***
Не смотря на то, что ходил он по стройке в выданном ему тулупе и в собольей шапке, с непривычки Сухинин продрог и даже, как ему показалось, стал заболевать.
– Ничего, вечерком тебя в моей баньке попарю, а потом Чивас Ригалом с горячим чайком на травках душу полирнем, – подмигнул Вова Кобелев, когда Сухинин пять раз подряд громко чихнул.
Митрохин сволочь.
Подставил Сухинина.
Сам ругаться с Вовой не полетел, а Сухинина вот подставил.
– Вова, а ведь ты подлец, – сказал Сухинин, угрюмо глядя в пол прорабской, куда с ветра и с мороза они зашли погреться, – тут ведь не надо и в бумаги смотреть, тут ведь и без бумаг видно, что десять миллионов освоения ты приписал. Зачем очки своим ребятам втираешь, ведь сейчас не коммунизм на дворе, а капитализм, и мы не съезд партии твоим очковтирательством встречаем, а Совет акционеров и учредителей компании. Не у партии воруешь, а у своих партнеров.
– Я летом нагоню, Палыч, бля буду! – Кобелев приложил руку к груди, – Палыч, дорогой, что тебе стоит, скажи, что не видел и все дела.
– Что я не видел? – изумленно вскинул брови Сухинин, – что ты еще и котлованов под резервуары не выкопал и что фундамента под насосную не начал? Этого я не видел?
– Палыч, летом нагоню, – сверля Сухинина взглядом, настаивал Вова Кобелев, – я летом нагоню, хочешь, землю есть буду, век воли не видать!
– А мне на Совете врать прикажешь что ли?
– Давай не будем горячиться, – сказал Вова, взяв Сухинина за руку, – вечерком после баньки все обсудим. У меня проблема, но ведь мы друзья, так давай обсудим, как мы можем помочь друг другу. Ты мне поможешь, а я тебе в чем-то смогу помочь.
Странно…
Но Сухинин не стал возражать.
И звонить по спутнику Митрохину отсюда из прорабской, как ему хотелось сперва – он тоже не стал.
***
Банька получилась на славу.
Банька на осиновых дровишках, русский парок с хмельным квасом.
Парились вдвоём.
Все эти тюменские Вованы, Толяны и Коляны с их настолько же глупыми, насколько солярийно загорелыми жонками – были отосланы нах.
– Палыч, – хозяин начал-таки, наконец, томительно откладываемый им до вечера разговор, – Палыч, я тут подумал, а не обзавестись ли тебе тут какой-никакой недвижИмостью у нас на Туре?
В слове недвижимость Кобелев делал ударение в третьем слоге.
– Я тут подумал, раз мы с тобой друганы-братаны, так разве я не могу подарить своему брателово дом на берегу Туры?
Сухинин в полу-ступоре молчал. Молчал, думая об Олесе.
Я о ней завсегда думаю, с усмешкой сам себе признавался теперь Сухинин. Как в анекдоте про замполита роты и нерадивого солдата. Ты об чем думаешь? – спрашивает замполит. Я думаю о звезде, отвечает солдат. Как ты можешь думать о звезде, когда я провожу политзанятия? – возмущается замполит. Так и я об ней, о звезде всегда думаю, – признается простодушно солдат…
Так и Сухинин.
Теперь он всегда думал об Олесе.
– Брат, я тут распорядился и мои юристы быстренько подсуетились, нотариуса привезли, он теперь в гостиной лежит ожидает, ну и документы приготовили, вобщем, дарственная на новый трехэтажный дом и на сорок гектаров именья с плесом и с пляжем и с сосновым лесом на тебя – только подписать осталось.
– Ты мне что-то про Олесю воспитательницу хотел рассказать, – прервал его Сухинин.
– Олеську? – вскинул брови Вова Кобелев, – жениться на ней хочешь? Женись!
Хорошая хозяйка тебе в новом доме будет.
– А ты её трахал? – сверля Кобелева взглядом, спросил Сухинин.
– Нет, – оторопело ответил Кобелев, – вот те крест!
– А что мне еще утром, когда мы в Хаммере ехали, ты мне сказать про нее хотел?
– А-а-а! – облегченно улыбнулся Кобелев, – так это ерунда на постном масле.
– Нет, не ерунда, говори, – потребовал Сухинин, сам дивясь своей неизвестно откуда взявшейся решимости и твердости.
– Вобщем, наблюдали мы за ней, когда взяли в дом, – задумчиво начал Кобелев, – это же нормально, служба внутренней безопасности за всей прислугой приглядывает.
