонкое белое полотно дорогой итальянской сорочки, поинтересовался Андрюха, – может ты с ними неправильно? Или у тебя болезнь какая? Поехали со мной в Нью-Йорк, там теперь это эффективно лечат.
– И здесь шарлатанов хватает, – буркнул Сухинин.
– Тогда почему у тебя с личной жизнью затык? – уже застегивая брюки, удивленно хмыкнул Андрюха, – раньше в студентах ты оправдывал свой онанизм отсутствием у тебя денег и глобальным меркантилизмом девушек, а теперь, когда деньги у тебя завелись, в чем причина?
– А может я как верный человек, не хочу теперь изменять своему родному онанизму? – с вызовом ответил Сухинин.
– Дурак, лечиться тебе надо, – покачал головой Бакланов. Он надел пиджак и вдруг словно вспомнив что-то важное, остановившись, спросил, – слушай, а ведь Вероника то теперь свободна, чем тебе не партия? Ведь ты же ее любил?
– Ты ее тоже любил, – ответил Сухинин, да и Митрохин теперь тоже свободен, так что нас трое соперничков, друг мой Андрей Петрович.
Хотя похороны Риммы были и назначены на вторник, в понедельник, тем не менее, решили собраться у Вероники в доме Игоря Пузачёва. Устроить что-то вроде вечеринки старых институтских друзей. В честь прилетевшего из Америки Андрюхи.
– Домину то показывай! – весело роготал Андрюха, обращаясь к хозяйке-наследнице, – как вы тут русские теперь живете, про вас там у нас легенды ходят, что вы тут клозеты изумрудами, а писсуары жемчугами отделываете.
– Домина это не дом, а строительный термин, применяемый в печном деле, – бурчал Сухинин, шкандыбавший вслед за процессией экскурсантов, состоявшей из Андрюхи в роли высокого заморского гостя, хозяйки дома Вероники, и Митрохина в роли друга хозяйки.
– Не придирайся к словам, – отмахнулся Андрюха.
– А сам то где там проживаешь? – вежливо поинтересовалась Вероника, – наверное, хоромы тоже понастроил?
– У меня квартира в районе Сентрал Парк, – с деланной скромностью ответил Андрюха, четыреста квадратных метров.
– Наверное, врешь, – легонечко махнув ладошкой, пропела Вероника, – ты и в институте всегда привирал, что у родителей твоих дача в Крыму и две машины.
– Такая хатка в районе Сентрал Парк на все десять миллионов потянет, – присвистнул Сухинин.
– Ты заметь, он про нас, про русских говорит "вы здесь", как будто он уже не русский, а какой-нибудь природный янки, – заметил Митрохин, – и пяти лет не прошло, как уехал, а уже в благоверные племянники к дяде Сэму записался, а случись у нас с Америкой война, так и воевать против нас пойдешь?
– Не, случись война, его депортируют сразу, как япошек в сорок первом депортировали, – бурчал, угрюмо бредший сзади Сухинин.
– А это спальня твоя? – спросил Бакланов, обращаясь к хозяйке, – Солженицына на ночь почитываешь? – он двумя пальчиками приподнял обложку, обнаруженной на тумбочке книги.
– Солженицын эротически на меня действует, – томно пропела Вероника, – в тех местах, где описано про женщин на зоне в ГУЛАГе, как их там…
– У Солженицына самый секс, когда человек ждет ареста и за ним, наконец, приходят, – вставил Сухинин, – это сродни тому состоянию, когда казненные через повешение в девяноста случаях из ста имели эрекцию и эякулировали.
– А ты извращенка, – хохотнул Бакланов, по-дружески беря Веронику за подбородок.
– Ну, ты полегче, – ревниво одернул друга Митрохин, – Вероника все-таки вдова и веди себя с ней подобающе.
– А что такое соломенная вдова? – не обращая на Митрохина никакого внимания, спросил Бакланов, и не дожидаясь ответа, вдруг произнес, как умеют это делать актёры хорошего драматического театра, обращаясь сразу ко всем присутствующим и как бы ко зрителям невидимого им со сцены зала, – а что, Вероника, не думала ли ты о том, что замуж снова выйти, ведь женщина ты полнокровная, жизненные соки в тебе бродят, не можешь же ты без мужчины однако?
– Совсем без мужчины я не могу, – согласилась Вероника.
– Ну ты это, того не того, – косноязычно подоспел на помощь Веронике Митрохин, – совсем там в Америке одичал, никакого такта человеческого.
– Какой такт? – ухмыляясь, пожал плечами Андрюха, – мы тут все свои, почитай ближе иных родственников.
– На что ты намекаешь? – недобро глянув на приятеля, спросил Митрохин.
– Помнишь, как в институте про молочное братство у нас поговаривали, – назидательно приподняв пальчик, с улыбкой спросил Андрюха, – если ты с той же девушкой что и я переспал, если одни и те же титечки кусал-целовал, то значит, молочный ты мне брат, помнишь такое?
– Дурак ты Андрюха, – вздохнув, отмахнулся Митрохин.
– Хам американский, – добавила Вероника.
