Сухинин снова поглядел на звезду.
В плексигласе иллюминатора звезда раздалась лучами и теперь выглядела как вытянутый по вертикале крест.
– Это Олеся мне передает привет, – улыбнулся Сухинин своим мыслям.
– Ну, рассказывай, – Вероника нетерпеливо и капризно дернула его за рукав.
– А наши девчонки в классе тоже делились на три группы. Только я этого не знал, я-то думал, что на две. Одни были веселыми кокетками, под стать парням-хвастунам, что хотели казаться Казановами, эти девчонки не пропускали ни одной вечеринки, но насколько мне известно, на этих вечеринках дальше поцелуйчиков и робкого петтинга дела не заходили. А другие, под стать мне и моим тихим друзьям девственникам – на вечеринки не ходили, потому что их и не приглашали.
Но была, оказывается, и третья группа девчонок. Об этом мне потом рассказал одноклассник, что учился с Витькой Николаевым в военном училище. Эти девочки внешне вели себя в классе как тихони. Но не потому что маскировались, а потому что кокетливая детская суета целовальных вечеринок их не интересовала. Не интересовала потому что они уже с восьмого класса жили тайной, хорошо скрываемой взрослой жизнью. У них были взрослые покровители, и школьная тусовка этих девчонок не интересовала. А я то наивный дурак – думал про этих девочек, что они просто тихони-девственницы, вроде меня и вроде толстого увальня Оськи Либензона, что на всех наших школьных вечерах отдыха играл на скрипке в обязательной торжественной части концерта. Кстати, все всегда ждали второй части, где на смену чтецам и скрипачам на сцену выносили динамики и усилители для выступления нашей школьной рок-поп группы "Дельфины".
– А ты не играл на гитаре? – спросила Вероника.
– Нет, не играл, – поморщившись, ответил Сухинин, – с меня хватило того, что Витька Николаев играл.
Звезда за бортом покатилась влево и исчезла заслоненная вздыбившимся крылом.
Самолет разворачивался, заходя на глиссаду.
Вот и табло зажглось.
ФАСТЕРН ЗЭ БЕЛТС
– Когда свадьба? – первым делом после объятий-рукопожатий поинтересовался Вова Кобелев.
– Чья? – синхронным, но непринужденным дуэтом спросили Сухинин и Вероника.
– Олеськи с Палычем, – добродушно осклабился Вова Кобелев, – дом я на нее отписал, сорок гектар имения тоже. Девка с приданым, бери – не хочу!
– Жених занят, – не то шутливо, не то всерьез, возразила Вероника, цепко беря Сухинина под руку, как если он был ее собственным мужем, братом или отцом.
– А мне прошлый раз говорил, что женится, – хохотнул Кобелев, – да и девка вся в ожидании, зачем девушке обещал?
Кобелев игриво погрозил Сухинину пальцем.
– Ты это кого себе здесь завел? – с наигранной грозностью поглядела на Сухинина Вероника, – походно-полевую жену? Портовую шлюшку прикормил, как старый моряк?
Сухинин вдруг выдернул свой локоть из цепких Вероники и коротким взмахом, влепил женщине звонкую пощечину.
– Не сметь о ней так!
– Вот это пассаж! – делано конфузясь, и слегка приседая, сказал Вова Кобелев.
– Мы ничего не видели, – демонстративно отворачиваясь, сказал юрист.
– Спасибо, Володя, – в спину Сухинину тихо сказала Вероника и одна пошла к ожидавшим их машинам.
– Ну, ты даешь, – не то одобряя, не то осуждая, сказал Сухинину Вова Кобелев, когда они сели в лимузин.
Вероника тем временем вместе с юристом села в джип.
– Позвони юристу на мобильный, чтобы с Вероникой языка не распускал, – приказал Сухинин.
– Он не распустит, – успокоил его Кобелев, но трубку тем не менее достал.
Олесю он увидал в конце дня.
Она сама позвонила ему и пригласила в гости.
Не в новый ее дом, который еще предстояло обживать, и с которым она сама еще не знала, что делать, а на прежнюю ее квартирку в старом районе Тюмени на проспекте Революции.
Сухинин не стал никому поручать и сам, велев приставленному к нему шоферу, отвезти его в лучший цветочный магазин, выбрал там большой букет на свой вкус.
Несколько чайных роз, которые по его мнению символизировали светлый цвет ее волос, потом несколько веток голубых геоцинтов – в цвет с ее глазами и, наконец, белые каллы, что обычно держат в руках невесты, когда фотографируются во Дворце бракосочетания.
– Я вас, я тебя заждалась, – рдея от смущения и отводя взгляд в пол, сказала Олеся.
Квартирка была крохотная.
Сухинин совсем отвык от таких.
Прихожая с пятачок, где двоим уже не встать, из прихожей – комната метров пятнадцать, налево кухонька, где едва помещаются столик, плита, да холодильник.
Ужас!
Ужас, насколько Сухинин уже забыл, как живут люди.
– У тебя чисто,- не зная что сказать, сказал Сухинин и возвращая давно забытый рефлекс, вдруг принялся снимать туфли.
– Ой, не надо. Не разувайтесь, – все еще обращаясь к нему "на вы". Запричитала Олеся, – у меня все равно тапок вашего, то есть твоего размера нет.
– Ничего, я в носках, – сказал Сухинин, уже высвободив ступни из мягких и вобщем-то совсем не грязных туфель, в которых и ступал то разве что только в Мерседесе, да по ковровым дорожкам Вовиного офиса.
– Милости прошу, – снова смущаясь, и снова глядя в пол, пролепетала Олеся.
Стол в единственной маленькой комнате был накрыт с каким-то естественным чисто новогодним вкусом. Цепкий глаз Сухинина сразу заметил и диван-кровать. Этой детали, занимавшей треть помещения. Нельзя было не заметить. Диван был не сложен, и более того, демонстративно застелен и приготовлен для спанья. Две подушки трогательно рядом. И конвертик ватного одеяла в белоснежном пододеяльнике с приглашающее отвернутым краешком, как бы недвусмысленно намекали на то, что ужин этот должен завершиться положительным результатом.
– Хочешь помыть руки, – все еще неуверенно привыкая к обращению "на ты", спросила Олеся.
– Нет, давай сразу выпьем, – предложил он, – я хочу, чтобы ты расслабилась, да и я что-то волнуюсь.
Комнатка была настолько крохотной, что сев напротив Олеси, Сухинин спиною все время ощущал близость без звука мерцавшего в углу телевизора, а Олесин стул, тем временем, практически упирался в разложенный диван.
– Вот водка, вот вино, ухаживайте за мной и за собой, – Олеся снова начала путаться в личных местоимениях, – а вам, а тебе селедочку под шубой или салату оливье?
– А давай на фиг эти стулья, – предложил вдруг Сухинин,- и давай оба лицом к телевизору на диване сядем?
– А давайте, – слегка растерянно, но покорно и с внутренней готовностью сказала Олеся.
