Леон Урис. Эксодус (Книга 3, 4 и 5)

   - Ари! - позвала она.
   Его лицо было такое же сосредоточенное, как тогда в первый день их знакомства на Кипре. Она помахала ему рукой, но он совершенно не заметил и не услышал ее. Он невидящими глазами смотрел в ее сторону, затем поднялся наверх в номер.
   Глава 2
   Два автобуса повезли пятьдесят детей с "Эксодуса" мимо холма, где лежали развалины древнего Хацора, в долину Хулы. Всю дорогу из Хайфы по Галилее юные путешественники высовывали головы в окна, визжали от восторга, размахивали руками и не могли оторваться от открывшегося их глазам вида давно обетованной им страны.
   - Дов! Посмотри, какая кругом красота! - вскричала Карен.
   Дов что-то буркнул в ответ, желая, видно, выразить, что он не видит оснований поднимать из-за этого такой шум.
   Они забрались глубоко в долину Хулы вплоть до Яд-Эля, где жил Ари Бен Канаан. Отсюда от главного шоссе ответвлялась дорога, которая вела в горы к границе с Ливаном. Когда дети увидели указатель, на котором было написано: Ган-Дафна, их охватило неописуемое волнение. Один только Дов Ландау угрюмо молчал. Автобусы медленно ползли вверх по извилистой дороге, и вскоре перед ними открылся вид на всю долину Хулы, где зеленым ковром лежали поля кибуцов и мошавов. Широкое болото Хулы окаймляла дюжина четырехугольных рыбных прудов.
   На полпути, когда они въехали в арабскую деревню Абу-Йешу, автобусы замедлили ход. Здесь не было той холодной неприязни, которую дети заметили в других арабских деревнях. Наоборот, им здесь приветственно махали руками.
   Проехав Абу-Йешу. они миновали также высотную шестисотметровую отметку и вскоре въехали в Ган-Дафну - Сад Дафны, - молодежное село Алият-Ганоар. Автобусы затормозили перед газоном размером в сто метров на пятьдесят, образующим центр селения. Все селение было расположено на широком плоскогорье. Вокруг газона стояли административные здания, а во все четыре стороны тянулись ряды жилых домиков. Всюду росли деревья, и все селение утопало в зелени и цветах. Когда дети с "Эксодуса" сошли с автобусов, оркестр села исполнил в их честь веселый марш.
   В самой середине газона в человеческий рост стояла статуя Дафны, девушки, именем которой было названо селение. Статуя была выполнена в бронзе, девушка с винтовкой в руках смотрела вниз на долину Хулы, в точности так, как стояла и сама Дафна в тот день, когда арабы убили ее в Гамишмаре.
   Доктор Либерман, основатель селения, небольшого роста мужчина, слегка горбатый, стоял у статуи и покуривал огромную трубку. Он вышел вперед и обратился со словами приветствия к новичкам.
   Он коротко рассказал им, что он покинул Германию в 1934 году, а в 1940 году построил Ган-Дафну на участке, который Каммаль, покойный мухтар Абу-Йеши, великодушно уступил Алият-Ганоар. Доктор Либерман подошел к каждому юноше и к каждой девушке отдельно, чтобы поздороваться с ними лично и сказать им несколько слов приветствия на полдюжине языков. У Карен было такое чувство, будто она его где-то видела раньше. Он был очень похож на тех профессоров в Кельне, которые приходили к ним в гости, когда она была еще ребенком... Но это было так давно, что она почти ничего уже не помнила.
   Потом к каждому из новоприбывших подошел кто-нибудь из детей, проживавших в селении уже давно, и взяли их под свое шефство.
   - Карен Клемент - это ты?
   -Да.
   - А я Иона, твоя новая соседка по комнате, - сказала еврейская девушка, приехавшая из Египта, чуточку старше Карен.
   Девушки поздоровались за руку.
   - Пошли, я покажу тебе нашу комнату. Тебе здесь обязательно понравится.