А про чьи это титечки, интересно он намекал? – угрюмо подумал про себя Сухинин, – то что Андрюха с Вероникой в институте трахался, это факт всем известный, но ведь Митрохин тогда с нею с Вероникой не был, он только теперь с нею, а откуда тогда Андрюхе про это известно, они ведь только пол-часа назад как увиделись?
– Это Андрюша нам про наши походы в женское общежитие ЛИТЛП* вспоминает, – принужденно хохотнув, пояснил Митрохин, – было дело, ходили мы к швеям-белошвейкам, похаживали. *ЛИТЛП – Ленинградский Институт Текстильной и легкой промышленности где учились преимущественно девушки. Женское общежитие ЛИТЛП находилось на углу Садовой и Вознесенского. (прим автора) – Да, сколько титечек там перемяли-перекусали, и не сосчитаешь! – вздохнув и подняв к небу глаза, сказал Андрюха, – все мы братья по тому молоку.
– Негодники, – с деланной сердитостью, шлепнув Митрохина веером, буркнула Вероника, – своих девчонок не балуя вниманием, бегали в чужой институт девок ублажать.
– Полный нигилизм какой то, – со злостью прошептал Сухинин.
– Ты чего там шипишь? – весело глянув на Сухинина, спросил Андрюха.
– Это он злится, что нам с тобой не брат, – хохотнул Митрохин и со значением поглядел на Веронику.
– Ну, моих сисек он уж точно не видал, – хмыкнула Вероника, перехватив взгляд Митрохина, – и не гляди на меня так.
Выходя из будуара Вероники, Сухинин сломал подобранный там веер и яростно прошептал, – убью, убью, всех убью.
И сев в машину, предаваясь своим обычным мечтаниям, принялся сочинять обидчикам изощренные казни.
"Именем верховного трибунала при императоре Сухинине, Митрохин и Бакланов приговариваются к повешению…" А интересно, если их повесить, они тоже эрегируются и кончат?
За окошками Мерседеса мелькало Калужское шоссе.
Глава 3
Ведь не даром – Москва спаленная пожаром.
… двери закрываются, следующая станция Рижская.
Этот старый обжимальщик опять в моём вагоне. Может, он преследует меня? Маньяк.
Может, выйдя на Проспекте Мира подойти к милиционеру и попросить проверить у этого старого пердуна документы? А впрочем, вполне возможны совпадения. Просто ему тоже к десяти в офис на работу. И он тоже привык садиться в один и тот же вагон, примечая, возле какой колонны на платформе встать, чтобы дверь раскрылась прямо перед тобой. Сегодня он едет зажатый какими-то двумя студентами с проводками в ушах и, наверное, очень переживает, что ему не протиснуться к моей попке. Зато теперь можно его разглядеть. Лет ему под пятьдесят, вроде и одет не как обсос, а тогда почему трясется в метро, а не в своей собственной машинке с климат контролем и радио Эхо Москвы? Ненавижу этих безденежных мужиков! Мужик в пятьдесят лет просто обязан иметь копеечку, да хатку в тихом центре, да офис на Большой Мясницкой с секретаршей и отдельным от прочего персонала туалетом.
Впрочем… У этого лицо такое неглупое. Кем он работает, интересно? Редактором в каком-нибудь издательстве? Инженером? Инженером человеческих душ. Ха-ха, душки ему не дают, а ему охота. …двери закрываются, следующая Проспект Мира.
Наверное, работает в офисе каким-нибудь мало-оплачиваемым специалистом, унижается перед всем молодым начальством, боится последнее место потерять, сейчас старому мужику уже где работу найти? А впрочем, он еще и не такой уж и старый. В пятьдесят, какой же он старый? Наверное, когда вечеринки корпоративные на Новый год, да на Пасху, поднапьётся нахаляву, да ручонки распускает, хочет своих юных сослуживиц за голые плечики пощипать… Интересно… А что? Жена у него была? Наверное была и ушла от него, как от неудачника. Надо будет выходя на Проспекте Мира обратить внимания, какие на нем ботинки. Ботинки всегда говорят и об ухоженности и о материальном достатке.
Обязательно погляжу… Ой, а он и не вышел… …двери закрываются, следующая станция Сухаревская… …сегодня она на меня по-моему, с интересом посмотрела. Жаль, что мне сегодня не на Кольцевую, а до Тургеневской, а то бы я вышел, оценить ножки и вообще общую стройность ее фигурки. Ей лет тридцать с небольшим. Наверное бухгалтером работает в фирмочке какой-нибудь небольшой. И снимает в Свиблово или в Медведках. Мужа нет, одна с ребенком. Ребенка или мамаше пенсионерке, или в детсад с утра пораньше. Тащит его полусонного, он упирается, а она на работу опаздывает, орёт на него… Так все. Хотя… Хотя те, кто более-менее устроился, они на метро не ездят. Вон, погляди на улицу, кто за рулями этих корейских машинок сидит? Почти сплошь офисные менеджерки, да экономистки тридцати лет.
Набрали машин в долг у банков под пятнадцать процентов годовых, вот теперь и сидят в пробках, Доренко с утра слушают по Эху Москвы… Моя дочка тоже вон, уже спрашивает, папа, папа, а не поможешь ли взять машинку в кредит, чтобы кредит на тебя? Вот хитрюжка! А мне еще две недели без своей машины на метро кататься.