Пересели.
Сели рядком на краешке застеленного уже дивана.
– Ну, за тебя, за твое будущее новоселье, – сказал Сухинин, и уже выпивая, понял, что сказал не то, что надо было сказать.
А на столе стояли цветы и в двух нелепо высоких подсвечниках горели свечи.
– Прости меня, – сказал Сухинин, – я не то должен был сказать.
Олеся поставила свой бокал.
– А что ты хотел сказать?
Первое волнение, казалось уже покинуло ее.
Зато оно в полной мере передалось Сухинину.
– Я хотел сказать, что первый тост я мечтал выпить за мою любовь, то есть за тебя.
– Ну, мы еще выпьем за нее, – склонив головку набок, сказала Олеся.
– Я дурак ведь даже не сказал, какая ты красивая сегодня, – едва не плача, посетовал Сухинин, – прости меня.
– Ты еще скажешь, – успокоила его Олеся и мягко и доверчиво положила свою руку ему на плечо.
Сухинин повернулся к ней.
Вот, она сидит подле, в двух сантиметрах. Такая желанно-близкая и уже доступная.
Но такая еще не знакомая и не изведанная.
Белая нарядная блузка с короткими рукавами и с большим вырезом, под которым угадываются кружева красивого лифчика.
Кружилась голова.
Сухинин волновался. А вдруг не получится? Что тогда делать?
– Выпьем? – предложила Олеся, – чин-чин?
– Я боюсь, – признался Сухинин.
– Чего ты боишься? – спросила Олеся.
– Если честно, смейся не смейся, но у меня никогда не было близости с женщиной, – сказал он и сам испугался того, что сделал такое невыгодное для себя признание.
– Не бойся, – тихо сказала Олеся и нежно обвив своею легкой рукой его шею, своими свежими и мягкими губами стала искать его сухих горячих губ.
На следующий день на работу в Вовин офис Сухинин не поехал.
Кобелев же из вежливости (а еще кто-то смеет говорить про сибирских медведей) позвонил только к вечеру и робко поинтересовался, как здоровье молодых?
– Я хочу, чтобы мы завтра же с тобой расписались, – усевшись в подушках, заявил Сухинин, – а уже свадьбу сыграем в Москве через недельку или через две.
– Зачем ты так торопишься? – улыбнулась Олеся.
После ванной она стояла посреди комнатки завернутая в белый махровый халатик и щипала виноградинки из вазы.
– Винограду хочешь? – игриво с огоньком она поглядела на Сухинина.
– Я тебя хочу, – без деланного пафоса воскликнул он и простер руки.
А Олеся звонко засмеялась и с пронзительным визгом, играя, прыгнула на диван, в раскрытые Сухининым объятья.
Идиллию прервал телефонный звонок из Москвы.
– Ты что там творишь? – рычал в трубку Митрохин, – думаешь, если Пузачев умер, то над тобой сильного папы больше нет и некого больше бояться?
Такой тон и такой напор застали Сухинина буквально врасплох – разнеженного и расплавленного как сыр пармезан на горячих макаронах.
– Ты это о чем? – оробев от неожиданности, спросил он.
– Срочно вылетай в Москву, будешь отчитываться за свои художества, – гаркнул Митрохин и отсоединился.
– Что то неприятное случилось? – участливо и преданно заглянув Сухинину в глаза, спросила Олеся.
– Не знаю, – Сухинин неопределенно пожал плечами, – почему-то в Москву вызывают.
– Неприятности? – грустно вытянув губки, как это делают дети перед тем как заплакать, спросила Олеся и крепко прижалась к Сухинину.
– Да, не знаю пока, – ответил он, поднимаясь с диван-кровати, что за истекшие сутки верой и правдой служил делу их с Олесей любви.
– Значит, улетаешь?
Олеся с нежной преданностью глядела на него снизу вверх.
– Я вернусь уже через три дня, – наклоняясь и целуя Олесю в шею, выспренно бодреньким голосом сказал Сухинин.
– Я буду ждать, – вытирая непонятно зачем и как набежавшую слёзку, прошептала Олеся.
У некоторых хорошо настроенных на небесную волну людей случаются не обманывающие их предчувствия. У Сухинина такие предчувствия в жизни бывали не раз. Причем, как предчувствия хорошего, так и предчувствия плохого.
На этот раз сердце ныло и вещало душе, что что-то такое будет.
Митрохин был неприятно официален и отчужден.
Никаких братских объятий и бандитских касаний щечками с похлопываниями по спине.
Даже улыбки Сухинину не подарил. Только официальное короткое рукопожатие, сопровождаемое холодным блеском очков.
И не только встречать его на аэродром не приехал, в нарушение протокола прислав вместо себя или равного по званию простого Колю-шофера, но и принимал его теперь подчеркнуто в бывшем кабинете Пузачева, заставив унизительно ждать в приемной, хоть и три минуты, но ждать, чего не было прежде никогда.
– Ну, рассказывай, как ты там наших тюменских инспектировал? – сразу указал тему Митрохин.
– Я тебе давал отчет в прошлый раз, – тоже придав своему лицу выражение постной неприязни, ответил Сухинин, – а результатов нынешней поездки нет, потому что ты меня вызвал не дав мне там даже и дня поработать.
– Ну, двое суток ты там с проститутками прохлаждался, – без иронии, но с подчеркнутым осуждением сказал Митрохин, – мне все хорошо известно, Владимир Палыч, и как Вова Кобелев тебя купил, и как ты с ним теперь очки Совету учредителей втираешь.
– Это ты о чем? – сглатывая подкативший к горлу ком, – вскинулся Сухинин.
– Твоей любовнице Кобелев особняк отписал с участком земли сорок гектар, – это факт? – прищурясь, спросил Митрохин.
– Не говори так, Олеся не любовница! – вскричал Сухинин хлопая обеими ладонями по столешнице, – она невеста, это мое личное.
– Тем более, если личное, – Митрохин удовлетворенно откинулся на высокую кожаную спинку кресла, что еще помнило тепло мускулистой спины Игоря Пузачева, – если это личное, значит ты признаешь, что дом с землей были подарены твоей невесте, а значит тебе, так?
Сухинин молча и не мигая глядел в холодные стекла Митрохинских очков.
– И тем более, – слегка покачиваясь в кресле, продолжал Митрохин, – и тем более, ты сам предложил Вове Кобелеву переписать дом на имя этой твоей невесты, так?
Сухинин молчал. Он ждал выводов.
– А это значит, что ты сам назначил Вове Кобелеву размер взятки за благоприятный отчет по ревизии Вовиных злоупотреблений, по ревизии, которую тебе поручил Совет учредителей, – усилив покачивание и закинув руки за голову, – повысил голос Митрохин, – а это значит, что ты торгуешь интересами компании, господин Сухинин Владимир Павлович, а это значит, что ты простой вульгарный взяточник.
