На следующее утро Китти распрощалась с семейством Бен Канаан, и Ари увез ее по горной дороге в Ган-Дафну. В Абу-Йеши Ари сделал короткую остановку, чтобы передать Taxe, что он вернется примерно через час.
   Чем выше они поднимались в гору, тем больше Китти не терпелось увидеть Карен. Вместе с тем росла и ее тревога - как все получится в Ган-Дафне? Вела ли себя так Иордана Бен Канаан просто из ревности, или она типичный представитель людей, которые способны ненавидеть других только потому, что они другие. Уже Харриэт Зальцман предупредила ее, что она здесь чужая, и что ей нет дела до Палестины. Все и вся как бы подчеркивали этот факт. Мысль о Иордане тревожила ее. Китти все время старалась быть любезной со всеми, но может быть они подсознательно отмежевалась и недостаточно ловко это скрывала. Уж какая есть, - подумала Китти, - а в той стране, откуда я приехала, людей оценивают по тому, что они действительно из себя представляют.
   Пока они ехали по безлюдным горам, Китти охватило чувство одиночества и тоски.
   - Мне придется сразу уехать, - сказал Ари.
   - Но вы будете приезжать? - спросила Китти.
   - Время от времени. А вам хочется, чтобы я приезжал, Китти?
   -Да.
   - В таком случае, постараюсь приезжать почаще. Они проехали последний поворот, и перед ними предстало плоскогорье Ган-Дафны. Доктор Либерман, оркестр села, администрация и учительский состав, а также те пятьдесят детей, которые прибыли на "Эксодусе", собрались вокруг статуи Дафны в центре газона. Они все устроили Китти теплую и сердечную встречу, и в эту минуту от всех тревог Китти не осталось и следа. Карен выбежала вперед, обняла ее и передала букет зимних роз. Тут же Китти окружили "ее" дети с "Эксодуса". Она успела заметить, как Ари развернул машину и уехал.
   Когда возбуждение немного улеглось, доктор Либерман и Карен повели Китти по обсаженной деревьями аллее, по бокам которой стояли чистенькие двух и трехкомнатные домики административного персонала. Миновав половину дорожки, они остановились перед белым домиком который весь утопал в цветах.
   Карен взбежала на крыльцо, распахнула дверь и, затаив дыхание, следила за Китти, которая медленно вошла в дом. Комната, которая должна была служить одновременно и гостиной, и спальней, была обставлена просто, но со вкусом. Занавески и покрывало, наброшенное на кушетку, были из толстого местного полотна, и всюду были цветы. Поперек комнаты был протянут лозунг из бумаги, на котором дети с "Эксодуса" написали "Шалом, Китти!".
   Карен подбежала к окну, отодвинула занавес, и перед ними открылся чудесный вид на долину, лежавшую метров на шестьсот ниже Ган-Дафны. Была еще одна небольшая комнатка, рабочий кабинет, а кроме того, маленькая кухня и ванная. Все было чрезвычайно мило. Китти была тронута и невольно улыбнулась.
   - Ну, а теперь иди, иди, - сказал доктор Либерман, ласково подталкивая Карен к двери. - Ты еще наговоришься с миссис Фрэмонт. Иди, иди.
   - До свидания, Китти.
   - До свидания, родная.
   - Вам нравится? - спросил доктор Либерман.
   - Мне будет здесь очень удобно. Доктор Либерман присел на край кушетки.
   - Когда дети с "Эксодуса" узнали, что вы будете работать в Ган-Дафне, они работали день и ночь. Они покрасили домик, они сшили занавески, они посадили цветы... в вашем палисаднике растут теперь все цветы, которые есть в Ган-Дафне. Прямо сладу с ними не было. Уж очень они вас любят.
   Китти была тронута до глубины души.
   - Я этого ничем не заслужила.
   - Дети инстинктивно чувствуют, кто им действительно друг. Может быть, пройдемся теперь по Ган-Дафне?