– Ну, – нетерпеливо поторопил рассказчика Сухинин.
– Ну и выяснили, что вечерами Олеська, как Рыжика спать уложит, сидит у компьютера по пол-ночи и с иностранцами и с нашими москвичами в Интернете переписывается.
– Ну и что такого? – вздохнул Сухинин.
– А то такого, что она перед ВЕБ -камерой раздевалась, да заголялась перед этими женихами своими, да с ними этим самым, как его… ну, виртуальным сексом занималась.
– Как это? – напряженно спросил Сухинин.
– А так, что он на том конце эфира ей пишет или говорит по аудио-гарнитуре – "сними лифчик, сними трусики, покажи это, да покажи то"… а она не только ему показывает, но и его просит, чтобы он ей свою пыпыску показал, да и подрочил, да и кончил бы потом на экран… Такой вот секс.
– И не стыдно было подглядывать? – спросил Сухинин.
– Это работа шефа по безопасности, – ответил Кобелев, – поэтому не стыдно.
Долго молчали.
Выпили по стаканчику Чивас Ригал, потом снова по стаканчику.
– Ничего, брателло, зато она физически ни с кем, за это я тебе ручаюсь, – утешил Кобелев, – ни с одним мужиком за два года что она у меня тут, я гарантию даю, можно жениться.
– Оригиналы видео, что у твоего шефа безопасности мне отдашь, – сказал Сухинин, и чтобы никаких копий.
***
Олеся сидела с Рыжиком и складывала Рыжику дом из красных кубиков.
– Рыжик, это Москва, это Кремль, а это Мавзолей.
– Малей, – повторял Рыжик.
– Пусичка ты моя, – целуя Рыжика в темечко, говорила Олеся.вертолетом допрыгнуть до строительства новой насосной, кину в глаза, снова обнял его за плечи, – втюри
***
– Врать на Совете не буду. Котлованы со спутника видны как на ладони, потому то меня Митрохин и прислал.
Вован при этих словах явно приуныл.
– Но на Совете скажу, что видел объективные трудности и что видел, что ты создал предпосылки к их преодолению…
Вован сглотнул от волнения слюну…
– Я могу поручиться перед Советом за то, что ты к маю…
Вован вздрогнул, напрягшись…
– Что ты к маю все нагонишь, – повысив голос, сказал Сухинин – Нагоню, бля буду, нагоню…
– Вобщем, я готов за тебя поручиться и взять часть ответственности на себя, хоть это и не легко, – сказал Сухинин, потому что придется мне здесь самому порулить.
– Вот и правильно, вот и домик твой новый сгодится, – оживился Кобелев.
– А дом на Олесю запиши, – сказал Сухинин, – на нее дарственную оформи.
***
Страшно, когда самолёт отрывается от полосы.
И чем старше становишься, тем всё страшнее летать.
Вот когда Сухинин был совсем молодым, он летал без всякого страха. Причем, самолеты были такие допотопные – например винтовой четырехмоторный Ил-18.
Или вообще Ту-104 этот переделанный в пассажирский вагон бомбардировщик Ту-16. И ничего. Не боялся. Даже один раз, когда в полете случилось какое-то происшествие, и когда в салоне вдруг сильно завоняло горелой изоляцией и летчики из кабины забегали по проходу взад-вперед, то в хвост, то в кабину, и морды у них были не на шутку встревоженными, и то тогда Сухинин не забоялся.
А вот теперь, чем дальше, тем все хуже. Каждый перелет ему теперь отдавался в груди и в затылке ощущением какого-то безысходного страдания, которое может закончится только самым печальным образом.
Вот оторвались от полосы.
Тюмень – эта столица деревень, осталась внизу и позади.
И внизу и позади осталась Олеся.
Олеся, Олеся, Олеся…
Так птицы поют,
Так птицы поют в поднебесье.
***
– Как съездил? – после бандитско-брателловских объятий, поинтересовался Митрохин, – как там Вова Кобелев, не совсем еще оборзел?
– Нормально съездил, – дежурно ответил Сухинин, слегка скривившись от учуянного им запаха гнилого зуба, пахнувшего изо рта Митрохина, – Вова вполне вменяем, есть трудности по дальней насосной, но они вполне купируются и преодолимы.
– По дальней насосной я и хотел от тебя потом получить письменный отчет, – сказал Митрохин, и увидав удивление в глазах Сухинина, пояснил, – я ведь с понедельника официальный ВРИО.
