Было это в Ленинграде. Только-только тогда стали появляться в некоторых барах столы для игры в американский бильярд. И занесло как-то пьяного Сухинина в его вечных скитаниях по зимнему Питеру, когда он просто не знал, куда потратить деньги, где найти утешение своей измученной любовью к Веронике душе, занесло его в один бар на Пионерской. Играла музыка, лондонским туманом клубился сигаретный дым. Бандиты играли на русском бильярде. Студенты с девочками катали разноцветные шарики в американский пул. Девочки картинно и красиво отклячивали попочки, когда наступал их черед бить кием по шарику и бандиты часто сталкивались своими жесткими корпусами с округлыми выступами девичьих форм.
Живая музыка, представленная поющим "чекловеком-оркестром", наяривала на своей ямахе про "владимирский централ-ветер северный".
– Девочки, погодите, дайте послухать, – говорили бандиты, – потому как я сидел, а ты не сидел…
За стойкой Сухинин разговорился с какими то студентами и те взяли его четвертым в игру в пул двое на двое.
Его напарницей была разбитная хохотунья с четвертого курса первого меда. Против их пары играли нагловатый белёсый парень с тёмненькой, похожей на индианку девушкой в черных вельветовых джинсах и с блёстками в волосах.
– А сыграем на деньги? Чего нам! – предложил белёсый.
Сухинин не возражал.
За проигрыш их пары платил он. Девушка – медичка ограничивала свой взнос тем, что целовала Сухинина в щеку.
– Она тебе потом укол в попу бесплатно сделает, – хохотал белёсый в очередной раз пряча в свой бкмажник деньги, что перекачевывали туда из Сухининского кармана.
– Ты чего? Подпольный миллионер? – стреляя глазками, спрашивала похожая на индианку девушка с блёсками в волосах.
– Нет, он геолог, газ на Ямале ищет, – отвечала за Сухинина его медичка-напарница.
Хоть и много денег, выходя из дому, брал с собою Сухинин, но и на много приходит свой конец.
– Что? Может в долг сыграем? – спросил белесый, убирая в свой бумажник пять последних тысячных купюр, проигранных Сухининым.
– Повезет в любви, – хмыкнула индианка с блёстками в волосах.
– Ему уже везёт, – заметил белесый, кивая на то, как студентка-медичка все лезла к Сухинину лизаться и обниматься, все так и льнула к нему, потому как и он и она были уже пьяны.
– А если много проиграю, то много в любви повезет? – спросил Сухинин.
– Это прямая пропорция, – ответил белесый, – хош, проверим!
Спрашивая, Сухинин, разумеется, думал о Веронике.
Вот если он проиграет все, что имеет, тогда, быть может, там на небесах.
Ответственный за его Сухинина счастье Ангел получит инструкцию от своего начальства, и откроет кран перелива эмоций и любви, чтобы изменить баланс ощущений на земле в пользу бедного Владимира Павловича? И перекроет Ангел одни краны и откроет другие. И почувствует вдруг Вероника, что любит Сухинина…
Почувствует, проснувшись среди ночи, откроет глаза, увидит лежащего подле себя Пузачева и крикнет в ужасе, – поди от меня прочь, постылый!
И тут же засобирается, бросившись метаться по квартире в поисках одежды, чтобы немедленно в ночь на такси ехать к нему – к Сухинину…
– Ну, тогда сыграем по-крупному, – почти без сомнения, сказал Сухинин белесому.
Сели в какое-то наспех пойманное такси.
Ехали-ехали. В машине было душно от жаркой "волговской" печки и выкуренных сигарет. И вместе с тем, сырым от питерской погоды ногам было холодно-прехолодно.
Это потом он понял, что просто горьковская "волга" машина такая с русскими парадоксами.
Белёсый ехал на переднем сиденье рядом с "мастером", а Сухинин, которому было бесконечно плохо, трясся зажатый между жестко колючей шубой индианки с блёстками в волосах и негнущейся дублёнкой студентки-медички.
Наконец, приехали хрен знает куда.
Машина стояла в заснеженном неуютном дворе какого-то обшарпанного дома. Справа голодные собаки растаскивали что-то из раскрытого помоечного контейнера. Слева какие-то бомжового вида мужичонки не то меняли на Жигулях колесо, не то попросту в наглую воровали с Жигулей резину.
Белёсый о чем-то долго договаривался с парнем, вышедшим их встречать, потом махнул всей компании рукой, и они стали подниматься по обшарпанной лестнице с некогда крашеными зеленой масляной краской стенами, по которым теперь богато было расписано русским и заграничным матом.
Вошли в квартирку.
Девицам было предложено пройти в одну комнату, а господам… белёсому и Сухинину – в другую.
В комнате, под классическим розовым абажуром пятидесятых годов с висюльками и бахромой, стоял покрытый зеленой скатертью стол, за которым сидели трое мужчин.
Армянин, узбек и еврей. Как в анекдоте на этническую тему.
– Вы играете? – спросил Сухинина еврей.
– У меня с собой нет денег, – ответил Сухинин.
– Это ничего, – ответил еврей, – нам ваш друг сказал, что вы вернулись из экспедиции и теперь располагаете средствами, он ручается за вас, – еврей кивнул в сторону улыбавшегося белёсого, – мы готовы дать вам необходимое для игры количество наличных под расписку. У вас паспорт есть с собой?
Паспорт у Сухинина был.
Еврей еще объяснил, что наличные выдаются под десять процентов… Только не годовых, в ежедневных. Десять процентов в день. Взял тысячу, завтра отдашь тысячу сто. А послезавтра отдавать надо будет уже тысячу двести.
– Мы же не Внешторгбанк какой! – осклабился армянин, отсчитывая Сухинину тридцать тысяч рублей, – мы люди небогатые, нам на старость, да на бедность, свести бы концы с концами.
Расписка, написанная Сухининым, быстренько исчезла в недрах катрана.
Зато на столе появилось пять нераспечатанных колод игральных карт, водка и закуски.
Когда Сухинин проиграл уже всю свою зарплату этого и прошлого летне-полевого сезона, а потом проиграл и все накопления, отложенные на будущую кооперативную квартиру, и когда уже написал вексель на квартиру, в которой жили его отец и мать, Сухинин вдруг понял, что его карточный азарт – это погоня за своим счастьем.
– Чем больше проиграешь, тем больше повезет в любви, – повторял улыбчивый белёсый.
– Чем больше повезет в любви, тем больше проиграешь, – повторял улыбчивый армянин.
– Счастье тебе улыбнется, ты мне старому поверь, – приговаривал еврей.
