Страница:
Существует еще один, заключительный, аспект взаимодействия архитектуры и закона, который вносит свой вклад в мощь копирайтного регулирования. Это легкость, с которой обнаруживаются нарушения закона. Вопреки сложившемуся при зарождении киберпространства общему мнению о том, что в интернете, дескать, никто и знать не знает, что вы за зверь, с постоянным развитием технологий, внедряемых в интернете, все легче и легче становится выявлять преступивших закон. Онлайновые технологии столь же открыты ищейкам, сколь и любителям файлообмена, а ищейки все лучше овладевают методами обнаружения нарушителей.
Вообразите, к примеру, что вы состояли в фан-клубе «Стар-Трека». Вы собирались раз в месяц, чтобы поболтать о том, о сем, и, возможно, поставить своеобразный спектакль по мотивам фильма. Один играл бы Спока, другой – капитана Керка. Персонажи пьесы начали бы с сюжета реальной истории, а потом просто продолжили бы его[178].
До интернета это, фактически, абсолютно не регулировалось. Вне зависимости от того, что творилось в вашем клубе, в это никогда бы не вмешалась копирайтная полиция. В том пространстве у вас была полная свобода, с этой частью общей культуры вы могли делать все, что хотели. Вы могли дополнять ее как угодно, не боясь легального контроля. Но если бы вы переместили свой клуб в интернет и открыли бы в него доступ другим участникам, ситуация бы совершенно поменялась. Боты, рыскающие по Сети в поисках нарушений копирайта и посягательств на торговую марку, быстро обнаружили бы ваш сайт. Вывешенное на сайте фанклубовское творение, в зависимости от того, кому принадлежат права на материал, вами использованный, вполне может служить основанием для наезда юристов. А игнорировать угрозу иска обходится недешево. Закон об охране авторского права чрезвычайно эффективен, наказания суровы, а расправа скорая.
Такая перемена в эффективности вызвана возросшей простотой применения закона. Данное изменение также радикально смещает баланс закона. Это как будто ваш автомобиль стал по радио докладывать о скорости, с которой вы двигались в каждый конкретный момент. После этого останется сделать небольшое усилие, и государство начнет присылать вам штрафные квитанции, основываясь на данных радиоперехвата. Вот что происходит на самом деле.
Рынок: Концентрация
Все вместе
Вообразите, к примеру, что вы состояли в фан-клубе «Стар-Трека». Вы собирались раз в месяц, чтобы поболтать о том, о сем, и, возможно, поставить своеобразный спектакль по мотивам фильма. Один играл бы Спока, другой – капитана Керка. Персонажи пьесы начали бы с сюжета реальной истории, а потом просто продолжили бы его[178].
До интернета это, фактически, абсолютно не регулировалось. Вне зависимости от того, что творилось в вашем клубе, в это никогда бы не вмешалась копирайтная полиция. В том пространстве у вас была полная свобода, с этой частью общей культуры вы могли делать все, что хотели. Вы могли дополнять ее как угодно, не боясь легального контроля. Но если бы вы переместили свой клуб в интернет и открыли бы в него доступ другим участникам, ситуация бы совершенно поменялась. Боты, рыскающие по Сети в поисках нарушений копирайта и посягательств на торговую марку, быстро обнаружили бы ваш сайт. Вывешенное на сайте фанклубовское творение, в зависимости от того, кому принадлежат права на материал, вами использованный, вполне может служить основанием для наезда юристов. А игнорировать угрозу иска обходится недешево. Закон об охране авторского права чрезвычайно эффективен, наказания суровы, а расправа скорая.
Такая перемена в эффективности вызвана возросшей простотой применения закона. Данное изменение также радикально смещает баланс закона. Это как будто ваш автомобиль стал по радио докладывать о скорости, с которой вы двигались в каждый конкретный момент. После этого останется сделать небольшое усилие, и государство начнет присылать вам штрафные квитанции, основываясь на данных радиоперехвата. Вот что происходит на самом деле.
Рынок: Концентрация
Итак, срок действия авторского права сильно увеличился – втрое за последние тридцать лет. Масштаб копирайта тоже разросся – от регулирования только издателей до контроля чуть ли над всеми. И область действия авторского права расширилась, поскольку всякое действие превращается в копирование и, следовательно, должно регулироваться. Поскольку технари отыскивают все более совершенные способы управления контентом, а правообладатели постоянно вооружаются новыми технологиями, мощь копирайтного права тоже растет. Злоупотребления становится проще выявлять и легче контролировать. Эта власть над творческим процессом, начинавшаяся с регулирования крошечной доли рынка произведений искусства, стала единственным и важнейшим функциональным механизмом. Это масштабное расширение правительственного контроля за инновациями и творчеством. Всего этого ни за что не желают признавать те, кто ответствен за введение контроля за соблюдением копирайта.
Однако мне кажется, что все эти перемены не имели бы особого значения, если бы не еще один аспект, который следует также принять во внимание. Этот сдвиг в каком-то смысле наиболее знаком, хотя его значение и масштаб ясны еще не до конца. Это то, что порождает истинную причину прочих, описанных выше перемен.