Угораздило так с ремонтом попасть! Хорошо что полное КАСКО и ремонт за счет страховой компании. Надо завтра, если снова совпадет, что с этой женщиной в один вагон попадем, надо будет постараться поближе встать. Хочется в глаза ей поглядеть. По-моему, они у нее зеленые. Зеленые и грустные. А с чего веселиться?
Мужа нет. Любовник козёл. И вообще у этих женщин сейчас идеология такая, что все мужики-козлы… …двери закрываются, следующая станция Тургеневская… …наверное, она и про меня думает, что я козел. А может, она и права, может я козел? А в чем по их понятиям выражается этот самый козлизм? В том, что взрослому мужчине в годах нравятся молоденькие и стройненькие, а не жирные тётки-одногодки?
Ну, это по теории распустивших себя целлюлитных бабёнок за сорок-пять, которые ошибочно считают, что они "ягодки опять". Не умеют содержать себя в стройности и в спортивной форме, а пеняют на некий козлизм козлов-мужчин. Это точно! А вот почему и молоденькие тоже считают, что все мужики козлы? Наверное, это следствие экстраполяции искаженного общественного мнения, превратившееся в психоз. Старухи целлюлитные вроде донцовых-устиновых понаписали всякой печатной белиберды, а молоденькие девки почитали и поверили старухам. ….следующая Китай-Город… …ой, ой, ребята, ребята, мне ведь выходить, пропустите, пропустите, я говорю…
А завещание у Пузачёва было? С завещанием с одной стороны и хуже, а с другой – лучше. Хуже, потому что в случае, если Пузачёв завещал акции кому-то кроме Вероники, сможет создаться такая ситуация, что заполучить весь пакет под контроль Совета окажется весьма проблемным делом. Вдруг, Пузачёв перед кончиной совсем охренел и разделил акции между сёстрами и племянниками? Тогда плакал немецкий кредит… Тогда даже если сто киллеров нанять, то такую операцию по собиранию пакета в одни руки от гласности не утаишь. А вот если завещания не было, то Вероника, как законная супруга получит все. Тогда и Совету учредителей легче вернуть пакет под контроль и под управление.
– Митрохин, ты о чем задумался? – спросил Бакланов.
– Да вот думаю, насколько можно доверять Сухинину, – выпив и от удовольствия крякнув, ответил Митрохин, отирая усы, – Сухинин слишком эмоционален, а в нашем деле, сам понимаешь, надо как Дзержинский говорил, холодную голову, холодное сердце и холодные руки.
– И женку холодную, – хохотнул Бакланов.
– Если актрису, то Веру Холодную, – согласился Митрохин.
– Она, правда давно померла, – хмыкнул Бакланов.
– Если надо, раскопаем и анимируем, – подняв палец, сказал Митрохин, – course life's a gas.
Все начинается с детства. Корни всех психических и сексуальных отклонений уходят именно в почву нежной младости ногтей. Как там, когда в лето их полу-каникулярной школьной практики что случилась после восьмого класса, в Вырице, Сухинин подглядывал за их руководительницей, за юной аспиранточкой биофака Пед института Викторией Сергеевной Пицай, как она тогда не особо беспокоясь о собственной папарацци-безопасности, беззаботно переодевала в кустиках свой мокрый после купания в речке Оредеж бикини…
И каким дураком был Сухинин, нет, не тогда, когда, еле справляясь с перехватывающим дыхание свежим детским вожделением, не мигая смотрел из-за кустов на мелькавшие среди веток прелести младой Виктории Сергеевны, а тогда, когда на первом курсе горного, он рассказал потом об этом своим дружкам Митрохину и Пузачёву. Один вот уже помер, а второй до сих пор подсмеивается над Сухининым, мол несчастный ты онанист-вуайерист, мол надо было смелей и решительней на эту Викторию напрыгнуть, наскочить, ошеломить…
– На себе не показывай, – назидательно заметил Сухинин.
– Ай, да ладно, – отмахнулся Митрохин и, хлопнув Сухинина по плечу, сменил тему,
– Ну, что Фридрих там тебе наговорил?
– Бочку арестантов про гарантии Пузачевского пакета, – буркнул Сухинин.
Сухинину, снова как в большинстве жизненных своих случаев, почувствовал себя неловко. Вот у Митрохина жена умерла и надо бы как-то выразить ему сочувствие, а они о делах, да о делах.
– Вот суки эстонские, – Митрохин досадливо покачал головой, – ладно, будут им гарантии.
Митрохин снял трубку раздухарившегося на его столе телефона и облаял секретаршу, – я сказал, не соединяй, мать твою! И вообще кофе нам притарань.
– Они не эстонские, они латышские, – мягко возразил Сухинин.
– А, один хрен фашисты, – отмахнулся Митрохин, – они процент отката в живом нале поднять хотят, – назидательно подняв пальчик, пояснил он, – и по своей хитрожопости прямо об этом пока не говорят.
– Это политика, – понимающе кивнул Сухинин.
– Это дешевые понты и игра во МГИМОшные дипломатические политесы, – раздраженно возразил Митрохин, – а то кабы я этого Фридриха Яновича не знал раньше, вот он каким протокольным политиком и дипломатом теперь заделался, а ведь восемь лет назад с бейсбольной битой по Питерским рынкам вместе с бандитами из Тамбовцев бегал, долги из кавказцев вместе с мозгами вышибал.