Крещендо напора внезапно оборвалось, так и не перейдя в апофеоз обрушаемого на голову Сухинина высочайшего гнева. Ни молний, ни железных стрел, ни дождя из ядовитых змей, как в Библии, пока не было. Был только ожидавший ответа раскачивающийся в кресле очкастый Митрохин.
– Это Вероника тебе нажужжала, – не спрашивая, а утверждая, сказал Сухинин, – обычная бабская интрига.
– Она не баба, а акционер с одиннадцатью процентами, – все еще покачиваясь, – тихо сказал Митрохин, а ты был послан в Тюмень Вову Кобелева с его художествами проконтролировать, но элементарно взял из Вовиных рук вульгарную взятку.
– Если бы не конфликт вздорной бабской истерики идущей от ее неустроенности, то это можно было бы рассматривать, как семейное дело, – взяв себя в руки и справившись с волнением, сказал Сухинин, – кабы я принял подарок от той-же Вероники, то Совет не рассматривал бы это как взятку? Так? А ведь Вова Кобелев такой же акционер!
– Ты передергиваешь, – поджав губы и скорчив гримаску, сказал Митрохин, – ты хочешь представить это как бабскую интригу.
– А как же еще! – вскинулся Сухинин, – с некоторых пор эта наша мадам вдова вдруг начала невеститься ко мне и вот узнав, что я люблю другую, она просто элементарно ябедничает и раздувает из мухи слона.
– Ха! Из мухи слона, – Митрохин в свою очередь хлопнул ладонью по столешнице, – из мухи слона! Кабы так, но ведь ты покрываешь приписки в выполнении по дальней насосной.
– Не приписки в выполнении, а перенос сроков, это огромная разница, – тоже громко хлопнув по столешнице, повысил голос Сухинин.
Оба замолчали.
– А ты знаешь, что Вероника любовница Фридриха Яновича? – сощурясь, спросил Сухинин.
– Знаю, потому как сам их свел, – кивнул Митрохин.
Снова помолчали.
– Давай, что ли выпьем, – предложил вдруг Митрохин, нажав кнопку вызова секретарши.
– А давай, – примирительно согласился Сухинин.
Покуда секретарша расставляла стаканы, лед и бутылочки с содовой, они молчали и улыбались – каждый своим мыслям.
– Вероника свои акции решила продать, – дождавшись, когда выйдет секретарша, сказал Митрохин.
– Королева умерла, да здравствует попса, – сказал Сухинин, отпивая из своего стакана.
Глава шестая
Бритва
Коньково. Следующая станция Теплый стан.
"Мой миленок совсем обалдел. Назначил мне рандеву в Битцевском парке, сказал, что это сюрприз. Тоже мне. Мастер сюрпризов нашелся. Вспоминаю своего матерщинника дядю Севу, что в детстве моем пел всякие непристойные куплеты. Вот на мотив популярных тогда в его времена "Ландышей", он пел такую гадость:
Ты сегодня мне принес
Надувательный насос
Вставил в попу, стал накачива-а-ать
Полетела я опять
Третий спутник догонять
Не умею поворачива-а-ать…
Ландыши, Ландыши…
Это я к чему про это вспомнила? Что за ассоциация такая? Ах, да, это потому что про сюрпризы… И потому что в первоначальном варианте текст песенки про ландыши имел в себе интригу некоего сюрприза, что влюбленный парень готовит для своей девушки. Вот ведь психология какая штука. Голова запоминает прежде всякие мерзкие гадости, нежели что-то приличное и пристойное. Я вот, отчего-то не запомнила ни единой детской песенки, что мы пели на уроках музыки в детском саду, а вот матерные непристойности хулигана дяди Севы все помню. Помню и второй неприличный вариант "ландышей".
Ты сегодня мне принес
Длинный хрен под самый нос
И сказал, что это ландыши…
Но меня не нае…шь
Хрен на ландыш не похож,
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля!
Фу, гадость какая.
А все же, отчего это Алёшка решил устроить нам романтическую встречу в Битцевском парке? Ничего, скоро узнаю.
Теплый стан, следующая станция Ясенево.
Вот, уже Ясенево, а там и конечная. Там мой Алешка нам, наверное, романтический пикник устроил. С коньяком, бутербродами и сексом на парковой скамейке. А что? В студенческие времена мы и не такое устраивали. А вот на заднем сиденье в машине я ни разу не отдавалась. Интересно. Жаль, что у Алешки машины нет. Вот у Вади была. Как он там? Вадя… Не отпустили его еще"?
Ясенево.
Следующая станция Битцевский парк…
"Завтра меня повезут на следственный эксперимент. В Битцевский парк. Следователь, сволочь, прекрасно понимает, что я себя оговорил, и теперь учит меня и показывает мне, как я насиловал и убивал, чтобы я перед видеокамерой достоверно врал. Теперь ведь не тридцать седьмой год, теперь суду королевы доказательств не достаточно. Помимо самооговора, надо еще самому на себя и улики собрать. Вот оно торжество демократического судопроизводства в свободной стране. Не только сам признайся в том, чего не совершал, но еще и сделай работу за следователей и наделай на себя изобличающих улик, да и на камеру соври понатуральнее, чтобы суд поверил. Надо еще и на суде все подтвердить, да сыграть так натурально, как не всякий выпускник Гиттиса или Вгика сыграет. Ведь судья или присяжный это тебе не Станиславский с его "не верю"… Вобщем, хана мне. Дадут пожизненное. Кончилось все. И ведь даже повеситься в камере на дают. Даже самого элементарного, на что ты имеешь право – распорядиться своей жизнью – тебя лишают. Ты им нужен. Твоя жизнь им нужна. Для суда и для наказания. Для наказания за что?"
– За что я полюбил Олесю? – задумчиво переспросил Сухинин, – я ее полюбил за доброту ее мягких губ.
И поймав себя на том, что сказал что-то двусмысленное и заметив, что визави его тонко улыбнулся в усы, Сухинин покраснел, замотал головой и поспешно затараторил, исправляясь, – нет-нет, ты совсем не то подумал, у нее не губы добрые, а это по ее лицу, по выражению ее губ я увидал, я вдруг тогда в доме у Вовы Кобелева увидал впервые в выражении женского лица…
– Что ты увидал? – спросил Бакланов, все еще ухмыляясь неверно понятой им двусмысленности.
– Что она не как все эти современные, что только про деньги, только про новые машины, про новые курорты, что она может заплакать, если ребенок не поест, – Сухинин беспомощно встряхнул руками, – ну, я не знаю, как тебе это объяснить, она добрая, и это я увидал, она изнутри добротой светится.
– Я не понял, что, значит, заплачет, если ребенок не поест, это ее работа. Она воспитатель, бэбиситтерша по нашему, в этом ее профессиональная пригодность, детей кормить и доброй быть, – назидательно, как с недоумком, выговорил Бакланов.