   Карен крикнула Дову, что она скоро придет, и пошла с Ионой мимо административных и школьных зданий, вдоль обсаженной кустами аллеи, по обеим сторонам которой стояли коттеджи.
   - Нам повезло, - сказала Иона. - Мы с тобой постарше, оттого у нас коттедж.
   Карен остановилась на минутку перед коттеджами, посмотрела на него, словно не верила своим глазам, затем вошла. Это была обыкновенная комната, но Карен показалось, что она еще никогда в жизни такой чудесной комнаты не видела. Койка, стол, шкаф, кресло - и все это, принадлежит ей, ей одной.
   Уже темнело, когда Карен нашла наконец свободную минутку. После ужина в честь детей должен был состояться концерт в летнем театре.
   Карен нашла Дова на газоне у статуи Дафны. Впервые за много, много недель ей вдруг захотелось танцевать. Воздух стоял такой чудесный и чистый, и вообще все было как в раю. Карен вся трепетала от счастья. Она остановилась рядом с Довом и показала рукой на домики Абу-Йеши, белеющие прямо под ними в седловине горы. Над ними Таггартова крепость Форт-Эстер на границе с Ливаном, а совсем внизу в долине лежали поля мошава Яд-Эль. Еще дальше, у самого конца Хульской долины, на вершине горы стоял Тель-Хай, где погиб Трумпельдор, а по ту сторону вздымался Хермон, но там уже была Сирия.
   На Карен были брюки оливкового цвета, крестьянская блуза с закрытым воротником, а на ногах - сандалии.
   - О, Дов! - воскликнула она. - Это самый счастливый день в моей жизни. Иона - чудная девушка. Она мне сказала, что на всем свете нет человека добрее, чем доктор Либерман.
   Она легла на траву, посмотрела на небо и вздохнула. Дов стоял над ней и не говорил ни слова. Она села, схватила его за руку и потянула его к себе.
   - Брось ты это! - сказал он резко.
   Но она не отставала, пока он не сел рядом. Он растерялся, когда она пожала ему руку и положила голову на его плечо.
   - Пожалуйста, Дов, не будь таким хмурым. Неужели ты не радуешься?
   - Нашла о чем думать!
   - Вот и думаю. - сказала Карен. - И о тебе я тоже думаю.
   - Лучше подумай о себе.
   - Я думаю о себе тоже. - Она приподнялась на колени и положила ему руки на плечи. - Ты видел свою комнату, койку? Сколько лет прошло с тех пор, как ты жил в такой комнате?
   Дов покраснел и опустил глаза.
   - Ты только подумай, Дов. Кончились лагеря для перемещенных лиц... нет больше ни Сиотатов, ни Караолосов, ни нелегальных пароходов. Мы дома, Дов, и мне никогда не снилось, что все будет так прекрасно.
   Дов медленно встал на ноги и повернулся к ней спиной.
   - Все это прекрасно для тебя. У меня другие планы.
   - Забудь ты об этих планах, - взмолилась Карен. Заиграл оркестр и музыка понеслась по селению.
   - Давай лучше пойдем в театр, - сказала Карен.
   Как только Ари и Китти оставили позади Тель-Авив и приехали мимо гигантского британского военного лагеря в Сарафанде, она снова почувствовала напряжение, столь характерное для Палестины. Они проехали по Рамле, городу, населенному одними арабами, и Китти почувствовала на себе враждебные взгляды арабов. Ари, казалось, не замечал ни арабов, ни Китти. За весь день он не сказал с нею и десятка слов.
   Восточнее Рамле машина въехала в Баб-эль-Вад, узкую дорогу, которая извивалась в горах Иудеи. По обеим сторонам дороги, прямо на скалах, росли посаженные евреями молодые леса. В горах можно было видеть следы древних террас, которые выделялись на фоне обнаженных скал, как ребра изголодавшейся собаки. Когда-то эти холмы и террасы кормили сотни тысяч людей. Теперь все совершенно выветрилось. Только на самой верхушке гор ютились белые арабские деревушки.