   - С удовольствием.
   Китти была на целую голову выше доктора Либермана. Они медленно пошли назад к административным зданиям. Доктор Либерман то держал руки за спиной, то хлопал себя по карманам в поисках спичек, чтобы прикурить.
   - Я приехал сюда из Германии в 1934 году. Мне с самого начала было ясно, что тогда назревало. Моя жена прожила здесь недолго. После ее смерти я до 1940 года преподавал классическую филологию в Иерусалимском университете. Потом Харриет Зальцман предложила мне основать здесь молодежное селение. Это было как раз то, о чем я мечтал долгие годы. Покойный мухтар Абу-Йеши, очень великодушный человек, предоставил в наше распоряжение это плато. Вот если бы все арабы и евреи жили между собой так же мирно... У вас нет спичек?
   - К сожалению, не захватила.
   - Ничего, я и так курю слишком много. Они подошли к газону в центре села. Отсюда можно было лучше всего обозреть всю долину Хулы.
   - Вон там, в долине, наши поля. Их нам дал мошав Яд-Эль.
   Они остановились перед статуей.
   Это Дафна. Она была из Яд-Эля, воевала, конечно, в рядах Хаганы, и погибла. Ари Бен Канаан ее очень любил. Ее именем и названо наше селение.
   У Китти сжалось сердце - точно, от ревности. Пусть это только изваяние, а все-таки Дафна сильнее ее. Бронза изображала грубую крестьянскую девушку, как Иордана Бен Канаан или те девушки из селения, которые пришли вчера к Бен Канаанам.
   Доктор Либерман принялся махать руками.
   - Со всех сторон нас окружает история. По ту сторону долины - гора Хермон, а рядом - древний Дан. Я мог бы продолжать часами... тут каждый клочок земли пропитан историей.
   Маленький горбун с гордостью смотрел на свое детище, потом взял Китти под руку и повел ее дальше.
   - Мы, евреи, создали здесь в Палестине странную цивилизацию. Всюду в мире культура шла из крупных городов. Здесь происходит обратное. Извечная тоска евреев по собственной земле настолько сильна, что именно от земли берет свое начало решительно все. Наша музыка, наша поэзия, наше искусство, наши ученые и наши бойцы - все они пришли из киббуцов и мошавов. Вы видите домики детей?
   - Вижу.
   - Обратите внимание, что все окна выходят на долину, к нашим полям. Последнее, что они видят засыпая, и первое, просыпаясь, это их земля. Добрая половина школьных дисциплин здесь - сельскохозяйственные. Питомцы нашего села уходили группами и создавали новые киббуцы. Мы полностью кормим себя сами. Сами выращиваем овощи, птицу и скот, в которых мы нуждаемся. Мы даже сами себя одеваем. Мы сами изготавливаем свою мебель, сами ремонтируем свои машины в наших мастерских. Все это делают сами дети; у них даже есть собственное управление, и надо сказать, очень толковое.
   Они дошли до противоположного конца лужайки. Как раз перед зданием управления газон внезапно обрывался: длинная траншея шла вокруг всего плато. Китти посмотрела вокруг и увидела новые окопы и даже бомбоубежище.
   - Вот это, конечно, уже не так красиво, - сказал доктор Либерман. - К тому же дети здесь уж больно восхищаются подвигами. Боюсь, что так оно и останется, пока мы не обретем независимость и не сумеем построить жизнь на более гуманных началах, чем оружие.
   Они пошли вдоль траншеи. Китти поразило странное явление. На самой бровке траншеи стояли несколько деревьев. В одном месте траншея проходила так близко, что корни одного из деревьев были совершенно оголены. На стенке траншеи, под верхним слоем земли, можно было видеть толстый слой скалы. Скалу пересекали тоненькие слои земли, толщиной не больше двух-трех дюймов. Прямо не верилось, что дерево могло расти на таком месте, но корни вели упорную борьбу: они тоненькими прожилками извивались над и под скалой, сбоку, становясь толще всякий раз, когда им удавалось найти живительный слой грунта.
