– Вам это было бы очень хорошо, – согласился Фридрих Янович, – хотите, Геннадий Вадимович с вами полетит, – предложил Фридрих Янович, кивнув на юриста.
– Нет, не надо, – помотав головой, отказался Сухинин, – один справлюсь.
– Ничего, развеешься, – сказал на дорожку Митрохин, – там у Вовы в Тюмени не заскучаешь, Вова русский человек, уж он-то точно не потащит тебя на горных лыжах кататься, скорее на тройках с цыганами.
И подлетая к Тюмени, когда вибрируя на глиссаде самолет уже пробивал последние облака, Сухинин и правда, с опаской вглядывался в сибирские просторы, открывшиеся под крылом, – а не стоят ли там вместо автомобилей встречающей его братвы, веселые кавалькады из троек ямщицких лошадей…
Мы не всегда знаем… А вернее сказать – мы почти никогда не знаем, что стоит за раскладом карт нашей экзистэнции? Господин Случай? Великий небесный Разум? Чей-то заговор? Или сам господин Случай – он и есть тот воплощенный Разум? Мы ничего не знаем. И нам остается только одно – молиться и надеяться.
И Владимир Павлович Сухинин тоже не знал, что причиной того, что его – члена совета директоров послали лететь в далекую Тюмень-столицу нефтяных деревень не для того, чтобы заполучить от мнимого больного Вовы Кобелева доверенность на проведение очередного заседания Совета, а для того, чтобы, по мнению его – Владимира Павловича товарищей, он – Сухинин – не сошел бы с ума.
И поездке его предшествовал такой разговор, в котором участвовали Митрохин, Бакланов и присутствовавшая там же Вероника.
– Раньше люди ездили в Москву разгонять тоску, – ухмыляясь, сказал Митрохин, – а Сухинину следовало бы от тоски, да из Москвы!
– Правильно, Москва не резиновая, чтобы всем в нее свою тоску нагонять, – пьяно согласился еще не протрезвевший от французского перелета Бакланов.
– Пусть сгоняет к Вовке Кобелеву в Тюмень, я с тем поговорю, он программу развлекательную придумает, охоту там, рыбалочку, баньку с сибирскими красавицами, – начал фантазировать Митрохин.
– Примитив! – выпуская струйку дорогого английского дыма, вставила Вероника, – Сухинин не такой, ему крестьянские девки, да баня с самогоном "не ком иль фо"*.
– Наоборот, милая, – улыбнулся Митрохин, – чем примитивнее система развлечений, тем она более действенна.
– Точно, – ожил Бакланов, – Вова Кобелев расшевелит нашего девственника, а то у Сухинина, по моему, крыша уже едет.
– Милая, – повернувшись к Веронике, сказал Митрохин, – либо мы будем иметь еще один труп в виде застрелившегося от любви девственника-неудачника и тогда еще семь процентов нестабильных не контролируемых акций, либо мы его вернем обществу выздоровевшего от психической шизофрении.
– Или он тебя с патетическим криком, "так не доставайся же ты никому", застрелит из ревности, как Ларису у Островского, или порежет как псих-эстет режет бритвой картину в Лувре, – вставил уже окончательно протрезвевший Бакланов, – правда в затее с этой поездкой есть одна загвоздка.
– Какая загвоздка? – вскинулся Митрохин.
– У Сухинина психологически ни на кого не встаёт, кроме как на Веронику, – ответил Бакланов с двусмысленной улыбкой поглядев на их томно пускающую сигаретный дым даму.
– Вовка Кобелев таких девах подкатит, что у Сухинина стоять будет, как у юного абрека на девственных невольниц из шанхайского гарема, – хохотнул Митрохин.
– Ты не андерстэнд, – покачал головой Бакланов, – у Сухинина в башке процесс слишком далеко зашел.
– Так может его того? – пожав плечами, спросил Митрохин, – отправим Сухинина в Кащенко, а акции его под опеку?
– Дадим ему шанс, – нарушила молчание Вероника, – пусть съездит в Тюмень, отдохнет, а там посмотрим.
Вот и не знал Владимир Павлович Сухинин, что эта поездка в Сибирь, была для него неким последним и не им придуманным рубежом. А кто при этом были наши заговорщики – воплощенными рычагами Верховного Разума? Или просто так карта легла?
Встречали Сухинина по самому высокому разряду. При виде кавалькады из джипов и дорогих седанов Сухинину вспомнился их геолог Сахаридзе, рассказывавший, как у них на родине могущественные мингрельские кланы соревновались между собой – сколько машин "белий волга" будет у нас на свадьбе наших Гоги и Манон, если у Кастаридзе на свадьбе их Гиви и Тамрико было пятьдесят две машины "белий волга", то у нас будет пятьдесят шесть.
Вова на удивление не пил.
– Принимаю омепразол, – доверительно сообщил он после традиционных бандитских объятий, – гастрит у меня.
– С кокаина на омепразол, это сильно, – подумал Сухинин и улыбнулся своей шутке, развив ее до гиперболической шизы, вроде "радио сообщило, что известный омепразолист и морфинист Вова Кобелев или… в аэропорту Тюмени сотрудниками федерального регионального управления по борьбе с наркотиками обезврежена шайка занимавшаяся международным наркотрафиком, из багажа корой были изъяты двести килограммов омепразола… по слухам, этот омепразол предназначался главарю местной газовой группировки Вове Кобелеву, известному под кличкой Кобло"…
– Но это не значит, что ты освобождаешься от пьянки-гулянки, – ободрил Сухинина Вова Кобелев, – мои пацаны уже все там приготовили. И с этими словами Вова мотнул головой, затылком указав кудато туда, где банда его головорезов уже шустрила с растапливанием баньки, маринуя мясо для шашлыков и подгоняя в охотничье угодье Вовы что на берегу реки Туры, девочек из лучших стрип-баров города Тюмени…Девочек, припевочек, ансамбль живой музыки, прислугу… И даже красивую бэбиситтершу – сидеть с малЫми спиногрызами братвы, потому как в мирной тихой жизни, когда стрелять на улицах уже вроде как перестали (и брателово прекратили возить волыны в бардачках и под сиденьями своих Гелентвагенов) – братва шустро начала жениться и множиться косяками.
Вот и наша Олеся работала бэбиситтершей.
Так уж повелось, да так ей свезло-повезло, что она с ее техникумом по специальности "дошкольное воспитание" попала в нужный магический список, куда не попали другие ее товарки по педагогическому колледжу. Верка, Милка и Лариска вот были вынуждены париться воспиталками в государственных детских садах за несчастные сто пятьдесят долларов зарплаты (слава тебе Господи, что при трехразовом питании и при возможности бесплатно содержать там в садиках и своих спиногрызов)… А вот Олесе повезло. Она попала в блатной список и ее бережно передавали теперь из семьи в семью богатых тюменцев – сидеть с маленькими наследниками нефтяных скважин и газовых насосных станций.