   Здесь, в Баб-эль-Ваде, Китти впервые почувствовала таинственную власть Иерусалима. Поговаривали, что каждый, кто первый раз едет по горам Иудеи, испытывает на себе таинственную мощь Давидова города. Китти удивилась, что город этот действует на нее с такой силой. Все ее религиозное воспитание сводилось к весьма поверхностному протестантизму Среднего Запада, в основе которого лежало хоть и искреннее, но весьма неглубокое чувство. Они поднимались все выше и выше, и охватившее ее волнение становилось все сильнее. Она словно слилась с Библией, и среди этих застывших угрюмых гор она впервые поняла, что значит находиться на Святой земле.
   Далеко впереди на горизонте появились неясные очертания Иерусалима, и возбуждение Китти Фремонт достигло предела.
   Они въехали в Новый город, построенный евреями, и поехали вниз по Яфскому шоссе, главной торговой артерии города, мимо многочисленных магазинов, в сторону крепостной стены Старого города. У Яфских ворот Ари свернул и поехал вдоль крепостной стены к бульвару Царя Давида, и вскоре затормозил перед огромной гостиницей, носившей тоже имя Царя Давида.
   Китти вышла из машины и чуть не вскрикнула, заметив, что правый флигель здания совершенно разрушен.
   - Когда-то здесь размещался британский генштаб, - пояснил Ари. - Маккавеи внесли, как видите, кое-какие изменения.
   Гостиница была построена из иерусалимского камня. Она была грандиозная, в несколько перегруженном европейском стиле; холл, как предполагали, воспроизводил двор царя Давида.
   Китти первая спустилась к обеду. Она присела на террасе в тыловой части гостиницы, откуда открывался вид на небольшую долину у самой крепостной стены. Напротив террасы возвышалась Башня Давида, а сама терраса имела вид сада. Позади играл небольшой эстрадный оркестр.
   Вскоре на террасу вышел и Ари. Увидев Китти, он остановился как вкопанный. Да, красивая женщина, ничего не скажешь! Такой он ее еще не видел. На ней было элегантное вечернее платье, на голове - широкополая шляпа, на руках белые перчатки. В эту минуту он почувствовал себя где-то на другом краю света. Она в точности походила на тех красивых женщин Рима, Парижа и даже Берлина, которые принадлежат к миру, где женщины ведут себя не совсем понятно для него. Расстояние в световой год разделяло Китти и Дафну, но она была красива, в этом ей не откажешь.
   Он присел тоже.
   - Я позвонил Харриэт Зальцман, - сказал он. - После обеда мы к ней сходим.
   - Спасибо. Иерусалим производит на меня огромное впечатление.
   - Да, он обладает какой-то таинственной силой. Кто бы сюда ни приехал, все испытывают то же самое. Возьмите Давида Бен Ами... Он прямо бредит Иерусалимом. Я уверен, что он потащит вас завтра с собой, чтоб показать вам город. Суббота как раз подходит. Он хочет показать вам Старый город.
   - Очень мило с его стороны, что он подумал обо мне. Ари пристально посмотрел на нее. Она казалась даже еще красивее, чем когда он вошел на террасу. Он отвел взгляд и подозвал официанта, затем, покончив с заказом, уставился в пространство. У Китти было такое чувство, будто Ари взвалил на себя заботу, а теперь вот - приходится отдуваться. Минут десять никто из них не проронил ни слова.
   Китти поковыряла в салате.
   - Я вам очень в тягость?
   - Да что вы!
   - С тех пор, как вы вернулись вчера вечером со своего свидания, вы ведете себя так, словно меня вовсе не существует.
   - Прошу прощения, Китти, - сказал он, не поднимая глаз. - Вы, пожалуй, правы: собеседник из меня сегодня никудышный.
   - Что-нибудь не так?
   - Много кое-чего не так, но ни вас, ни меня, ни даже моего дурного поведения все это не касается. Лучше я вам расскажу про Харриэт Зальцман. Она тоже американка. Ей, пожалуй, уже далеко за восемьдесят. Если бы мы здесь присваивали звания святых, она должна была бы стать нашей первой святой. Вы видите вон ту гору за Старым городом?