   - Посмотрите, как упорно борется это дерево за свое существование, сказала Китти. - Посмотрите, с каким упорством корни прокладывают себе путь в скале.
   Доктор Либерман внимательно смотрел несколько секунд на корни.
   - Это дерево олицетворяет историю евреев, вернувшихся в Палестину, сказал он.
   Ари стоял в высокой гостиной Тахи, мухтара Абу-Йеши. Молодой араб, его друг детства, взял какой-то плод с огромного подноса и погрыз его, не сводя глаз со своего друга, который тут же заходил по комнате взад и вперед.
   Хватит лицемерной болтовни как на переговорах в Лондоне, - начал Ари. Нам с тобой это ни к черту. Давай поговорим без обиняков.
   Taxa положил плод на стол.
   - Как мне убедить тебя, Ари? На меня всячески нажимают. Но я все же не сдаюсь.
   - Не сдаешься? Taxa, ты забываешь, с кем ты разговариваешь.
   - Но ведь времена какие!
   - Постой, постой. Жители моего и твоего села пережили вместе два периода смуты и погромов. Ты учился в нашей школе. Ты жил в нашем доме, и мой отец взял тебя тогда под свою личную опеку.
   - Правильно. Я обязан вам моей жизнью.
   Теперь ты требуешь, чтобы все село доверило вам свою жизнь. Вы сами, небось, вооружаетесь. Почему же нам нельзя? Неужели, если у нас будет оружие, вы нам не сможете больше доверять? Но мы ведь вам доверяли?
   - Я тебя просто не узнаю.
   - Я надеюсь, что не доживу до того дня, когда нам с тобой придется вступить в драку. Однако сидеть сложа руки теперь не приходится, и ты это прекрасно знаешь.
   Ари резко обернулся.
   - Taxa! Какая муха тебя укусила? Ладно, если ты так настаиваешь, я напомню тебе все еще раз. Вот эти ваши каменные дома, кто их проектировал и построил? Мы! Только благодаря нам ваши дети умеют читать и писать. Благодаря нам у вас есть теперь сточные трубы, и детям не приходится умирать, не достигнув и шести лет. Мы научили вас обрабатывать землю как надо и жить по-человечески. Мы дали вам то, чего ваши собственные братья не дали бы вам и за тысячу лет. Твой отец это знал прекрасно и у него достало ума и мужества признать, что никто так не эксплуатирует арабов, как арабы же. Он и умер оттого, что знал, что евреи ваше спасение, и он не побоялся постоять за свои убеждения.
   Taxa поднялся.
   - А ты мне поручишься, что Маккавеи не придут в Абу-Йешу еще этой ночью и не вырежут нас всех?
   - Поручиться я, конечно, не могу, но ты прекрасно знаешь, кого и что представляют Маккавеи, и кого и что представляет Муфтий.
   - Я никогда не подниму руку на Яд-Эль, Ари. Клянусь тебе в этом.
   Ари ушел. Он не сомневался, что Taxa ему не лгал, но у Тахи не было того мужества, каким обладал Каммаль, его отец. Хотя они и заверили друг друга в том, что мир между ними не будет нарушен, но пролегла какая-то трещина между Яд-Элем и Абу-Йешей, совершенно так же, как произошла она и у всех других арабских и еврейских селений, мирно соседствовавших до сих пор.
   Taxa смотрел вслед своему другу, который вышел из дома и зашагал по улице вдоль реки и мимо мечети. Ари давно уже исчез из виду, а он продолжал неподвижно стоять у окна. С каждым днем нажим все больше усиливался, и даже в его собственном селе звучали упреки. Ему говорили, что он араб и мусульманин, и что ему надо принять сторону своих. Но как мог он выступить против Ари и Барака Бен Канаана? А с другой стороны, как мог он заставить молчать недовольных в селе?