Это изменение в концентрации и интеграции СМИ. За последние двадцать лет природа собственности СМИ подверглась радикальным изменениям, вызванным эволюцией правовых норм, управляющих СМИ. Прежде чем эти изменения произошли, различные формы СМИ принадлежали отдельным медиакомпаниям. Теперь СМИ, по большей части, принадлежат горстке корпораций. Действительно, после реформ, о которых в июне 2003 года объявила Федеральная комиссия США по связи, следует ждать, что через несколько лет мы будем жить в мире, в котором всего три компании будут контролировать свыше 85 процентов средств массовой информации.
Это изменения двух видов – масштаба концентрации и ее природы. Масштабные изменения обрисовать проще. Сенатор Джон Маккейн так подытожил данные, приведенные в докладе Федеральной комиссии США по связи: «Пять компаний управляют 85% наших медиаресурсов[179]. Пять звукозаписывающих лейблов – Universal Music Group, BMG, Sony Music Entertainment, Warner Music Group и EMI – контролируют 84,8% музыкального рынка США[180]. «Пять крупнейших кабельных компаний поставляют свои программы 74% абонентов кабельного телевидения в США»[181]. Ситуация с радио еще печальнее. До дерегулирования у крупнейшего в США радиовещательного конгломерата было менее семидесяти пяти станций. Сегодня одна компания имеет более 1200 станций. За весь период консолидации общее количество радиомагнатов сократилось на 34%. Сегодня две крупнейшие радиовещательные компании контролируют 74% доходов с этого рынка. В целом, всего четыре компании получают 90% рекламных доходов всего национального радио.
Газетные собственники тоже укрупняются. Сейчас в США на шестьсот ежедневных газет меньше, чем восемьдесят лет назад, и десять компаний контролируют половину национальных тиражей. В Соединенных Штатах двадцать ведущих газетных издателей. Десять главных киностудий получают 99% доходов от проката картин. Десять крупнейших кабельных компаний получают 85% дохода от кабельного вещания. Такой рынок весьма далек от идеалов свободной прессы, которые исповедовали отцы-основатели. Фактически, этот рынок довольно хорошо защищен самим рынком. Укрупнение размеров – одно дело. Более возмутительное изменение кроется в природе этой концентрации. Джеймс Фоллоуз так высказался в недавней статье о Руперте Мердоке: «Компании Мердока ныне составляют производственную систему, непревзойденную по своей интеграции. Они поставляют контент – кинофильмы и телешоу студии Fox, контролируемые Fox спортивные радиотрансляции, газеты и книги. Они продают контент публике и рекламодателям – в газетах, в эфире, на кабельных каналах. И они используют материальную систему распределения, посредством которой контент достигает потребителей. Спутниковые системы Мердока теперь поставляют материалы News Corp. в Европу и Азию. Если Мердок станет единственным владельцем Direct TV, то такая же система заработает и в Соединенных Штатах»[182].
Пример империи Мердока – образчик современных СМИ. Дело не в том, что большие компании владеют многими радиостанциями, а в том, что минимальное число компаний имеют максимальное количество средств вещания. Насколько важна такая концентрация? Влияет ли она на то, что создается и распространяется? Или это просто более эффективный метод производства и дистрибуции контента?
Я полагал, что концентрация не будет иметь особого значения. Я думал, это не что иное, как более эффективная финансовая структура. Но теперь, прочитав и выслушав мнения целого ряда авторов, пытающихся убедить меня в обратном, я склонен изменить свою точку зрения. В 1969 г. Норман Лир предложил пилот телешоу «Все семейство» компании ABC. Там он не понравился. Слишком остро, сказали Лиру, надо переделать. Лир «слепил» второй пилот, еще веселее первого. В ABC были в ярости – вы не уловили суть, сказали Лиру, мы хотели меньше острот, а не больше. Вместо того чтобы подчиниться, Лир взял и показал свое шоу в другом месте. В CBS были просто счастливы заполучить такой сериал. ABC ничем не могла удержать Лира. Авторские права, принадлежавшие самому Лиру, гарантировали ему независимость от телесети[183]. ABC не заведовала копирайтами, потому что закон запрещал телесетям контролировать собираемый ими материал. Закон требовал разделения вещателей и продюсеров контента, и данное деление гарантировало Лиру свободу. И уже в 1992 году из-за этих правил подавляющее большинство телепрограмм в прайм-тайм (75%) были «независимы» от сетей вещания. В 1994 году Федеральная комиссия США по связи отказалась от правил, требовавших такой независимости. После реформы вещатели быстро перетянули одеяло на себя. Если в 1985 году насчитывалось двадцать пять независимых телестудий, то в 2002 г. их осталось только пять. «В 1992 г. лишь 15% новых сериалов снималось для телесети собственной компанией. В прошлом году доля шоу, созданных дочерними компаниями, выросла впятеро, достигнув 77%». «В 1992 г. шестнадцать новых сериалов были сняты независимо от корпораций, в прошлом году – только один»[184]. В 2002 году 75% телепрограмм в прайм-тайм продюсировалось уже самими телесетями. За десять лет с 1992 по 2002 годы прирост телепрограмм в прайм-тайм, произведенных самими телестудиями, составил более 200%, тогда как количество таких телешоу от независимых студий сократилось на 63%[185].