Домой его отправили на такси под утро.Он проиграл две квартиры и все деньги. И кроме того, каждый день ему щелкал счетчик. Десять процентов, десять процентов, десять процентов…Сухинин почему-то надеялся, что дома его будет ждать Вероника.
Но нет.
Не сработала примета, что если не везет в карты, то повезет в любви. Или…
– Ставь "корнер бет"! – посоветовал Митрохин.
Казино в Монако – второй по значению дом во всем княжестве. Это вроде как Здание Обкома Партии где-нибудь в Новосибирске – второе по значению, после регионального КГБ. Так и здесь – неизвестно еще что важнее – дворец князя Альберта или местное Казино?
– На четыре цифры ставь, не проиграешь, – продолжал советовать Митрохин, шансы тридцать восемь к четырем и выплата восьмерная.
– А может, я хочу проиграть, – возражала Вероника, но все-же прислушивалась и поставила "корнер бет" (25, 26, 28 и 29).
– Медам, месьё, фэт вотр шуа, фэт вотр жуэ, медам месьё, – с дежурной бесстрастностью автомата повторял крупье.
– Сухинин, играть будешь? – как показалось Сухинину, не без подковыки спросил Митрохин, – ставочку по -маленькой?
Митрохину конечно же была известна история про то, как Пузачев покрыл долги некогда в пух и прах проигравшегося Сухинина и как благодарный ныне покойному Пузачеву Сухинин, поклялся тогда здоровьем матери, что никогда более не сядет играть ни по маленькой, ни по большой.
Сухинин сухо улыбнулся и ничего не сказал.
Он просто смотрел.
Еще можно было делать ставки, и Андрей Бакланов поставил "на большое". Риск минимальный, но и выигрыш один к одному. Поставил фишку сто евро, и выиграешь стольник.
Митрохин подмигнул Сухинину и пояснил, – Андрюха у нас американец и он искренне верит в то, что европейцы жульничают и ставят здесь кривые рулетки с косыми подогнутыми осями, тогда если угадать, куда перекошена ось колеса, можно все время выигрывать, ставя "лоу энд хай".
Крупье крутанул колесо, щелчком выбросил шарик и все замолчали, заворожено глядя как шарообразная реинкарнация эссенцированной удачи совершает свои мистические прыжки.
Выиграло число "двадцать шесть".
Вероника издала какой-то сдавленный писк и обеими руками принялась сортировать выигранные фишки, что специальной шваброчкой аккуратно пододвинул к ней вежливый крупье.
– Я восемь тысяч выиграла! – крикнула друзьям Вероника.
– Ставь "Сплит бет", – посоветовал Митрохин "зеро плюс один" – А чего он ей все советует? – спросил Сухинин Бакланова, покуда тот теперь делал ставку на "лоу".
– А потому что у них теперь деньги общие, вот почему, – ответил Бакланов.
Выиграла единичка. Бакланов удвоил выигрыш, а Вероника выиграла шестнадцать тысяч.
– Пойдем в бар, отметим? – аккуратно собрав фишки, предложила Вероника.
И все отправились пить "Чивас Ригал".
Глава 6
Души кошек и птиц
Вообще эта капиталистическая благодать изобилия развратила наших русских баб, убив в них всё святое. Еще каких-нибудь пятнадцать лет назад девушку можно было запросто пригласить на картошечку с селедочкой под баночное пиво… Нет, не под нынешний хайнекен с туборгом в алюминиевых гильзах с идиотской неметрической развеской по 0,333, что явно говорит о дьявольском происхождении всего западного (это же пол-сатанинского литра от 666)! А тогда в наши благословенные времена, баночным мы называли пивко, взятое в трехлитровую банку из под маринованных патиссонов, когда выстоишь очередь возле ларька и тебе нальют… Баночку баночного.
А теперь?
А теперь позвонил подруге, что будем пить на Старый Новый год? Она отвечает, манерно, – Мартель Вэ-Эс-Оу-Пи… Выучились, падлы-твари-суки! Даже знают, что "Экстра Оулд" – лучше чем "Вэри Спешл Оулд Прайс"! Ничего святого в наших бабах эта капиталистическая благодать не оставила! Это как в песне восьмидесятых – Video killed the radio star. Надо всех назад – в пещеры советского стойла, чтоб знали!
Забавно. Вадим Сергеевич, Вадя предложил мне встретить Старый Новый год с ним, у него. Позвонил, спросил, поинтересовался, какие напитки, какой стол приготовить?
Я сказала уже не помню что, коньяк, по-моему. Коньяк, потому что с него особенно сильно не напьешься, если маленькими глоточками и по чуть-чуть, что позволяет контролировать ситуацию, и потом он не такой противный, как все эти новомодные виски. Ах, помню… Ошибки молодости. Однажды, познакомилась в Интернете с одним вроде как разведенным. Александр… Попросил привести подругу. Он с товарищем был. И напоили они нас! В пять минут. Как неопытных школьниц. Наверное, они нам в апельсиновый сок просто чистейшего спирта плеснули. Два коктейля и финиш.
Голова поплыла, ноги не держат, платье через голову на пол, колготки в угол, лифчик – на шкаф, трусики под стул, а сама уже на диване в позе полной готовности. Так что, сказала Ваде… Вадиму Сергеевичу, что буду пить хороший коньяк. Не знаю, по-моему, ему это понравилось.
Пузачев тогда его спас.
Как это произошло?
На дворе стоял восемьдесят девятый год, в стране начались великие перемены.
С Пузачёвым они столкнулись на Московском вокзале.
– Ты куда пропал? – набросился на него Пузачёв, – я тебя искал, тебя нигде нет, ни в институте, ни дома, и предки твои какие-то нахохленные, будто испуг-травы объелись.
– Да, неприятности у меня, – с усталым безразличием почти отчаявшегося человека, сказал Сухинин.
– Любые проблемы можно решить, если только это не запущенный рак и не арабо-израильский кризис в Палестине, – хмыкнул Пузачев, – колись, что за неприятности, а я вообще на тебя виды имею, знаешь, что мы с Вероникой в Москву жить переезжаем?
– Вы в Москву с Викой? – с трудом понимая услышанное переспросил Сухинин.
Пузачев рассказал.
Оказывается, его отец, который давно с ними с его матерью не жил, занимал в теперь Газпроме большие посты, и когда начались перемены и кадровые передвижки, вообще выдвинулся в прямое руководство, готовя всю отрасль к так называемой капиталистической переструктуризации..
– Папаша меня в Москву к себе в главк забирает, – подытожил Пузачев, – и более того, – тут Пузачев для убедительности доверительно ткнул Сухинина в живот, – мне поручено собрать команду умных парней, которым можно доверять, ну, и я решил сделать предложение тебе и Митрохе.