   Он и Ари - братья. Так-таки братья? Вот вопрос, который не переставал мучить его. С самого детства отец учил его управлять селом. Он знал, что евреи построили все крупные города страны, и шоссе, и школы; что они заново освоили землю, и что их культурный уровень гораздо выше, чем у арабов. В самом ли деле он им ровня? Не является он скорее второсортным гражданином в собственной стране, вынужденный подхалимничать, подбирать крохи и жить в тени еврейских достижений?
   Да, евреи принесли ему немалую пользу. Жителям его села они принесли еще большую пользу, так как его отец понял, что от евреев можно получить гораздо большую пользу, чем от своих же арабов. Но все-таки, разве он им ровня? Реально ли его равенство, о котором все время толковали ему евреи, или оно всего лишь пустая фраза? Действительно ли они видят в нем товарища, или просто терпят его?
   Был ли он настоящим братом Ари Бен Канаану, или только бедным родственником? Taxa задавал себе этот вопрос все чаще и чаще. И каждый раз он все увереннее отвечал на этот вопрос: он только числился братом.
   Какая цена тому равенству, в котором заверяли его евреи? Разве мог он, араб, заявить открыто, что он тайно любит Иордану Бен Канаан, и что длительное молчание совершенно его измучило? Он любил ее с тех самых пор, когда он жил в ее доме, а ей не было еще и тринадцати лет.
   Докуда распространяется их равенство? Согласятся ли они когда-нибудь, чтобы он женился на Иордане? Придут ли на их свадьбу все эти проповедующие равенство мошавники из Яд-Эля?
   А что произойдет, если он, Taxa, пойдет к Иордане и признается ей в любви? Она, вне всякого сомнения, только плюнет на него.
   В глубине души он чувствовал какую-то неполноценность, и это отталкивало его от них несмотря на то, что его отделяло от них гораздо меньшее расстояние, чем было между владетельным эффенди и рабом феллахом.
   Он не мог поднять руку на Ари, но он не мог также признаться в любви Иордане. Он не мог воевать против своих друзей, но он не мог и выдержать нажим, который оказывали на него все те, кто убеждал его, что он араб и, следовательно, враг евреев, и что - хорошо ли это, или дурно, - а надо бороться против них.
   Глава 4
   Доктор Эрнст Либерман, этот маленький смешной горбун, сумел воплотить свою беспредельную любовь к людям и вдохнуть жизнь в Ган-Дафну. Атмосфера в селении была такая же непринужденная, как в летнем лагере. Детям предоставлялась полнейшая свобода действия и мысли. Уроки велись под открытым небом; мальчики и девочки, в шортах, лежали вперемежку на траве и, таким образом, были и во время занятий близки к природе.
   Дети доктора Либермана пришли из самых мрачных мест земного шара: из гетто и концлагерей. Тем не менее, никаких серьезных нарушений дисциплины в Ган-Дафне не было и в помине. Грубость и воровство были неизвестны, и отношения между полами были вполне нормальными. Ган-Дафна была всем для детей, они сами управляли селением и соблюдали порядок с такой гордостью и с таким чувством собственного достоинства, что в них, как в зеркале, отражалась любовь, которой они были окружены.
   Диапазон школьных и самостоятельных занятий в Ган-Дафне был чрезвычайно широк; с трудом верилось, что всеми этими дисциплинами занимались, в сущности, подростки. Библиотека была богатейшая - от святого Фомы Аквинского до Фрейда. Ни одна книга не запрещалась, и ни одна тема не объявлялась слишком сложной или вольной. Дети разбирались в политике совсем как взрослые.
   Обслуживающий и учительский персонал сумел внушить детям главное, а именно, сознание того, что их жизнь имеет смысл,
   Персонал Ган-Дафны образовал настоящий Интернационал: учителя были выходцами из двадцати двух стран - начиная с иранцев и кончая выросшими в киббуцах сабрами.