   - Вон там?
   - Да. Это гора Скопус. В тех зданиях помещается самый современный медицинский центр всего Ближнего Востока. Финансировали его строительство американские сионистки, организацию которых Харриэт создала сразу после первой мировой войны. Большинство палестинских больниц и медицинских центров созданы "Гадассой", - так называется эта ее организация.
   - Ого, она, видно, очень энергичная женщина.
   - Да, энергии ей не занимать стать. Когда Гитлер пришел к власти, Харриэт создала "Алият Ганоар" - Молодежную иммиграцию. Благодаря ей удалось спасти тысячи и тысячи детей и подростков. Теперь у Алият-Ганоар десятки молодежных центров по всей стране. Я уверен, вы с ней сработаетесь.
   -Откуда у вас эта уверенность?
   - Тут видите, какое дело. Ни один еврей, который прожил некоторое время в Палестине, не может уехать отсюда, не оставив здесь своего сердца. То же, я думаю, верно и по отношению к американцам, Харриэт прожила здесь долгие годы, но в душе она все-таки американка.
   Оркестр замолк.
   Над Иерусалимом опустилась тишина. Вот послышался слабый крик муэдзина, зовущего с минарета в Старом городе правоверных к молитве. Затем снова все смолкло, и такая всюду воцарилась тишина, какой Китти никогда до этого не испытывала.
   Колокола имка - башня находилась прямо через дорогу - исполнили гимн, и мягкие звуки полились по горам и долинам. И снова тишина. Кругом было так мирно и тихо, что заговорить теперь было бы просто кощунством. Казалось, будто жизнь и самое время остановили свой бег на минутку.
   - Какое изумительное ощущение, - шепнула Китти.
   - Такие спокойные минуты выпадают довольно редко в наши дни, сказал Ари. Боюсь, что это спокойствие обманчиво.
   Ари заметил у входа на террасу смуглого человека небольшою роста. Он его сразу узнал. Это был Бар Исраэль, связной Маккавеев. Бар Исраэль кивнул Ари и тут же исчез.
   - Извините, пожалуйста, - сказал Ари, - но мне нужно выйти на минутку.
   Он прошел в вестибюль, подошел к киоску и купил пачку сигарет. Он постоял еще минутку, полистал какой-то иллюстрированный журнал. Бар Исраэль подошел к нему сзади и шепнул:
   - Дядя Акива в Иерусалиме. Он хочет встретиться с тобой.
   - Сейчас мне нужно в Поселенческое общество, но я быстро освобожусь.
   - Ты меня найдешь в русском квартале, - сказал связной и торопливо прошел дальше.
   Бульвар Кинг-Джордж был широкой улицей в Новом Иерусалиме, по обеим сторонам которой находились административные здания, школы, церкви. Сионистское Поселенческое Общество размещалось в большом четырехэтажном здании на углу. К главному подъезду вела длинная дорожка.
   - Шалом, Ари! - воскликнула Харриэт Зальцман, вскочив с такой живостью из-за письменного стола, какой никак нельзя было ожидать от женщины ее лет. Она поднялась на цыпочки, обняла Ари за шею и крепко поцеловала его в щеку.
   Ну, ты им там показал на Кипре. Молодец!
   Китти молча остановилась на пороге. Поздоровавшись с Ари, старушка повернулась к ней.
   - Вы, значит. Кэтрин Фремонт. Вы очень милы, дитя мое.
   - Благодарю вас миссис Зальцман.
   - Бросьте вы эту "миссис Зальцман"! Только англичане и арабы зовут меня так. И тогда я чувствую себя совсем старой.
   Садитесь, садитесь, сейчас принесут чаю. Может быть, вам хочется кофе?
   - Ничего, я с удовольствием выпью чаю.
   - Ну вот, Ари... теперь ты видишь перед собой настоящую американскую девушку, - сказала Харриэт, с широким жестом в сторону Китти, который должен был подчеркнуть ее красоту. В глазах старушки светилось озорство.