– Мне? – переспросил Сухинин.
– Тебе, дурило! – добродушно расхохотался Сухинин.
По счетчику армянских шулеров клан Сухининых никогда бы не смог расплатиться, даже продав обе квартиры – и родительскую и ту, однокомнатную, что бабушка завещала Володе, и даже отдав на трансплантацию все почки и иные полезные внутренности членов семейства, клан Сухининых не смог бы погасить долги неумолимого счётчика.
Однако, Пузачев прислал каких-то КГБэшников из Москвы, те съездили к этим армянам, поговорили с ними, а для убедительности и свозили их на Литейный.
Свозили и устроили экскурсию по Большому Дому с видом на Неву.
Вобщем, Дело уладилось.
Родителям Владимира Павловича КГБэшники пожелали жить спокойно и более не опасаться ночных звонков, а самому Володе посоветовали больше не играть.
А Вскоре…
Вскоре Сухинин уже работал в системе.
Главным специалистом отдела, где начальником отдела был Пузачёв.
Определили всех в разных комнатах.
Вероника даже специально обеспокоилась, чтобы подчеркнуть это, мол она спит на втором этаже в их с Пузачевым большой спальне, а мальчики – Митрохин, Бакланов и Сухинин в гостевых "шамбр де жур" на первом этаже.
Но не спалось.
То-ли сказалось возбуждение от всех этих переездов, то-ли какая то неосознанная и подавленная тоска грызла.
В два ночи Сухинин как был в банном халате выполз в нижнюю большую гостиную.
Пылал камин. Перед камином, словно классические Холмс с Ватсоном сидели Бакланов и Митрохин.
– Чего не спим? – буркнул Сухинин.
– Караулим друг друга, чтобы наверх к Веронике никто не пошел, – усмехнулся Бакланов.
– А тогда что меня не караулите? – с некоторым вызовом спросил Сухинин.
– А насчет тебя мы менее всего беспокоимся, – сказал Митрохин, длинной кочергой вороша поленья в камине, – ты же у нас девственник.
– Я обидеться могу, – сказал Сухинин.
– Это Вероника обидеться может, – не ответив Сухинину, – предположил Бакланов, – в доме полно мужиков, а хозяйка красивая и в соку должна спать одна в холодной постели, это обида ей как женщине, что никто из гостей не покусился на ее прелести.
– Я уже говорил, что Бакланов по тюремному означает трепло, – сказал Сухинин.
– Боян, – согласно пробурчал Митрохин.
– А что, в самом деле, мужики, – хлопнув себя по ляжке, воскликнул Бакланов, – может на спичках кинем, кому наверх идти?
– Лучше пойдем все втроем, – сказал Митрохин, – и предложим девушке ласковую семейную групповуху.
– Дебил, – сквозь зубы промычал Сухинин.
– Никакой он не дебил, – возразил Бакланов, – просто у Митрохи здоровая юношеская сексуальность, тебе не в пример.
А вот, Пузачев бы, будь он жив, он бы расставил все точки над буквой "В"…
Потому что Пузачев был мужиком. А бабы выбирают не красивых, и не умных. Они выбирают тех, от кого способностью к мужским поступкам пахнет.
Сухинин вспомнил.
Их с Пузачёвым послали в командировку посмотреть, как тянут третью нитку газопровода Помары-Ужгород. И там случился сильный пожар. Бульдозер ДЭТ-500 своим отвалом задел действующую трубу. Сноп искр, хлопок, и вот факел до небес, с каким-то адским ревом вырывался уже из земли и огненными оранжево-красными завитушками бесновался в темном молдавском небе.
Не по человечески жутко смотреть, когда на твоих глазах гибнет человек. А тракторист в этом объятом пламенем бульдозере все метался по задымленной кабине, как будто мышка в мышеловке, опущенной в ведро с бензином. Заперт – никуда не выскочишь… Заклинило его там что ли? И Сухинин стоял этаким остолбенелым безвольным дураком и глядел, как заживо зажаривается в машине человек.
– Отойди, москвич, сейчас соляра в баках рванёт, – легонечко толкая Сухинина в бок, сказал кто-то из зевак. Из местных рабочих, которые тоже заворожено глядели на это почти средневековое аутодафэ и совершенно не собирались чего-либо предпринимать, ну разве что побеспокоиться о собственной безопасности.
И тогда, когда Сухинин был готов почти разрыдаться от собственной беспомощности, Пузачев вдруг в десять прыжков приблизился к зоне огня, накинув только полу своего модного плаща на голову, словно это был не плащ от гуччи, а асбестовый пожарный экран. Пузачев схватил с земли какой-то ломик, вскочил на гусеницу с подветренной стороны и двумя ударами по ручке дверцы, сбил заклиневший замок.
Потом юркнул в задымленную, начавшую уже гореть изнутри кабину, и выволок…
Двумя тремя рывками, как на татами в клубе дзю-до, выволок тушу уже почти бездыханного бульдозериста на землю.
А тут и местные герои очнулись от сна. Бросились тоже помогать. Оттащили обоих, принялись поливать водой, бульдозериста этого на носилки, да в уже подоспевший УАЗик "скорой".
– Блять, плаща жалко, – в сердцах выругался Пузачев.
Плащ от гуччи и правда представлял из себя жалкое зрелище. В трёх местах прогорел и дыры по краям отливали буро-коричневой каймой.
– Блять, плащ за тысячу баксов теперь выбросить, – ругался Пузачев, не замечая, что руки его красные от ожога, уде начинали покрываться волдырями…
– Да, бабы они мужиков настоящих любят, – согласился вдруг Сухинин, – и настоящая супер-баба она совсем не обязательно красавчика блондина кудрявого себе выберет, она…
– Откуда тебе знать? Гуммозный! – перебил его Митрохин, – ты о бабах только из книжек Льва Толстого знаешь, тоже мне, психолог Фрейд!
– Я знаю, – ответил Сухинин.
Он почему-то на этот раз совершенно не обиделся.
Он только подумал, – а вот Митрохин, интересно, полез бы вытаскивать того бульдозериста или нет?
И еще он подумал, что Вероника совершенно наверняка выбирает настоящего. Ведь она выбрала Пузачёва до того, как он полез в кабину горящего бульдозера. Значит, она знала заранее, что он стоящий, что он настоящий?
– Ну что? После ланча снова в казино? – плотоядно хлопнув в ладоши, спросил Бакланов.
– Нет, ребята, – покачал головой Митрохин, – я за Вероникой и за вами прилетел, надо цурюк на хаузе, на Москву дела делать. Потому как Мони кэнт вэйт.
Сноска* Money can't wait – деньги не могут ждать (англ.) Утром к ним сошла Вероника.