   Китти была единственной нееврейкой и в то же время единственной американкой. В результате к ней относились одновременно и сдержанно, и с любовью. Ее страхи, что к ней будут относиться с неприязнью, не оправдались. В Ган-Дафне царила интеллектуальная атмосфера, благодаря которой Ган-Дафна была скорее похожа на университет, чем на детдом. Китти сразу заняла свое место в коллективе, высшим предназначением которого было обеспечить благополучие детей. Она быстро подружилась со многими работниками и чувствовала себя в их обществе совершенно непринужденно. Проблема религии занимала в жизни села гораздо меньше места, чем она ожидала. Еврейство Ган-Дафны основывалось скорее на глубоком национальном чувстве, чем на религиозном.
   Никакие религиозные обряды в Ган-Дафне не соблюдались, не было даже синагоги.
   Несмотря на то, что по всей Палестине учащались кровавые стычки, дети Ган-Дафны не знали ни тревоги, ни страха. Селение находилось на достаточном расстоянии от кровавых событий. Все же и здесь не было недостатка во внешних признаках угрожающей опасности. Рядом проходила граница, Форт-Эстер был всегда на виду, на виду были окопы, бомбоубежища, оружие и военное обучение.
   Здание санчасти стояло в административном районе на краю лужайки. Санчасть располагала поликлиникой и хорошо оборудованным стационаром на двадцать две койки. Имелся также операционный зал. Врач обслуживал по совместительству и мошав Яд-Эль, но бывал каждый день. Кроме него был еще зубной врач, четыре медсестры, проходившие практику и находившиеся в непосредственном подчинении Китти, а также врач-психиатр на полной ставке.
   Китти первым делом перестроила работу санчасти и добилась того, что поликлиника и больница работали как хорошо смазанный механизм. Она составила твердое расписание для приема больных в поликлинике, для обхода в стационаре, для процедур. Она была очень требовательна и вскоре завоевала себе такой авторитет, что в селе даже начали шептаться. Она хоть и незаметно, но соблюдала известное расстояние между собой и своими подчиненными и отказывалась управлять санчастью с той непринужденностью, с которой управлялось селение вообще.
   Она не поощряла панибратства, которое насаждало большинство учителей. Все это было необычно в Ган-Дафне. И хотя неохотно, а все отдавали ей дань уважения, так как санчасть была самой налаженной службой в селе. В своем стремлении к свободе, евреи частенько пренебрегали дисциплиной, к которой Китти так привыкла. Все же ее отнюдь не ненавидели за методы, которыми она управляла санчастью. Наоборот, как только Китти снимала халат, вокруг нее прямо увивались все.
   Если Китти была требовательна во всем, что касалось санчасти, то от всей этой строгости не оставалось и следа, когда дело касалось "ее" детей. Полета детей с "Эксодуса" так и остались "детьми с "Эксодуса", а она была "матерью "Эксодуса". Было поэтому вполне естественно, что она проявляла личное участие по отношению к некоторым наиболее нуждающимся в уходе детям с "Эксодуса". Она добровольно вызвалась помогать психиатру в его работе. С психически не совсем нормальными детьми Китти совершенно сбрасывала с себя официальность и отдавала им всю теплоту, на которую была способна. Ган-Дафна и Палестина, правда, производили сами весьма целебное действие, но пережитые ужасы все-таки вызывали кошмары по ночам, подозрительность и нелюдимость, для лечения которых требовалось много терпения, опыта, а главное, любви.
   Один раз в неделю Китти отправлялась вниз в Абу-Йешу вместе с врачом. Они ходили туда чаще всего по утрам и принимали больных.