– Эвон оно как, – покачал головой Сухинин, – а я думал…
– А ты думал, он банкиром родился сразу с чековой книжкой Америкэн Экспресс заместо серебряной ложечки во рту, – ехидно скорчил рожу Митрохин, – фашист он и есть фашист.
Без стука вошел митрохинский шофер Володя. Шоферам больших боссов всегда разрешается входить без стука, потому что нету у больших боссов более доверенных им людей, чем шоферня. Ведь это шоферня знает, где на самом деле ужинал и потом ночевал их шеф. И никто так не посвящен в святая святых личной жизни, как личный водитель, которому порой до утра приходится сидеть в Мерседесе под окнами очередной пассии своего начальства. Оттого начальство никогда и не возражает против установки в этот Мерседес самого дорогого спутникового телевидения, чтобы покуда шеф нежится в объятиях любовницы, шофёрка мог бы хоть теликом побаловаться что ли!
– Что, Володя? – вскинул голову Митрохин.
– Так я типа насчет похорон, – в своем обычном косноязычии осклабился Володя, – это, типа ехать на Ваганьковское, денег то давайте.
Митрохин кивнул, открыл ящик стола, достал оттуда конверт, и протянув его Володе, коротко сказал, как бы подтверждая ранее обговоренное, – лично Эдуарду в руки.
– Ну, обижаете, в первый раз что ли, – снова осклабился Володя.
Вообще, Сухинину было интересно, к кому теперь перейдет Пузачевский "пульман" и его шофер Коля? Покуда Коля был в распоряжении вдовы. То есть – Вероники. Но не может же так быть до скончания дней!
Вошла секретарша с подносом и принялась сервировать кофейный столик, и пока она не вышла, оба молчали.
– Ты Пузачевскую тачку потом куда мыслишь и под кого? – как бы невзначай поинтересовался Сухинин, отхлебывая из своей чашечки.
– А что? Ауди тебе уже маловата? – съехидничал Митрохин, – пульман тебе еще по статусу не положен.
– Да я разве о себе, я так, я за Колю переживаю, – обидчиво поджав губу, ответил Сухинин.
– Не беспокойся, Колю пристроим, – хлопнув себя по коленке, сказал Митрохин, и, подводя итог аудиенции, энергично добавил, – пора делами заниматься, давай, по коням и по кабинетам, "тайм из мани"…
***
Встречать прилетевшего из Америки Андрюху Бакланова, поручили опять же Сухинину.
Ясное дело – надо кому-то и в лавочке сидеть, да и бесконечной чередой похорон заниматься тоже кому-то надо. Чтобы в Шереметьево не опоздать, да не застрять в этом вечно-ремонтируемом тоннеле на Ленинградском в районе Сокола, Митрохин дал Сухинину пузачевский "пульман", потому как у того и номер с флагом, и мигалка фиолетовая. А в распоряжение Вероники отправили пока сухининскую Ауди.
– По резервной да по встречной гнать будешь, смотри не убей меня, – на всякий случай с опаской сказал Сухинин шоферу Коле.
– Не бойтесь, мне не впервой, разве что пару старушек по дороге задавим, – хохотнул Коля, выруливая на Профсоюзный.
Сухинин нажал кнопку, поднимая стекло, отделяющее салон от водителя, включил музыку и принялся мечтать. Принялся мечтать о том, как сладка будет его месть, когда вдруг он станет президентом России. И прежде всего, решил в сегодняшнем сеансе мечтаний, что отомстит Иринке Лядых.
Это было сразу после окончания Горного. Сухинина распределили тогда в отдел геологических изысканий института Гипротранснии. Не самое лучшее, но и не самое худшее распределение у них на курсе. Работа обычная для геологов. Весна, лето и осень – экспедиция: комары, костры, вертолеты, романтика. А зимой – сиди себе в отделе, обрабатывай данные, пиши отчеты.
Иринка Лядых пришла в отдел в том же году что и Сухинин, только она была после геодезического техникума и потому была совсем молоденькой, едва двадцать ей тогда исполнилось. Тоненькая, стройная, гибкая, но с выдающимися сиськами, и главное, с такой приветливой улыбкой и с такими огромными по-пионерски чистыми серыми глазами, что в коридоре на их пятом этаже, все шеи повыворачивали, когда она проходила в буфет или еще куда по своим девчоночьим делам.