– Ах, ну да, – вздохнул Сухинин, – реинкарнация Будды, король умер, да здравствует король…
– Не глумись, – погрозил пальчиком Митрохин, – лучше устрой нам привальную вечеринку, там тебя будет ждать сюрприз.
– Не томи, я не люблю сюрпризов, – надулся Сухинин.
– Вот именно потому что не любишь, потому и буду томить, – самодовольно усмехнулся Митрохин, – приятный сюрприз вдвойне, если угодно…
Вообще, Сухинину, как холостяку, да и еще по принятому среди своих статусу "ни кола – ни двора" (а и то правда – разве можно в приличном обществе считать колом или двором холостяцкую квартиру в триста квадратов!), Сухинину в плане организации привальной вечеринки вышли и амнистия, и послабление. Организацию всего-про-всего взял на себя новоявленный ВРИО и местом встречи объявил дом Пузанова на Десне по Калужскому шоссе. Таким образом, Сухинину оставалось только обеспечить собственную явку.
Доставку тела по исходу первого рабочего дня он доверил своему новому шоферу Коле.
Сюрпризы начинались приятным.
ВРИО закрепил за Сухининым новый "пульман", а его ауди с прежним шофером отдал кому-то из замов.
Кроме того, Сухинин узнал, что для Совета готовят пункт о назначении его – Сухинина начальником Департамента на Митрохинское место. И что самое главное, прошел слушок, что рассматривается вариант выкупа одиннадцати процентов, что наследовала Вероника и перераспределения этих акций между Митрохиным, Сухининым, Баклановым, Фридрихом Яновичем и Колей Кобелевым.
Ну…
– А Вероника? – тут же подумал Сухинин, – ведь тогда у Митрохина отпадает резон жениться на ней!
Хотя, с получением денег за Пузачёвский пакет, с экономической точки зрения Вероника оставалась весьма соблазнительной богатенькой вдовушкой. Но для Митрохина все-же это было мелковато. Если разве только для Бакланова? Но у того были иные виды на собственное будущее, он предпочитал плейбойствовать в своей квартире в районе Сентрал Парк и проводить полу-годовые отпуска в Майами-Бич и на Гавайях в местечке Уай-ки-ки… Алоха – одним словом!
– Так как же все-таки Вероника? Может, именно в этом и есть суть Митрохинского сюрприза? – думал чуткий в своей интуиции Сухинин, когда затянутый в новый тёмно-зеленый, почти черный смокинг от Бриони, не прокатный, а свой, ни разу не надёванный, и в слегка, но не так чтобы до зубной боли, жмущих зеленых крокодиловой кожи в цвет со смокингом туфлях, ехал, а вернее плыл в новом "пульмане" по Калужскому.
Уж тёмно: в санки он садится.
"Пади, пади!" – раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
Ухмыльнувшись, и щелчком сбив с шелкового лацкана несуществующую пылинку, вспомнил вдруг Сухинин из зазубренного им в детстве…
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром Лимбургским живым
И ананасом золотым.
Да, насчет жратвы там в доме у вдовушки наверняка все будет на самом высоком уровне, в этом Сухинин не сомневался. Но ирония шла не от гастрономических ассоциаций, а от того, что сам Сухинин никогда не отожествлял себя с Онегиным, с этим холодным вариантом Байроновского плей-боя, адаптированного Пушкиным for Russian soil. Но что-то аналогичное было. И тонкая интуитивная нить предчувствия чего-то воистину иронично-пушкинского, просила и даже требовала разгадки.
– Неужели перемена в Веронике? – улыбнулся Сухинин, – у Пушкина Евгений передумал, очнулся, прозрел и влюбился. А тут Вероника! Забавно.
Сухинин достал из кармана телефончик и принялся набирать СМС сообщение.
"Милая, бесконечно замечательная Олеся, я скучаю без Вас. Привет Вам и Вашему бэби Рыжику"
***
Глава третья
Ривайвэл
***
Станция Тургеневская. Мне выходить.
Ой, кто это возле спуска на переходе? Да это же он – Вадя! Дедуля мой похотливый.
Караулит меня. Что делаем? Проходим не замечая. Если бы не так торопилась на работу, сейчас же юркнула бы обратно в вагон, благо поезд все еще стоит и двери не затворились. Но толпа уже подхватила и несет, а Вадя заметил и с лицом решительного идиота уже борется с течением, гребя локтями наперерез. Выбираю в толпе сочувствующее лицо попроще. Вот идет парень здоровенного борцовского сложения. "Извините, меня преследует сексуальный маньяк, помогите" – шепчу ему, доверительно по-щенячьи заглядывая в добрые боксерские глаза и виляю хвостиком.