Сегодня другой Норман Лир с другим «Всем семейством» обнаружил бы, что у него нет выбора. Придется делать шоу погрустнее или увольняться. Содержание любой телепрограммы становится все более зависимым от телесети. В то время как количество каналов разительно выросло, их принадлежность сузилась до очень узкого круга корпораций. Как заметил Барри Диллер в разговоре с Биллом Мойерсом: «Ну, если у вас есть компании, которые производят, финансируют, вещают на своем канале, а затем распространяют по всему миру все, что проходит через подконтрольную им систему дистрибуции, тогда в процесс вовлекается все меньше и меньше участников. У нас раньше были десятки процветающих независимых компаний, создаваших телешоу. Теперь их осталась жалкая горстка»[186]. Подобное сокращение сказывается на контенте. Продукция таких больших и универсальных телесетей становится все однообразнее. Все безопаснее. Все стерильнее. Новостные программы таких телесетей все больше кроят по лекалу самой компании. Это еще не коммунистическая партия, хотя изнутри это должно уже смахивать на компартию. Никто не смеет проявлять свободомыслие под угрозой наказания – пусть и не ссылки в Сибирь, но, тем не менее, наказания. Независимые, критические, отличающиеся взгляды утрачены. Это недемократическая среда.
Сама экономика проводит параллель, объясняющую, почему эта интеграция затрагивает творческий процесс. Клэй Кристенсен так написал о «Диллеме новатора»: «Факт, что большие традиционные фирмы приходят к выводу о необходимости игнорировать новые передовые технологии, конкурирующие с их основным бизнесом». Тот же самый анализ может помочь объяснить, почему признанные медиагиганты предпочитают игнорировать новые культурные тенденции[187]. Неуклюжие монстры не только не бегают на короткие дистанции, но и не обязаны. И все же, если дорожка открыта только гигантам, спринтерских забегов останется совсем мало. Не думаю, что мы знаем достаточно об экономике медиарынка, чтобы с уверенностью прогнозировать, к чему приведут концентрация и интеграция. Здесь важна эффективность, а влияние на культуру трудно поддается измерению. Но есть и существенно более очевидный пример, который вызывает серьезную озабоченность.
Вдобавок к копирайтным войнам, сейчас самый разгар наркотических войн. Правительственная политика однозначно направлена против наркокартелей, уголовные и гражданские суды переполнены свидетельствами этого противостояния. Пускай я раз и навсегда лишаю себя таким заявлением права занимать любую правительственную должность, но я считаю эту войну роковой ошибкой. Я не выступаю за легализацию наркотиков. Я сам из семьи, разрушенной наркотиками, хотя наркотики, погубившие мою семью, были совершенно легальны. Я считаю, что эта война ошибочна, потому что сопутствующие разрушения столь велики, что делают само ведение войны безумием. Если сложить вместе все нагрузки на систему уголовного судопроизводства, отчаяние нескольких поколений детей, для которых единственный реальный шанс в жизни – стать бойцом наркомафии, извращение конституционных свобод из-за повсеместного надзора, которого требует эта война, и, что самое трагичное, коллапс юридических систем многих южноамериканских наций из-за безграничной власти местных наркокартелей, – то я никогда не соглашусь, что общая выгода от сокращения потребления наркотиков в США способна перевесить такие потери.
Вас это может не убедить. Ну, и прекрасно. Мы живем в условиях демократии и своим голосованием определяем политику. Но когда голосуешь, поневоле зависишь от прессы, которая информирует о проблемах. С 1998 года Национальное бюро по борьбе с оборотом наркотиков запустило рекламную кампанию в СМИ как часть «войны против наркотиков». Кампания состояла из ряда небольших клипов, поднимавших вопросы, связанные с нелегальными наркотиками.
В одной серии (про Ника и Норму) двое мужчин в баре обсуждают идею легализации наркотиков как способ избежать части сопутствующих разрушений от ведущейся войны. Один выдвигает аргумент в пользу легализации наркотиков. Другой предъявляет мощные контраргументы. В конце концов, первый меняет свою точку зрения (привет, это телевидение). Вставка в конце яростно бичует кампанию по легализации наркотиков. Достаточно честно. Хорошая реклама. Не вводит в заблуждение, а четко доносит основную идею. Все справедливо и благоразумно. Но, допустим, вы считаете эту идею ошибочной и хотели бы организовать контр-кампанию. Предположим, вы хотите запустить ряд рекламных роликов, которые попробуют отобразить огромные сопутствующие разрушения, которые несет война против наркотиков. Сможете ли вы это сделать? Ну, разумеется, реклама на ТВ – штука дорогая. Допустим, вы сумеете собрать требуемую сумму. Предположим, группа заинтересованных граждан пожертвует вам все деньги, чтобы помочь донести вашу идею до общественности. Можете ли вы тогда быть уверены в том, что люди вас услышат?