– Надо будет ее в нашу партию заполучить, – провожая Иринку взглядом, сказал старший геолог Клещук, – все равно ведь оттрахают, так уж лучше мы с тобой, чем эти звери из партии Богданкина. Про оргии, учиняемые в партии Богданкина ходили легенды. Это наверное именно про таких, как начальник геолого-разведочной партии Богданкин, придумали анекдот, где сидят возле чума чукчи, и маленький чукча, завидев в небе вертолет, спрашивает дедушку, – что это такое? А старенький дедушка чукча отвечает, – это птица-вертолет, из нее вылезут геологи. Они много огненная вода привезли, пить будут. А потом мамку твою трахать будут. А потом и меня оттрахают, а потом и тебя трахнут…
И Богданкину и Клещуку в Своих мечтаниях Сухинин определил очень впечатляющие наказания. За те унижения, что он перенес в то комариное лето на Ямале, за ту психическую травму, выразившуюся в его разочаровании чистой огромных по-пионерски невинных серых глаз, и в искренности приветливой улыбки. Оказывается, блеск чистых серых по-пионерски нежных глаз мог совершенно спокойно уживаться в Ирочке с внезапно открывшимися в ней похотливыми повадками развратной самки. И именно Богданкину и Клещуку Сухинин предъявлял теперь счета и претензии по поводу его обманутых надежд. Обманутых надежд скромного вдохновенного девственника, очарованного стройностью тонкой фигурки и нежным блеском влажных глаз. Юную невинную душу его обманула не девушка, не бархатистая нега нетронутой первозданности, что излучала её улыбка, его душу обманула та прожорливая, всепожирающая похоть опытных, пресыщенных циников, что в один момент были горазды завербовать и перевербовать эссенцированную невинность, поставив ее на службу самой низменной чувственности…
Но долго стоял я в обиде,
Себя проклиная тайком,
Когда я их вместе увидел
На танцах в саду заводском.
И сердце забилось неровно,
И с горечью вымолвил я:
– Прощай же, Ирина Петровна, -
Неспетая песня моя!
Приговором верховного трибунала при президенте федерации, Богданкин и Клещук приговариваются к смертной казни, путем замуровывания в стену…
– Приехали, – подал знак шофер Коля.
И правда, их машина уже заруливала на пандус аэропорта. Сухинин на всякий случай по-командирски велел Коле ждать на парковке, хотя это выглядело глупо. Разве Коля мог уехать, не дождавшись? Более опытный в делах встреч-провожаний, Коля сказал, что он поедет на паркинг и оттуда позвонит Сухинину на мобильный, а когда Бакланов пройдет таможню, Сухинин перезвонит Коле, чтобы тот подогнал машину поближе к выходу.
В зале Сухинин поглядел на информационное табло. Самолет из Нью-Йорка уже прилетел двадцать минут назад. Еще пол-часа у него были железно. Пока багаж, пока паспортный контроль, пока таможня…
Сухинин приготовился немного поскучать и стал искать взглядом барчик с кофе и виски.
Вдруг кто-то слегка прикоснулся к его рукаву.
– Товарищ геолог Сухинин? – услышал он задорно звучавший голосок.
Обернулся – она. Ира Лядых.
Красавица – глаз не отвести. В короткой рыжей шубке, в зеленых брючках до середины икр, в золотистых туфельках на высоченном каблуке и с такой же в цвет сумочкой-ридикюлем, усыпанном блестящими камушками.
– Ира? Как вы здесь? – с самым искренним нетеатральным изумлением округлив глаза, воскликнул Сухинин.
– А что в этом такого, – весело хмыкнув, пожала плечиками Ира Лядых, – мы с мужем вот прилетели из Нью-Йорка, а ты встречаешь кого-то?
– Кто муж? – скованный неловкостью, и машинально оглядывая пространство вокруг Ирочки, поинтересовался Сухинин.
– Аарон Розен, ты может слыхал, у него пол-Москвы и пол-Парижа клубов откуплено, – тряхнув прической, ответила Ирочка.
– Так ты теперь миссис Розен? – все еще не оправившись от смущения, спросил Сухинин.
– Ну, типа Айрин Розен, – сказала улыбчивая Ирочка и вдруг расхохоталась тем ненатуральным смехом, какой бывает у наркоманов, возбужденных предвкушением новой дозы.
– А ты как? – нахохотавшись, спросила Ира, – все по геологии шаришься? Наверное типа Алроса или Юкоса какого-нибудь? Судя по твоим часикам, да по плащу с костюмчиком, ты нехило стоИшь?
– Типа того, – скромно ответил Сухинин.
– Ну, звони, – прощебетала Ира, доверчиво притронувшись унизанными золотом пальчиками к его локтю, – а я побегу, Аарончик мой весь заждался.
Нет… В приговор верховного трибунала при президенте надо было явно вносить изменения. Надо было туда вписать еще фамилию одного иностранца. Аарона Розена.
Еврея из США.
***
Андрюха долго мял его в объятиях.
– Погоди, задушишь, черт! Натренировался там в Америке своей, накачал бицепсы!
– Ну и чего вы тут творите? – с наигранным возмущением принялся за Сухинина Андрюха Бакланов, – устроили, понимаешь, эпоху перманентных похорон, как при Брежневе, не успеваем слезы лить и могилы рыть. Сперва Пузачёв, потом Римма жонка Митрохинская, а я ведь у Митрохиных на свадьбе свидетелем был…
– Виш, у Пузачёва приступ панкреатита, а Римма вроде как от спазма аллергического, – стал объяснять Сухинин, – экологическая обстановка такая на Москве.
– Ну, Пузачёв свою фамилию тем самым оправдал, – хохотнул Андрюха, – панкреатит то он ведь чуть повыше пупка, так ведь? Над самым пузом?
– А Римма тогда как? – иронически скорчив лицо, спросил Сухинин, – Митрохина ведь с аллергией не рифмуется.