А вон и милиционеры стоят, паспорт у туркмена проверяют. Лучше бы сексуальных террористов ловили, ей Богу!
"Товарищи милиционеры, родименькие, вот этот вот гражданин меня в вагоне лапал и вообще сексуально домогался, а вот этот добрый товарищ тому свидетель", – скороговоркой выпаливаю я ошалелым ментам. Мой спаситель боксер уже цепко держит по-рыбьи трепыхающегося Вадю и кажется, уже врезал ему пару раз для убедительности. Пройдемте, граждане, – отпустив таджика, говорят милиционеры.
Люся, ты его творишь, – кричит мой бедный похотун Вадя, – ты чего провокацию устроила!
Не знаю его и знать не ведаю, – говорю я милиционерам. А те уже втаскивают всех нас в свою подсобку, что здесь же в метро. У всех у нас требуют паспорта. И у боксера моего тоже. Его, оказывается, Алексеем зовут. Красивый.
По паспорту он Алексей Сергеевич Добронравов, прописан в Ступино Московской области, ментам он сразу стал говорить, что и правда видел, как Вадя, то есть неизвестный ему господин, приставал ко мне, прижимался и всячески лапал меня за все места.
Если честно, то когда милиционеры пару раз врезали моему дедуле по шее, то я даже не вздрогнула, и ничего во мне такого не шевельнулось, чтобы пожалеть его.
Поделом… Поделом тебе, старый невежа.
Нас с Алексеем через час отпустили, написали мы по заявлению на имя начальника пятнадцатого отдела милиции по охране метрополитена, и нас прогнали со двора. А Вадю оставили.
Ничего.
Пусть помучается.
***
Ничего себе! Вот какую месть эта сучка придумала! Ужас, ужас какой-то. В милицию только попади! Тут уж тебе достанется по полной программе.
Вобщем, на второй час, когда этих – Лёльку и её лжесвидетеля отпустили, менты принялись навешивать на меня какие-то немыслимые дела, принуждая признаться, что я насильник и маньяк, и что это я насиловал девушек в Свиблово, Новогиреево и в Битце. И что я изнасиловал и убил школьницу Надю Кирееву в Битцевском парке, и студентку Маргариту Иванову в Коньково тоже я изнасиловал и убил… И съел… А что не съел, то расчленил и закопал.
Били гибкой резиновой дубиной, вроде шланга и заставляли рассказывать, в какой извращенной форме я их якобы насиловал. Мне стало жутко.
И я вдруг понял, что попал в настоящую беду, и что мне, может быть, отсюда уже не выбраться. Они меня назначили своей жертвой. Им нужен маньяк-насильник, которого разыскивают за настоящие реальные преступления, а так как найти реального маньяка они не в состоянии, то меня назначили вместо него. И получат ордена и медали. А я…
А я погиб…
***
А Вероника была в джинсах.
В голубых классических джинсах, какие мы носили в восьмидесятые годы и в белой почти мужской рубашке со свободным воротом.
У нее красивые, сохранившие почти девичью первозданность, шейка и грудь.
А Он – Сухинин, словно идиот, вырядился в этот дурацкий смокинг.
– Ты случаем не предложение девушке делать приехал? – съязвил вездесущий Митрохин., – а где сваты? Где ручные медведи с балалаечными оркестрами, цыгане где?
Обычно молчавшая в случаях дружеской пикировки Вероника, тут неожиданно пришла Сухинину на помощь.
– Чего скалищься, дурдей! – Володя правильно одет, не то что вы славяне фиговы!
В чем были у себя в офисах на Наметкина, в том и приехали, а джентльмену положено переодеваться к обеду, и если уж он едет с визитом, то непременно являться в смокинге, если даже не во фраке или в мундире, коли он на службе.
– А я в мундире и при погонах, – глумливо взвизгнул Митрохин, достав из портмоне пару визитных карточек и положив их себе на плечи, – честь имею, господа офицеры.
– Дурак, – подытожила Вероника и подхватив Сухинина под руку, увела его в глубь залы.
Она принимала их в верхней белой гостиной, которую Пузачев по совету модного и жутко дорогого архитектора, помешанного на классическом интерьере, скопировал с одного из залов Юсуповского дворца в Петербурге. Белый мрамор, фонтаны по белым стенам, перетекающие своими тихими струями из раковины в раковину, зеленые гирлянды живых вьющихся растений, и главное – большой отделанный полированным камнем и сиящей бронзой камин. Белое, зеленое и золотое. Три доминирующих цвета.