Свежая как китайская заря на площади Тян-ань-Мынь в канун Дня Рождения Председателя.
Она была по домашнему в бордовом шелковом халате, но на шпильках и причесана словно только из лучшей гримёрки студии Парамаунт прямо в кадр к режиссеру Бертолуччи.
– Что, мальчики, скучаете? Как спали? – с детской веселостью, за которой пряталось природное пугливое кокетство, спросила Вероника.
– В "ладушки где были у бабушки" играем, тебя нам не хватает, – за всех ответил Митрохин.
– Это как это? – быстро-быстро замигав длинными ресницами, спросила Вероника.
– А помнишь, там в этой игре "гули-гули" есть такое место, полетели-полетели, на головку сели, сели, поели и опять полетели, – с ухмылочкой марсельского сутенера сказал Митрохин.
– Это к чему? – спросила Вероника.
– В Москву собираться надо, – за Митрохина ответил Бакланов, – погуляли, а теперь за работу, товарищи!
– Ну-у-у, – разочарованно протянула Вероника, – так мы мало погуляли, я в казино давеча только во вкус входить начала.
– Ничего, на Москве доиграешь, – пообещал ей Митрохин, – я тебя в казино Голден-Палас свожу, или вот Сухинин тебя сводит, он неопасный.
Это словечко "неопасный" неприятно резануло слух.
Но что-то внутри в душе Сухинина удержало его от внешнего проявления обиды.
Все со временем встанет на свои места, – подумалось вдруг ему.
Юрист Райн-Гельт-Гас-Интернациональ встретил Сухинина внизу в фойе.
– Фридрих Янович ждет, – сказал юрист, шустро поблескивая на своём худом подвижном личике модными линзами в не менее модной оправе, – надо чтоб вы поглядели документы перед разговором.
– А Вова Кобелев уже прилетел? – спросил Сухинин, с профессиональной быстротою по диагонали, читая бумаги, пропуская все обязательные бла-бла-бла и мгновенно отыскивая спрятанные среди прочей формальной чепухи важные моменты условий и кондиций конкордата, содержащие основополагающие цифры ставок и процентов.
– Завтра прилетает, – ответил юрист. И заговорщицки улыбнувшись, добавил, – звонил из своей Тюмени, сказал, что тошно на душе и что едет в Москву разгонять тоску.
Сухинин не ответил. В кодексе его внутриведомственной этики было правило – не обсуждать партнеров, даже таких карикатурных, как Вова Кобелев. Но про себя позволил себе подумать, – Чтобы понять, что такое "тошно на душе", надо во-первых её иметь, а у Вовы Кобелева вместо души – бесконечно растянутый пивом и шашлыками пузырь… А во-вторых, если имеешь эту душу, как например он – Сухинин, то надо с ощущением этой самой души определиться.
Вот, например у него, у Сухинина – перманентная на душе тошнота. Как в пьесе Сартра или как в рассказе Хармса про то, как сорвался спектакль от того, что всех артистов тошнило прямо в зал…
Юрист тем временем притормозил возле автомата для чистки обуви.
Почему у нас в гаспроме все так любят чистить обувь? – подумал Сухинин, переключившись с тошноты на гуталинный блеск итальянской кожи.
Или здесь думают, что великая культура вернется в народ через чистую обувь? Это что? Новая религия гаспрома? Или это новый религиозный формализм, вроде ереси жидовствующих, против которой выступал преподобный Иосиф Волоцкий?
Вдоволь натешившись с чистильным автоматом, Юрист с улыбкой ласкового олигофрена с пол-минуты еще любовался благородным, почти космической черной глубины блеском своих туфель.
– Ну, мы идём? – потеряв всякое терпение, поинтересовался Сухинин.
– А вы чистить не желаете? – искренне удивился Юрист.
– Don't step on my blue sewed shoes*, – поворачивая к лифтам, сквозь зубы пропел Сухинин.
– Что вы сказали я не понял? – в спину переспросил Юрист.
– Все равно не поймешь, – отмахнулся Сухинин.
В лифте пахло духами.
– Наверное, секретарши молодые только что проехали, – подумал Сухинин, и по автоматически возникшей ассоциации вспомнил порно-комиксы про секретарш, которые накануне разглядывал в ноутбуке, пользуясь халявным Интернетом в зоне вай-фай аэропорта в Ницце, покуда они ждали регистрации.
– Неужели всё так пошло и бесповоротно и безнадежно с нравственностью наших секретарш? – вздохнул он, выходя на шестом этаже. *Сноска: "не наступи на мои голубые замшевые туфли" – строчка из известнейшего в 60-е годы Рок-н-ролла Чака Бери (англ.) А в кабинет к Фридриху Яновичу сходу и не попали. И как каким-нибудь второразрядным клеркам, им с юристом пришлось десять минут сидеть в приемной.
– У него американцы задержались, – извиняясь, объяснила секретарша Фридриха Яновича, – они уже сейчас должны выйти.
– А вот у Фридриха секретарша немолодая и некрасивая, – отметил Сухинин, – наверное потому что Фридрих импотент или педераст.
Еще раз перечитывать черновики договоров, чем с показным радением занимался теперь Юрист, Сухинину не хотелось и он использовал десятиминутную передышку для того, чтобы помечтать. Хотя бы о том, какую месть он учинит всем американцам, когда станет царем небесным или подружится с всемогущими инопланетянами.
Американцев следовало наказать высадкой немцев во Флориде и десантом японцев – с другой стороны материка в Сан-Франциско и в Лос-Анжелесе, чтоб еще и бомбовозы Люфтваффе вместе с роями японских "зеро" непрестанно бы бомбили Нью-Йорк и гонялись бы над американскими хайвеями и фривеями за автомобилистами и байкерами, расстреливая их из пулеметов.
– А и кстати, именно этого, именно фантастических угроз они теперь латентно и боятся, – хмыкнул Сухинин, – всех земных врагов разбили, всех запугали, а теперь сами испугались, и что ни фильм в Голливуде, то страшилка про войну с пришельцами и прочей нечистью.
Американцы – два тщедушных старикана с молоденькой евреечкой-переводчицей, наконец вышли, глупо улыбаясь секретарше и Юристу.
– Дебилы, – прошептал Сухинин, поднимаясь из скрипучего натуральной кожи кресла.
Фридрих Янович с извинениями вышел к дверям встречать.
– Извините, Владимир Павлович.
– Да, ерунда, я еще раз договоры прочитал, – солгал Сухинин, – так что время не пропало.
Фридрих сходу расстроил.
Оказывается, душевно тошнотный Вова Кобелев приболел теперь уже не только душою, но и телом.