– Значит и померла она не от аллергии, значит наврали ваши патологоанатомы, – с веселой уверенностью сказал Бакланов, ногой отталкивая чью-то мешавшую его движению тележку для багажа.
– А отчего она по твоему тогда умерла? – удивился Сухинин.
– От любви, – патетически воскликнул Бакланов, проходя в проём автоматически раздвинувшихся стеклянных дверей.
– Все такой же дурак, только теперь с приставкой "американский", – сказал свой приговор Сухинин.
– Ладно, я тебе бутылку настоящего бурбона из Кентукки привез, – примирительно сменил тон Андрюха, – разберем в гостинице багаж, я тебе презентую.
***
Бурбон был очень хороший. "Джим Бим", настоящая черная этикетка, что говорило о выдержке напитка в дубовых бочках ровно сто один месяц. Такой бурбон пили герои романа Яна Флеминга.
– Может тут сразу и разопьем? – спросил Сухинин, покуда Андрюха дезобелье метался по большому, оплаченному, кстати фирмой, номеру гостиницы на Балчуге.
– Не, это подарок, ты его со своей девушкой выпей, – из душевой крикнул Андрюха, – есть девушка то? Или все также онанизмом занимаешься?
Сухинину скоро сорок лет, а все краснел, заслышав адресованное к нему слово онанизм.
– Не, нету девушки, – вздохнул Сухинин.
– А что так? – уже выходя из душа и натягивая на гладкий рельефный торс тонкое белое полотно дорогой итальянской сорочки, поинтересовался Андрюха, – может ты с ними неправильно? Или у тебя болезнь какая? Поехали со мной в Нью-Йорк, там теперь это эффективно лечат.
– И здесь шарлатанов хватает, – буркнул Сухинин.
– Тогда почему у тебя с личной жизнью затык? – уже застегивая брюки, удивленно хмыкнул Андрюха, – раньше в студентах ты оправдывал свой онанизм отсутствием у тебя денег и глобальным меркантилизмом девушек, а теперь, когда деньги у тебя завелись, в чем причина?
– А может я как верный человек, не хочу теперь изменять своему родному онанизму? – с вызовом ответил Сухинин.
– Дурак, лечиться тебе надо, – покачал головой Бакланов. Он надел пиджак и вдруг словно вспомнив что-то важное, остановившись, спросил, – слушай, а ведь Вероника то теперь свободна, чем тебе не партия? Ведь ты же ее любил?
– Ты ее тоже любил, – ответил Сухинин, да и Митрохин теперь тоже свободен, так что нас трое соперничков, друг мой Андрей Петрович.
***
Хотя похороны Риммы были и назначены на вторник, в понедельник, тем не менее, решили собраться у Вероники в доме Игоря Пузачёва. Устроить что-то вроде вечеринки старых институтских друзей. В честь прилетевшего из Америки Андрюхи.
– Домину то показывай! – весело роготал Андрюха, обращаясь к хозяйке-наследнице, – как вы тут русские теперь живете, про вас там у нас легенды ходят, что вы тут клозеты изумрудами, а писсуары жемчугами отделываете.
– Домина это не дом, а строительный термин, применяемый в печном деле, – бурчал Сухинин, шкандыбавший вслед за процессией экскурсантов, состоявшей из Андрюхи в роли высокого заморского гостя, хозяйки дома Вероники, и Митрохина в роли друга хозяйки.
– Не придирайся к словам, – отмахнулся Андрюха.
– А сам то где там проживаешь? – вежливо поинтересовалась Вероника, – наверное, хоромы тоже понастроил?
– У меня квартира в районе Сентрал Парк, – с деланной скромностью ответил Андрюха, четыреста квадратных метров.
– Наверное, врешь, – легонечко махнув ладошкой, пропела Вероника, – ты и в институте всегда привирал, что у родителей твоих дача в Крыму и две машины.
– Такая хатка в районе Сентрал Парк на все десять миллионов потянет, – присвистнул Сухинин.
– Ты заметь, он про нас, про русских говорит "вы здесь", как будто он уже не русский, а какой-нибудь природный янки, – заметил Митрохин, – и пяти лет не прошло, как уехал, а уже в благоверные племянники к дяде Сэму записался, а случись у нас с Америкой война, так и воевать против нас пойдешь?
– Не, случись война, его депортируют сразу, как япошек в сорок первом депортировали, – бурчал, угрюмо бредший сзади Сухинин.
– А это спальня твоя? – спросил Бакланов, обращаясь к хозяйке, – Солженицына на ночь почитываешь? – он двумя пальчиками приподнял обложку, обнаруженной на тумбочке книги.
– Солженицын эротически на меня действует, – томно пропела Вероника, – в тех местах, где описано про женщин на зоне в ГУЛАГе, как их там…
– У Солженицына самый секс, когда человек ждет ареста и за ним, наконец, приходят, – вставил Сухинин, – это сродни тому состоянию, когда казненные через повешение в девяноста случаях из ста имели эрекцию и эякулировали.
– А ты извращенка, – хохотнул Бакланов, по-дружески беря Веронику за подбородок.
– Ну, ты полегче, – ревниво одернул друга Митрохин, – Вероника все-таки вдова и веди себя с ней подобающе.