   - Я убежден, что далеко не все американские девушки такие красивые, как Китти...
   - Да перестаньте вы оба. А то я совсем растеряюсь от смущения.
   - Ну, девушки, я вам тут, пожалуй, не нужен. У меня тут кое-какие дела, так что я, пожалуй, смоюсь. Если я вовремя не вернусь, вы сможете, Китти, взять такси и вернуться в гостиницу сами?
   - Иди, иди, - перебила его старушка. - Китти пойдет ко мне и мы вместе пообедаем. Кому ты нужен? Ари улыбнулся и ушел.
   - Хороший парень, - сказала Xapиэт Зальцман. - У нас много таких парней, как Ари. Им достается, и умирают они, так и не пожив как следует на свете. Она закурила и протянула коробку сигарет Китти. - Откуда вы?
   - Штат Индиана.
   - А я из Сан-Франциско.
   - Чудный юрод, - сказала Китти. - Я была там раз с мужем. Всегда надеялась, что съезжу как-нибудь еще раз.
   - Мне тоже ужасно хочется, - сказала старушка. - С каждым годом я все больше тоскую по Штатам. Вот уже пятнадцать лет, как я снова и снова клянусь, что возьму и съезжу хотя бы ненадолго, но тут конца нет работе. Эти несчастные малютки все прибывают и прибывают. А я прямо места себе не нахожу от тоски. Видно, старость.
   - Вряд ли.
   - Вообще-то хорошо быть евреем и работать на возрождение еврейского государства, но очень хорошо быть также американцем, и вы, пожалуйста, никогда об этом не забывайте, сударыня. Мне не терпелось познакомиться с вами, с тех самых пор как началась эта история с "Эксодусом", и я должна сказать, что вы меня прямо поразили, а меня удивить не просто.
   - Боюсь, что газеты сильно преувеличили. За славной внешностью Харриэт Зальцман скрывался острый ум, и хотя Китти чувствовала себя вполне непринужденно, она тем не менее понимала, что старушка изучает ее очень тщательно. Они попивали чай и болтали о том, о сем, но главным образом об Америке. Харриэт все больше и больше овладевала грусть.
   - На будущий год я обязательно съезжу домой. Я уж найду какой-нибудь предлог. Может быть, съезжу собирать деньги. Мы часто отправляемся в такие поездки. Известно ли вам, что американские евреи дают нам больше, чем вносит все американское население в Красный Крест? Однако, чего это я пристаю к вам со всем этим? Итак, вы хотите работать у нас?
   - Мне очень жаль, но я не принесла с собой документов.
   - Не надо никаких документов. Нам известно о вас все.
   - Вот как!
   - Да-да. Мы располагаем доброй дюжиной донесений о вас.
   - Я прямо не знаю, радоваться ли мне или обижаться?
   - Не надо обижаться. Не то время.
   Мы должны быть совершенно уверены в каждом. Вы скоро убедитесь, что, в сущности, мы составляем здесь очень небольшой коллектив, и что редко происходит что-нибудь такое, что тут же не дошло бы до моих старых ушей. Кстати, я как раз читала донесения о вас, когда вы сюда пришли, и ломала себе голову над тем, что же все-таки привело вас к нам?
   - Я медсестра, а вам нужны медсестры. Харриэт Зальцман покачала головой.
   - Посторонние не приходят к нам по такой причине.
   Тут должно быть что-то другое. Вы не из-за Ари Бен Канаана ли приехали в Палестину?
   - Нет... то есть он мне, конечно, нравится.
   - Он нравится очень многим женщинам. А тут случилось так, что вы как раз оказались той женщиной, которая нравится ему.
   - Я этого не думаю, Харриэт.
   - Неужели? ... Что ж, я рада, Кэтрин. Все-таки долог путь из Яд-Эля в Индиану. Он - сабра, и только сабра в состоянии понять его.
   - Сабра?
   - Так мы называем тех, кто родился уже здесь. Вообще-то сабра - это плод дикого кактуса, растущего всюду по стране. Этот плод - шероховатый и колючий снаружи, зато внутри он очень мягок и сладок.