– А доверенность от него обязательно нужна, – в сожалении разведя руками, сказал Фридрих Янович, – и простого курьера к нему посылать нехорошо, придется кому-то из членов совета лететь.
– Мне, – не то самовызываясь на летательный подвиг, не то со скрытой иронией констатируя безысходность выбора.
Живая музыка, представленная поющим "чекловеком-оркестром", наяривала на своей ямахе про "владимирский централ-ветер северный".
– Девочки, погодите, дайте послухать, – говорили бандиты, – потому как я сидел, а ты не сидел…
За стойкой Сухинин разговорился с какими то студентами и те взяли его четвертым в игру в пул двое на двое.
Его напарницей была разбитная хохотунья с четвертого курса первого меда. Против их пары играли нагловатый белёсый парень с тёмненькой, похожей на индианку девушкой в черных вельветовых джинсах и с блёстками в волосах.
– А сыграем на деньги? Чего нам! – предложил белёсый.
Сухинин не возражал.
За проигрыш их пары платил он. Девушка – медичка ограничивала свой взнос тем, что целовала Сухинина в щеку.
– Она тебе потом укол в попу бесплатно сделает, – хохотал белёсый в очередной раз пряча в свой бкмажник деньги, что перекачевывали туда из Сухининского кармана.
– Ты чего? Подпольный миллионер? – стреляя глазками, спрашивала похожая на индианку девушка с блёсками в волосах.
– Нет, он геолог, газ на Ямале ищет, – отвечала за Сухинина его медичка-напарница.
Хоть и много денег, выходя из дому, брал с собою Сухинин, но и на много приходит свой конец.
– Что? Может в долг сыграем? – спросил белесый, убирая в свой бумажник пять последних тысячных купюр, проигранных Сухининым.
– Повезет в любви, – хмыкнула индианка с блёстками в волосах.
– Ему уже везёт, – заметил белесый, кивая на то, как студентка-медичка все лезла к Сухинину лизаться и обниматься, все так и льнула к нему, потому как и он и она были уже пьяны.
– А если много проиграю, то много в любви повезет? – спросил Сухинин.
– Это прямая пропорция, – ответил белесый, – хош, проверим!
Спрашивая, Сухинин, разумеется, думал о Веронике.
Вот если он проиграет все, что имеет, тогда, быть может, там на небесах.
Ответственный за его Сухинина счастье Ангел получит инструкцию от своего начальства, и откроет кран перелива эмоций и любви, чтобы изменить баланс ощущений на земле в пользу бедного Владимира Павловича? И перекроет Ангел одни краны и откроет другие. И почувствует вдруг Вероника, что любит Сухинина…
Почувствует, проснувшись среди ночи, откроет глаза, увидит лежащего подле себя Пузачева и крикнет в ужасе, – поди от меня прочь, постылый!
И тут же засобирается, бросившись метаться по квартире в поисках одежды, чтобы немедленно в ночь на такси ехать к нему – к Сухинину…
– Ну, тогда сыграем по-крупному, – почти без сомнения, сказал Сухинин белесому.
***
Сели в какое-то наспех пойманное такси.
Ехали-ехали. В машине было душно от жаркой "волговской" печки и выкуренных сигарет. И вместе с тем, сырым от питерской погоды ногам было холодно-прехолодно.
Это потом он понял, что просто горьковская "волга" машина такая с русскими парадоксами.
Белёсый ехал на переднем сиденье рядом с "мастером", а Сухинин, которому было бесконечно плохо, трясся зажатый между жестко колючей шубой индианки с блёстками в волосах и негнущейся дублёнкой студентки-медички.
Наконец, приехали хрен знает куда.
Машина стояла в заснеженном неуютном дворе какого-то обшарпанного дома. Справа голодные собаки растаскивали что-то из раскрытого помоечного контейнера. Слева какие-то бомжового вида мужичонки не то меняли на Жигулях колесо, не то попросту в наглую воровали с Жигулей резину.
Белёсый о чем-то долго договаривался с парнем, вышедшим их встречать, потом махнул всей компании рукой, и они стали подниматься по обшарпанной лестнице с некогда крашеными зеленой масляной краской стенами, по которым теперь богато было расписано русским и заграничным матом.
Вошли в квартирку.
Девицам было предложено пройти в одну комнату, а господам… белёсому и Сухинину – в другую.
В комнате, под классическим розовым абажуром пятидесятых годов с висюльками и бахромой, стоял покрытый зеленой скатертью стол, за которым сидели трое мужчин.
Армянин, узбек и еврей. Как в анекдоте на этническую тему.
– Вы играете? – спросил Сухинина еврей.
– У меня с собой нет денег, – ответил Сухинин.
– Это ничего, – ответил еврей, – нам ваш друг сказал, что вы вернулись из экспедиции и теперь располагаете средствами, он ручается за вас, – еврей кивнул в сторону улыбавшегося белёсого, – мы готовы дать вам необходимое для игры количество наличных под расписку. У вас паспорт есть с собой?
Паспорт у Сухинина был.
Еврей еще объяснил, что наличные выдаются под десять процентов… Только не годовых, в ежедневных. Десять процентов в день. Взял тысячу, завтра отдашь тысячу сто. А послезавтра отдавать надо будет уже тысячу двести.
– Мы же не Внешторгбанк какой! – осклабился армянин, отсчитывая Сухинину тридцать тысяч рублей, – мы люди небогатые, нам на старость, да на бедность, свести бы концы с концами.
Расписка, написанная Сухининым, быстренько исчезла в недрах катрана.
Зато на столе появилось пять нераспечатанных колод игральных карт, водка и закуски.
Когда Сухинин проиграл уже всю свою зарплату этого и прошлого летне-полевого сезона, а потом проиграл и все накопления, отложенные на будущую кооперативную квартиру, и когда уже написал вексель на квартиру, в которой жили его отец и мать, Сухинин вдруг понял, что его карточный азарт – это погоня за своим счастьем.
– Чем больше проиграешь, тем больше повезет в любви, – повторял улыбчивый белёсый.
– Чем больше повезет в любви, тем больше проиграешь, – повторял улыбчивый армянин.
– Счастье тебе улыбнется, ты мне старому поверь, – приговаривал еврей.
***
Домой его отправили на такси под утро.Он проиграл две квартиры и все деньги. И кроме того, каждый день ему щелкал счетчик. Десять процентов, десять процентов, десять процентов…Сухинин почему-то надеялся, что дома его будет ждать Вероника.
Но нет.
Не сработала примета, что если не везет в карты, то повезет в любви. Или…
***
– Ставь "корнер бет"! – посоветовал Митрохин.