– А что такое соломенная вдова? – не обращая на Митрохина никакого внимания, спросил Бакланов, и не дожидаясь ответа, вдруг произнес, как умеют это делать актёры хорошего драматического театра, обращаясь сразу ко всем присутствующим и как бы ко зрителям невидимого им со сцены зала, – а что, Вероника, не думала ли ты о том, что замуж снова выйти, ведь женщина ты полнокровная, жизненные соки в тебе бродят, не можешь же ты без мужчины однако?
– Совсем без мужчины я не могу, – согласилась Вероника.
– Ну ты это, того не того, – косноязычно подоспел на помощь Веронике Митрохин, – совсем там в Америке одичал, никакого такта человеческого.
– Какой такт? – ухмыляясь, пожал плечами Андрюха, – мы тут все свои, почитай ближе иных родственников.
– На что ты намекаешь? – недобро глянув на приятеля, спросил Митрохин.
– Помнишь, как в институте про молочное братство у нас поговаривали, – назидательно приподняв пальчик, с улыбкой спросил Андрюха, – если ты с той же девушкой что и я переспал, если одни и те же титечки кусал-целовал, то значит, молочный ты мне брат, помнишь такое?
– Дурак ты Андрюха, – вздохнув, отмахнулся Митрохин.
– Хам американский, – добавила Вероника.
А про чьи это титечки, интересно он намекал? – угрюмо подумал про себя Сухинин, – то что Андрюха с Вероникой в институте трахался, это факт всем известный, но ведь Митрохин тогда с нею с Вероникой не был, он только теперь с нею, а откуда тогда Андрюхе про это известно, они ведь только пол-часа назад как увиделись?
– Это Андрюша нам про наши походы в женское общежитие ЛИТЛП* вспоминает, – принужденно хохотнув, пояснил Митрохин, – было дело, ходили мы к швеям-белошвейкам, похаживали. *ЛИТЛП – Ленинградский Институт Текстильной и легкой промышленности где учились преимущественно девушки. Женское общежитие ЛИТЛП находилось на углу Садовой и Вознесенского. (прим автора) – Да, сколько титечек там перемяли-перекусали, и не сосчитаешь! – вздохнув и подняв к небу глаза, сказал Андрюха, – все мы братья по тому молоку.
– Негодники, – с деланной сердитостью, шлепнув Митрохина веером, буркнула Вероника, – своих девчонок не балуя вниманием, бегали в чужой институт девок ублажать.
– Полный нигилизм какой то, – со злостью прошептал Сухинин.
– Ты чего там шипишь? – весело глянув на Сухинина, спросил Андрюха.
– Это он злится, что нам с тобой не брат, – хохотнул Митрохин и со значением поглядел на Веронику.
– Ну, моих сисек он уж точно не видал, – хмыкнула Вероника, перехватив взгляд Митрохина, – и не гляди на меня так.
Выходя из будуара Вероники, Сухинин сломал подобранный там веер и яростно прошептал, – убью, убью, всех убью.
И сев в машину, предаваясь своим обычным мечтаниям, принялся сочинять обидчикам изощренные казни.
"Именем верховного трибунала при императоре Сухинине, Митрохин и Бакланов приговариваются к повешению…" А интересно, если их повесить, они тоже эрегируются и кончат?
За окошками Мерседеса мелькало Калужское шоссе.
Глава 3
Ведь не даром – Москва спаленная пожаром.
***
… двери закрываются, следующая станция Рижская.
Этот старый обжимальщик опять в моём вагоне. Может, он преследует меня? Маньяк.
Может, выйдя на Проспекте Мира подойти к милиционеру и попросить проверить у этого старого пердуна документы? А впрочем, вполне возможны совпадения. Просто ему тоже к десяти в офис на работу. И он тоже привык садиться в один и тот же вагон, примечая, возле какой колонны на платформе встать, чтобы дверь раскрылась прямо перед тобой. Сегодня он едет зажатый какими-то двумя студентами с проводками в ушах и, наверное, очень переживает, что ему не протиснуться к моей попке. Зато теперь можно его разглядеть. Лет ему под пятьдесят, вроде и одет не как обсос, а тогда почему трясется в метро, а не в своей собственной машинке с климат контролем и радио Эхо Москвы? Ненавижу этих безденежных мужиков! Мужик в пятьдесят лет просто обязан иметь копеечку, да хатку в тихом центре, да офис на Большой Мясницкой с секретаршей и отдельным от прочего персонала туалетом.
Впрочем… У этого лицо такое неглупое. Кем он работает, интересно? Редактором в каком-нибудь издательстве? Инженером? Инженером человеческих душ. Ха-ха, душки ему не дают, а ему охота. …двери закрываются, следующая Проспект Мира.
Наверное, работает в офисе каким-нибудь мало-оплачиваемым специалистом, унижается перед всем молодым начальством, боится последнее место потерять, сейчас старому мужику уже где работу найти? А впрочем, он еще и не такой уж и старый. В пятьдесят, какой же он старый? Наверное, когда вечеринки корпоративные на Новый год, да на Пасху, поднапьётся нахаляву, да ручонки распускает, хочет своих юных сослуживиц за голые плечики пощипать… Интересно… А что? Жена у него была? Наверное была и ушла от него, как от неудачника. Надо будет выходя на Проспекте Мира обратить внимания, какие на нем ботинки. Ботинки всегда говорят и об ухоженности и о материальном достатке.