– А Вероника имеет вкус, не даром надела белую блузку, а не как обычно свои любимые черные petit robe, – отметил Сухинин.
И отмечая, еще раз не без удовольствия заметил, что ему теперь почти все равно, как одета Вероника, со вкусом или без вкуса, и ему абсолютно не до того, чтобы заглядывать в вырез в ее блузке, как это бывало ранее.
Его теперь заботило то, как теперь одета Олеся?
В кармане тоненько и робко тенькнул телефончик.
Сухинин достал аппарат, поглядел на светивший голубым холодным пламенем дисплей и шевеля губами прочитал:
"Спасибо, я тоже думаю о Вас. И привет Вам от Рыжика" – Кто пишет? – спросила Вероника.
– Да так, – неопределенно махнул рукою Сухинин.
– А чего улыбаешься?
– А чего мне? Плакать что ли? У меня никто не умер.
– А я вот плохая жена была и плохая теперь вдова, – тяжело вздохнув, сказала Вероника, – у меня Пузачев умер, а я замуж хочу.
– И я жениться хочу, – признался Сухинин и тоже глубоко вздохнул.
Они стояли подле зимнего окна и глядели на хорошо освещенные фонарями дорожки сада внизу, как дворник узбек или таджик садовник широкой лопатою отбрасывал с аллеи свежевыпавший подмосковный снежок.
– На ком? – спросила Вероника.
И тут…
И тут в жизни Сухинина свершилось эпохальное событие.
Он рассказал Веронике про свою другую любовь.
***
– А где Вероника? А где Сухинин? – в самый разгар фуршета, кто-то вспомнил о затерявшихся хозяйке и главном виновнике вечеринки.
– Не надо, не ишите, пусть пошушукаются, – заговоршицки подмигивая Бакланову, сказал Митрохин, – женихабтся они, не будем мешать.
Но ВРИО оказался не прав.
Хоть и был ВРИО генерального директора крупнейшего в России и её окрестностях предприятия.
Сухинин совсем не женихался в этот момент с Вероникой. А скорее даже – наоборот, окончательно декларировал конец ее над собой власти.
***
– Я ее полюбил как-то сразу.
Вот увидал в первый раз, как она наклонилась и так естественно, и так по-женски, и так грациозно, как не умеют все эти…
И потом эта белая полоска у нее вот здесь, – Сухинин показал рукою себе на шею и грудь – На себе не показывай, – машинально и каким то неожиданно прорезавшимся у нее басом, сказала Вероника – Вот тут у нее белое, не загорелое, как у всех этих, что из соляриев не вылезают, и поэтому такой женственной она мне представилась, такой что-ли нежно-беззащитной, что я впервые за сорок лет ощутил себя мужиком, морально способным ее защитить.
– И мне ужасно захотелось плотской любви, я буквально завожделел, когда увидал у нее здесь и вот здесь эти белые незагорелые места от купальника,- Сухинин стоял у окна и глаза его были полузакрыты. Он не смотрел на двор, он смотрел в то недавнее свое прошлое, где была девушка Олеся и где в лучах таинственного невидимого света, исходящего от этой девушки, он вдруг избавился от плена Вероникиных чар, – сперва мне захотелось плотской любви, это было так неожиданно, и я даже едва не упал в обморок, – преодолевая подкативший к горлу комок, сказал Сухинин, – и это было такое естественное чувство, как желание напиться воды, когда долго полз по пустынным скалам и пескам, и вдруг увидал чистый источник с водопадом. Но странно, ведь я и прежде жил, и прежде страдал от жажды. Но я не хотел пить, вот в чем была моя беда. Значит я был болен, как бывают больны те люди, которые никогда не спят и многие годы живут без сна. Так и я был болен, что многие годы своей молодости и своей зрелой жизни я не хотел пить. То есть, я не желал плотской любви. А тут. А тут как будто пелена, как будто толстый заскорузлый струп отвалился от души и я вдруг выздоровел. И уже через мгновение после того, как я осознал, что желаю плотской любви с этой женщиной, я встретило ее взгляд. И тогда я понял, что еще и хочу ее душу. Не только ее тело, не только ее грудь, не только полоску незагорелой кожи, но и ее блеск в ее глазах, ее смех, ее улыбку, ее душу…
Вероника тихо плакала.