   - Прекрасное сравнение.
   Ари, как и вообще сабры, не имеет никакого понятия об американском образе жизни, точно так же, как и вы не имеете представления о той жизни, какая выпала на долю ему.
   После небольшой паузы Харриэт продолжала:
   - Буду с вами совершенно откровенна. Если не еврей приходит к нам, он является потому, что он друг нам. Вы же нас даже хорошо не знаете. Вы - очень красивая американская девушка, и вы совершенно сбиты с толку этим странным народом, который зовется "евреи". Зачем же вы, в таком случае, пришли к нам?
   - Ничего таинственного тут нет. Я сильно привязалась к одной молодой девушке. Она приехала сюда на "Эксодусе". Мы познакомились с ней в Караолосе. Я боюсь, что ей так и не удастся разыскать своего отца. Если она его не разыщет, я собираюсь усыновить ее и увезти с собой в Америку.
   - Я поняла. Теперь я все поняла, и мы можем перейти к делу. У нас имеется вакантная должность старшей медсестры в одном из молодежных сел в северной Галилее. Это чудное место. Директор, доктор Эрнст Либерман, - один из моих самых старых и близких друзей. Селение зовут Ган-Дафной. У нас там человек четыреста детей. Они прибыли к нам в основном из концлагерей. Очень нуждаются в помощи. Я надеюсь, что вы согласитесь на эту должность. Зарплата и прочие условия - очень неплохие.
   - Я... я... хотела спросить о...
   - Карен Ханзен?
   - Откуда вы знаете?
   - Я же вам сказала что вся Палестина - маленькая деревня. Карен тоже и Ган-Дафне.
   - Я не знаю. как мне вас благодарить.
   - Благодарите Ари. Это он все устроил. Он же и повезет вас туда. Это недалеко от его дома.
   Старушка допила чай и откинулась в кресле.
   - Можно дать вам дельный совет?
   - Буду только благодарна.
   - Так вот. Я работаю с сиротами с 1933 года. Вы не сразу поймете ту привязанность к Палестине, которая появляется со временем у этих детей. Стоит им подышать воздухом свободы... и они проникаются очень глубокой привязанностью к этой стране, и тогда им становится очень трудно уехать отсюда, а те, которые все-таки уезжают, почти никогда не могут пустить корни где-нибудь за пределами Палестины. Их любовь к этой стране чрезвычайно глубока. Для американцев очень многое является само собой разумеющимся. Здесь человек встает утром, и сразу наступает тревога. Он не знает, не пропадет ли все то, ради чего он проливал пот и кровь. Эта страна занимает его мысли двадцать четыре часа в сутки. Она является средоточием всей их жизни, она олицетворяет смысл всего их существования.
   - Вы хотите сказать этим, что мне, может быть, не удастся убедить девочку уехать со мной?
   - Я хочу только сказать, что вы столкнетесь с большими трудностями. В дверь постучали.
   - Войдите!
   Вошел Давид Бен Ами.
   - Шалом, Харриэт. Шалом, Китти. Ари сказал мне, что вы здесь. Я вам не помешал?
   - Нет, мы уже покончили с делами. Кэтрин получила направление в Ган-Дафну.
   - Это прекрасно. А я подумал, что было бы неплохо походить с Китти по Меа-Шеарим, когда наступит суббота.
   - Прекрасная мысль, Давид.
   - Тогда пошли. Вы тоже пойдете с нами, Харриэт?
   - Да ты что? В мои-то годы таскаться по городу! Ровно через два часа ты приведешь Китти ко мне домой; она сегодня обедает у меня.
   Китти встала, поблагодарила старушку, попрощалась с ней и повернулась к Давиду. Он не сводил с нее глаз.
   - В чем дело, Давид? Что-нибудь случилось?
   - Нет, это я просто потому, что никогда не видел вас по-настоящему одетой. Вы выглядите великолепно. - Он смущенно посмотрел на свою собственную одежду. - Мне вряд ли стоит показываться в таком виде рядом с вами.