– Нет, я трижды не то хотел сказать, ты просто не понял, – едва не плача от собственной словесной беспомощности, вскрикнул Сухинин, – я хотел сказать, что вот бабушка моя, когда осознала, что голод в Ленинграде будет, она маму мою, маме тогда только девять лет было, насильно кормила, от себя отрывая последнее, и когда мама отказывалась и не хотела есть, бабушка плакала, это мне мама рассказывала потом, а бабушка-то умерла в Блокаду, а маму спасли соседи, они со связями какими-то большими были, отвезли ее на аэродром и отправили на большую землю. Так вот, я когда бабушкину фотографию рассматривал, у нее такие добрые губы, какие вот-вот могут задрожать от горя или от обиды за кого-то из близких…
– Ну-ну-ну, только сам теперь не заплачь! – расхохотался Бакланов и обнял Сухинина, – понял я, за что ты Олесю полюбил, она на бабушку твою похожа.
– Дурак ты, – утирая невольно скатившуюся слезу, отмахнулся Сухинин, – ни черта ты не понял, американец хренов.
– Правильно, куда мне! Это у вас, у россиян душа на первом месте, а у нас, у янки на первом месте деньги, чистоган, – глумливо пропел Бакланов, – вы душевные, а мы практичные, поэтому и невест по расчету выбираем, а не по доброте губ и прочих черточек.
– Во-первых, не у россиян, а у русских доброта и духовность, – твердым голосом поправил Сухинин, – а во-вторых…
– Что во-вторых? – переспросил Бакланов.
– Ничего, – Сухинин махнул рукой, давая понять, что он не хочет договаривать, – во-вторых, ты просто дуралей, а никакой не янки, тоже мне англосакс с фамилией Бакланов, видали мы таких.
– Я тебе одно скажу, – приблизив лицо, сказал Бакланов, – ты величайшим в мире уродом и идиотом будешь, если женишься на этих добрых как там ты говоришь, губах и не женишься на Веронике, самым подлым и пошлым ослом ты будешь, это я тебе наверное говорю.
– Почему? – изумился Сухинин, – почему?
– Потому что она Митрохину отказала, потому что ее на старости лет осенило, что кроме Пузачева она только тебя и любила и неизвестно еще кого из вас двоих больше, вот почему, – нервно и едва сдерживая гнев, крикнул Бакланов, – не будь совсем идиотом, не смей жениться на добром личике, подумай о себе и о старых друзьях. О будущем подумай.
Когда спина Бакланова скрылась за огородом будок паспортного контроля, Сухинин повернулся и побрел к бару. Он любил выпивать в аэропорту. Здесь алкоголь имел какой-то особый вкус. Как там у Бобы Гребенщикова было? "Налейте мне железнодорожной воды"…
– Товарищ геолог Сухинин? – услыхал он нежное щебетание, сопровождавшееся не менее нежным прикосновением к его рукаву.
– Ира Лядых, чтоб мне провалиться! – воскликнул Сухинин, узнав свою бывшую коллегу по сибирским изыскательским скитаниям.
– Я Айрэн Розен, – поправила Ира Лядых.
– Улетаешь? – спросил Сухинин.
– Да, мой Арончик все дела здесь поделал, мы теперь улетаем.
На этот раз на ней была беленькая шубка и ярко-зеленые брючки в обтяжку.
– Эх, экологов европейских с их Бриджит Бордо на тебя нет, – вздохнул Сухинин, – все пушного зверя себе на потеху изводите.
– А сколько мы этих песцов на Ямале за просто так постреляли, – гибкой кистью руки махнула Ирина, – сколько там всего было!
– Жалко что улетаешь, а мы так и не поужинали, – сказал Сухинин.
– Точно, и я жалею, – доверительно положив свою ладошку Сухинину на грудь, сказала Ирина, – жалею, что мы не переспали с тобой, товарищ геолог Сухинин, – сказала и зашлась звонким смехом, – я ведь как тебя в тот раз в аэропорту увидала, приехала с Арончиком в отель, сразу о тебе справки навела, ты ведь оказывается большой бизнесмен, у тебя семь процентов такой большой корпорации, это меня возбуждает, я тебя хочу.
– Irene, who is that guy? – обратившись к Ирине, спросил подошедший сбоку старик в модном песочного цвета верблюжьем пальто, – You still making' flirt wherever You want to.
– Это мой муж Аарончик, – сказала Ирина Сухинину, – Its mister Sukhinin, don't be jealous, he is my former big boss, – сказала она теперь уже обращаясь к Аарону.
– My pleasure*, – подчеркнуто сухо сказал Розен, не подавая руки и повелительным жестом уводя Ирину.
– Скоро не семь, скоро восемнадцать процентов будут, – сказал Сухинин в спину уходящей Ирине, – тогда все вы меня очень захотите, все-все… *Ирэна, кто этот парень? Ты всегда вертишь задом, всегда и везде и со всеми.
Это мистер Сухинин, не ревнуй, он мой бывший босс Приятно познакомиться (англ.) – Слыхали, Вероника Пузачева в Склифе, в реанимацию ее отвезли, отравиться пыталась, – поделился новостью шофер Коля, – ее вечером горничная на унитазе полуживую нашла, хорошо та задержалась и домой к себе не уехала, а то не откачали бы… Говорят, таблеток наглоталась.
– Вот те на! Давай к Склифу поворачивай, чего уж там! – буркнул Сухинин и вдруг подумал о Пузачеве, – был бы жив Игореха, каких бы он оплеух Веронике накидал!
Сухинин вспомнил, как на четвертом курсе сам вдруг начал глотать всякую дрянь.
Из-за идиотской моды.
На почве любви к музыки сошлись они с одним парнем, тот учился на вечернем, а днем работал лаборантом на кафедре минералогии. Ну, и подучил он Сухинина кушать всякую гадость, вроде эфедрина, кодеина и вошедших тогда в моду седуксена с элениумом. Одним словом -подсадил на колёса. Кодеин тогда в те времена вообще без рецептов отпускался и продавался в виде так называемых "таблеток от кашля" – contra tussim, если по латыни. И еще они нюхали средство для выведения пятен "Сополс" латвийского производства, которое вообще во всех хозяйственных магазинах продавалось – бери – не хочу!
Однажды, Сухинин пришел к лаборанту домой, новый диск "Назарета" послушать, а у него девчонки какие-то сидят – балдеют. На столе – пачки с колёсами, пузырек этого самого "Сополса" стоит. Лаборант, Сухинин как сейчас, видел его перед глазами – в коротеньких, не доходящих до щиколоток вельветовых брючках песочного цвета, так, чтобы было видно его модные оранжевые махрового материала носочки, что звали "махра", так вот лаборант наливал несколько капель из пузырька на сложенную в несколько раз марлю и прикладывал этот тампон ко рту красивой но очень худенькой девочки. Та глубоко вдыхала в себя и всем выражением своего красивого бледного личика выказывала покорную готовность впасть в нирвану.