   До чего жалки были грязные арабские дети в сравнении с крепышами Ган-Дафны! Какая убогая была их жизнь по сравнению с кипучей жизнью молодежного села! Казалось, что арабские дети совсем не знают, что такое смех, песня, игры, и ради чего они вообще живут на свете. Это было какое-то застывшее прозябание - еще одно поколение в вечном караване и в бескрайней пустыне, У нее сжималось сердце, когда она входила в эти убогие дома, где вповалку с людьми жили и куры, и собаки, и ослики. По восемь, по десять человек спали на глинобитном полу в одном и том же помещении.
   И все же Китти не могла испытывать неприязни к этим людям. Несмотря на убогие условия, это были добродушные и довольно милые люди. Им тоже хотелось лучшей жизни. Она сдружилась с Тахой, молодым мухтаром села, который нарочно никуда не уезжал в приемные дни. Очень часто у Китти было такое чувство, будто Taxa хочет поговорить с ней не только о вопросах, касающихся здравоохранения села. Что-то явно рвалось у него наружу. Но Taxa был арабом: женщину можно посвящать только во вполне определенный круг вопросов, и он так и не поделился с ней своими тревогами.
   Время шло, и вот наступила зима 1947 года.
   Карен и Китти жили теперь неразлучно. Молодая девушка, которая даже в самых адских условиях ухитрилась найти какие-то крохи счастья, буквально расцвела в Ган-Дафне. Она за ночь стала любимцем всей деревни. Из-за рано начавшегося процесса полового созревания, Карен теперь еще больше нуждалась в советах Китти. Китти сознавала, что каждый новый день пребывания в Ган-Дафне все дальше отодвигает девушку от Америки. Все же она старалась, как могла, напоминать ей все время об Америке, а тем временем Карен продолжала разыскивать своего отца.
   Хуже было с Довом. Несколько раз Китти порывалась вмешаться в его взаимоотношения с Карен - уж очень они становились близкими. Однако, сознавая, что это может только еще больше сблизить их, Китти отказалась от этого намерения. Она была поражена привязанностью, которую Карен испытывала к парню, потому что сам Дов ничего не давал взамен. Он по-прежнему ходил угрюмый и сторонился людей. Он, правда, разговаривал теперь несколько больше, чем прежде, но если надо было попросить его о чем-нибудь, то это могла сделать только Карен.
   У Дова появилась новая навязчивая идея: он хотел учиться. Его образование было равно нулю, зато теперь он с какой-то страстью набросился на учебу, чтобы нагнать упущенное. Его пришлось освободить от воинских и сельскохозяйственных занятий. Дов вбирал в себя все, что только мог. День и ночь он сидел за книгой. Свой природный талант он развивал тем, что делал анатомические, строительные и технические чертежи. Время от времени из-под его рук вырывался и просто рисунок, в котором отражались его незаурядный талант и энергия. Бывало, он вот-вот переборет свою нелюдимость и присоединится к обществу остальных детей, но каждый раз он снова замыкался в себе. Так он и жил, сторонясь людей, не участвуя ни в чем, а после занятий он встречался с одной только Карен.
   Китти решила переговорить обо всем с доктором Либерманом. Он ведь перевидал на своем веку не одного такого Дова. Доктор Либерман заметил, однако, другое.
   Он видел, что у Дова Ландау очень живой и ясный ум, а вдобавок еще и незаурядный талант. Он считал, что любая попытка навязать что-нибудь парню приведет только к противоположным результатам. Пока мальчик никого не обижает и его состояние не становится хуже, его лучше оставить в покое.
   Неделя шла за неделей, а Китти огорчалась, что Ари не давал о себе знать. Статуя Дафны и мошав Яд-Эль внизу всегда напоминали ей о нем. Изредка, когда она бывала в Яд-Эле, она захаживала к Саре Бен Канаан, и обе женщины сдружились. Иордана узнала об этом и ее неприязнь к Китти, которую она, кстати, нисколько не скрывала, только усилилась. Молодая красавица с огненно-рыжей гривой взяла себе за правило хамить Китти, как только представлялся случай.