Нет, не можете. Телевизионные станции проводят негласную политику ухода от «сомнительной» рекламы. Реклама, спонсированная правительством, считается безупречной. Реклама, не согласующаяся с позицией правительства, объявляется сомнительной. Такую селективность можно было бы считать противоречащей Первой поправке, но Верховный суд вынес решение, по которому телесети имеют право выбирать, что показывать. Таким образом, ведущие каналы коммерческих медиа откажут одной из сторон ключевых дебатов в возможности представить свою точку зрения. И суды подтвердят право телесетей быть пристрастными[188].
Я тоже был бы счастлив отстаивать права телесетей, если бы рынок наших СМИ был по-настоящему неоднороден. Но укрупнение СМИ заставляет в этом усомниться. Если несколько компаний контролируют доступ к средствам массовой информации, и эта горстка решает, каким политическим взглядам предоставлять телеэфир, то концентрация имеет очевидное и немаловажное значение. Пускай вам нравятся взгляды, которые отображает горстка этих компаний. Однако вам не понравился бы мир, где очень немногие решают, о чем следует знать всем остальным, а о чем – нет.
Однако мне кажется, что все эти перемены не имели бы особого значения, если бы не еще один аспект, который следует также принять во внимание. Этот сдвиг в каком-то смысле наиболее знаком, хотя его значение и масштаб ясны еще не до конца. Это то, что порождает истинную причину прочих, описанных выше перемен.
Это изменение в концентрации и интеграции СМИ. За последние двадцать лет природа собственности СМИ подверглась радикальным изменениям, вызванным эволюцией правовых норм, управляющих СМИ. Прежде чем эти изменения произошли, различные формы СМИ принадлежали отдельным медиакомпаниям. Теперь СМИ, по большей части, принадлежат горстке корпораций. Действительно, после реформ, о которых в июне 2003 года объявила Федеральная комиссия США по связи, следует ждать, что через несколько лет мы будем жить в мире, в котором всего три компании будут контролировать свыше 85 процентов средств массовой информации.
Это изменения двух видов – масштаба концентрации и ее природы. Масштабные изменения обрисовать проще. Сенатор Джон Маккейн так подытожил данные, приведенные в докладе Федеральной комиссии США по связи: «Пять компаний управляют 85% наших медиаресурсов[179]. Пять звукозаписывающих лейблов – Universal Music Group, BMG, Sony Music Entertainment, Warner Music Group и EMI – контролируют 84,8% музыкального рынка США[180]. «Пять крупнейших кабельных компаний поставляют свои программы 74% абонентов кабельного телевидения в США»[181]. Ситуация с радио еще печальнее. До дерегулирования у крупнейшего в США радиовещательного конгломерата было менее семидесяти пяти станций. Сегодня одна компания имеет более 1200 станций. За весь период консолидации общее количество радиомагнатов сократилось на 34%. Сегодня две крупнейшие радиовещательные компании контролируют 74% доходов с этого рынка. В целом, всего четыре компании получают 90% рекламных доходов всего национального радио.
Газетные собственники тоже укрупняются. Сейчас в США на шестьсот ежедневных газет меньше, чем восемьдесят лет назад, и десять компаний контролируют половину национальных тиражей. В Соединенных Штатах двадцать ведущих газетных издателей. Десять главных киностудий получают 99% доходов от проката картин. Десять крупнейших кабельных компаний получают 85% дохода от кабельного вещания. Такой рынок весьма далек от идеалов свободной прессы, которые исповедовали отцы-основатели. Фактически, этот рынок довольно хорошо защищен самим рынком. Укрупнение размеров – одно дело. Более возмутительное изменение кроется в природе этой концентрации. Джеймс Фоллоуз так высказался в недавней статье о Руперте Мердоке: «Компании Мердока ныне составляют производственную систему, непревзойденную по своей интеграции. Они поставляют контент – кинофильмы и телешоу студии Fox, контролируемые Fox спортивные радиотрансляции, газеты и книги. Они продают контент публике и рекламодателям – в газетах, в эфире, на кабельных каналах. И они используют материальную систему распределения, посредством которой контент достигает потребителей. Спутниковые системы Мердока теперь поставляют материалы News Corp. в Европу и Азию. Если Мердок станет единственным владельцем Direct TV, то такая же система заработает и в Соединенных Штатах»[182].
Пример империи Мердока – образчик современных СМИ. Дело не в том, что большие компании владеют многими радиостанциями, а в том, что минимальное число компаний имеют максимальное количество средств вещания. Насколько важна такая концентрация? Влияет ли она на то, что создается и распространяется? Или это просто более эффективный метод производства и дистрибуции контента?