В плексигласе иллюминатора звезда раздалась лучами и теперь выглядела как вытянутый по вертикале крест.
– Это Олеся мне передает привет, – улыбнулся Сухинин своим мыслям.
– Ну, рассказывай, – Вероника нетерпеливо и капризно дернула его за рукав.
– А наши девчонки в классе тоже делились на три группы. Только я этого не знал, я-то думал, что на две. Одни были веселыми кокетками, под стать парням-хвастунам, что хотели казаться Казановами, эти девчонки не пропускали ни одной вечеринки, но насколько мне известно, на этих вечеринках дальше поцелуйчиков и робкого петтинга дела не заходили. А другие, под стать мне и моим тихим друзьям девственникам – на вечеринки не ходили, потому что их и не приглашали.
Но была, оказывается, и третья группа девчонок. Об этом мне потом рассказал одноклассник, что учился с Витькой Николаевым в военном училище. Эти девочки внешне вели себя в классе как тихони. Но не потому что маскировались, а потому что кокетливая детская суета целовальных вечеринок их не интересовала. Не интересовала потому что они уже с восьмого класса жили тайной, хорошо скрываемой взрослой жизнью. У них были взрослые покровители, и школьная тусовка этих девчонок не интересовала. А я то наивный дурак – думал про этих девочек, что они просто тихони-девственницы, вроде меня и вроде толстого увальня Оськи Либензона, что на всех наших школьных вечерах отдыха играл на скрипке в обязательной торжественной части концерта. Кстати, все всегда ждали второй части, где на смену чтецам и скрипачам на сцену выносили динамики и усилители для выступления нашей школьной рок-поп группы "Дельфины".
– А ты не играл на гитаре? – спросила Вероника.
– Нет, не играл, – поморщившись, ответил Сухинин, – с меня хватило того, что Витька Николаев играл.
Звезда за бортом покатилась влево и исчезла заслоненная вздыбившимся крылом.
Самолет разворачивался, заходя на глиссаду.
Вот и табло зажглось.
ФАСТЕРН ЗЭ БЕЛТС
НОУ СМОКИНГ
***
– Когда свадьба? – первым делом после объятий-рукопожатий поинтересовался Вова Кобелев.
– Чья? – синхронным, но непринужденным дуэтом спросили Сухинин и Вероника.
– Олеськи с Палычем, – добродушно осклабился Вова Кобелев, – дом я на нее отписал, сорок гектар имения тоже. Девка с приданым, бери – не хочу!
– Жених занят, – не то шутливо, не то всерьез, возразила Вероника, цепко беря Сухинина под руку, как если он был ее собственным мужем, братом или отцом.
– А мне прошлый раз говорил, что женится, – хохотнул Кобелев, – да и девка вся в ожидании, зачем девушке обещал?
Кобелев игриво погрозил Сухинину пальцем.
– Ты это кого себе здесь завел? – с наигранной грозностью поглядела на Сухинина Вероника, – походно-полевую жену? Портовую шлюшку прикормил, как старый моряк?
Сухинин вдруг выдернул свой локоть из цепких Вероники и коротким взмахом, влепил женщине звонкую пощечину.
– Не сметь о ней так!
– Вот это пассаж! – делано конфузясь, и слегка приседая, сказал Вова Кобелев.
– Мы ничего не видели, – демонстративно отворачиваясь, сказал юрист.
– Спасибо, Володя, – в спину Сухинину тихо сказала Вероника и одна пошла к ожидавшим их машинам.
– Ну, ты даешь, – не то одобряя, не то осуждая, сказал Сухинину Вова Кобелев, когда они сели в лимузин.
Вероника тем временем вместе с юристом села в джип.
– Позвони юристу на мобильный, чтобы с Вероникой языка не распускал, – приказал Сухинин.
– Он не распустит, – успокоил его Кобелев, но трубку тем не менее достал.
***
Олесю он увидал в конце дня.
Она сама позвонила ему и пригласила в гости.
Не в новый ее дом, который еще предстояло обживать, и с которым она сама еще не знала, что делать, а на прежнюю ее квартирку в старом районе Тюмени на проспекте Революции.
Сухинин не стал никому поручать и сам, велев приставленному к нему шоферу, отвезти его в лучший цветочный магазин, выбрал там большой букет на свой вкус.
Несколько чайных роз, которые по его мнению символизировали светлый цвет ее волос, потом несколько веток голубых геоцинтов – в цвет с ее глазами и, наконец, белые каллы, что обычно держат в руках невесты, когда фотографируются во Дворце бракосочетания.
– Я вас, я тебя заждалась, – рдея от смущения и отводя взгляд в пол, сказала Олеся.
Квартирка была крохотная.
Сухинин совсем отвык от таких.
Прихожая с пятачок, где двоим уже не встать, из прихожей – комната метров пятнадцать, налево кухонька, где едва помещаются столик, плита, да холодильник.
Ужас!
Ужас, насколько Сухинин уже забыл, как живут люди.
– У тебя чисто,- не зная что сказать, сказал Сухинин и возвращая давно забытый рефлекс, вдруг принялся снимать туфли.
– Ой, не надо. Не разувайтесь, – все еще обращаясь к нему "на вы". Запричитала Олеся, – у меня все равно тапок вашего, то есть твоего размера нет.
– Ничего, я в носках, – сказал Сухинин, уже высвободив ступни из мягких и вобщем-то совсем не грязных туфель, в которых и ступал то разве что только в Мерседесе, да по ковровым дорожкам Вовиного офиса.
– Милости прошу, – снова смущаясь, и снова глядя в пол, пролепетала Олеся.
Стол в единственной маленькой комнате был накрыт с каким-то естественным чисто новогодним вкусом. Цепкий глаз Сухинина сразу заметил и диван-кровать. Этой детали, занимавшей треть помещения. Нельзя было не заметить. Диван был не сложен, и более того, демонстративно застелен и приготовлен для спанья. Две подушки трогательно рядом. И конвертик ватного одеяла в белоснежном пододеяльнике с приглашающее отвернутым краешком, как бы недвусмысленно намекали на то, что ужин этот должен завершиться положительным результатом.
– Хочешь помыть руки, – все еще неуверенно привыкая к обращению "на ты", спросила Олеся.
– Нет, давай сразу выпьем, – предложил он, – я хочу, чтобы ты расслабилась, да и я что-то волнуюсь.
Комнатка была настолько крохотной, что сев напротив Олеси, Сухинин спиною все время ощущал близость без звука мерцавшего в углу телевизора, а Олесин стул, тем временем, практически упирался в разложенный диван.
– Вот водка, вот вино, ухаживайте за мной и за собой, – Олеся снова начала путаться в личных местоимениях, – а вам, а тебе селедочку под шубой или салату оливье?
– А давай на фиг эти стулья, – предложил вдруг Сухинин,- и давай оба лицом к телевизору на диване сядем?
– А давайте, – слегка растерянно, но покорно и с внутренней готовностью сказала Олеся.