Во многом, конечно, роль сыграли не столько образование и внешность, сколько Его Величество Господин Случай. Свезло Олесе. Хотя, конечно же подбирали и по анкетным данным и по внешности. А внешность у Олеси… Ну, об этом – отдельно.
Олесе повезло дважды.
Первое везенье состояло в том, что она попала в список… И отсюда, как следствие – хорошая работа и прекрасные заработки, какие Верка, Милка и Лариска могли видеть только во сне и в мечтах.
А вот второе везенье было в том, что находясь при бандитах, при их бандитских-то нравах и их бандитском полном небрежении всякими сковывающими комплексами морали в отношении красивых женщин, Олеся была защищена особым статусом… Она при детках, а значит – её…это самое – нельзя!
И порою Олесе было даже обидно, когда накатывала бабья тоска, вот всех девчонок на вечеринке растащили по углам огромного барского имения – и жарят их – кого на сеновале, кого в барской спаленке… А ее – Олесю, никто и пальчиком, и даже взглядом не может. Потому как она сидит и приглядывает за господскими спиногрызами.
Оставалось теперь только ждать, что вдохновившись мылом бразильского сериала, какой-нибудь из разведенных бандюганов сделает ей – красавице Олесе – такой домашней и всей пропахшей не французской косметикой, а детским питанием, сделает ей предложение…
Да и делали двое. Толян Мордвинов по кличке "Морда", когда со своей семнадцатилетней моделью расстался, да заезжий из Бельгии Жюль – Дидье Мариотт, которого в бригаде Вовы Кобелева держали навроде экзотической иностранной игрушки для бандитского куражу. Но ни за Толяна, ни за Жюля-Дидье Олеся так и не вышла. И не потому что Вова Кобелев не разрешил, а потому что за Морду она сама бы не пошла – охота ей потом быть всей в синяках от побоев, даже если за каждый синячок потом ей будут отваливать по автомобилю и по бриллиантовому ожерелью…
А за бельгийца – так… Неохота из России – матушки уезжать. Да и языков Олеся не знала.
Правила бэби-высиживания были такими.
Дети везде следовали за родителями. Если ехали на реку Туру на рыбалку и шашлыки, то всех здоровых детей, даже двухлетних едва ходящих – и тех брали на природу.
Но так как юные семнадцатилетние фотомодели и бывшие звёзды стрип-клубов, перешедшие теперь в статус богатых жонок, сидеть и возиться с малЫми не имели никакого желания… им бы больше – потусоваться, попить вискаря с текилой, да пофлиртовать с чужими мужьями, то сидеть приглядывать за детками и было теперь прямой святой обязанностью Олеси. Вот и сидела она на бережку, меняя памперсы полуторогодовалым наследникам всех этих Кобелевых-Коблов и Мордвиновых-Морд.
Сидела, смотрела на разгуляево и ни капельки сама в ротик – ни текилы, ни даже шампусика не брала. И так она вписалась в эту картину Эдуарда Мане "Завтрак на траве", что даже перепившие на празднике братаны, не видели теперь в ней объекта для сексуальных вожделений. Не возбуждала она их, потому как срабатывало у тех внутреннее реле табу. Эту – нельзя! Она с детьми.
А вообще Олеся была красивая.
В принципе, некрасивую бы и не взяли на работу.
Но красота ее в контраст с глянцевой гламурностью семнадцатилетних жонок была не такой, как ее было принято воспринимать. Было что-то в красоте Олеси нечто такое необъяснимо притягательно-домашнее и спокойное.
– С такою не в ночной клуб и даже не в театр на балет, а сразу домой в уютную квартиру, и чтобы в детской комнате было не менее двоих своих рожденных с нею детей, – засыпая и вспоминая прожитый день, думал потом Сухинин.
Увидел он ее и что-то щелкнуло в его голове.
Какое-то реле там перегорело.
И образ Вероники сразу немного потускнел и куда-то отодвинулся. И привычная сексуальная шиза немного отпустила.
Глава 7
Олеся, Олеся, Олеся…
"Я не люблю, когда меня словно какого-то, как теперь принято говорить – лоха, разводят на дорогие подарки. Подарки я должен сам дарить. Меня не надо мотивировать и подговаривать. И если женщина говорит, – "купи мне ноутбук" или "купи мне хороший приличный мобильник", то мне сразу хочется ударить ее. Как бьют зарвавшихся проституток.
Моя красотулька в один день попросила у меня… Вернее даже сказать, не попросила, а вытребовала у меня, как делают это очень капризные и очень избалованные дети, когда сперва так припевая и с легким нытьём канюча, ну купи мне, ну купи, а потом с нарастающим крещендо, грозящим перейти в истинно Россиниевский апофеоз что в увертюре к "Сороке Воровке", с этаким нарастанием нытья, уже зло и сердито требуют и топают-притоптывают ножкой, – купи, купи, купи…
Вобщем, моя развела меня на дорогие за двести евро духи, затащив меня для этого в магазин Рив Гош, а потом еще и вытребовала новый мобильник аж за пятнадцать тысяч рублей…
Я не желаю быть лохом.
Я не желаю быть дойной коровой.
Я не желаю быть пожилым папиком при женщине, которая считая что у нас большая разница в возрасте и поэтому я ей должен платить за ее молодую красоту."
"Мой папочка сегодня купил мне такой мобильник, как я давно хотела.
Чмоки-чмоки ему за это. Ой, забыла уже! Он еще и духи мне купил. Но по-моему, он расстроился. Из-за денег. Жадина. Я не люблю, когда мужчина жадный. А ведь он мне уже начал нравиться. Сперва такой был обходительный, такой заботливый. Ждал меня в машине по утрам возле метро, отвозил меня в офис на Садовую. Потом, бывало, даже встречал с работы и отвозил. Правда, на второй раз повез прямо к себе домой. Вот тогда у нас с ним и произошла эта… Как её? Близость. Ну…
Бывало и получше. Но я от него и такого не ждала. Впрочем, это уже в прошлом".
Олеся была красавицей.
И она это в себе любила и лелеяла.
Бывало, уложит порфирогенетного отпрыска баиньки, сядет перед компьютером, заголит плечико, потом другое и давай фотографироваться на цифровой аппаратик.