Я полагал, что концентрация не будет иметь особого значения. Я думал, это не что иное, как более эффективная финансовая структура. Но теперь, прочитав и выслушав мнения целого ряда авторов, пытающихся убедить меня в обратном, я склонен изменить свою точку зрения. В 1969 г. Норман Лир предложил пилот телешоу «Все семейство» компании ABC. Там он не понравился. Слишком остро, сказали Лиру, надо переделать. Лир «слепил» второй пилот, еще веселее первого. В ABC были в ярости – вы не уловили суть, сказали Лиру, мы хотели меньше острот, а не больше. Вместо того чтобы подчиниться, Лир взял и показал свое шоу в другом месте. В CBS были просто счастливы заполучить такой сериал. ABC ничем не могла удержать Лира. Авторские права, принадлежавшие самому Лиру, гарантировали ему независимость от телесети[183]. ABC не заведовала копирайтами, потому что закон запрещал телесетям контролировать собираемый ими материал. Закон требовал разделения вещателей и продюсеров контента, и данное деление гарантировало Лиру свободу. И уже в 1992 году из-за этих правил подавляющее большинство телепрограмм в прайм-тайм (75%) были «независимы» от сетей вещания. В 1994 году Федеральная комиссия США по связи отказалась от правил, требовавших такой независимости. После реформы вещатели быстро перетянули одеяло на себя. Если в 1985 году насчитывалось двадцать пять независимых телестудий, то в 2002 г. их осталось только пять. «В 1992 г. лишь 15% новых сериалов снималось для телесети собственной компанией. В прошлом году доля шоу, созданных дочерними компаниями, выросла впятеро, достигнув 77%». «В 1992 г. шестнадцать новых сериалов были сняты независимо от корпораций, в прошлом году – только один»[184]. В 2002 году 75% телепрограмм в прайм-тайм продюсировалось уже самими телесетями. За десять лет с 1992 по 2002 годы прирост телепрограмм в прайм-тайм, произведенных самими телестудиями, составил более 200%, тогда как количество таких телешоу от независимых студий сократилось на 63%[185].
Сегодня другой Норман Лир с другим «Всем семейством» обнаружил бы, что у него нет выбора. Придется делать шоу погрустнее или увольняться. Содержание любой телепрограммы становится все более зависимым от телесети. В то время как количество каналов разительно выросло, их принадлежность сузилась до очень узкого круга корпораций. Как заметил Барри Диллер в разговоре с Биллом Мойерсом: «Ну, если у вас есть компании, которые производят, финансируют, вещают на своем канале, а затем распространяют по всему миру все, что проходит через подконтрольную им систему дистрибуции, тогда в процесс вовлекается все меньше и меньше участников. У нас раньше были десятки процветающих независимых компаний, создаваших телешоу. Теперь их осталась жалкая горстка»[186]. Подобное сокращение сказывается на контенте. Продукция таких больших и универсальных телесетей становится все однообразнее. Все безопаснее. Все стерильнее. Новостные программы таких телесетей все больше кроят по лекалу самой компании. Это еще не коммунистическая партия, хотя изнутри это должно уже смахивать на компартию. Никто не смеет проявлять свободомыслие под угрозой наказания – пусть и не ссылки в Сибирь, но, тем не менее, наказания. Независимые, критические, отличающиеся взгляды утрачены. Это недемократическая среда.
Сама экономика проводит параллель, объясняющую, почему эта интеграция затрагивает творческий процесс. Клэй Кристенсен так написал о «Диллеме новатора»: «Факт, что большие традиционные фирмы приходят к выводу о необходимости игнорировать новые передовые технологии, конкурирующие с их основным бизнесом». Тот же самый анализ может помочь объяснить, почему признанные медиагиганты предпочитают игнорировать новые культурные тенденции[187]. Неуклюжие монстры не только не бегают на короткие дистанции, но и не обязаны. И все же, если дорожка открыта только гигантам, спринтерских забегов останется совсем мало. Не думаю, что мы знаем достаточно об экономике медиарынка, чтобы с уверенностью прогнозировать, к чему приведут концентрация и интеграция. Здесь важна эффективность, а влияние на культуру трудно поддается измерению. Но есть и существенно более очевидный пример, который вызывает серьезную озабоченность.
Вдобавок к копирайтным войнам, сейчас самый разгар наркотических войн. Правительственная политика однозначно направлена против наркокартелей, уголовные и гражданские суды переполнены свидетельствами этого противостояния. Пускай я раз и навсегда лишаю себя таким заявлением права занимать любую правительственную должность, но я считаю эту войну роковой ошибкой. Я не выступаю за легализацию наркотиков. Я сам из семьи, разрушенной наркотиками, хотя наркотики, погубившие мою семью, были совершенно легальны. Я считаю, что эта война ошибочна, потому что сопутствующие разрушения столь велики, что делают само ведение войны безумием. Если сложить вместе все нагрузки на систему уголовного судопроизводства, отчаяние нескольких поколений детей, для которых единственный реальный шанс в жизни – стать бойцом наркомафии, извращение конституционных свобод из-за повсеместного надзора, которого требует эта война, и, что самое трагичное, коллапс юридических систем многих южноамериканских наций из-за безграничной власти местных наркокартелей, – то я никогда не соглашусь, что общая выгода от сокращения потребления наркотиков в США способна перевесить такие потери.