Пересели.
Сели рядком на краешке застеленного уже дивана.
– Ну, за тебя, за твое будущее новоселье, – сказал Сухинин, и уже выпивая, понял, что сказал не то, что надо было сказать.
А на столе стояли цветы и в двух нелепо высоких подсвечниках горели свечи.
– Прости меня, – сказал Сухинин, – я не то должен был сказать.
Олеся поставила свой бокал.
– А что ты хотел сказать?
Первое волнение, казалось уже покинуло ее.
Зато оно в полной мере передалось Сухинину.
– Я хотел сказать, что первый тост я мечтал выпить за мою любовь, то есть за тебя.
– Ну, мы еще выпьем за нее, – склонив головку набок, сказала Олеся.
– Я дурак ведь даже не сказал, какая ты красивая сегодня, – едва не плача, посетовал Сухинин, – прости меня.
– Ты еще скажешь, – успокоила его Олеся и мягко и доверчиво положила свою руку ему на плечо.
Сухинин повернулся к ней.
Вот, она сидит подле, в двух сантиметрах. Такая желанно-близкая и уже доступная.
Но такая еще не знакомая и не изведанная.
Белая нарядная блузка с короткими рукавами и с большим вырезом, под которым угадываются кружева красивого лифчика.
Кружилась голова.
Сухинин волновался. А вдруг не получится? Что тогда делать?
– Выпьем? – предложила Олеся, – чин-чин?
– Я боюсь, – признался Сухинин.
– Чего ты боишься? – спросила Олеся.
– Если честно, смейся не смейся, но у меня никогда не было близости с женщиной, – сказал он и сам испугался того, что сделал такое невыгодное для себя признание.
– Не бойся, – тихо сказала Олеся и нежно обвив своею легкой рукой его шею, своими свежими и мягкими губами стала искать его сухих горячих губ.
***
На следующий день на работу в Вовин офис Сухинин не поехал.
Кобелев же из вежливости (а еще кто-то смеет говорить про сибирских медведей) позвонил только к вечеру и робко поинтересовался, как здоровье молодых?
– Я хочу, чтобы мы завтра же с тобой расписались, – усевшись в подушках, заявил Сухинин, – а уже свадьбу сыграем в Москве через недельку или через две.
– Зачем ты так торопишься? – улыбнулась Олеся.
После ванной она стояла посреди комнатки завернутая в белый махровый халатик и щипала виноградинки из вазы.
– Винограду хочешь? – игриво с огоньком она поглядела на Сухинина.
– Я тебя хочу, – без деланного пафоса воскликнул он и простер руки.
А Олеся звонко засмеялась и с пронзительным визгом, играя, прыгнула на диван, в раскрытые Сухининым объятья.
***
Идиллию прервал телефонный звонок из Москвы.
– Ты что там творишь? – рычал в трубку Митрохин, – думаешь, если Пузачев умер, то над тобой сильного папы больше нет и некого больше бояться?
Такой тон и такой напор застали Сухинина буквально врасплох – разнеженного и расплавленного как сыр пармезан на горячих макаронах.
– Ты это о чем? – оробев от неожиданности, спросил он.
– Срочно вылетай в Москву, будешь отчитываться за свои художества, – гаркнул Митрохин и отсоединился.
– Что то неприятное случилось? – участливо и преданно заглянув Сухинину в глаза, спросила Олеся.
– Не знаю, – Сухинин неопределенно пожал плечами, – почему-то в Москву вызывают.
– Неприятности? – грустно вытянув губки, как это делают дети перед тем как заплакать, спросила Олеся и крепко прижалась к Сухинину.
– Да, не знаю пока, – ответил он, поднимаясь с диван-кровати, что за истекшие сутки верой и правдой служил делу их с Олесей любви.
– Значит, улетаешь?
Олеся с нежной преданностью глядела на него снизу вверх.
– Я вернусь уже через три дня, – наклоняясь и целуя Олесю в шею, выспренно бодреньким голосом сказал Сухинин.
– Я буду ждать, – вытирая непонятно зачем и как набежавшую слёзку, прошептала Олеся.
***
У некоторых хорошо настроенных на небесную волну людей случаются не обманывающие их предчувствия. У Сухинина такие предчувствия в жизни бывали не раз. Причем, как предчувствия хорошего, так и предчувствия плохого.
На этот раз сердце ныло и вещало душе, что что-то такое будет.
Митрохин был неприятно официален и отчужден.
Никаких братских объятий и бандитских касаний щечками с похлопываниями по спине.
Даже улыбки Сухинину не подарил. Только официальное короткое рукопожатие, сопровождаемое холодным блеском очков.
И не только встречать его на аэродром не приехал, в нарушение протокола прислав вместо себя или равного по званию простого Колю-шофера, но и принимал его теперь подчеркнуто в бывшем кабинете Пузачева, заставив унизительно ждать в приемной, хоть и три минуты, но ждать, чего не было прежде никогда.
– Ну, рассказывай, как ты там наших тюменских инспектировал? – сразу указал тему Митрохин.
– Я тебе давал отчет в прошлый раз, – тоже придав своему лицу выражение постной неприязни, ответил Сухинин, – а результатов нынешней поездки нет, потому что ты меня вызвал не дав мне там даже и дня поработать.
– Ну, двое суток ты там с проститутками прохлаждался, – без иронии, но с подчеркнутым осуждением сказал Митрохин, – мне все хорошо известно, Владимир Палыч, и как Вова Кобелев тебя купил, и как ты с ним теперь очки Совету учредителей втираешь.
– Это ты о чем? – сглатывая подкативший к горлу ком, – вскинулся Сухинин.
– Твоей любовнице Кобелев особняк отписал с участком земли сорок гектар, – это факт? – прищурясь, спросил Митрохин.
– Не говори так, Олеся не любовница! – вскричал Сухинин хлопая обеими ладонями по столешнице, – она невеста, это мое личное.
– Тем более, если личное, – Митрохин удовлетворенно откинулся на высокую кожаную спинку кресла, что еще помнило тепло мускулистой спины Игоря Пузачева, – если это личное, значит ты признаешь, что дом с землей были подарены твоей невесте, а значит тебе, так?
Сухинин молча и не мигая глядел в холодные стекла Митрохинских очков.
– И тем более, – слегка покачиваясь в кресле, продолжал Митрохин, – и тем более, ты сам предложил Вове Кобелеву переписать дом на имя этой твоей невесты, так?
Сухинин молчал. Он ждал выводов.
– А это значит, что ты сам назначил Вове Кобелеву размер взятки за благоприятный отчет по ревизии Вовиных злоупотреблений, по ревизии, которую тебе поручил Совет учредителей, – усилив покачивание и закинув руки за голову, – повысил голос Митрохин, – а это значит, что ты торгуешь интересами компании, господин Сухинин Владимир Павлович, а это значит, что ты простой вульгарный взяточник.