Ей много всякой дорогой ерунды дарили и на восьмое марта, и на Новый год, и на День рожденья. Чего-то значимо-большого, вроде квартиры или машины не дарили, но мобильные телефончики, фотоаппараты, ай-поды, ди-ви-ди плееры и даже ноутбуки, у нее водились в изобилии. Даже Лариске с Веркой передаривала потом.
Ну, жаловаться грех, её ведь даже за границу с собой брали, как прислугу. Потому как богатые и в Греции и на Кипре не желали расставаться со своими полуторагодовалыми спиногрызами. Ей там, конечно не удавалось всего посмотреть-поглядеть, потому как каждый вечер она неотступно сидела при бэби, и если господа уходили наслаждаться ночной жизнью, то Олесе оставалось разве только смотреть телевизор на местном тарабарском "жё не манж па сис жюр", которого Олеся никак не могла научиться понимать.
Но, тем не менее, на пляжах Ниццы и Римини ей все же довелось позагорать. На зависть Верке с Лариской.
– А этот из Москвы, он вроде как ничего, – подумала Олеся, очередной раз заголяя никем не целованное плечико, – такой грустный он только какой-то, будто помер у него кто-то или заболел.
А у Сухинина никто не помер и никто не заболел. Просто у него настроение такое было – непитейное.
С утра ездили смотреть новую насосную станцию, которую немцы финансируют. Это Фридрих ему поручил – съездить и поглядеть, чтобы Кобелев знал, что москвичи не забыли и интересуются.
Собственно смотреть насосную они вышли из теплых машин на мороз, да походили вокруг котлована десять минут, а потом в модерновой прорабской, напоминавшей о проникновении и сюда в Сибирь далёкой европейской культуры строительства, когда все даже самые забулдыжные работяги ходят не в синих ватниках, как раньше в бытность Сухинина простым геологом, но щеголяют теперь в оранжевой с голубым фирменной спецовке с обязательными словами Дойче-газ по всей спине…
Потом долго ехали обратно, потом был утомительный обед с Вовиным юристом и финансовым директором, которым поручили беречь и развлекать московского гостя.
После обеда смотрели с юристом документы – доверенности для голосования на Совете. Потом Сухинин поехал в гостиницу отдохнуть. Он на этот раз наотрез отказался жить у Кобелева и тогда Вова велел снять для Сухинина весь второй этаж гостиницы Золотая Тюмень. Хотя, все и так говорили, что половина гостиниц, клубов и ресторанов города принадлежат Вове.
А после двух часов неглубокого и беспокойного сна, Сухинин поехал на обязательные шашлыки.
Здесь он и увидал Олесю.
Тонкокостные, худые но при этом силиконно-бюстастые жонки стреляли глазками.
Это у них на автомате, – понимал Сухинин. Никак, даже замужем не могут отвыкнуть от своих проституточно-казиношных абитьюдов – сидеть возле барной стойки нога на ногу, покачивая туфелькой, потягивая свою "маргериту" и постреливая глазками на дорогих богатых посетителей казино.
Теперь только во взглядах этих поприбавилось какой-то брезгливой холодности. От того, что эти вчерашние проститутки, повыскакав замуж, неправильно истолковали главный поведенческий принцип аристократии – "to be always cool"* И это "ту би" они теперь выражали презрительно-холодным брезгливым оттопыреванием нижних губок, вроде того, как если глядели не на интерьер богато-убранных комнат, а на стены загаженного общественного туалета.
Сухинину представляли всех этих бесконечных Анжел, Викторий, Ксений и Алин с Алисами, но он тут же всех их забывал, настолько все они были похожи. Все из одного салона красоты – одинаково мелированные, одинаково накрашенные, одинаково неживые.
Одно нормальное лицо он увидал за вечер – это когда очередная Алиса или Алина потребовала, чтобы принесли ее полуторагодовалого бэби, чтобы похвастать им перед московским гостем.
Тогда откуда-то из недр бесконечных царских анфилад, вышла молодая женщина с маленьким на руках, вышла, поставила маленького на ножки и придерживая его, стала привычно демонстрировать ходильные функции молочно-неспелого отпрыска и наследника тюменских недр.
Сухинину следовало хлопать в ладоши, глупо улыбаться, говорить агу-агу и выражать восхищение здоровым генофондом родителей благодаря которому родился не явный олигофрен, а вполне здоровенький мальчик. Но Сухинин был не в духи и он вообще не любил всех этих сюсюканий с младенцами.
Он смотрел более на молодую женщину, что за ручки водила маленькое существо на его первом публичном бэби-дефиле.
Женщина заметила, что Сухинин на нее смотрит. Сперва быстро отвела глаза. Потом еще раз посмотрела в его сторону и снова быстро отвела глаза, а потом, когда публика вдоволь натешилась, и ей приказали унести мальчика, женщина снова бросила взгляд на Сухинина. Уже вполне осознанно-женский – оценивающий, и при этом взгляд, полный внутреннего достоинства…И Сухинину вдруг стало не по себе.
Его даже в жар прошибло от такого взгляда. * никогда не показывать своих чувств (англ.) – Единственная живая душа на всей вечеринке, – подумал он, пытаясь заснуть в своей гостинице, – единственная пара осмысленных и по-настоящему красивых глаз.
И вдруг.
И вдруг впервые за может двадцать лет, он ощутил необычайную эрекцию. Причем эта эрекция отличалась от всех тех предыдущих… Отличалась тем, что была мотивирована не образом Вероники, а новым женским образом. Образом бэбиситтерши, имени которой Сухинин даже и не знал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МИТРОХИН и ОЛЕСЯ
Глава первая
Кафе Острава
"Мой милый под рябиной крепко меня полюбил… Вот дурная какая строчка из песни прицепилась, не отвязать никак, не выкинуть её из головы!
Мой любимый дедуля, мой Вадя крепко меня полюбил, а потом крепко меня об забор…
Интересно, как правильно сказать, что если сперва крепко любят, то как потом бросают? Сильно бросают? Крепко бросают? Мордой об стол и задницей об асфальт…
Мой папик-дедуля сперва крепко меня полюбил, прямо мне в бюстгальтер лапищу в тот вечер свою похотливую потную и волосатую ко мне запустил…
Снова еду на работу на метро. Недолго он меня катал на своей корейской псевдо-иномарке.
Недолго. Однако, правду люди говорят, к хорошему быстро привыкаешь. Сколько он меня возил? Три недели…
А ведь здорово-то как! Сидишь на теплом сиденьице, музыка играет, сигаретка дымится, а тем временем где-то там внизу в метро люди давятся, люди отираются, обжимаются, дышат друг на друга испарениями… Вот и я теперь вернулась на свое место. Попользовали меня дурочку, отымели меня, и теперь вернули на подземный транспорт общего общественного публичного назначения.
Поделом. Поделом тебе дурочка. Развесила ушки свои розовые, мол "вы так похожи на мою первую школьную любовь!", да "вы так всколыхнули во мне давно забытые чувства!"… Такое совершенно гадливое ощущение. Такое гадостное на душе послевкусие, как после того, как бывает во рту если проблюёшься.
И ладно бы парень молодой меня бросил, а то старикан-пенсионер… Это и обидно и стыдно.
Хорошо, что никому особенно не успела порассказать. А чем хвастать то?
Пенсионер шестидесяти годочков. Тоже мне – позарилась на жениха.
Преждевременно дура испугалась, что в тридцать пять уже надо бы подумать о том, что в сорок на тебя смотреть никто уже не будет, и что в оставшиеся пять лет надо срочно выходить замуж.
Вот дура!
Двери закрываются, следующая станция Рижская.
Надо было сразу соображать, что приличный порядочный мужик не станет о женскую попку отираться в метро.
Маньяк поганый.
Исслюнявил тогда всю в тот их первый вечер.
Фу!
Теперь больше ни за что никогда со стариками не лягу.
Как в детской идиотской песенке пелось, что соседка-хулиганка на даче её научила:
Раскололась пополам моя звезда,
Никогда матросам больше я не дам…
Умру, но со стариками больше дела иметь не буду.
Уж лучше со школьниками, её богу… За деньги…
Вон в Интернете мне пишут каждый день.
Тётенька, мы с Вовой два ласковых мальчика, будьте нашей сексуальной учительницей. Мы вам заплатим. И не волнуйтесь, нам с Вовой уже есть по восемнадцать…
Тоже маньяки. Но эти хоть не такие мерзкие и гунявые.
Пора к дверям протискиваться. Опять кто-то по попе погладил.
Ей-богу, обернусь и по морде нахлещу.
В следующий раз".
"Сучка.
И чего она психанула, дурочка?
С ней так по-человечески. Одного бензина не нее сколько пережог?
Цветы ей дарил, конфеты в коробке, в Большой зал консерватории её водил на пианиста Петрова. Мобильник ей подарил, коньяком французским угощал…
А секс, кстати говоря, не такой уж и отчаянно космический с нею получился.
Она не старалась, да и тельце в тридцать пять уже не как у восемнадцатилетней…
И чего она о себе такого там думает?
Психанула.
Сучка.
Уж лучше в Интернете брать проститутку. Там уж по-честному. Два часа – пять тысяч рублей. На всю ночь – десять тысяч, плюс такси.
Зато выбираешь по фотографиям с такой грудью, какая нравится, да и возраст у девочек по вызову – двадцать, двадцать два… И стараются, заплатишь, они тебе и это и то…
Всё…
Наигрался в любовь.
Теперь до следующей поломки авто – в метро ни ногой!" -*** Сухинин задержался в отделе телевизоров. Вид нескольких одновременно включенных телеэкранов всегда производил на него сильное впечатление.
Так однажды в Берлине кто-то из принимающих от Дойче Гас Интернасьональ организовал для него экскурсию на самое популярное у них там радио Эф-Комма-Зекс, некий аналог нашего Эха Москвы. Так что там больше всего поразило Сухинина, это целая стена выстроенная из работающих телевизоров. Большеэкранных и без звука. В огромном помещении журналистского офиса, вся стена была высвечена этаким сотовым окном в мир – двумя дюжинами больших плазменных экранов, настроенных на разные информационные спутниковые каналы всего мира.
– Это помогает нашим корреспондентам нашего радио Эф-Комма-Зэкс всегда помнить о том, что мир огромен и в нем происходит множество событий, – пояснял гостеприимный дойч-гаспромовец, – а если вдруг где-то в мире что-то случится из разряда экстра-супер новостей, то журналисты нашего радио сразу заметят это на каком-нибудь из экранов.
Впрочем, никто из многочисленных корреспондентов, работавших в большом зале офиса и не глядел на эти телевизоры, полностью сосредотачиваясь на своих ноутбуках и цифровых диктофонах. Хотя… Идея Сухинину тогда понравилась.
– Можно и у нас в одном из офисов или в приемной стену плазменными экранами выстроить, оригинально будет, – сказал он Митрохину, по возвращении в Москву.
– И по всем каналам порнуху запустить, – хлопнув Сухинина по спине, захохотал Митрохин, – для поднятия общей работоспособности.
Сухинин задержался возле одной из плазм.
Показывали интервью с модным бородатым писателем.
– Я заставил общество признаться. Выбил из этого самого общества его сраное общественное признание, – упиваясь торжеством ворхалловской пятнадцатиминутки, чревовещал бородатый сочинитель.
– Значит, общественного признания необходимо добиваться? – вежливо интересовался интеллигентный телеведущий.
– Общественное признание надо вышибать из этого сраного общества ударами хромовых сапог, как на допросе в НКВД в тридцать седьмом, – ухмылялся бородатый, – и все по печени и по почкам, по печени и по почкам…
– Во даёт, писатель, – покачав головой, хмыкнул Сухинин, отходя. Он читал одну новомодную книжонку этого бородатого. Так… Сплошной мат и грязные сцены грубого секса. На ночь можно почитать…
В отделах бытовой химии и средств гигиены, где он немного заблудившись, тщетно пытался найти кассеты для бритвенного станка, его тележка вдруг встала, наткнувшись на другую, перегородившую узкий проход тележку.
– А-а-а! Какие люди!! Сам господин Сухинин приехал заняться шоппингом!!!
Сухинин сощурился, концентрируя дотоле рассеянно скользящее по стеллажам внимание на перегородившей проход парочке.
Это был Юрист с типовой молоденькой жонкой. Юристу даже не надо было брать на себя труд, чтобы представлять Сухинину свою жену, настолько она была типовой и стандартной. Миленькая блондиночка со спортивной фигуркой и глупой загорелой мордашкой стандартной завсегдатайки косметических салонов.
У Юриста было веселое игривое настроение.
– Юлечка, познакомься, это господин Сухинин, член Совета, акционер и вообще наш партнер, – скалился Юрист, – видишь, Юлечка, как мало набирает в телегу господин Сухинин, это не потому что у него маленький автомобиль, а потому что у господина Сухинина маленькая семья.
Еще не хватало, чтобы он сказал ей, что у меня маленький член, – подумал про себя Сухинин и отвесил юристовой жонке вежливый поклон.
– А у нас вот большая семья, плюс любовник жены и плюс две мои любовницы, – глумливо острил разошедшийся и распоясавшийся Юрист, – вот мы и набираем.
– Нет, не надо, – помотав головой, отказался Сухинин, – один справлюсь.
***
– Ничего, развеешься, – сказал на дорожку Митрохин, – там у Вовы в Тюмени не заскучаешь, Вова русский человек, уж он-то точно не потащит тебя на горных лыжах кататься, скорее на тройках с цыганами.
И подлетая к Тюмени, когда вибрируя на глиссаде самолет уже пробивал последние облака, Сухинин и правда, с опаской вглядывался в сибирские просторы, открывшиеся под крылом, – а не стоят ли там вместо автомобилей встречающей его братвы, веселые кавалькады из троек ямщицких лошадей…
***
Мы не всегда знаем… А вернее сказать – мы почти никогда не знаем, что стоит за раскладом карт нашей экзистэнции? Господин Случай? Великий небесный Разум? Чей-то заговор? Или сам господин Случай – он и есть тот воплощенный Разум? Мы ничего не знаем. И нам остается только одно – молиться и надеяться.
И Владимир Павлович Сухинин тоже не знал, что причиной того, что его – члена совета директоров послали лететь в далекую Тюмень-столицу нефтяных деревень не для того, чтобы заполучить от мнимого больного Вовы Кобелева доверенность на проведение очередного заседания Совета, а для того, чтобы, по мнению его – Владимира Павловича товарищей, он – Сухинин – не сошел бы с ума.
И поездке его предшествовал такой разговор, в котором участвовали Митрохин, Бакланов и присутствовавшая там же Вероника.
– Раньше люди ездили в Москву разгонять тоску, – ухмыляясь, сказал Митрохин, – а Сухинину следовало бы от тоски, да из Москвы!
– Правильно, Москва не резиновая, чтобы всем в нее свою тоску нагонять, – пьяно согласился еще не протрезвевший от французского перелета Бакланов.
– Пусть сгоняет к Вовке Кобелеву в Тюмень, я с тем поговорю, он программу развлекательную придумает, охоту там, рыбалочку, баньку с сибирскими красавицами, – начал фантазировать Митрохин.
– Примитив! – выпуская струйку дорогого английского дыма, вставила Вероника, – Сухинин не такой, ему крестьянские девки, да баня с самогоном "не ком иль фо"*.
– Наоборот, милая, – улыбнулся Митрохин, – чем примитивнее система развлечений, тем она более действенна.
– Точно, – ожил Бакланов, – Вова Кобелев расшевелит нашего девственника, а то у Сухинина, по моему, крыша уже едет.
– Милая, – повернувшись к Веронике, сказал Митрохин, – либо мы будем иметь еще один труп в виде застрелившегося от любви девственника-неудачника и тогда еще семь процентов нестабильных не контролируемых акций, либо мы его вернем обществу выздоровевшего от психической шизофрении.
– Или он тебя с патетическим криком, "так не доставайся же ты никому", застрелит из ревности, как Ларису у Островского, или порежет как псих-эстет режет бритвой картину в Лувре, – вставил уже окончательно протрезвевший Бакланов, – правда в затее с этой поездкой есть одна загвоздка.
– Какая загвоздка? – вскинулся Митрохин.
– У Сухинина психологически ни на кого не встаёт, кроме как на Веронику, – ответил Бакланов с двусмысленной улыбкой поглядев на их томно пускающую сигаретный дым даму.
– Вовка Кобелев таких девах подкатит, что у Сухинина стоять будет, как у юного абрека на девственных невольниц из шанхайского гарема, – хохотнул Митрохин.
– Ты не андерстэнд, – покачал головой Бакланов, – у Сухинина в башке процесс слишком далеко зашел.
– Так может его того? – пожав плечами, спросил Митрохин, – отправим Сухинина в Кащенко, а акции его под опеку?
– Дадим ему шанс, – нарушила молчание Вероника, – пусть съездит в Тюмень, отдохнет, а там посмотрим.
***
Вот и не знал Владимир Павлович Сухинин, что эта поездка в Сибирь, была для него неким последним и не им придуманным рубежом. А кто при этом были наши заговорщики – воплощенными рычагами Верховного Разума? Или просто так карта легла?
***
Встречали Сухинина по самому высокому разряду. При виде кавалькады из джипов и дорогих седанов Сухинину вспомнился их геолог Сахаридзе, рассказывавший, как у них на родине могущественные мингрельские кланы соревновались между собой – сколько машин "белий волга" будет у нас на свадьбе наших Гоги и Манон, если у Кастаридзе на свадьбе их Гиви и Тамрико было пятьдесят две машины "белий волга", то у нас будет пятьдесят шесть.
Вова на удивление не пил.
– Принимаю омепразол, – доверительно сообщил он после традиционных бандитских объятий, – гастрит у меня.
– С кокаина на омепразол, это сильно, – подумал Сухинин и улыбнулся своей шутке, развив ее до гиперболической шизы, вроде "радио сообщило, что известный омепразолист и морфинист Вова Кобелев или… в аэропорту Тюмени сотрудниками федерального регионального управления по борьбе с наркотиками обезврежена шайка занимавшаяся международным наркотрафиком, из багажа корой были изъяты двести килограммов омепразола… по слухам, этот омепразол предназначался главарю местной газовой группировки Вове Кобелеву, известному под кличкой Кобло"…
– Но это не значит, что ты освобождаешься от пьянки-гулянки, – ободрил Сухинина Вова Кобелев, – мои пацаны уже все там приготовили. И с этими словами Вова мотнул головой, затылком указав кудато туда, где банда его головорезов уже шустрила с растапливанием баньки, маринуя мясо для шашлыков и подгоняя в охотничье угодье Вовы что на берегу реки Туры, девочек из лучших стрип-баров города Тюмени…Девочек, припевочек, ансамбль живой музыки, прислугу… И даже красивую бэбиситтершу – сидеть с малЫми спиногрызами братвы, потому как в мирной тихой жизни, когда стрелять на улицах уже вроде как перестали (и брателово прекратили возить волыны в бардачках и под сиденьями своих Гелентвагенов) – братва шустро начала жениться и множиться косяками.
Вот и наша Олеся работала бэбиситтершей.
Так уж повелось, да так ей свезло-повезло, что она с ее техникумом по специальности "дошкольное воспитание" попала в нужный магический список, куда не попали другие ее товарки по педагогическому колледжу. Верка, Милка и Лариска вот были вынуждены париться воспиталками в государственных детских садах за несчастные сто пятьдесят долларов зарплаты (слава тебе Господи, что при трехразовом питании и при возможности бесплатно содержать там в садиках и своих спиногрызов)… А вот Олесе повезло. Она попала в блатной список и ее бережно передавали теперь из семьи в семью богатых тюменцев – сидеть с маленькими наследниками нефтяных скважин и газовых насосных станций.
Во многом, конечно, роль сыграли не столько образование и внешность, сколько Его Величество Господин Случай. Свезло Олесе. Хотя, конечно же подбирали и по анкетным данным и по внешности. А внешность у Олеси… Ну, об этом – отдельно.
Олесе повезло дважды.
Первое везенье состояло в том, что она попала в список… И отсюда, как следствие – хорошая работа и прекрасные заработки, какие Верка, Милка и Лариска могли видеть только во сне и в мечтах.
А вот второе везенье было в том, что находясь при бандитах, при их бандитских-то нравах и их бандитском полном небрежении всякими сковывающими комплексами морали в отношении красивых женщин, Олеся была защищена особым статусом… Она при детках, а значит – её…это самое – нельзя!
И порою Олесе было даже обидно, когда накатывала бабья тоска, вот всех девчонок на вечеринке растащили по углам огромного барского имения – и жарят их – кого на сеновале, кого в барской спаленке… А ее – Олесю, никто и пальчиком, и даже взглядом не может. Потому как она сидит и приглядывает за господскими спиногрызами.
Оставалось теперь только ждать, что вдохновившись мылом бразильского сериала, какой-нибудь из разведенных бандюганов сделает ей – красавице Олесе – такой домашней и всей пропахшей не французской косметикой, а детским питанием, сделает ей предложение…
Да и делали двое. Толян Мордвинов по кличке "Морда", когда со своей семнадцатилетней моделью расстался, да заезжий из Бельгии Жюль – Дидье Мариотт, которого в бригаде Вовы Кобелева держали навроде экзотической иностранной игрушки для бандитского куражу. Но ни за Толяна, ни за Жюля-Дидье Олеся так и не вышла. И не потому что Вова Кобелев не разрешил, а потому что за Морду она сама бы не пошла – охота ей потом быть всей в синяках от побоев, даже если за каждый синячок потом ей будут отваливать по автомобилю и по бриллиантовому ожерелью…
А за бельгийца – так… Неохота из России – матушки уезжать. Да и языков Олеся не знала.
Правила бэби-высиживания были такими.
Дети везде следовали за родителями. Если ехали на реку Туру на рыбалку и шашлыки, то всех здоровых детей, даже двухлетних едва ходящих – и тех брали на природу.
Но так как юные семнадцатилетние фотомодели и бывшие звёзды стрип-клубов, перешедшие теперь в статус богатых жонок, сидеть и возиться с малЫми не имели никакого желания… им бы больше – потусоваться, попить вискаря с текилой, да пофлиртовать с чужими мужьями, то сидеть приглядывать за детками и было теперь прямой святой обязанностью Олеси. Вот и сидела она на бережку, меняя памперсы полуторогодовалым наследникам всех этих Кобелевых-Коблов и Мордвиновых-Морд.
Сидела, смотрела на разгуляево и ни капельки сама в ротик – ни текилы, ни даже шампусика не брала. И так она вписалась в эту картину Эдуарда Мане "Завтрак на траве", что даже перепившие на празднике братаны, не видели теперь в ней объекта для сексуальных вожделений. Не возбуждала она их, потому как срабатывало у тех внутреннее реле табу. Эту – нельзя! Она с детьми.
А вообще Олеся была красивая.
В принципе, некрасивую бы и не взяли на работу.
Но красота ее в контраст с глянцевой гламурностью семнадцатилетних жонок была не такой, как ее было принято воспринимать. Было что-то в красоте Олеси нечто такое необъяснимо притягательно-домашнее и спокойное.
– С такою не в ночной клуб и даже не в театр на балет, а сразу домой в уютную квартиру, и чтобы в детской комнате было не менее двоих своих рожденных с нею детей, – засыпая и вспоминая прожитый день, думал потом Сухинин.
Увидел он ее и что-то щелкнуло в его голове.
Какое-то реле там перегорело.
И образ Вероники сразу немного потускнел и куда-то отодвинулся. И привычная сексуальная шиза немного отпустила.
Глава 7
Олеся, Олеся, Олеся…
"Я не люблю, когда меня словно какого-то, как теперь принято говорить – лоха, разводят на дорогие подарки. Подарки я должен сам дарить. Меня не надо мотивировать и подговаривать. И если женщина говорит, – "купи мне ноутбук" или "купи мне хороший приличный мобильник", то мне сразу хочется ударить ее. Как бьют зарвавшихся проституток.
Моя красотулька в один день попросила у меня… Вернее даже сказать, не попросила, а вытребовала у меня, как делают это очень капризные и очень избалованные дети, когда сперва так припевая и с легким нытьём канюча, ну купи мне, ну купи, а потом с нарастающим крещендо, грозящим перейти в истинно Россиниевский апофеоз что в увертюре к "Сороке Воровке", с этаким нарастанием нытья, уже зло и сердито требуют и топают-притоптывают ножкой, – купи, купи, купи…
Вобщем, моя развела меня на дорогие за двести евро духи, затащив меня для этого в магазин Рив Гош, а потом еще и вытребовала новый мобильник аж за пятнадцать тысяч рублей…
Я не желаю быть лохом.
Я не желаю быть дойной коровой.
Я не желаю быть пожилым папиком при женщине, которая считая что у нас большая разница в возрасте и поэтому я ей должен платить за ее молодую красоту."
***
"Мой папочка сегодня купил мне такой мобильник, как я давно хотела.
Чмоки-чмоки ему за это. Ой, забыла уже! Он еще и духи мне купил. Но по-моему, он расстроился. Из-за денег. Жадина. Я не люблю, когда мужчина жадный. А ведь он мне уже начал нравиться. Сперва такой был обходительный, такой заботливый. Ждал меня в машине по утрам возле метро, отвозил меня в офис на Садовую. Потом, бывало, даже встречал с работы и отвозил. Правда, на второй раз повез прямо к себе домой. Вот тогда у нас с ним и произошла эта… Как её? Близость. Ну…
Бывало и получше. Но я от него и такого не ждала. Впрочем, это уже в прошлом".
***
Олеся была красавицей.
И она это в себе любила и лелеяла.
Бывало, уложит порфирогенетного отпрыска баиньки, сядет перед компьютером, заголит плечико, потом другое и давай фотографироваться на цифровой аппаратик.
Ей много всякой дорогой ерунды дарили и на восьмое марта, и на Новый год, и на День рожденья. Чего-то значимо-большого, вроде квартиры или машины не дарили, но мобильные телефончики, фотоаппараты, ай-поды, ди-ви-ди плееры и даже ноутбуки, у нее водились в изобилии. Даже Лариске с Веркой передаривала потом.
Ну, жаловаться грех, её ведь даже за границу с собой брали, как прислугу. Потому как богатые и в Греции и на Кипре не желали расставаться со своими полуторагодовалыми спиногрызами. Ей там, конечно не удавалось всего посмотреть-поглядеть, потому как каждый вечер она неотступно сидела при бэби, и если господа уходили наслаждаться ночной жизнью, то Олесе оставалось разве только смотреть телевизор на местном тарабарском "жё не манж па сис жюр", которого Олеся никак не могла научиться понимать.
Но, тем не менее, на пляжах Ниццы и Римини ей все же довелось позагорать. На зависть Верке с Лариской.
– А этот из Москвы, он вроде как ничего, – подумала Олеся, очередной раз заголяя никем не целованное плечико, – такой грустный он только какой-то, будто помер у него кто-то или заболел.
А у Сухинина никто не помер и никто не заболел. Просто у него настроение такое было – непитейное.
С утра ездили смотреть новую насосную станцию, которую немцы финансируют. Это Фридрих ему поручил – съездить и поглядеть, чтобы Кобелев знал, что москвичи не забыли и интересуются.
Собственно смотреть насосную они вышли из теплых машин на мороз, да походили вокруг котлована десять минут, а потом в модерновой прорабской, напоминавшей о проникновении и сюда в Сибирь далёкой европейской культуры строительства, когда все даже самые забулдыжные работяги ходят не в синих ватниках, как раньше в бытность Сухинина простым геологом, но щеголяют теперь в оранжевой с голубым фирменной спецовке с обязательными словами Дойче-газ по всей спине…
Потом долго ехали обратно, потом был утомительный обед с Вовиным юристом и финансовым директором, которым поручили беречь и развлекать московского гостя.
После обеда смотрели с юристом документы – доверенности для голосования на Совете. Потом Сухинин поехал в гостиницу отдохнуть. Он на этот раз наотрез отказался жить у Кобелева и тогда Вова велел снять для Сухинина весь второй этаж гостиницы Золотая Тюмень. Хотя, все и так говорили, что половина гостиниц, клубов и ресторанов города принадлежат Вове.
А после двух часов неглубокого и беспокойного сна, Сухинин поехал на обязательные шашлыки.
Здесь он и увидал Олесю.
Тонкокостные, худые но при этом силиконно-бюстастые жонки стреляли глазками.
Это у них на автомате, – понимал Сухинин. Никак, даже замужем не могут отвыкнуть от своих проституточно-казиношных абитьюдов – сидеть возле барной стойки нога на ногу, покачивая туфелькой, потягивая свою "маргериту" и постреливая глазками на дорогих богатых посетителей казино.
Теперь только во взглядах этих поприбавилось какой-то брезгливой холодности. От того, что эти вчерашние проститутки, повыскакав замуж, неправильно истолковали главный поведенческий принцип аристократии – "to be always cool"* И это "ту би" они теперь выражали презрительно-холодным брезгливым оттопыреванием нижних губок, вроде того, как если глядели не на интерьер богато-убранных комнат, а на стены загаженного общественного туалета.
Сухинину представляли всех этих бесконечных Анжел, Викторий, Ксений и Алин с Алисами, но он тут же всех их забывал, настолько все они были похожи. Все из одного салона красоты – одинаково мелированные, одинаково накрашенные, одинаково неживые.
Одно нормальное лицо он увидал за вечер – это когда очередная Алиса или Алина потребовала, чтобы принесли ее полуторагодовалого бэби, чтобы похвастать им перед московским гостем.
Тогда откуда-то из недр бесконечных царских анфилад, вышла молодая женщина с маленьким на руках, вышла, поставила маленького на ножки и придерживая его, стала привычно демонстрировать ходильные функции молочно-неспелого отпрыска и наследника тюменских недр.
Сухинину следовало хлопать в ладоши, глупо улыбаться, говорить агу-агу и выражать восхищение здоровым генофондом родителей благодаря которому родился не явный олигофрен, а вполне здоровенький мальчик. Но Сухинин был не в духи и он вообще не любил всех этих сюсюканий с младенцами.
Он смотрел более на молодую женщину, что за ручки водила маленькое существо на его первом публичном бэби-дефиле.
Женщина заметила, что Сухинин на нее смотрит. Сперва быстро отвела глаза. Потом еще раз посмотрела в его сторону и снова быстро отвела глаза, а потом, когда публика вдоволь натешилась, и ей приказали унести мальчика, женщина снова бросила взгляд на Сухинина. Уже вполне осознанно-женский – оценивающий, и при этом взгляд, полный внутреннего достоинства…И Сухинину вдруг стало не по себе.
Его даже в жар прошибло от такого взгляда. * никогда не показывать своих чувств (англ.) – Единственная живая душа на всей вечеринке, – подумал он, пытаясь заснуть в своей гостинице, – единственная пара осмысленных и по-настоящему красивых глаз.
И вдруг.
И вдруг впервые за может двадцать лет, он ощутил необычайную эрекцию. Причем эта эрекция отличалась от всех тех предыдущих… Отличалась тем, что была мотивирована не образом Вероники, а новым женским образом. Образом бэбиситтерши, имени которой Сухинин даже и не знал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МИТРОХИН и ОЛЕСЯ
Глава первая
Кафе Острава
***
"Мой милый под рябиной крепко меня полюбил… Вот дурная какая строчка из песни прицепилась, не отвязать никак, не выкинуть её из головы!
Мой любимый дедуля, мой Вадя крепко меня полюбил, а потом крепко меня об забор…
Интересно, как правильно сказать, что если сперва крепко любят, то как потом бросают? Сильно бросают? Крепко бросают? Мордой об стол и задницей об асфальт…
Мой папик-дедуля сперва крепко меня полюбил, прямо мне в бюстгальтер лапищу в тот вечер свою похотливую потную и волосатую ко мне запустил…
Снова еду на работу на метро. Недолго он меня катал на своей корейской псевдо-иномарке.
Недолго. Однако, правду люди говорят, к хорошему быстро привыкаешь. Сколько он меня возил? Три недели…
А ведь здорово-то как! Сидишь на теплом сиденьице, музыка играет, сигаретка дымится, а тем временем где-то там внизу в метро люди давятся, люди отираются, обжимаются, дышат друг на друга испарениями… Вот и я теперь вернулась на свое место. Попользовали меня дурочку, отымели меня, и теперь вернули на подземный транспорт общего общественного публичного назначения.