   - Чепуха какая-то! Я просто оделась получше перед тем, как отправиться на прием к начальству.
   - Шалом, дети, и до свидания.
   Китти была очень рада, что Давид пришел за ней. С ним она чувствовала себя лучше, чем с любым другим евреем. Они вышли из здания Поселенческого общества и пришли на улицу Пророков. Китти взяла Давида под руку, но он был так поглощен всем что их окружало, что казалось будто не она, а он впервые знакомится с городом. Он каждый раз словно заново открывал этот город и радовался всему, как дитя.
   - Хорошо быть снова дома, - сказал он. - А как вам нравится мой город?
   - У меня просто нет слов. Он производит подавляющее, чуточку даже пугающее впечатление.
   - Точно. Именно такое впечатление Иерусалим производит и на меня с тех пор, как я себя помню.
   - Очень мило с вашей стороны, что вы уделяете время мне, а не своей семье.
   - Мы еще не все собрались. У меня шестеро братьев. Большинство в Пальмахе. Я самый младший в семье, поэтому мы все соберемся в честь моего возвращения. Только один из братьев не придет... надо будет встретиться с ним один на один.
   - Он что же, болен?
   - Нет, он террорист. Он пошел к Маккавеям. Мой отец не пускает его через порог. Он все время с Бен Моше, одним из вождей Маккавеев. Бен Моше был когда-то моим преподавателем в университете. - Давид остановился и показал рукой на гору Скопус, по ту сторону долины Кедрона, где за медицинским центром Гадасы виднелись какие-то здания.
   - Вон там университет.
   - Вы, конечно, сильно тоскуете по нему.
   Да, конечно. Когда-нибудь я буду снова учиться.
   Когда начало темнеть, раздался хриплый звук горна.
   - Шабат! Шабат! - громко возвестил кто-то на улице. По всему Иерусалиму раздавались звуки древнего рога. Давид надел ермолку и повел Китти на улицу Меа-Шеарим - Ста Ворот, - где жили крайне религиозные евреи.
   - Вот здесь в Меа-Шеарим вы сможете увидеть в синагогах, как люди молятся самым различным образом. Некоторые из иеменитов покачиваются во время молитвы в точности так, как если бы они ехали верхом на верблюде. Это была своего рода реакция на то, что им запрещалось сидеть на спине верблюда, чтобы их головы, не дай бог не возвышались над головой какого-нибудь мусульманина.
   - Да что вы говорите!
   - Или возьмите потомков испанских евреев... Во времена инквизиции они под страхом смерти должны были подвергнуться крещению и стать католиками. Они произносили вслух латинские молитвы, а под конец про себя произносили еврейскую молитву. Они и сейчас не произносят конец молитвы вслух.
   Когда они вошли на улицу Меа-Шеарим, Китти была прямо ошеломлена. По обеим сторонам улицы шли двухэтажные каменные домики с богато разукрашенными чугунными решетками на балконах. Мужчины носили бороды и пейсы; на голове у них были шапки, отороченные мехом, а одеты они были в длинные, черные сатиновые кафтаны. Тут же были иемениты в арабских одеждах, и курдские, бухарские, персидские евреи, одетые в пестрые шелковые халаты. Все шли из бани, где они совершили ритуальное омовение; походка у всех была торопливая, покачивающаяся, словно они уже успели погрузиться в молитву.
   Прошло несколько минут, и улица опустела: все вошли в синагоги. Это были небольшие строения, - порой просто помещения, - и их было по несколько штук в каждом квартале. Тут были общины из Италии и Афганистана, Польши, Венгрии и Марокко. Вся улица гудела от молитвенных субботних напевов, от громких восклицаний, входящих в экстаз хасидов. Женщинам не разрешалось входить в синагоги, поэтому Давид и Китти должны были довольствоваться тем, что заглядывали через забранные чугунными решетками окна.
   Какие странные помещения! И какой странный народ! Китти смотрела, как мужчины почти в истерике толпились вокруг Торы, громко вздыхая и рыдая.