Крещендо напора внезапно оборвалось, так и не перейдя в апофеоз обрушаемого на голову Сухинина высочайшего гнева. Ни молний, ни железных стрел, ни дождя из ядовитых змей, как в Библии, пока не было. Был только ожидавший ответа раскачивающийся в кресле очкастый Митрохин.
– Это Вероника тебе нажужжала, – не спрашивая, а утверждая, сказал Сухинин, – обычная бабская интрига.
– Она не баба, а акционер с одиннадцатью процентами, – все еще покачиваясь, – тихо сказал Митрохин, а ты был послан в Тюмень Вову Кобелева с его художествами проконтролировать, но элементарно взял из Вовиных рук вульгарную взятку.
– Если бы не конфликт вздорной бабской истерики идущей от ее неустроенности, то это можно было бы рассматривать, как семейное дело, – взяв себя в руки и справившись с волнением, сказал Сухинин, – кабы я принял подарок от той-же Вероники, то Совет не рассматривал бы это как взятку? Так? А ведь Вова Кобелев такой же акционер!
– Ты передергиваешь, – поджав губы и скорчив гримаску, сказал Митрохин, – ты хочешь представить это как бабскую интригу.
– А как же еще! – вскинулся Сухинин, – с некоторых пор эта наша мадам вдова вдруг начала невеститься ко мне и вот узнав, что я люблю другую, она просто элементарно ябедничает и раздувает из мухи слона.
– Ха! Из мухи слона, – Митрохин в свою очередь хлопнул ладонью по столешнице, – из мухи слона! Кабы так, но ведь ты покрываешь приписки в выполнении по дальней насосной.
– Не приписки в выполнении, а перенос сроков, это огромная разница, – тоже громко хлопнув по столешнице, повысил голос Сухинин.
Оба замолчали.
– А ты знаешь, что Вероника любовница Фридриха Яновича? – сощурясь, спросил Сухинин.
– Знаю, потому как сам их свел, – кивнул Митрохин.
Снова помолчали.
– Давай, что ли выпьем, – предложил вдруг Митрохин, нажав кнопку вызова секретарши.
– А давай, – примирительно согласился Сухинин.
Покуда секретарша расставляла стаканы, лед и бутылочки с содовой, они молчали и улыбались – каждый своим мыслям.
– Вероника свои акции решила продать, – дождавшись, когда выйдет секретарша, сказал Митрохин.
– Королева умерла, да здравствует попса, – сказал Сухинин, отпивая из своего стакана.
***
Глава шестая
Бритва
***
Коньково. Следующая станция Теплый стан.
"Мой миленок совсем обалдел. Назначил мне рандеву в Битцевском парке, сказал, что это сюрприз. Тоже мне. Мастер сюрпризов нашелся. Вспоминаю своего матерщинника дядю Севу, что в детстве моем пел всякие непристойные куплеты. Вот на мотив популярных тогда в его времена "Ландышей", он пел такую гадость:
Ты сегодня мне принес
Надувательный насос
Вставил в попу, стал накачива-а-ать
Полетела я опять
Третий спутник догонять
Не умею поворачива-а-ать…
Ландыши, Ландыши…
Это я к чему про это вспомнила? Что за ассоциация такая? Ах, да, это потому что про сюрпризы… И потому что в первоначальном варианте текст песенки про ландыши имел в себе интригу некоего сюрприза, что влюбленный парень готовит для своей девушки. Вот ведь психология какая штука. Голова запоминает прежде всякие мерзкие гадости, нежели что-то приличное и пристойное. Я вот, отчего-то не запомнила ни единой детской песенки, что мы пели на уроках музыки в детском саду, а вот матерные непристойности хулигана дяди Севы все помню. Помню и второй неприличный вариант "ландышей".
Ты сегодня мне принес
Длинный хрен под самый нос
И сказал, что это ландыши…
Но меня не нае…шь
Хрен на ландыш не похож,
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля!
Фу, гадость какая.
А все же, отчего это Алёшка решил устроить нам романтическую встречу в Битцевском парке? Ничего, скоро узнаю.
Теплый стан, следующая станция Ясенево.
Вот, уже Ясенево, а там и конечная. Там мой Алешка нам, наверное, романтический пикник устроил. С коньяком, бутербродами и сексом на парковой скамейке. А что? В студенческие времена мы и не такое устраивали. А вот на заднем сиденье в машине я ни разу не отдавалась. Интересно. Жаль, что у Алешки машины нет. Вот у Вади была. Как он там? Вадя… Не отпустили его еще"?
Ясенево.
Следующая станция Битцевский парк…
***
"Завтра меня повезут на следственный эксперимент. В Битцевский парк. Следователь, сволочь, прекрасно понимает, что я себя оговорил, и теперь учит меня и показывает мне, как я насиловал и убивал, чтобы я перед видеокамерой достоверно врал. Теперь ведь не тридцать седьмой год, теперь суду королевы доказательств не достаточно. Помимо самооговора, надо еще самому на себя и улики собрать. Вот оно торжество демократического судопроизводства в свободной стране. Не только сам признайся в том, чего не совершал, но еще и сделай работу за следователей и наделай на себя изобличающих улик, да и на камеру соври понатуральнее, чтобы суд поверил. Надо еще и на суде все подтвердить, да сыграть так натурально, как не всякий выпускник Гиттиса или Вгика сыграет. Ведь судья или присяжный это тебе не Станиславский с его "не верю"… Вобщем, хана мне. Дадут пожизненное. Кончилось все. И ведь даже повеситься в камере на дают. Даже самого элементарного, на что ты имеешь право – распорядиться своей жизнью – тебя лишают. Ты им нужен. Твоя жизнь им нужна. Для суда и для наказания. Для наказания за что?"
***
– За что я полюбил Олесю? – задумчиво переспросил Сухинин, – я ее полюбил за доброту ее мягких губ.
И поймав себя на том, что сказал что-то двусмысленное и заметив, что визави его тонко улыбнулся в усы, Сухинин покраснел, замотал головой и поспешно затараторил, исправляясь, – нет-нет, ты совсем не то подумал, у нее не губы добрые, а это по ее лицу, по выражению ее губ я увидал, я вдруг тогда в доме у Вовы Кобелева увидал впервые в выражении женского лица…
– Что ты увидал? – спросил Бакланов, все еще ухмыляясь неверно понятой им двусмысленности.
– Что она не как все эти современные, что только про деньги, только про новые машины, про новые курорты, что она может заплакать, если ребенок не поест, – Сухинин беспомощно встряхнул руками, – ну, я не знаю, как тебе это объяснить, она добрая, и это я увидал, она изнутри добротой светится.
– Я не понял, что, значит, заплачет, если ребенок не поест, это ее работа. Она воспитатель, бэбиситтерша по нашему, в этом ее профессиональная пригодность, детей кормить и доброй быть, – назидательно, как с недоумком, выговорил Бакланов.