Вас это может не убедить. Ну, и прекрасно. Мы живем в условиях демократии и своим голосованием определяем политику. Но когда голосуешь, поневоле зависишь от прессы, которая информирует о проблемах. С 1998 года Национальное бюро по борьбе с оборотом наркотиков запустило рекламную кампанию в СМИ как часть «войны против наркотиков». Кампания состояла из ряда небольших клипов, поднимавших вопросы, связанные с нелегальными наркотиками.
В одной серии (про Ника и Норму) двое мужчин в баре обсуждают идею легализации наркотиков как способ избежать части сопутствующих разрушений от ведущейся войны. Один выдвигает аргумент в пользу легализации наркотиков. Другой предъявляет мощные контраргументы. В конце концов, первый меняет свою точку зрения (привет, это телевидение). Вставка в конце яростно бичует кампанию по легализации наркотиков. Достаточно честно. Хорошая реклама. Не вводит в заблуждение, а четко доносит основную идею. Все справедливо и благоразумно. Но, допустим, вы считаете эту идею ошибочной и хотели бы организовать контр-кампанию. Предположим, вы хотите запустить ряд рекламных роликов, которые попробуют отобразить огромные сопутствующие разрушения, которые несет война против наркотиков. Сможете ли вы это сделать? Ну, разумеется, реклама на ТВ – штука дорогая. Допустим, вы сумеете собрать требуемую сумму. Предположим, группа заинтересованных граждан пожертвует вам все деньги, чтобы помочь донести вашу идею до общественности. Можете ли вы тогда быть уверены в том, что люди вас услышат?
Нет, не можете. Телевизионные станции проводят негласную политику ухода от «сомнительной» рекламы. Реклама, спонсированная правительством, считается безупречной. Реклама, не согласующаяся с позицией правительства, объявляется сомнительной. Такую селективность можно было бы считать противоречащей Первой поправке, но Верховный суд вынес решение, по которому телесети имеют право выбирать, что показывать. Таким образом, ведущие каналы коммерческих медиа откажут одной из сторон ключевых дебатов в возможности представить свою точку зрения. И суды подтвердят право телесетей быть пристрастными[188].
Я тоже был бы счастлив отстаивать права телесетей, если бы рынок наших СМИ был по-настоящему неоднороден. Но укрупнение СМИ заставляет в этом усомниться. Если несколько компаний контролируют доступ к средствам массовой информации, и эта горстка решает, каким политическим взглядам предоставлять телеэфир, то концентрация имеет очевидное и немаловажное значение. Пускай вам нравятся взгляды, которые отображает горстка этих компаний. Однако вам не понравился бы мир, где очень немногие решают, о чем следует знать всем остальным, а о чем – нет.
Все вместе
Есть что-то невинное и очевидное в том, как поборники копирайта требуют от государства «защиты их собственности». В абстрактном смысле их претензии очевидно справедливы и кажутся совершенно безобидными. Любой здравомыслящий человек, если только он не анархист, с ними согласится. Мы, однако, видим, насколько драматично изменилась эта «собственность». Мы осознаем, каким образом может она теперь взаимодействовать с технологиями и рынком, активно ограничивая свободу развития нашей культуры. И теперь претензии перестают казаться такими уж невинными и очевидными. Надо учесть, во-первых, силу технологий, способствующих усилению контроля со стороны закона, и, во-вторых, мощь концентрированных рынков для ослабления возможного несогласия. Если строгое применение разросшихся прав «собственности», гарантированных копирайтом, подрывает основы культурной свободы – развивать и творить, опираясь на достояние прошлого, – тогда следует задуматься о пересмотре определения такой собственности.
Не жестко или абсолютно. Я не упираю на то, что нам следует отменить копирайты или вернуться в восемнадцатый век. Это стало бы непоправимой ошибкой, бедствием для наиболее важных творческих предприятий нашей современной культуры.
Но между нулем и единицей есть еще некоторое пространство, даже помимо интернет-культуры. Сдвиги в действующей силе копирайтного регулирования вместе с возросшей концентрацией индустрии контента – весьма серьезны. Они опираются на технические средства, которые все больше позволяют контролировать использование культуры. Это должно привести нас к мысли о необходимости очередной корректировки. Не такой, которая усилит мощь копирайта. И не такой, которая увеличит срок его действия. Скорее, необходима перестройка, которая восстановит баланс, традиционно определявший сферу регулирования авторского права. Нужно ослабить это регулирование, чтобы укрепить творческое начало. Закон о копирайте – не скала Гибралтара. Это не набор непреложных констант, над которыми по каким-то таинственным причинам принялись глумиться подростки и гики. Наоборот, могущество копирайта чрезвычайно выросло за короткий промежуток времени, с тех пор как стали меняться технологии распространения и создания контента, а лоббисты принялись требовать большего контроля для правообладателей. Прежняя корректировка в ответ на технологические изменения предполагает, что вполне приемлема сходная корректировка в будущем. И корректировка эта должна урезать сферу действия копирайта в соответствии с чрезвычайным усилением контроля, обеспеченным технологией и рынком. Потому что в этой войне против пиратов мы упустили из виду размах свершившихся перемен. Когда складываются вместе эффект изменяющегося закона, концентрированных рынков и революционных технологий, возникает поразительная ситуация: никогда прежде в нашей истории у меньшинства не было законного права контролировать в нашей культуре так много, как сейчас.