Казино в Монако – второй по значению дом во всем княжестве. Это вроде как Здание Обкома Партии где-нибудь в Новосибирске – второе по значению, после регионального КГБ. Так и здесь – неизвестно еще что важнее – дворец князя Альберта или местное Казино?
– На четыре цифры ставь, не проиграешь, – продолжал советовать Митрохин, шансы тридцать восемь к четырем и выплата восьмерная.
– А может, я хочу проиграть, – возражала Вероника, но все-же прислушивалась и поставила "корнер бет" (25, 26, 28 и 29).
– Медам, месьё, фэт вотр шуа, фэт вотр жуэ, медам месьё, – с дежурной бесстрастностью автомата повторял крупье.
– Сухинин, играть будешь? – как показалось Сухинину, не без подковыки спросил Митрохин, – ставочку по -маленькой?
Митрохину конечно же была известна история про то, как Пузачев покрыл долги некогда в пух и прах проигравшегося Сухинина и как благодарный ныне покойному Пузачеву Сухинин, поклялся тогда здоровьем матери, что никогда более не сядет играть ни по маленькой, ни по большой.
Сухинин сухо улыбнулся и ничего не сказал.
Он просто смотрел.
Еще можно было делать ставки, и Андрей Бакланов поставил "на большое". Риск минимальный, но и выигрыш один к одному. Поставил фишку сто евро, и выиграешь стольник.
Митрохин подмигнул Сухинину и пояснил, – Андрюха у нас американец и он искренне верит в то, что европейцы жульничают и ставят здесь кривые рулетки с косыми подогнутыми осями, тогда если угадать, куда перекошена ось колеса, можно все время выигрывать, ставя "лоу энд хай".
Крупье крутанул колесо, щелчком выбросил шарик и все замолчали, заворожено глядя как шарообразная реинкарнация эссенцированной удачи совершает свои мистические прыжки.
Выиграло число "двадцать шесть".
Вероника издала какой-то сдавленный писк и обеими руками принялась сортировать выигранные фишки, что специальной шваброчкой аккуратно пододвинул к ней вежливый крупье.
– Я восемь тысяч выиграла! – крикнула друзьям Вероника.
– Ставь "Сплит бет", – посоветовал Митрохин "зеро плюс один" – А чего он ей все советует? – спросил Сухинин Бакланова, покуда тот теперь делал ставку на "лоу".
– А потому что у них теперь деньги общие, вот почему, – ответил Бакланов.
Выиграла единичка. Бакланов удвоил выигрыш, а Вероника выиграла шестнадцать тысяч.
– Пойдем в бар, отметим? – аккуратно собрав фишки, предложила Вероника.
И все отправились пить "Чивас Ригал".
Глава 6
Души кошек и птиц
***
Вообще эта капиталистическая благодать изобилия развратила наших русских баб, убив в них всё святое. Еще каких-нибудь пятнадцать лет назад девушку можно было запросто пригласить на картошечку с селедочкой под баночное пиво… Нет, не под нынешний хайнекен с туборгом в алюминиевых гильзах с идиотской неметрической развеской по 0,333, что явно говорит о дьявольском происхождении всего западного (это же пол-сатанинского литра от 666)! А тогда в наши благословенные времена, баночным мы называли пивко, взятое в трехлитровую банку из под маринованных патиссонов, когда выстоишь очередь возле ларька и тебе нальют… Баночку баночного.
А теперь?
А теперь позвонил подруге, что будем пить на Старый Новый год? Она отвечает, манерно, – Мартель Вэ-Эс-Оу-Пи… Выучились, падлы-твари-суки! Даже знают, что "Экстра Оулд" – лучше чем "Вэри Спешл Оулд Прайс"! Ничего святого в наших бабах эта капиталистическая благодать не оставила! Это как в песне восьмидесятых – Video killed the radio star. Надо всех назад – в пещеры советского стойла, чтоб знали!
***
Забавно. Вадим Сергеевич, Вадя предложил мне встретить Старый Новый год с ним, у него. Позвонил, спросил, поинтересовался, какие напитки, какой стол приготовить?
Я сказала уже не помню что, коньяк, по-моему. Коньяк, потому что с него особенно сильно не напьешься, если маленькими глоточками и по чуть-чуть, что позволяет контролировать ситуацию, и потом он не такой противный, как все эти новомодные виски. Ах, помню… Ошибки молодости. Однажды, познакомилась в Интернете с одним вроде как разведенным. Александр… Попросил привести подругу. Он с товарищем был. И напоили они нас! В пять минут. Как неопытных школьниц. Наверное, они нам в апельсиновый сок просто чистейшего спирта плеснули. Два коктейля и финиш.
Голова поплыла, ноги не держат, платье через голову на пол, колготки в угол, лифчик – на шкаф, трусики под стул, а сама уже на диване в позе полной готовности. Так что, сказала Ваде… Вадиму Сергеевичу, что буду пить хороший коньяк. Не знаю, по-моему, ему это понравилось.
***
Пузачев тогда его спас.
Как это произошло?
На дворе стоял восемьдесят девятый год, в стране начались великие перемены.
С Пузачёвым они столкнулись на Московском вокзале.
– Ты куда пропал? – набросился на него Пузачёв, – я тебя искал, тебя нигде нет, ни в институте, ни дома, и предки твои какие-то нахохленные, будто испуг-травы объелись.
– Да, неприятности у меня, – с усталым безразличием почти отчаявшегося человека, сказал Сухинин.
– Любые проблемы можно решить, если только это не запущенный рак и не арабо-израильский кризис в Палестине, – хмыкнул Пузачев, – колись, что за неприятности, а я вообще на тебя виды имею, знаешь, что мы с Вероникой в Москву жить переезжаем?
– Вы в Москву с Викой? – с трудом понимая услышанное переспросил Сухинин.
Пузачев рассказал.
Оказывается, его отец, который давно с ними с его матерью не жил, занимал в теперь Газпроме большие посты, и когда начались перемены и кадровые передвижки, вообще выдвинулся в прямое руководство, готовя всю отрасль к так называемой капиталистической переструктуризации..
– Папаша меня в Москву к себе в главк забирает, – подытожил Пузачев, – и более того, – тут Пузачев для убедительности доверительно ткнул Сухинина в живот, – мне поручено собрать команду умных парней, которым можно доверять, ну, и я решил сделать предложение тебе и Митрохе.
– Мне? – переспросил Сухинин.
– Тебе, дурило! – добродушно расхохотался Сухинин.
***
По счетчику армянских шулеров клан Сухининых никогда бы не смог расплатиться, даже продав обе квартиры – и родительскую и ту, однокомнатную, что бабушка завещала Володе, и даже отдав на трансплантацию все почки и иные полезные внутренности членов семейства, клан Сухининых не смог бы погасить долги неумолимого счётчика.
Однако, Пузачев прислал каких-то КГБэшников из Москвы, те съездили к этим армянам, поговорили с ними, а для убедительности и свозили их на Литейный.
Свозили и устроили экскурсию по Большому Дому с видом на Неву.
Вобщем, Дело уладилось.
Родителям Владимира Павловича КГБэшники пожелали жить спокойно и более не опасаться ночных звонков, а самому Володе посоветовали больше не играть.
А Вскоре…
Вскоре Сухинин уже работал в системе.
Главным специалистом отдела, где начальником отдела был Пузачёв.
***
Определили всех в разных комнатах.
Вероника даже специально обеспокоилась, чтобы подчеркнуть это, мол она спит на втором этаже в их с Пузачевым большой спальне, а мальчики – Митрохин, Бакланов и Сухинин в гостевых "шамбр де жур" на первом этаже.
Но не спалось.
То-ли сказалось возбуждение от всех этих переездов, то-ли какая то неосознанная и подавленная тоска грызла.
В два ночи Сухинин как был в банном халате выполз в нижнюю большую гостиную.
Пылал камин. Перед камином, словно классические Холмс с Ватсоном сидели Бакланов и Митрохин.
– Чего не спим? – буркнул Сухинин.
– Караулим друг друга, чтобы наверх к Веронике никто не пошел, – усмехнулся Бакланов.
– А тогда что меня не караулите? – с некоторым вызовом спросил Сухинин.
– А насчет тебя мы менее всего беспокоимся, – сказал Митрохин, длинной кочергой вороша поленья в камине, – ты же у нас девственник.
– Я обидеться могу, – сказал Сухинин.
– Это Вероника обидеться может, – не ответив Сухинину, – предположил Бакланов, – в доме полно мужиков, а хозяйка красивая и в соку должна спать одна в холодной постели, это обида ей как женщине, что никто из гостей не покусился на ее прелести.
– Я уже говорил, что Бакланов по тюремному означает трепло, – сказал Сухинин.
– Боян, – согласно пробурчал Митрохин.
– А что, в самом деле, мужики, – хлопнув себя по ляжке, воскликнул Бакланов, – может на спичках кинем, кому наверх идти?
– Лучше пойдем все втроем, – сказал Митрохин, – и предложим девушке ласковую семейную групповуху.
– Дебил, – сквозь зубы промычал Сухинин.
– Никакой он не дебил, – возразил Бакланов, – просто у Митрохи здоровая юношеская сексуальность, тебе не в пример.
А вот, Пузачев бы, будь он жив, он бы расставил все точки над буквой "В"…
Потому что Пузачев был мужиком. А бабы выбирают не красивых, и не умных. Они выбирают тех, от кого способностью к мужским поступкам пахнет.
Сухинин вспомнил.
Их с Пузачёвым послали в командировку посмотреть, как тянут третью нитку газопровода Помары-Ужгород. И там случился сильный пожар. Бульдозер ДЭТ-500 своим отвалом задел действующую трубу. Сноп искр, хлопок, и вот факел до небес, с каким-то адским ревом вырывался уже из земли и огненными оранжево-красными завитушками бесновался в темном молдавском небе.
Не по человечески жутко смотреть, когда на твоих глазах гибнет человек. А тракторист в этом объятом пламенем бульдозере все метался по задымленной кабине, как будто мышка в мышеловке, опущенной в ведро с бензином. Заперт – никуда не выскочишь… Заклинило его там что ли? И Сухинин стоял этаким остолбенелым безвольным дураком и глядел, как заживо зажаривается в машине человек.
– Отойди, москвич, сейчас соляра в баках рванёт, – легонечко толкая Сухинина в бок, сказал кто-то из зевак. Из местных рабочих, которые тоже заворожено глядели на это почти средневековое аутодафэ и совершенно не собирались чего-либо предпринимать, ну разве что побеспокоиться о собственной безопасности.
И тогда, когда Сухинин был готов почти разрыдаться от собственной беспомощности, Пузачев вдруг в десять прыжков приблизился к зоне огня, накинув только полу своего модного плаща на голову, словно это был не плащ от гуччи, а асбестовый пожарный экран. Пузачев схватил с земли какой-то ломик, вскочил на гусеницу с подветренной стороны и двумя ударами по ручке дверцы, сбил заклиневший замок.
Потом юркнул в задымленную, начавшую уже гореть изнутри кабину, и выволок…
Двумя тремя рывками, как на татами в клубе дзю-до, выволок тушу уже почти бездыханного бульдозериста на землю.
А тут и местные герои очнулись от сна. Бросились тоже помогать. Оттащили обоих, принялись поливать водой, бульдозериста этого на носилки, да в уже подоспевший УАЗик "скорой".
– Блять, плаща жалко, – в сердцах выругался Пузачев.
Плащ от гуччи и правда представлял из себя жалкое зрелище. В трёх местах прогорел и дыры по краям отливали буро-коричневой каймой.
– Блять, плащ за тысячу баксов теперь выбросить, – ругался Пузачев, не замечая, что руки его красные от ожога, уде начинали покрываться волдырями…
– Да, бабы они мужиков настоящих любят, – согласился вдруг Сухинин, – и настоящая супер-баба она совсем не обязательно красавчика блондина кудрявого себе выберет, она…
– Откуда тебе знать? Гуммозный! – перебил его Митрохин, – ты о бабах только из книжек Льва Толстого знаешь, тоже мне, психолог Фрейд!
– Я знаю, – ответил Сухинин.
Он почему-то на этот раз совершенно не обиделся.
Он только подумал, – а вот Митрохин, интересно, полез бы вытаскивать того бульдозериста или нет?
И еще он подумал, что Вероника совершенно наверняка выбирает настоящего. Ведь она выбрала Пузачёва до того, как он полез в кабину горящего бульдозера. Значит, она знала заранее, что он стоящий, что он настоящий?
– Ну что? После ланча снова в казино? – плотоядно хлопнув в ладоши, спросил Бакланов.
– Нет, ребята, – покачал головой Митрохин, – я за Вероникой и за вами прилетел, надо цурюк на хаузе, на Москву дела делать. Потому как Мони кэнт вэйт.
Сноска* Money can't wait – деньги не могут ждать (англ.) Утром к ним сошла Вероника.
Свежая как китайская заря на площади Тян-ань-Мынь в канун Дня Рождения Председателя.
Она была по домашнему в бордовом шелковом халате, но на шпильках и причесана словно только из лучшей гримёрки студии Парамаунт прямо в кадр к режиссеру Бертолуччи.