Обязательно погляжу… Ой, а он и не вышел… …двери закрываются, следующая станция Сухаревская… …сегодня она на меня по-моему, с интересом посмотрела. Жаль, что мне сегодня не на Кольцевую, а до Тургеневской, а то бы я вышел, оценить ножки и вообще общую стройность ее фигурки. Ей лет тридцать с небольшим. Наверное бухгалтером работает в фирмочке какой-нибудь небольшой. И снимает в Свиблово или в Медведках. Мужа нет, одна с ребенком. Ребенка или мамаше пенсионерке, или в детсад с утра пораньше. Тащит его полусонного, он упирается, а она на работу опаздывает, орёт на него… Так все. Хотя… Хотя те, кто более-менее устроился, они на метро не ездят. Вон, погляди на улицу, кто за рулями этих корейских машинок сидит? Почти сплошь офисные менеджерки, да экономистки тридцати лет.
Набрали машин в долг у банков под пятнадцать процентов годовых, вот теперь и сидят в пробках, Доренко с утра слушают по Эху Москвы… Моя дочка тоже вон, уже спрашивает, папа, папа, а не поможешь ли взять машинку в кредит, чтобы кредит на тебя? Вот хитрюжка! А мне еще две недели без своей машины на метро кататься.
Угораздило так с ремонтом попасть! Хорошо что полное КАСКО и ремонт за счет страховой компании. Надо завтра, если снова совпадет, что с этой женщиной в один вагон попадем, надо будет постараться поближе встать. Хочется в глаза ей поглядеть. По-моему, они у нее зеленые. Зеленые и грустные. А с чего веселиться?
Мужа нет. Любовник козёл. И вообще у этих женщин сейчас идеология такая, что все мужики-козлы… …двери закрываются, следующая станция Тургеневская… …наверное, она и про меня думает, что я козел. А может, она и права, может я козел? А в чем по их понятиям выражается этот самый козлизм? В том, что взрослому мужчине в годах нравятся молоденькие и стройненькие, а не жирные тётки-одногодки?
Ну, это по теории распустивших себя целлюлитных бабёнок за сорок-пять, которые ошибочно считают, что они "ягодки опять". Не умеют содержать себя в стройности и в спортивной форме, а пеняют на некий козлизм козлов-мужчин. Это точно! А вот почему и молоденькие тоже считают, что все мужики козлы? Наверное, это следствие экстраполяции искаженного общественного мнения, превратившееся в психоз. Старухи целлюлитные вроде донцовых-устиновых понаписали всякой печатной белиберды, а молоденькие девки почитали и поверили старухам. ….следующая Китай-Город… …ой, ой, ребята, ребята, мне ведь выходить, пропустите, пропустите, я говорю…
***
А завещание у Пузачёва было? С завещанием с одной стороны и хуже, а с другой – лучше. Хуже, потому что в случае, если Пузачёв завещал акции кому-то кроме Вероники, сможет создаться такая ситуация, что заполучить весь пакет под контроль Совета окажется весьма проблемным делом. Вдруг, Пузачёв перед кончиной совсем охренел и разделил акции между сёстрами и племянниками? Тогда плакал немецкий кредит… Тогда даже если сто киллеров нанять, то такую операцию по собиранию пакета в одни руки от гласности не утаишь. А вот если завещания не было, то Вероника, как законная супруга получит все. Тогда и Совету учредителей легче вернуть пакет под контроль и под управление.
– Митрохин, ты о чем задумался? – спросил Бакланов.
– Да вот думаю, насколько можно доверять Сухинину, – выпив и от удовольствия крякнув, ответил Митрохин, отирая усы, – Сухинин слишком эмоционален, а в нашем деле, сам понимаешь, надо как Дзержинский говорил, холодную голову, холодное сердце и холодные руки.
– И женку холодную, – хохотнул Бакланов.
– Если актрису, то Веру Холодную, – согласился Митрохин.
– Она, правда давно померла, – хмыкнул Бакланов.
– Если надо, раскопаем и анимируем, – подняв палец, сказал Митрохин, – course life's a gas.
***
Все начинается с детства. Корни всех психических и сексуальных отклонений уходят именно в почву нежной младости ногтей. Как там, когда в лето их полу-каникулярной школьной практики что случилась после восьмого класса, в Вырице, Сухинин подглядывал за их руководительницей, за юной аспиранточкой биофака Пед института Викторией Сергеевной Пицай, как она тогда не особо беспокоясь о собственной папарацци-безопасности, беззаботно переодевала в кустиках свой мокрый после купания в речке Оредеж бикини…
И каким дураком был Сухинин, нет, не тогда, когда, еле справляясь с перехватывающим дыхание свежим детским вожделением, не мигая смотрел из-за кустов на мелькавшие среди веток прелести младой Виктории Сергеевны, а тогда, когда на первом курсе горного, он рассказал потом об этом своим дружкам Митрохину и Пузачёву. Один вот уже помер, а второй до сих пор подсмеивается над Сухининым, мол несчастный ты онанист-вуайерист, мол надо было смелей и решительней на эту Викторию напрыгнуть, наскочить, ошеломить…