   Однажды вечером Китти вернулась в свой коттедж и застала Иордану перед зеркалом с одним из ее выходных платьев в руках. Иордана примеривала его к себе то так, то этак. Внезапное появление Китти нисколько не смутило ее.
   - Красивая штука, если только согласиться носить такое, - сказала она, вешая платье в шкаф.
   Китти подошла к плите и поставила чайник.
   - Чему я обязана вашим визитом? - спросила она холодно.
   Иордана без всякого стеснения продолжала оглядывать комнату Китти и безделушки, свидетельствующие о том, что здесь живет женщина.
   - Несколько частей Пальмаха проходят военное обучение в кибуце "Эйн-Ор", сказала Иордана наконец.
   - Я, кажется, тоже об этом слышала, - ответила Китти.
   - У нас очень не хватает инструкторов. Собственно, у нас всего не хватает. Так вот мне поручили попросить вас, не согласитесь ли вы приезжать в Эйн-Ор раз в неделю и вести там курс первой помощи.
   Китти раздвинула занавеску, сбросила туфли и села на койку.
   - Я бы предпочла не делать ничего такого, что привело бы меня в соприкосновение с солдатами.
   - Это почему же? - спросила Иордана.
   - Ну, мне вряд ли удастся объяснить вам свой отказ и одновременно соблюсти приличия. Все же Пальмах, я думаю, поймет и так.
   - Чего тут понимать?
   - Ну, хотя бы мои личные чувства. Я не хочу принимать ничьей стороны.
   Иордана презрительно засмеялась.
   - Я так и знала. Я даже сказала им там в Эйн-Оре, что это напрасная трата времени.
   - Неужели так трудно уважать мои личные чувства?
   - Миссис Фрэмонт, на всем земном шаре вы можете делать свое дело и при этом оставаться нейтральной. Только не здесь. Ехать в Палестину работать и вместе с тем - ни во что не вмешиваться, это, согласитесь, очень странно. Зачем вы тогда вообще приехали?
   Китти сердито спрыгнула с койки.
   - Не ваше собачье дело!
   Раздался свист чайника. Китти сняла его с плиты.
   - Я знаю, зачем вы приехали. Вы хотите заарканить Ари.
   - А вы - нахальная девчонка, и у меня нет никакого желания продолжать этот разговор.
   На Иордану это нисколько не подействовало.
   - Я видела, какими глазами вы на него смотрите.
   - Ну, уж если бы я хотела заполучить Ари, то вас бы я, во всяком случае, не спросила.
   - Пожалуйста, себя вы можете обманывать сколько угодно, но меня вы не обманете. Впрочем, вы ему совершенно не подходите. Вам нет никакого дела до нас.
   Китти отвернулась и зажгла сигарету. Иордана подошла к ней сзади.
   Вот Дафна, это была женщина. Она его понимала. А американка никогда его не поймет.
   Китти резко обернулась.
   - Это что же? Оттого что я не бегаю в шортах, не лазаю по горам, не стреляю из орудий и не сплю в окопах, от этого я уже не женщина? Чем вы, или хотя бы та же статуя, лучше меня? Я прекрасно знаю, в чем дело. Вы меня просто боитесь.
   - Вот это уже совсем смешно.
   - Не вам меня учить, что такое женщина. Вы сами - разве женщина? Вы зазноба какого-то Тарзана и ведете себя, словно только что выскочили из джунглей. Взяли бы расческу и щетку и привели бы себя в порядок.
   Китти прошла мимо Иорданы к шкафу и распахнула дверцу.
   - Подойдите вот, посмотрите. Вот что носит настоящая женщина.
   У Иорданы от злости даже слезы появились в глазах.
   - Впредь, если хотите меня видеть, приходите ко мне в санчасть, - холодно сказала Китти. - Я вам не кибуцница и я дорожу своей личной жизнью.
   Иордана хлопнула дверью с такой силой, что весь коттедж задрожал.
   После вечернего приема Карен пришла к Китти в санчасть и с ходу бросилась в кресло.