– Что, мальчики, скучаете? Как спали? – с детской веселостью, за которой пряталось природное пугливое кокетство, спросила Вероника.
– В "ладушки где были у бабушки" играем, тебя нам не хватает, – за всех ответил Митрохин.
– Это как это? – быстро-быстро замигав длинными ресницами, спросила Вероника.
– А помнишь, там в этой игре "гули-гули" есть такое место, полетели-полетели, на головку сели, сели, поели и опять полетели, – с ухмылочкой марсельского сутенера сказал Митрохин.
– Это к чему? – спросила Вероника.
– В Москву собираться надо, – за Митрохина ответил Бакланов, – погуляли, а теперь за работу, товарищи!
– Ну-у-у, – разочарованно протянула Вероника, – так мы мало погуляли, я в казино давеча только во вкус входить начала.
– Ничего, на Москве доиграешь, – пообещал ей Митрохин, – я тебя в казино Голден-Палас свожу, или вот Сухинин тебя сводит, он неопасный.
Это словечко "неопасный" неприятно резануло слух.
Но что-то внутри в душе Сухинина удержало его от внешнего проявления обиды.
Все со временем встанет на свои места, – подумалось вдруг ему.
***
Юрист Райн-Гельт-Гас-Интернациональ встретил Сухинина внизу в фойе.
– Фридрих Янович ждет, – сказал юрист, шустро поблескивая на своём худом подвижном личике модными линзами в не менее модной оправе, – надо чтоб вы поглядели документы перед разговором.
– А Вова Кобелев уже прилетел? – спросил Сухинин, с профессиональной быстротою по диагонали, читая бумаги, пропуская все обязательные бла-бла-бла и мгновенно отыскивая спрятанные среди прочей формальной чепухи важные моменты условий и кондиций конкордата, содержащие основополагающие цифры ставок и процентов.
– Завтра прилетает, – ответил юрист. И заговорщицки улыбнувшись, добавил, – звонил из своей Тюмени, сказал, что тошно на душе и что едет в Москву разгонять тоску.
Сухинин не ответил. В кодексе его внутриведомственной этики было правило – не обсуждать партнеров, даже таких карикатурных, как Вова Кобелев. Но про себя позволил себе подумать, – Чтобы понять, что такое "тошно на душе", надо во-первых её иметь, а у Вовы Кобелева вместо души – бесконечно растянутый пивом и шашлыками пузырь… А во-вторых, если имеешь эту душу, как например он – Сухинин, то надо с ощущением этой самой души определиться.
Вот, например у него, у Сухинина – перманентная на душе тошнота. Как в пьесе Сартра или как в рассказе Хармса про то, как сорвался спектакль от того, что всех артистов тошнило прямо в зал…
Юрист тем временем притормозил возле автомата для чистки обуви.
Почему у нас в гаспроме все так любят чистить обувь? – подумал Сухинин, переключившись с тошноты на гуталинный блеск итальянской кожи.
Или здесь думают, что великая культура вернется в народ через чистую обувь? Это что? Новая религия гаспрома? Или это новый религиозный формализм, вроде ереси жидовствующих, против которой выступал преподобный Иосиф Волоцкий?
Вдоволь натешившись с чистильным автоматом, Юрист с улыбкой ласкового олигофрена с пол-минуты еще любовался благородным, почти космической черной глубины блеском своих туфель.
– Ну, мы идём? – потеряв всякое терпение, поинтересовался Сухинин.
– А вы чистить не желаете? – искренне удивился Юрист.
– Don't step on my blue sewed shoes*, – поворачивая к лифтам, сквозь зубы пропел Сухинин.
– Что вы сказали я не понял? – в спину переспросил Юрист.
– Все равно не поймешь, – отмахнулся Сухинин.
В лифте пахло духами.
– Наверное, секретарши молодые только что проехали, – подумал Сухинин, и по автоматически возникшей ассоциации вспомнил порно-комиксы про секретарш, которые накануне разглядывал в ноутбуке, пользуясь халявным Интернетом в зоне вай-фай аэропорта в Ницце, покуда они ждали регистрации.
– Неужели всё так пошло и бесповоротно и безнадежно с нравственностью наших секретарш? – вздохнул он, выходя на шестом этаже. *Сноска: "не наступи на мои голубые замшевые туфли" – строчка из известнейшего в 60-е годы Рок-н-ролла Чака Бери (англ.) А в кабинет к Фридриху Яновичу сходу и не попали. И как каким-нибудь второразрядным клеркам, им с юристом пришлось десять минут сидеть в приемной.
– У него американцы задержались, – извиняясь, объяснила секретарша Фридриха Яновича, – они уже сейчас должны выйти.
– А вот у Фридриха секретарша немолодая и некрасивая, – отметил Сухинин, – наверное потому что Фридрих импотент или педераст.
Еще раз перечитывать черновики договоров, чем с показным радением занимался теперь Юрист, Сухинину не хотелось и он использовал десятиминутную передышку для того, чтобы помечтать. Хотя бы о том, какую месть он учинит всем американцам, когда станет царем небесным или подружится с всемогущими инопланетянами.
Американцев следовало наказать высадкой немцев во Флориде и десантом японцев – с другой стороны материка в Сан-Франциско и в Лос-Анжелесе, чтоб еще и бомбовозы Люфтваффе вместе с роями японских "зеро" непрестанно бы бомбили Нью-Йорк и гонялись бы над американскими хайвеями и фривеями за автомобилистами и байкерами, расстреливая их из пулеметов.
– А и кстати, именно этого, именно фантастических угроз они теперь латентно и боятся, – хмыкнул Сухинин, – всех земных врагов разбили, всех запугали, а теперь сами испугались, и что ни фильм в Голливуде, то страшилка про войну с пришельцами и прочей нечистью.
Американцы – два тщедушных старикана с молоденькой евреечкой-переводчицей, наконец вышли, глупо улыбаясь секретарше и Юристу.
– Дебилы, – прошептал Сухинин, поднимаясь из скрипучего натуральной кожи кресла.
Фридрих Янович с извинениями вышел к дверям встречать.
– Извините, Владимир Павлович.
– Да, ерунда, я еще раз договоры прочитал, – солгал Сухинин, – так что время не пропало.
Фридрих сходу расстроил.
Оказывается, душевно тошнотный Вова Кобелев приболел теперь уже не только душою, но и телом.
– А доверенность от него обязательно нужна, – в сожалении разведя руками, сказал Фридрих Янович, – и простого курьера к нему посылать нехорошо, придется кому-то из членов совета лететь.
– Мне, – не то самовызываясь на летательный подвиг, не то со скрытой иронией констатируя безысходность выбора.