– Какая я дура! – сказала она и вдруг схватив его руку, прижала его ладонь к своей груди, – какая я дура, прости Господи, – повторила она и сильнее прижимая его ладонь к своей мягкой груди, она искательно снизу вверх посмотрела на него.
И тут он тихонько высвободил свою руку из под ее руки.
***
По дороге домой Сухинин вдруг поймал себя на мысли о том, что он уже давно не мечтал о мести и о справедливом мире, какой бы он устроил, будь в его руках клавиатура Божественного компьютера с помощью которой в реальном мире можно хозяйничать и распоряжаться судьбами людей, стран и народов, как простой игрок-пользователь делает это в мирке детской компьютерной игры "Симпс-2". А ведь раньше, для того чтобы отвлечься от грустных мыслей, для того чтобы поднять настроение после очередного унижения, испытанного им при встрече с Митрохиным или с ныне покойным Пузачевым, он придумывал, как бы наказал своих обидчиков – будь у него Божественная власть!
Ведь сколько раз в своих мечтах он уже предавал их всех позорной публичной казни!
Для облегчения прелюдии своих мечтаний, Сухинин даже придумал некую стандартную трафаретную систему, объяснявшую ему самому, как и почему и откуда у Сухинина такая власть, и кто он сам в этом мире его фантазий. Или он удачливо вступил в контакт с могущественными инопланетянами и за какую-то только им ведомую свою харизму, получил из их рук право по своему разумению управлять этим миром, или в результате какого-то аномального сдвига в первопричинных корневых сферах, где лежат ключи к системам управления главными принципами природы и законами земной механики, он получил вдруг доступ простыми усилиями своей воли управлять земной реальностью, как управляют виртуальным миром, когда играют в аркадные стратегии или в бегалки-стрелялки.
Эх, сколько уже раз в тех выдуманных им мирах, он венчался на царство, провозглашая Москву Новым Третьим Римом, а себя в нем – Императором Всея Великие, Белые и Малые Руси, Князем Финляндским, Ханом Астраханским, Великим Герцогом Макленбургским, Царем Болгарским, Грузинским, и прочая, прочая, прочая… И тогда в его мечтах столица вновь переезжала в любимый Петербург, сам он селился в милом сердцу Екатерининском дворце в Царском селе, а в Пушкинский лицей, что в трех минутах пешком, вновь приглашались ученики из лучших российских фамилий.
И вновь Его указами учреждались полки Лейб-гвардии. На правах Старой гвардии – пехотные полки Семеновский, Преображенский и Измайловский, а на правах Молодой гвардии полки Московский, Финляндский и Лейб-гренадерский Павловский… И так же конные полки, Старой гвардии – Кавалергардский, Его Величества Конной Гвардии "желтых" кирасир, Лейб-Уланский, Лейб-Гусарский, Лейб-Конно-гренадерский драгунский, Ея Величества Конногвардейский кирасирский… И тут благостное мечтательное состояние вдруг вступало в ступор…
А кто будет в том его фантастическом мире – шефом Её Величества Конногвардейского Кирасирского полка?
Ну, то что полк этот на самом деле, как все полки Её Величества королевы Великобритании на самом деле будет не только парадно-конно-цирковым, но на самом деле оснащен по всем канонам и нормам современной армии, Сухинин давно решил и порешил в своих мечтах. Так полки тяжелой Лейб-кавалерии будут на самом деле танковыми полками, а полки легких Лейб-гусар и Лейб-улан будут вооружены по нормам войск быстрого реагирования, то есть представлять из себя десантников российских ВДВ, только на парады и на торжественные дворцовые построения развода караула, садящиеся "на конь" с саблями и в киверах. Да… Сухинин уже для этого всего и судьбу Марсового поля в своих мечтах предрешил. Не будет там больше никаких стенок с беспомощными стишками Луначарского. Будет только поле для парадов гвардейской конницы…
Ой, ах, да! Забыл и не решил, как быть с Её Величеством?
Так кто же будет шефиней Её Величества Лейб-Кирасир?
Прежде с этим вопросом в голове у Сухинина не было никакого затыка.
Вероника должна была стать Государыней, и соответственно со всеми вытекающими, её лейб-кирасиры, когда примутся снова петь свой куплет – "кирасиры Её Величества не боятся вин количества", должны будут думать о Ней… О Веронике.
Но теперь-то все переменилось, теперь он выздоровел.
Теперь – то Государыней должна бы была стать Олеся…