Ни тогда, когда копирайты были вечными, потому что тогда они распространялись только на конкретные авторские работы. Ни тогда, когда только у издателей имелись средства для публикации, потому что рынок в те времена был куда разнороднее. Ни тогда, когда у нас было всего три телесети, потому что газеты, киностудии, радиостанции и издательства в те времена не зависели от телесетей. Никогда копирайт не охранял столь широкого набора прав от настолько многочисленной группы действующих лиц – ибо срок его никогда не был столь продолжителен. Мизерное регулирование малой толики творческого потенциала нации в момент ее образования ныне превратилось в мощный инструмент контроля над творческим процессом. Теперь закон вкупе с технологией и рынком обращает прежнее поощрительное регулирование в самое значительное управление культурой. Такое происходит впервые за всю историю нашего свободного общества[189]. Это была длинная глава, и теперь можно вкратце резюмировать ее смысл. В начале этой книги я разграничил коммерческую и некоммерческую культуру. В ходе этой главы я определил разницу между копированием произведения и его трансформацией. Теперь мы можем совместить эти два определения и нарисовать четкую картину изменений, которым подвергся закон о копирайте. В 1790 году закон выглядел так:
Такие действия, как издание карты, графики и книги, регулировались законом об авторском праве. И больше ничего. Преобразование было свободным. А так как копирайт действовал только в случае его регистрации, и регистрировали его лишь те, кто намеревался извлечь коммерческую выгоду, копирование посредством публикации некоммерческой работы также было свободным.
К концу XIX века закон изменился следующим образом: Производные работы стали регулироваться законом об авторском праве при условии их публикации, опять-таки, с учетом экономических затрат на публикацию в то время, то есть если производные работы создавались в коммерческих целях. Однако некоммерческие издания и преобразования продолжали оставаться, по существу, свободными. В 1909 году закон изменили, чтобы регулировать копирование, а не публикации, и после такой корректировки сфера его действия оказалась привязана к технологии. В связи с распространением технологии копирования она расширилась. Таким образом, к 1975 году, когда фотокопировальная техника получила более широкое распространение закон стал выглядеть примерно так:
Закон интерпретировали для того, чтобы учесть некоммерческое копирование посредством тех же копировальных машин, но по-прежнему большая часть копирования вне коммерческого рынка оставалась свободной. Однако вследствие возникновения цифровых технологий, особенно в контексте появления цифровой сети, закон стал выглядеть так:
Теперь копирайт охватывает все сферы деятельности, тогда как прежде творчество практически не регулировалось. Теперь закон управляет всем креативным процессом – коммерческим и некоммерческим, преобразовательным и непреобразовательным – по тем же нормам, которые предусмотрены для коммерческих издателей.
Очевидно, что враг тут – не сам закон о копирайте. Враждебно регулирование, которое не приносит пользы. Мы должны задуматься, насколько вредно распространение действия закона об авторском праве на все сферы творческой деятельности.
Я не сомневаюсь в том, что закон полезен в плане регулирования коммерческого копирования. Но я также не сомневаюсь в том, что он приносит больше вреда, чем пользы, когда доходит (как сейчас) до регулирования некоммерческого копирования и, в особенности, некоммерческого преобразования. Вдобавок, по причинам, описанным в седьмой и восьмой главах, все более сомнительно, что закон о копирайте приносит больше пользы, чем вреда, даже в сфере коммерческого преобразования. Если бы производные права ограничивались более четко, коммерческих преобразовательных работ было бы больше. Таким образом, вопрос уже не просто в том, является ли копирайт собственностью. Конечно, копирайт представляет собой вид «собственности», и, разумеется, как и всякую другую собственность, государство призвано его охранять. Но при более внимательном взгляде это право собственности исторически (как и все права собственности)[190] создавалось для уравновешивания необходимости обеспечить авторов и художников стимулами при одновременной необходимости организовать доступ к творческим работам. Этот баланс всегда нарушался с появлением новых технологий. И почти половину нашей истории «копирайт» не контролировал свободу трансформировать чужое творчество или создавать нечто новое с опорой на имеющееся наследие. Американская культура родилась свободной, и почти 180 лет наша страна последовательно охраняла живую и богатую свободную культуру. Эту свободную культуры мы создали благодаря тому, что наш закон уважал границы интересов «собственников». Само зарождение «копирайта» как статутного права определяло эти границы, гарантировав правообладателям защиту только на определенный срок (шестая глава). Традиция «добросовестного использования» возникла благодаря сходному рассуждению, которое все больше подвергается сомнению. Цена реализации права на добросовестное использование неуклонно растет (седьмая глава). Введение статутных прав там, где рынки способны задушить инновации, представляет собой еще один понятный ограничитель права собственности, которым является копирайт (восьмая глава). А предоставление архивам и библиотекам широкой свободы собирать вопреки правам собственников является ключевым моментом, гарантирующим сохранение самого духа культуры (девятая глава). Свободные культуры, подобно свободным рынкам, строятся на собственности. Но природа собственности, составляющей свободную культуру, в корне не совпадает с экстремистской точкой зрения, которая доминирует в сегодняшних дебатах. В нынешней войне с пиратством жертвой все более становится свободная культура. В ответ на реальную, хотя еще и не оцененную количественно, угрозу, которую интернет представляет для бизнес-моделей производителей и распространителей культуры XX столетия, закон и технология трансформируются таким образом, что подрывают нашу традицию свободной культуры. Право собственности под названием «копирайт» давно перестало быть уравновешенным, каким оно было прежде или каким задумывалось. Право собственности под названием «копирайт» стало разбалансированным и дало опасный крен. В мире, где творчество требует разрешения, а креативность требует консультаций с адвокатом, возможность созидать и преобразовывать погибает.