Поделом. Поделом тебе дурочка. Развесила ушки свои розовые, мол "вы так похожи на мою первую школьную любовь!", да "вы так всколыхнули во мне давно забытые чувства!"… Такое совершенно гадливое ощущение. Такое гадостное на душе послевкусие, как после того, как бывает во рту если проблюёшься.
И ладно бы парень молодой меня бросил, а то старикан-пенсионер… Это и обидно и стыдно.
Хорошо, что никому особенно не успела порассказать. А чем хвастать то?
Пенсионер шестидесяти годочков. Тоже мне – позарилась на жениха.
Преждевременно дура испугалась, что в тридцать пять уже надо бы подумать о том, что в сорок на тебя смотреть никто уже не будет, и что в оставшиеся пять лет надо срочно выходить замуж.
Вот дура!
Двери закрываются, следующая станция Рижская.
Надо было сразу соображать, что приличный порядочный мужик не станет о женскую попку отираться в метро.
Маньяк поганый.
Исслюнявил тогда всю в тот их первый вечер.
Фу!
Теперь больше ни за что никогда со стариками не лягу.
Как в детской идиотской песенке пелось, что соседка-хулиганка на даче её научила:
Раскололась пополам моя звезда,
Никогда матросам больше я не дам…
Умру, но со стариками больше дела иметь не буду.
Уж лучше со школьниками, её богу… За деньги…
Вон в Интернете мне пишут каждый день.
Тётенька, мы с Вовой два ласковых мальчика, будьте нашей сексуальной учительницей. Мы вам заплатим. И не волнуйтесь, нам с Вовой уже есть по восемнадцать…
Тоже маньяки. Но эти хоть не такие мерзкие и гунявые.
Пора к дверям протискиваться. Опять кто-то по попе погладил.
Ей-богу, обернусь и по морде нахлещу.
В следующий раз".
***
"Сучка.
И чего она психанула, дурочка?
С ней так по-человечески. Одного бензина не нее сколько пережог?
Цветы ей дарил, конфеты в коробке, в Большой зал консерватории её водил на пианиста Петрова. Мобильник ей подарил, коньяком французским угощал…
А секс, кстати говоря, не такой уж и отчаянно космический с нею получился.
Она не старалась, да и тельце в тридцать пять уже не как у восемнадцатилетней…
И чего она о себе такого там думает?
Психанула.
Сучка.
Уж лучше в Интернете брать проститутку. Там уж по-честному. Два часа – пять тысяч рублей. На всю ночь – десять тысяч, плюс такси.
Зато выбираешь по фотографиям с такой грудью, какая нравится, да и возраст у девочек по вызову – двадцать, двадцать два… И стараются, заплатишь, они тебе и это и то…
Всё…
Наигрался в любовь.
Теперь до следующей поломки авто – в метро ни ногой!" -*** Сухинин задержался в отделе телевизоров. Вид нескольких одновременно включенных телеэкранов всегда производил на него сильное впечатление.
Так однажды в Берлине кто-то из принимающих от Дойче Гас Интернасьональ организовал для него экскурсию на самое популярное у них там радио Эф-Комма-Зекс, некий аналог нашего Эха Москвы. Так что там больше всего поразило Сухинина, это целая стена выстроенная из работающих телевизоров. Большеэкранных и без звука. В огромном помещении журналистского офиса, вся стена была высвечена этаким сотовым окном в мир – двумя дюжинами больших плазменных экранов, настроенных на разные информационные спутниковые каналы всего мира.
– Это помогает нашим корреспондентам нашего радио Эф-Комма-Зэкс всегда помнить о том, что мир огромен и в нем происходит множество событий, – пояснял гостеприимный дойч-гаспромовец, – а если вдруг где-то в мире что-то случится из разряда экстра-супер новостей, то журналисты нашего радио сразу заметят это на каком-нибудь из экранов.
Впрочем, никто из многочисленных корреспондентов, работавших в большом зале офиса и не глядел на эти телевизоры, полностью сосредотачиваясь на своих ноутбуках и цифровых диктофонах. Хотя… Идея Сухинину тогда понравилась.
– Можно и у нас в одном из офисов или в приемной стену плазменными экранами выстроить, оригинально будет, – сказал он Митрохину, по возвращении в Москву.
– И по всем каналам порнуху запустить, – хлопнув Сухинина по спине, захохотал Митрохин, – для поднятия общей работоспособности.
Сухинин задержался возле одной из плазм.
Показывали интервью с модным бородатым писателем.
– Я заставил общество признаться. Выбил из этого самого общества его сраное общественное признание, – упиваясь торжеством ворхалловской пятнадцатиминутки, чревовещал бородатый сочинитель.
– Значит, общественного признания необходимо добиваться? – вежливо интересовался интеллигентный телеведущий.
– Общественное признание надо вышибать из этого сраного общества ударами хромовых сапог, как на допросе в НКВД в тридцать седьмом, – ухмылялся бородатый, – и все по печени и по почкам, по печени и по почкам…
– Во даёт, писатель, – покачав головой, хмыкнул Сухинин, отходя. Он читал одну новомодную книжонку этого бородатого. Так… Сплошной мат и грязные сцены грубого секса. На ночь можно почитать…
В отделах бытовой химии и средств гигиены, где он немного заблудившись, тщетно пытался найти кассеты для бритвенного станка, его тележка вдруг встала, наткнувшись на другую, перегородившую узкий проход тележку.
– А-а-а! Какие люди!! Сам господин Сухинин приехал заняться шоппингом!!!
Сухинин сощурился, концентрируя дотоле рассеянно скользящее по стеллажам внимание на перегородившей проход парочке.
Это был Юрист с типовой молоденькой жонкой. Юристу даже не надо было брать на себя труд, чтобы представлять Сухинину свою жену, настолько она была типовой и стандартной. Миленькая блондиночка со спортивной фигуркой и глупой загорелой мордашкой стандартной завсегдатайки косметических салонов.
У Юриста было веселое игривое настроение.
– Юлечка, познакомься, это господин Сухинин, член Совета, акционер и вообще наш партнер, – скалился Юрист, – видишь, Юлечка, как мало набирает в телегу господин Сухинин, это не потому что у него маленький автомобиль, а потому что у господина Сухинина маленькая семья.
Еще не хватало, чтобы он сказал ей, что у меня маленький член, – подумал про себя Сухинин и отвесил юристовой жонке вежливый поклон.
– А у нас вот большая семья, плюс любовник жены и плюс две мои любовницы, – глумливо острил разошедшийся и распоясавшийся Юрист, – вот мы и набираем.