– Нет, я трижды не то хотел сказать, ты просто не понял, – едва не плача от собственной словесной беспомощности, вскрикнул Сухинин, – я хотел сказать, что вот бабушка моя, когда осознала, что голод в Ленинграде будет, она маму мою, маме тогда только девять лет было, насильно кормила, от себя отрывая последнее, и когда мама отказывалась и не хотела есть, бабушка плакала, это мне мама рассказывала потом, а бабушка-то умерла в Блокаду, а маму спасли соседи, они со связями какими-то большими были, отвезли ее на аэродром и отправили на большую землю. Так вот, я когда бабушкину фотографию рассматривал, у нее такие добрые губы, какие вот-вот могут задрожать от горя или от обиды за кого-то из близких…
– Ну-ну-ну, только сам теперь не заплачь! – расхохотался Бакланов и обнял Сухинина, – понял я, за что ты Олесю полюбил, она на бабушку твою похожа.
– Дурак ты, – утирая невольно скатившуюся слезу, отмахнулся Сухинин, – ни черта ты не понял, американец хренов.
– Правильно, куда мне! Это у вас, у россиян душа на первом месте, а у нас, у янки на первом месте деньги, чистоган, – глумливо пропел Бакланов, – вы душевные, а мы практичные, поэтому и невест по расчету выбираем, а не по доброте губ и прочих черточек.
– Во-первых, не у россиян, а у русских доброта и духовность, – твердым голосом поправил Сухинин, – а во-вторых…
– Что во-вторых? – переспросил Бакланов.
– Ничего, – Сухинин махнул рукой, давая понять, что он не хочет договаривать, – во-вторых, ты просто дуралей, а никакой не янки, тоже мне англосакс с фамилией Бакланов, видали мы таких.
– Я тебе одно скажу, – приблизив лицо, сказал Бакланов, – ты величайшим в мире уродом и идиотом будешь, если женишься на этих добрых как там ты говоришь, губах и не женишься на Веронике, самым подлым и пошлым ослом ты будешь, это я тебе наверное говорю.
– Почему? – изумился Сухинин, – почему?
– Потому что она Митрохину отказала, потому что ее на старости лет осенило, что кроме Пузачева она только тебя и любила и неизвестно еще кого из вас двоих больше, вот почему, – нервно и едва сдерживая гнев, крикнул Бакланов, – не будь совсем идиотом, не смей жениться на добром личике, подумай о себе и о старых друзьях. О будущем подумай.
Когда спина Бакланова скрылась за огородом будок паспортного контроля, Сухинин повернулся и побрел к бару. Он любил выпивать в аэропорту. Здесь алкоголь имел какой-то особый вкус. Как там у Бобы Гребенщикова было? "Налейте мне железнодорожной воды"…
– Товарищ геолог Сухинин? – услыхал он нежное щебетание, сопровождавшееся не менее нежным прикосновением к его рукаву.
– Ира Лядых, чтоб мне провалиться! – воскликнул Сухинин, узнав свою бывшую коллегу по сибирским изыскательским скитаниям.
– Я Айрэн Розен, – поправила Ира Лядых.
– Улетаешь? – спросил Сухинин.
– Да, мой Арончик все дела здесь поделал, мы теперь улетаем.
На этот раз на ней была беленькая шубка и ярко-зеленые брючки в обтяжку.
– Эх, экологов европейских с их Бриджит Бордо на тебя нет, – вздохнул Сухинин, – все пушного зверя себе на потеху изводите.
– А сколько мы этих песцов на Ямале за просто так постреляли, – гибкой кистью руки махнула Ирина, – сколько там всего было!
– Жалко что улетаешь, а мы так и не поужинали, – сказал Сухинин.
– Точно, и я жалею, – доверительно положив свою ладошку Сухинину на грудь, сказала Ирина, – жалею, что мы не переспали с тобой, товарищ геолог Сухинин, – сказала и зашлась звонким смехом, – я ведь как тебя в тот раз в аэропорту увидала, приехала с Арончиком в отель, сразу о тебе справки навела, ты ведь оказывается большой бизнесмен, у тебя семь процентов такой большой корпорации, это меня возбуждает, я тебя хочу.
– Irene, who is that guy? – обратившись к Ирине, спросил подошедший сбоку старик в модном песочного цвета верблюжьем пальто, – You still making' flirt wherever You want to.
– Это мой муж Аарончик, – сказала Ирина Сухинину, – Its mister Sukhinin, don't be jealous, he is my former big boss, – сказала она теперь уже обращаясь к Аарону.
– My pleasure*, – подчеркнуто сухо сказал Розен, не подавая руки и повелительным жестом уводя Ирину.
– Скоро не семь, скоро восемнадцать процентов будут, – сказал Сухинин в спину уходящей Ирине, – тогда все вы меня очень захотите, все-все… *Ирэна, кто этот парень? Ты всегда вертишь задом, всегда и везде и со всеми.
Это мистер Сухинин, не ревнуй, он мой бывший босс Приятно познакомиться (англ.) – Слыхали, Вероника Пузачева в Склифе, в реанимацию ее отвезли, отравиться пыталась, – поделился новостью шофер Коля, – ее вечером горничная на унитазе полуживую нашла, хорошо та задержалась и домой к себе не уехала, а то не откачали бы… Говорят, таблеток наглоталась.
– Вот те на! Давай к Склифу поворачивай, чего уж там! – буркнул Сухинин и вдруг подумал о Пузачеве, – был бы жив Игореха, каких бы он оплеух Веронике накидал!
Сухинин вспомнил, как на четвертом курсе сам вдруг начал глотать всякую дрянь.
Из-за идиотской моды.
На почве любви к музыки сошлись они с одним парнем, тот учился на вечернем, а днем работал лаборантом на кафедре минералогии. Ну, и подучил он Сухинина кушать всякую гадость, вроде эфедрина, кодеина и вошедших тогда в моду седуксена с элениумом. Одним словом -подсадил на колёса. Кодеин тогда в те времена вообще без рецептов отпускался и продавался в виде так называемых "таблеток от кашля" – contra tussim, если по латыни. И еще они нюхали средство для выведения пятен "Сополс" латвийского производства, которое вообще во всех хозяйственных магазинах продавалось – бери – не хочу!
Однажды, Сухинин пришел к лаборанту домой, новый диск "Назарета" послушать, а у него девчонки какие-то сидят – балдеют. На столе – пачки с колёсами, пузырек этого самого "Сополса" стоит. Лаборант, Сухинин как сейчас, видел его перед глазами – в коротеньких, не доходящих до щиколоток вельветовых брючках песочного цвета, так, чтобы было видно его модные оранжевые махрового материала носочки, что звали "махра", так вот лаборант наливал несколько капель из пузырька на сложенную в несколько раз марлю и прикладывал этот тампон ко рту красивой но очень худенькой девочки. Та глубоко вдыхала в себя и всем выражением своего красивого бледного личика выказывала покорную готовность впасть в нирвану.