Не жестко или абсолютно. Я не упираю на то, что нам следует отменить копирайты или вернуться в восемнадцатый век. Это стало бы непоправимой ошибкой, бедствием для наиболее важных творческих предприятий нашей современной культуры.
Но между нулем и единицей есть еще некоторое пространство, даже помимо интернет-культуры. Сдвиги в действующей силе копирайтного регулирования вместе с возросшей концентрацией индустрии контента – весьма серьезны. Они опираются на технические средства, которые все больше позволяют контролировать использование культуры. Это должно привести нас к мысли о необходимости очередной корректировки. Не такой, которая усилит мощь копирайта. И не такой, которая увеличит срок его действия. Скорее, необходима перестройка, которая восстановит баланс, традиционно определявший сферу регулирования авторского права. Нужно ослабить это регулирование, чтобы укрепить творческое начало. Закон о копирайте – не скала Гибралтара. Это не набор непреложных констант, над которыми по каким-то таинственным причинам принялись глумиться подростки и гики. Наоборот, могущество копирайта чрезвычайно выросло за короткий промежуток времени, с тех пор как стали меняться технологии распространения и создания контента, а лоббисты принялись требовать большего контроля для правообладателей. Прежняя корректировка в ответ на технологические изменения предполагает, что вполне приемлема сходная корректировка в будущем. И корректировка эта должна урезать сферу действия копирайта в соответствии с чрезвычайным усилением контроля, обеспеченным технологией и рынком. Потому что в этой войне против пиратов мы упустили из виду размах свершившихся перемен. Когда складываются вместе эффект изменяющегося закона, концентрированных рынков и революционных технологий, возникает поразительная ситуация: никогда прежде в нашей истории у меньшинства не было законного права контролировать в нашей культуре так много, как сейчас.
Ни тогда, когда копирайты были вечными, потому что тогда они распространялись только на конкретные авторские работы. Ни тогда, когда только у издателей имелись средства для публикации, потому что рынок в те времена был куда разнороднее. Ни тогда, когда у нас было всего три телесети, потому что газеты, киностудии, радиостанции и издательства в те времена не зависели от телесетей. Никогда копирайт не охранял столь широкого набора прав от настолько многочисленной группы действующих лиц – ибо срок его никогда не был столь продолжителен. Мизерное регулирование малой толики творческого потенциала нации в момент ее образования ныне превратилось в мощный инструмент контроля над творческим процессом. Теперь закон вкупе с технологией и рынком обращает прежнее поощрительное регулирование в самое значительное управление культурой. Такое происходит впервые за всю историю нашего свободного общества[189]. Это была длинная глава, и теперь можно вкратце резюмировать ее смысл. В начале этой книги я разграничил коммерческую и некоммерческую культуру. В ходе этой главы я определил разницу между копированием произведения и его трансформацией. Теперь мы можем совместить эти два определения и нарисовать четкую картину изменений, которым подвергся закон о копирайте. В 1790 году закон выглядел так:
Такие действия, как издание карты, графики и книги, регулировались законом об авторском праве. И больше ничего. Преобразование было свободным. А так как копирайт действовал только в случае его регистрации, и регистрировали его лишь те, кто намеревался извлечь коммерческую выгоду, копирование посредством публикации некоммерческой работы также было свободным.
К концу XIX века закон изменился следующим образом: Производные работы стали регулироваться законом об авторском праве при условии их публикации, опять-таки, с учетом экономических затрат на публикацию в то время, то есть если производные работы создавались в коммерческих целях. Однако некоммерческие издания и преобразования продолжали оставаться, по существу, свободными. В 1909 году закон изменили, чтобы регулировать копирование, а не публикации, и после такой корректировки сфера его действия оказалась привязана к технологии. В связи с распространением технологии копирования она расширилась. Таким образом, к 1975 году, когда фотокопировальная техника получила более широкое распространение закон стал выглядеть примерно так: