Страница:
XI глава
Химера
В известном рассказе Герберта Уэллса «Страна слепых» альпинист по имени Нунес сваливается (в буквальном смысле – вниз по обледеневшему склону) в неизвестную и изолированную долину в перуанских Андах. Долина необычайно красива, со «сладкими родниками, пастбищами, ровным климатом, склоны покрывает плодородная бурая земля с зарослями кустарника, приносящего чудесные фрукты». Однако деревенские жители слепы все до одного. Нунес расценивает это как свой шанс. «В стране слепых, – говорит он себе, – и одноглазый – король». Так он решает остаться жить в долине, дабы попробовать себя в роли правителя. Идет все не так гладко, как он рассчитывал. Он пытается объяснить жителям затерянной деревни, что такое зрение. Они не понимают. Он говорит им, что они «слепы». У них нет такого слова в языке. Они думают, что он просто дурачок. И вправду, все больше подмечая, что Нунесу недоступны многие вещи (например, он не слышит приминающейся под тяжестью ступней травы), сельчане все больше пытаются подчинить его себе. Тот, в свою очередь, все больше разочаровывается. «Вы не понимаете! – кричит он голосом, который должен был стать повелительным и твердым, а на деле стал ломаться. – Вы слепы, а я зрячий. Оставьте меня в покое!»
Но сельчане ни в какую не желают от него отставать. Не видели они, так сказать, и никакой добродетели в его особой способности. Даже предмет его любви, молодая женщина, которая ему представляется «красивейшим из созданий», по-видимому, не понимает прелести зрения. Описание Нунесом того, что он видит, «казалось ей поэтической фантазией, и она слушала его рассказы о звездах и горах, о ее собственной белесой красоте словно бы из снисхождения». «Она не верила, – повествует Уэллс. – Она понимала его едва наполовину, но при этом испытывала мистическое удовольствие».
Когда Нунес объявляет о своем желании жениться на своей «таинственно очарованной» возлюбленной, отец невесты и все сельчане противятся браку. «Понимаешь, дорогая, – наставляет дочь отец, – он идиот. У него галлюцинации. Он ничего толком делать не умеет». И они отводят Нунеса к сельскому врачевателю. После тщательного обследования целитель заключает: «У него поврежден мозг».
«Чем же?» – спрашивает отец невесты. «Эти странные штуки, называющиеся глазами,… они больны…, так что они повредили ему мозг».
Врач продолжает: «Думаю, что могу с определенной уверенностью утверждать, что для того, чтобы его полностью исцелить, нам надо сделать простейшую хирургическую операцию, а именно – удалить эти больные органы (глаза)».
«Да благословит небо науку!» – восклицает в ответ отец невесты. Об этом необходимом условии для женитьбы сообщают Нунесу. (Придется вам обратиться к оригиналу, чтобы самим узнать, чем вся эта история кончилась. Я верю в свободную культуру, но не в пересказы того, чем все кончается). Иногда случается, что яйцеклетки двойняшек сливаются в утробе матери. Так получается «химера». Химера – это одно существо с двумя наборами ДНК. ДНК крови, например, может отличаться от ДНК кожного покрова. Эта возможность – недостаточно раскрытый генератор сюжетов для мистических детективов. «Но анализ ДНК со стопроцентной надежностью подтвердил, что на месте преступления обнаружена не ее кровь…»
До того, как я прочел о химерах, я считал их существование невозможным. Один человек не может иметь двух наборов ДНК. Сама идея кода ДНК заключается в его уникальности. Однако на самом деле не только два индивидуума могут иметь одинаковый набор хромосом, как близнецы, но и один субъект может быть носителем двух ДНК, как химера. И наша концепция «личности» должна отвечать такой реальности.
Чем больше я стараюсь разобраться в борьбе за копирайт и культуру, которую сам порой нечестно (или недостаточно честно) называл «копирайтными войнами», тем больше я склоняюсь к мысли, что мы имеем дело с химерой. Например, в схватке вокруг вопроса о том, что представляет собой пиринговый файлообмен, правы обе стороны, и обе же стороны заблуждаются. Одни говорят: «Файлообмен подобен тому, как двое детей переписывают друг у друга записи, мы все этим занимались последние тридцать лет, даже не задумываясь». Это верно хотя бы отчасти. Когда я предлагаю своему другу послушать новый купленный мною диск, вместо того чтобы посылать ему CD, я даю ссылку на р2р-сервер, то есть во всех отношениях я поступаю подобно тому, что каждый директор звукозаписывающего лейбла, несомненно, делал в детстве – менялся музыкой.
Однако такое представление отчасти еще и ложно. Потому что если мой р2р-сервер включен в пиринговую сеть, где получить доступ к моей музыке может каждый, тогда, разумеется, мои друзья могут скачать альбом, но понятие «моих друзей» растягивается до невообразимых пределов. Получается, что доступ к музыке оказывается у «десяти тысяч моих друзей». Вне зависимости от того, был ли обмен музыкой с другом тем, что «всегда разрешалось делать», нам точно никогда не позволяли делиться музыкой с «десятью тысячами друзей».
Сходным образом, когда другая сторона утверждает, что «файлообмен похож на кражу компакт-диска с полки в компании «Тауэр Рекордз», это тоже правда – по меньшей мере, отчасти. Если после того, как Лайл Ловетт запишет новый альбом, я – вместо того, чтобы купить его – пойду и найду себе бесплатную копию диска в сети Kazaa, тогда это действительно будет сильно напоминать кражу у «Тауэр».
Но, все-таки, это не совсем воровство. В конце-то концов, когда я краду компакт-диск у «Тауэр Рекордз», у них остается на один CD в продаже меньше. И когда я отбираю диск у «Тауэр Рекордз», то получаю кусок пластика и обложку – нечто такое, что можно поставить на полку. (Кстати, пока мы не уклонились от темы, замечу, что за кражу CD с полки максимальный штраф, который мне могут выписать по калифорнийским законам, составляет тысячу долларов. Согласно же RIAA, за загрузку диска с десятью песнями с меня потребуют выплаты полутора миллионов в качестве возмещения ущерба).
Но дело не в том, что обе точки зрения на файлообмен неверны. Суть заключается в том, что правы обе стороны – и RIAA, и Kazaa. Это химера. И вместо того, чтобы просто отвергать аргументы противной стороны, следует задуматься над тем, как же поступить с этой химерой. Какие правила должны к ней применяться? Можно отреагировать, сделав вид, что это никакая не химера. Можно вместе с RIAA утверждать, что всякий факт файлообмена является уголовным преступлением. Можно требовать с обычных американских семей возмещения ущерба в миллионы долларов только из-за того, что с домашнего компьютера совершался файлообмен. Можно и университеты заставить мониторить весь трафик в их сетях, дабы обезопасить компьютеры от преступных деяний. Такие меры кажутся радикальными, но все они либо предлагались, либо уже приняты[191].
В качестве альтернативы можно было бы поступить с файлообменом так, как дети делают что-нибудь понарошку. Можно совершенно легализовать его. Пусть не будет вообще никакой ответственности – ни административной, ни уголовной – за выкладывание охраняемого копирайтом контента в Сеть. Уподобить файлообмен сплетням – и если вообще его регулировать, то не законом, а общественными нормами.
Обе реакции возможны, но мне кажется, обе реакции ошибочны. Вместо того чтобы ударяться в одну из них, следует выбрать такое решение, которое учтет справедливость обеих позиций. И хотя в конце книги я сделаю примерный набросок системы, которая работает именно так, в следующей главе я постараюсь наглядно продемонстрировать тот кошмар, к которому приведет абсолютная нетерпимость. Я уверен, что любая из двух крайностей хуже разумной альтернативы, но я также уверен, что полная нетерпимость хуже обеих крайностей.
Однако политика нетерпимости все больше прослеживается в линии нашего правительства. Посреди хаоса, порожденного интернетом, идет грандиозный самозахват. Право и технологии подстраивают под владельцев копирайтов таким образом, чтобы передать им нашу культуру под невиданный доселе контроль. И в этой крайности мы теряем массу возможностей для новаторства и дальнейшего творчества.
Я говорю здесь не о том, можно ли детям «воровать» музыку. Я подчеркиваю, что эта война покончит еще и с коммерческими и культурными инновациями. Никогда прежде мы не видели такой широкой свободы творчества для граждан, и мы только начинаем понимать, какую мощную волну новаторства подняла эта сила. А интернет уже пережил один цикл инновации технологий распространения контента. И за это ответственен закон. Вот мнение вице-президента по вопросам глобального развития в одной из инновационных компаний, eMusic com. Критикуя DMCA за усиление защиты копирайтного материала, он отметил:
Отказываясь сейчас от всей нашей традиции терпимости, мы не просто сокрушаем пиратство. В жертву будут принесены ценности, важные для нашей культуры, а чрезвычайно многообещающие возможности будут потеряны.
Но сельчане ни в какую не желают от него отставать. Не видели они, так сказать, и никакой добродетели в его особой способности. Даже предмет его любви, молодая женщина, которая ему представляется «красивейшим из созданий», по-видимому, не понимает прелести зрения. Описание Нунесом того, что он видит, «казалось ей поэтической фантазией, и она слушала его рассказы о звездах и горах, о ее собственной белесой красоте словно бы из снисхождения». «Она не верила, – повествует Уэллс. – Она понимала его едва наполовину, но при этом испытывала мистическое удовольствие».
Когда Нунес объявляет о своем желании жениться на своей «таинственно очарованной» возлюбленной, отец невесты и все сельчане противятся браку. «Понимаешь, дорогая, – наставляет дочь отец, – он идиот. У него галлюцинации. Он ничего толком делать не умеет». И они отводят Нунеса к сельскому врачевателю. После тщательного обследования целитель заключает: «У него поврежден мозг».
«Чем же?» – спрашивает отец невесты. «Эти странные штуки, называющиеся глазами,… они больны…, так что они повредили ему мозг».
Врач продолжает: «Думаю, что могу с определенной уверенностью утверждать, что для того, чтобы его полностью исцелить, нам надо сделать простейшую хирургическую операцию, а именно – удалить эти больные органы (глаза)».
«Да благословит небо науку!» – восклицает в ответ отец невесты. Об этом необходимом условии для женитьбы сообщают Нунесу. (Придется вам обратиться к оригиналу, чтобы самим узнать, чем вся эта история кончилась. Я верю в свободную культуру, но не в пересказы того, чем все кончается). Иногда случается, что яйцеклетки двойняшек сливаются в утробе матери. Так получается «химера». Химера – это одно существо с двумя наборами ДНК. ДНК крови, например, может отличаться от ДНК кожного покрова. Эта возможность – недостаточно раскрытый генератор сюжетов для мистических детективов. «Но анализ ДНК со стопроцентной надежностью подтвердил, что на месте преступления обнаружена не ее кровь…»
До того, как я прочел о химерах, я считал их существование невозможным. Один человек не может иметь двух наборов ДНК. Сама идея кода ДНК заключается в его уникальности. Однако на самом деле не только два индивидуума могут иметь одинаковый набор хромосом, как близнецы, но и один субъект может быть носителем двух ДНК, как химера. И наша концепция «личности» должна отвечать такой реальности.
Чем больше я стараюсь разобраться в борьбе за копирайт и культуру, которую сам порой нечестно (или недостаточно честно) называл «копирайтными войнами», тем больше я склоняюсь к мысли, что мы имеем дело с химерой. Например, в схватке вокруг вопроса о том, что представляет собой пиринговый файлообмен, правы обе стороны, и обе же стороны заблуждаются. Одни говорят: «Файлообмен подобен тому, как двое детей переписывают друг у друга записи, мы все этим занимались последние тридцать лет, даже не задумываясь». Это верно хотя бы отчасти. Когда я предлагаю своему другу послушать новый купленный мною диск, вместо того чтобы посылать ему CD, я даю ссылку на р2р-сервер, то есть во всех отношениях я поступаю подобно тому, что каждый директор звукозаписывающего лейбла, несомненно, делал в детстве – менялся музыкой.
Однако такое представление отчасти еще и ложно. Потому что если мой р2р-сервер включен в пиринговую сеть, где получить доступ к моей музыке может каждый, тогда, разумеется, мои друзья могут скачать альбом, но понятие «моих друзей» растягивается до невообразимых пределов. Получается, что доступ к музыке оказывается у «десяти тысяч моих друзей». Вне зависимости от того, был ли обмен музыкой с другом тем, что «всегда разрешалось делать», нам точно никогда не позволяли делиться музыкой с «десятью тысячами друзей».
Сходным образом, когда другая сторона утверждает, что «файлообмен похож на кражу компакт-диска с полки в компании «Тауэр Рекордз», это тоже правда – по меньшей мере, отчасти. Если после того, как Лайл Ловетт запишет новый альбом, я – вместо того, чтобы купить его – пойду и найду себе бесплатную копию диска в сети Kazaa, тогда это действительно будет сильно напоминать кражу у «Тауэр».
Но, все-таки, это не совсем воровство. В конце-то концов, когда я краду компакт-диск у «Тауэр Рекордз», у них остается на один CD в продаже меньше. И когда я отбираю диск у «Тауэр Рекордз», то получаю кусок пластика и обложку – нечто такое, что можно поставить на полку. (Кстати, пока мы не уклонились от темы, замечу, что за кражу CD с полки максимальный штраф, который мне могут выписать по калифорнийским законам, составляет тысячу долларов. Согласно же RIAA, за загрузку диска с десятью песнями с меня потребуют выплаты полутора миллионов в качестве возмещения ущерба).
Но дело не в том, что обе точки зрения на файлообмен неверны. Суть заключается в том, что правы обе стороны – и RIAA, и Kazaa. Это химера. И вместо того, чтобы просто отвергать аргументы противной стороны, следует задуматься над тем, как же поступить с этой химерой. Какие правила должны к ней применяться? Можно отреагировать, сделав вид, что это никакая не химера. Можно вместе с RIAA утверждать, что всякий факт файлообмена является уголовным преступлением. Можно требовать с обычных американских семей возмещения ущерба в миллионы долларов только из-за того, что с домашнего компьютера совершался файлообмен. Можно и университеты заставить мониторить весь трафик в их сетях, дабы обезопасить компьютеры от преступных деяний. Такие меры кажутся радикальными, но все они либо предлагались, либо уже приняты[191].
В качестве альтернативы можно было бы поступить с файлообменом так, как дети делают что-нибудь понарошку. Можно совершенно легализовать его. Пусть не будет вообще никакой ответственности – ни административной, ни уголовной – за выкладывание охраняемого копирайтом контента в Сеть. Уподобить файлообмен сплетням – и если вообще его регулировать, то не законом, а общественными нормами.
Обе реакции возможны, но мне кажется, обе реакции ошибочны. Вместо того чтобы ударяться в одну из них, следует выбрать такое решение, которое учтет справедливость обеих позиций. И хотя в конце книги я сделаю примерный набросок системы, которая работает именно так, в следующей главе я постараюсь наглядно продемонстрировать тот кошмар, к которому приведет абсолютная нетерпимость. Я уверен, что любая из двух крайностей хуже разумной альтернативы, но я также уверен, что полная нетерпимость хуже обеих крайностей.
Однако политика нетерпимости все больше прослеживается в линии нашего правительства. Посреди хаоса, порожденного интернетом, идет грандиозный самозахват. Право и технологии подстраивают под владельцев копирайтов таким образом, чтобы передать им нашу культуру под невиданный доселе контроль. И в этой крайности мы теряем массу возможностей для новаторства и дальнейшего творчества.
Я говорю здесь не о том, можно ли детям «воровать» музыку. Я подчеркиваю, что эта война покончит еще и с коммерческими и культурными инновациями. Никогда прежде мы не видели такой широкой свободы творчества для граждан, и мы только начинаем понимать, какую мощную волну новаторства подняла эта сила. А интернет уже пережил один цикл инновации технологий распространения контента. И за это ответственен закон. Вот мнение вице-президента по вопросам глобального развития в одной из инновационных компаний, eMusic com. Критикуя DMCA за усиление защиты копирайтного материала, он отметил:
«eMusic противостоит музыкальному пиратству. Мы распространяем защищенный копирайтом материал, и стремимся соблюдать эти права. Однако возведение технологической крепости, в которой засели ведущие лейблы, – ни в коем случае не единственный способ защитить копирайты, да и необязательно лучшее. Просто еще слишком рано задаваться этим вопросом. Естественные силы рынка вполне могут произвести на свет совершенно иную промышленную модель. Это критический момент. Выбор, который делают промышленные секторы по отношению к этим системам, во многом определит облик рынка цифровых медиа и метода их распространения. Это, в свою очередь, непосредственно повлияет на доступные потребителю опции – как в плане досягаемости цифровых медиа, так и в отношении необходимой для этого аппаратуры. Обеднение выбора на такой ранней стадии игры затормозит рост рынка, навредит интересам каждого»[192].В апреле 2001 года eMusic com был куплен корпорацией Vivendi Universal, одним из «ведущих лейблов». Позиция компании в связи с этим теперь изменилась.
Отказываясь сейчас от всей нашей традиции терпимости, мы не просто сокрушаем пиратство. В жертву будут принесены ценности, важные для нашей культуры, а чрезвычайно многообещающие возможности будут потеряны.
XII глава
Вред
Борясь с «пиратством» и оберегая «собственность», индустрия контента развязала настоящую войну. Лоббизм вкупе с многочисленными официальными кампаниями теперь втянул в эту войну и правительство. Ущерб от этой войны, как и от любой другой, будет и прямым, и косвенным. Как и во всякой войне запретов, пострадают от нее, в основном, простые американцы.
До сих пор я стремился описать последствия такой войны, в частности, ее пагубное влияние на «свободную культуру». Эти последствия я намерен обсудить подробнее. Оправдана ли эта война? На мой взгляд, нет. С какой стати на сей раз закон впервые должен защищать старое от нового – как раз, когда мощь собственности под названием «интеллектуальная» достигла своего исторического пика? Однако «здравый смысл» видит ситуацию иначе. Здравый смысл по-прежнему на стороне Косби и индустрии контента. До сих пор звучат требования полного контроля во имя собственности, довлеет некритическое отторжение «пиратства».
Если эта война затянется, последствий будет хоть отбавляй. Я хочу обрисовать три – те, что, по-видимому, недооценивают. Насчет третьего, по крайней мере, я уверен вполне, насчет двух других – не настолько. Первые два защищают современные RCA, только вот не находится Говарда Армстронга, дожидающегося своего часа, чтобы вступить в борьбу с сегодняшними монополистами от культуры.
До сих пор я стремился описать последствия такой войны, в частности, ее пагубное влияние на «свободную культуру». Эти последствия я намерен обсудить подробнее. Оправдана ли эта война? На мой взгляд, нет. С какой стати на сей раз закон впервые должен защищать старое от нового – как раз, когда мощь собственности под названием «интеллектуальная» достигла своего исторического пика? Однако «здравый смысл» видит ситуацию иначе. Здравый смысл по-прежнему на стороне Косби и индустрии контента. До сих пор звучат требования полного контроля во имя собственности, довлеет некритическое отторжение «пиратства».
Если эта война затянется, последствий будет хоть отбавляй. Я хочу обрисовать три – те, что, по-видимому, недооценивают. Насчет третьего, по крайней мере, я уверен вполне, насчет двух других – не настолько. Первые два защищают современные RCA, только вот не находится Говарда Армстронга, дожидающегося своего часа, чтобы вступить в борьбу с сегодняшними монополистами от культуры.
Притеснение творцов
В последующие десять лет мы станем свидетелями взрывного развития цифровых технологий, которые дадут практически каждому возможность создавать и распространять контент. Безусловно, с незапамятных времен человечество занималось именно созданием и распространением контента. Так мы учимся и общаемся. Однако создание и распространение при посредстве цифровых технологий отличаются принципиально. Качество и уровень совершенно другие. Можно послать письмо по электронной почте, рассказав кому-нибудь о шутке, которую вы увидели на канале «Comedy Central», а можно послать видеоклип. Можно написать эссе о несостоятельности аргументов политика, который вам совершенно не импонирует, а можно снять небольшой фильм, представляющий другую точку зрения. Можно написать стихотворение для выражения своих нежных чувств, а можно скомпилировать сборник песен любимых исполнителей и выложить его в Сеть для всеобщего доступа. Это цифровое «создание и распространение» в чем-то развивает то, что всегда было неотъемлемой составляющей нашей культуры, а отчасти представляет собой нечто совершенно новое. Оно продолжает в духе «Кодака», но, вдобавок, раздвигает границы технологий, подобных «кодаковским». Технология цифрового «создания и распространения» сулит миру необычайное разнообразие в творчестве, которым легко везде будет делиться. А так как данная креативность прилагается к демократии, она даст широкому кругу граждан возможность использовать технологию для самовыражения, критики и внесения собственного вклада в общую культуру.
Технология, таким образом, подарила нам шанс делать с нашей культурой нечто такое, что прежде было доступно лишь отдельным личностям в пределах мелких изолированных групп. Представьте себе, как в небольшом городке пожилой мужчина рассказывает историю собравшимся соседям. А теперь подумайте: аудитория таких рассказчиков выросла до всемирного масштаба.
Однако, все это возможно, только если такая деятельность считается законной. При нынешнем режиме правового контроля это не так. Забудьте на миг о файлообмене. Вспомните о своих излюбленных сайтах в Сети. О вебстраницах, на которых составляются краткие описания разных телешоу прошлых лет, сайтах с каталогом мультфильмов, начинающимся с 1960-х годов, страницах со смикшированным изображением и звуком, высмеивающих политиков или отдельные способы предпринимательства, о страницах, где собираются газетные статьи на самые разнообразные научные и культурные темы. По всему интернету рассеяно множество творческих работ. Но по действующим законам вся эта деятельность незаконна. Данная презумпция все сильнее будет остужать творческий пыл, покуда будут множиться примеры чрезмерных наказаний за неявные правонарушения. Невозможно четко уяснить, что позволено, а что – нет; наказания для преступивших черту при этом ошеломляюще суровы. Четверым студентам, которым RIAA грозила судом (Джесси Джордан из третьей главы – один из этой четверки) за создание поисковиков, способствующих копированию песен, предъявили иск на 98 миллиардов долларов. В то же время, WorldCom, обманувший вкладчиков на одиннадцать миллиардов, что, в свою очередь, привело к потере инвесторами в рыночной капитализации свыше 200 миллиардов долларов, отделался штрафом всего в 750 миллионов[193]. По закону, который сейчас рассматривает Конгресс, нерадивый доктор, ампутировавший пациенту здоровую ногу, понесет наказание в виде выплаты до 250 тысяч долларов за боль и страдания несчастного человека[194]. Кто в здравом уме свыкнется с нелепостью мира, в котором максимальный штраф за загрузку пары песен из интернета больше наказания за безалаберность врача, зарезавшего пациента на операционном столе? Последствия такой неопределенности в законе вкупе с чрезмерно жестокими наказаниями приведут к тому, что немалая часть творческой деятельности либо никогда не осуществится, либо ни за что не осуществится гласно.
Отчасти причина этого страха незаконности кроется в изменении законодательства. Я описывал его в десятой главе. Но еще больше в том виновата все большая легкость в отслеживании нарушений. Как обнаружили в 2002 году пользователи файлообменных сетей, правообладателям не составляет труда через суд потребовать от интернет-провайдеров раскрыть личные данные тех, кто владеет нелегальным контентом. Это подобно тому, как если бы ваш кассетный плеер передавал список песен, которые вы слушаете конфиденциально у себя дома, а кто угодно мог бы на эту передачу настроиться из каких-то собственных побуждений. Никогда в нашей истории художнику не приходилось волноваться о том, что его труд, возможно, посягает еще на чью-то работу. А вот современный художник, использующий средства Photoshop и обменивающийся контентом в Сети, вынужден постоянно беспокоиться на этот счет. Изображения есть повсюду, но свободно использовать в творчестве можно только те, которые куплены у Corbis или еще у какого-нибудь банка изображений. Механизм цензуры срабатывает в момент приобретения. Рынок карандашей свободен, заботиться о его влиянии на творчество не приходится. Однако в области репродукций искусства рынок полностью зарегулирован и монополизирован, и право культивировать и трансформировать их уже далеко не столь свободно. Юристы редко обращают на это внимание, потому что они, как правило, далеки от реальности. Как я уже писал в седьмой главе, в ответ на историю с документалистом Джоном Эльзе адвокаты твердили мне, что такое использование является добросовестным, а значит, я не прав, утверждая, что закон его регулирует.
Но ведь добросовестное использование в Америке просто означает право нанять адвоката для защиты своего права творить. При этом адвокаты предпочитают не вспоминать о том, что наша система удивительно плохо действует, когда дело доходит до защиты права на добросовестное использование, – практически в любом контексте, но здесь особенно. Слишком дорого обходится, слишком долог процесс, а результат зачастую имеет мало общего со справделивостью изначального требования. Судебная система, может быть, и сносна для очень богатых. Для всех прочих – это препона в традиции, гордо зиждущейся на господстве закона.
Судьи и адвокаты могут убеждать себя, будто добросовестное использование обеспечивает достаточно «воздуха» между законодательным регулированием и допускаемой законом доступностью. Однако вопрос в том, насколько досягаемой стала наша правовая система, чтобы кто-то действительно в это верил. Истинные законы, регулирующие творческую деятельность, – это рамки правил, налагаемых издателями на писателей, кинопрокатчиками на кинематографистов и газетами на журналистов. И правила эти имеют мало общего с «законом», в котором судьям так спокойно дышится.
Технология, таким образом, подарила нам шанс делать с нашей культурой нечто такое, что прежде было доступно лишь отдельным личностям в пределах мелких изолированных групп. Представьте себе, как в небольшом городке пожилой мужчина рассказывает историю собравшимся соседям. А теперь подумайте: аудитория таких рассказчиков выросла до всемирного масштаба.
Однако, все это возможно, только если такая деятельность считается законной. При нынешнем режиме правового контроля это не так. Забудьте на миг о файлообмене. Вспомните о своих излюбленных сайтах в Сети. О вебстраницах, на которых составляются краткие описания разных телешоу прошлых лет, сайтах с каталогом мультфильмов, начинающимся с 1960-х годов, страницах со смикшированным изображением и звуком, высмеивающих политиков или отдельные способы предпринимательства, о страницах, где собираются газетные статьи на самые разнообразные научные и культурные темы. По всему интернету рассеяно множество творческих работ. Но по действующим законам вся эта деятельность незаконна. Данная презумпция все сильнее будет остужать творческий пыл, покуда будут множиться примеры чрезмерных наказаний за неявные правонарушения. Невозможно четко уяснить, что позволено, а что – нет; наказания для преступивших черту при этом ошеломляюще суровы. Четверым студентам, которым RIAA грозила судом (Джесси Джордан из третьей главы – один из этой четверки) за создание поисковиков, способствующих копированию песен, предъявили иск на 98 миллиардов долларов. В то же время, WorldCom, обманувший вкладчиков на одиннадцать миллиардов, что, в свою очередь, привело к потере инвесторами в рыночной капитализации свыше 200 миллиардов долларов, отделался штрафом всего в 750 миллионов[193]. По закону, который сейчас рассматривает Конгресс, нерадивый доктор, ампутировавший пациенту здоровую ногу, понесет наказание в виде выплаты до 250 тысяч долларов за боль и страдания несчастного человека[194]. Кто в здравом уме свыкнется с нелепостью мира, в котором максимальный штраф за загрузку пары песен из интернета больше наказания за безалаберность врача, зарезавшего пациента на операционном столе? Последствия такой неопределенности в законе вкупе с чрезмерно жестокими наказаниями приведут к тому, что немалая часть творческой деятельности либо никогда не осуществится, либо ни за что не осуществится гласно.
Мы загоняем этот креативный процесс в подполье, клеймя современных Уолтов Диснеев как «пиратов». Мы не даем предпринимательству возможности полагаться на общественное достояние, потому что границы его очерчены намеренно расплывчато. Не окупается ничто, кроме того, что требует приобретения прав на создание, и получается, что творить позволено лишь тем, кто может заплатить. Как в Советском Союзе, хоть и по совсем другим причинам, нам предстоит познакомиться с искусством андеграунда. И не потому, что посыл будет обязательно политическим или из-за спорности предмета, а просто потому, что само творческое деяние чревато нарушением закона. По Соединенным Штатам уже разъезжают выставки «нелегального искусства»[195].В чем заключается их «нелегальность»? В микшировании окружающей нас культуры с целью выражения критического отношения или переосмысления.
Отчасти причина этого страха незаконности кроется в изменении законодательства. Я описывал его в десятой главе. Но еще больше в том виновата все большая легкость в отслеживании нарушений. Как обнаружили в 2002 году пользователи файлообменных сетей, правообладателям не составляет труда через суд потребовать от интернет-провайдеров раскрыть личные данные тех, кто владеет нелегальным контентом. Это подобно тому, как если бы ваш кассетный плеер передавал список песен, которые вы слушаете конфиденциально у себя дома, а кто угодно мог бы на эту передачу настроиться из каких-то собственных побуждений. Никогда в нашей истории художнику не приходилось волноваться о том, что его труд, возможно, посягает еще на чью-то работу. А вот современный художник, использующий средства Photoshop и обменивающийся контентом в Сети, вынужден постоянно беспокоиться на этот счет. Изображения есть повсюду, но свободно использовать в творчестве можно только те, которые куплены у Corbis или еще у какого-нибудь банка изображений. Механизм цензуры срабатывает в момент приобретения. Рынок карандашей свободен, заботиться о его влиянии на творчество не приходится. Однако в области репродукций искусства рынок полностью зарегулирован и монополизирован, и право культивировать и трансформировать их уже далеко не столь свободно. Юристы редко обращают на это внимание, потому что они, как правило, далеки от реальности. Как я уже писал в седьмой главе, в ответ на историю с документалистом Джоном Эльзе адвокаты твердили мне, что такое использование является добросовестным, а значит, я не прав, утверждая, что закон его регулирует.
Но ведь добросовестное использование в Америке просто означает право нанять адвоката для защиты своего права творить. При этом адвокаты предпочитают не вспоминать о том, что наша система удивительно плохо действует, когда дело доходит до защиты права на добросовестное использование, – практически в любом контексте, но здесь особенно. Слишком дорого обходится, слишком долог процесс, а результат зачастую имеет мало общего со справделивостью изначального требования. Судебная система, может быть, и сносна для очень богатых. Для всех прочих – это препона в традиции, гордо зиждущейся на господстве закона.
Судьи и адвокаты могут убеждать себя, будто добросовестное использование обеспечивает достаточно «воздуха» между законодательным регулированием и допускаемой законом доступностью. Однако вопрос в том, насколько досягаемой стала наша правовая система, чтобы кто-то действительно в это верил. Истинные законы, регулирующие творческую деятельность, – это рамки правил, налагаемых издателями на писателей, кинопрокатчиками на кинематографистов и газетами на журналистов. И правила эти имеют мало общего с «законом», в котором судьям так спокойно дышится.