Страница:
даже попытался подержать над огнем руку, но тут же отдернул,
потому что было больно.
Следующую неделю Томас безвылазно просидел дома перед
телевизором, смотря все политические программы, а в
перерывах, когда запускали американские боевики или клипы с
полуголыми герлами, внимательно читал все газеты, эстонские
и русские. И понял, что Краб прав.
Не Краб, нет. А те, чьи мысли он озвучивал в стремлении
поразить старого приятеля масштабностью своего политического
мышления.
Да, все шло к тому, что законы о гражданстве и
государственном языке будут приняты в таком варианте,
который сделает все некоренное население гражданами второго
сорта и вызовет их массовый отток в Россию.
Особенно неистовствовали депутаты от
Национально-патриотического союза, не скрывавшие, что они
считают себя преемниками партии "Изамаалийт" ("Отечественный
союз"), созданной еще в 1935 году и во всех советских
учебниках истории именовавшейся фашистской. Либералы и
умеренные демократы отбрехивались, но чувствовалось, что они
и сами не верят, что сумеют отстоять свою точку зрения, а
возражают национал-патриотам лишь из стремления не растерять
свой не слишком многочисленный электорат.
За кулисами бурной политической жизни республики стояли
опытные кукловоды. Они знали, что делают. И для чего.
А теперь это знал и Томас.
К этому огромному бизнесу грех было не примазаться. С
этим все было ясно. Неясно было с другим: где взять
необходимые для раскрутки бабки. Занять? У кого? Близкие
приятели Томаса были такой же голытьбой, как и он сам, а
люди серьезные не дадут. Не та репутация была у Томаса,
чтобы ему могли дать в долг без солидного залога даже под
большие проценты. Посвятить кого-нибудь в суть дела, взять в
долю?
Стоп, сказал себе Томас. Стоп. Это и есть то, о чем
предупредил Краб: "Вмиг шею свернут".
Занять под залог квартиры? Квартира была не слишком
просторная, но двухкомнатная, в хорошем доме, в центре
города неподалеку от площади Выйду. Под нее можно было
запросто занять штук тридцать. Но записана квартира была на
мать, она получила ее после двадцати лет работы крановщицей
на судоверфи. При оформлении залога это может всплыть, а
если мать узнает про эти дела - нет, об этом лучше не
думать.
Занять у матери?
Скорей для очистки совести, чем в надежде на успех,
Томас отправился на хутор Кийр, располагавшийся на южной
оконечности острова Сааремаа неподалеку от мыса Сырве. На
этой мызе жили когда-то дед и бабка Томаса по материнской
линии. Получив в Таллине долгожданную квартиру, мать уехала
на хутор сначала помочь старикам, а когда они померли,
втянулась в хозяйство и даже купила, когда пришли новые
времена, пятнадцать гектаров заливных лугов.
Для поездки Томас выбрал воскресный день, чтобы
говорить с матерью не в коровнике, а нормально, в доме. Но
едва Томас увидел ее, как сразу понял, что из его затеи
ничего не выйдет.
Мать была в синем панбархатном платье, голову украшала
мелкая, в барашек, химическая завивка, а на красных, грубых
от работы руках нелепо блестели золотой браслет и толстое,
бочонком, золотое обручальное кольцо. Она прямо-таки
светилась самодовольством счастливой женщины, которая однако
не спешит делиться своим счастьем с окружающими, а напротив
- как бы ревниво осматривается, не намерен ли кто-нибудь на
него покуситься.
Во дворе стоял новенький "форд-сиера", массивный мужик
в аккуратном комбинезоне надраивал полиролью его сверкающие
бока. Мать представила его: "Мой муж". При этом главным в ее
фразе было слово "мой", хотя каким образом можно выделить во
фразе из двух слов именно это "мой", Томас так и не понял.
Но она выделила.
Все было ясно. Томас и заикаться не стал о деньгах. Он
сердечно поздравил молодоженов, расцеловал мать и был
приглашен на обед. К столу мать выставила графинчик домашней
наливки и строго следила, чтобы ни сын, ни муж не выпили
лишней рюмки, из чего Томас заключил, что у его отчима с
этим делом все в порядке.
Чтобы как-то рассеять довольно напряженную атмосферу
семейного обеда, Томас начал подробно рассказывать о фирме,
в которой он работает главным менеджером (при этом описывал
фирму Краба, не называя ее). Когда эта тема под недоверчивым
взглядом матери иссякла, а никакой другой на язык не
навернулось, расспросил мать об Альфонсе Ребане, о котором
упомянула Роза Марковна во время встречи в офисе Краба, и
выяснил, что такого прохвоста никогда не было ни в ее роду,
ни в роду его отца. На удивленный вопрос сына, почему она
считает этого человека прохвостом, мать убежденно ответила,
что только у прохвоста и может быть такое имя, потому что
так называют мужчин, которые живут за счет женщин.
Довод был не слишком убедительным, но Томас спорить не
стал. Он распрощался и поспешил на теплоход, в буфете
которого крепко нарезался поддельного молдавского коньяка,
кляня неудачную свою судьбу и даже слегка ропща на
несправедливость Его, что вообще-то было не в его правилах.
Но как не роптать, как не роптать? В руках у него было
верняковое, сулящее десятки тысяч баксов дело, а он не может
даже приступить к нему! Как тут не возроптать?!
И Всевышний устыдился и явил Томасу свою милость.
Правда, форма, которую Он для этого избрал, была, по мнению
Томаса, как бы это поделикатней сказать, резковатой. Через
неделю после семейного обеда мать Томаса отправилась вместе
с мужем в свадебное путешествие по Европе на своем новеньком
"форде". Где-то за Белостоком на узкой польской трассе
отчим, сидевший за рулем, неудачно вышел на обгон и лоб в
лоб столкнулся со встречным панелевозом. Мать Томаса погибла
мгновенно, отчим умер через два часа в реанимации, а машина
превратилась в груду металлолома. Следствие установило, что
водитель находился в средней стадии алкогольного опьянения.
Томас стал наследником хутора и таллинской квартиры, но
воспринял это без малейшей радости, а даже с искренней
скорбью. Но такова была воля Его. Томас нашел в тайнике в
доме матери, о котором знал еще с детства, около двух тысяч
долларов, на эти деньги перевез останки погибших из
Белостока, достойно похоронил их на хуторском кладбище и
приготовился вступить в права наследия.
Но тут выяснилось, что у этого толсторожего хмыря,
который по пьянке угробил его любимую матушку, есть две
взрослые дочери. По причине отсутствия средств они скромно
устранились от участия в расходах на похороны своего
гребаного папаши, но через месяц после поминок заявили свои
права не только на долю в хуторском хозяйстве, но и на часть
таллинской квартиры. Это было настолько кощунственно, что
Томас примчался на хутор с твердым намерением изменить
одному из своих главных жизненных принципов и набить им
обеим морды. Но у этих драных сучар оказались крепенькие,
как боровички, мужья, в результате морду набили самому
Томасу. Он умылся в ручье, в котором еще в раннем детстве
ловил пескарей и уклеек, и клятвенно пообещал этим...
таким... в общем, своим новоявленным родственникам прислать
бандитов, которые с ними разберутся и популярно объяснят,
как зариться на чужое, нажитое не их трудами добро. И всю
дорогу до Таллина Томас был уверен, что сделает это.
Среди его многочисленных знакомых были самые разные
люди. Были и бандиты, и они охотно подписались бы на это
дело. Но, поразмыслив, Томас отказался от этой идеи.
Во-первых, за выбивание долгов (а заказ мог быть истолкован
и так) существовала твердая такса: 50 процентов. Это, по
мнению Томаса, было слишком много. Во-вторых, был риск
оказаться на крючке у уголовников, а это могло иметь
непредсказуемые последствия. Вообще в жизни, кроме ментов,
Томас больше всего остерегался двух вещей: уголовников, с
которыми волей-неволей пришлось пообщаться во время отсидки,
и наркотиков. Он даже травку запретил себе курить, посмотрев
однажды на страшную ломку, во время которой его приятельница
выпрыгнула с двенадцатого этажа из своей квартиры, где
шел вполне рядовой многодневный загул.
Но главное было все же не в этом. Не Божье это дело.
Нет, не Божье. Это было для Томаса главным. Да, это.
Он не стал обращаться к бандитам, а пошел к хорошему
юристу, тот внимательно изучил документы и сразу отыскал
зацепку: не слишком грамотная или не слишком внимательная
сотрудница, регистрировавшая брак матери с этим
проклятым алкашом, вместо фамилии "Ребане" написала
"Рибание". Это давало формальные основания опротестовать в
суде факт заключения брака этого типа с матерью Томаса. Но
юрист сказал, что шансов выиграть дело очень немного, это
обстоятельство лучше использовать, как рычаг давления на
противную сторону при заключении мировой. И хотя Томасу была
ненавистна сама мысль о переговорах с этими алчными тварями,
он признал, что это, пожалуй, самое разумное. Юрист
встретился с наследницами и быстро добился соглашения: они
отказываются от притязаний на таллинскую квартиру, выкупают
долю Томаса в хуторском хозяйстве за двадцать тысяч
долларов, а он оформляет им дарственную на хутор.
На том и сошлись. Из двадцати тысяч пять пришлось
отдать юристу, но в руках Томаса оказалась наконец сумма,
достаточная, чтобы начать свой бизнес.
И он его начал.
В Ленинградскую область он не поехал, из памяти еще не
изгладились обещания ментовского капитана, и ему никак не
улыбалось столкнуться с ним совершенно случайно. Томас
поехал в Тулу и купил там скромную, но довольно приличную
двухкомнатную квартиру в блочном доме всего за двенадцать
тысяч баксов. Вернувшись в Таллин, дал объявления во все
русские газеты и стал ждать. На оставшиеся бабки купил не
новые, но еще приличные "Жигули" - белый пикапчик
"ВАЗ-2102", и сделал в квартире капитальный ремонт, соединив
две комнаты в одну большую студию. И оборудовал ее, как
студию: установил пару мольбертов, накупил кистей, красок,
подрамников и холстов. На самый большой холст выдавил
килограмма три краски, яростно размазал ее, ощущая при этом
какое-то странное чувство - будто бы выдавливает на своем
лице угри: и сладостно, и противно. Над названием не стал
долго ломать голову, назвал просто: "Композиция номер
шесть". Потом, как советовала Роза Марковна, поехал в
Академию художеств и на сто баксов накупил у нищих
первокурсников штук пятнадцать абстрактных картин и эскизов
самых разных размеров и в художественном беспорядке
разбросал их по студии.
Все это Томас сделал, вовсе не намереваясь принимать
предложение Краба насчет охмуряжа его клиенток. Нет, он
сделал все это так, на всякий пожарный. Идея Розы Марковны
чем-то ему понравилась, почему нет? И при нынешней жизни ни
от чего нельзя зарекаться. Может, и к Крабу придется идти.
Что ж, придется - значит, придется.
Но Томас очень надеялся, что не придется.
Месяца через четыре, после ожесточенных дебатов, был
наконец-то принят закон о гражданстве в редакции
Национально-патриотического союза. Он был такой подлючий,
что на месте любого русского Томас немедленно плюнул бы на
эту сраную Эстонию и укатил в Россию, только чтобы не видеть
этих наглых эстонских рож, лоснящихся от национального
самодовольства. Таллин забурлил митингами протеста, полиция
их разгоняла, возникали драки. Горячие эстонские парни
метелили горячих русских парней резиновыми дубинками,
горячие русские парни разбивали носы горячих эстонских
парней кулаками и причиняли членовредительства древками от
плакатов.
Дело сдвинулось. По объявлениям Томаса стали звонить.
Но, узнав условия обмена, возмущались и прерывали
переговоры. Одна довольно молодая семейная пара
заинтересовалась всерьез. Муж даже съездил в Тулу, посмотрел
квартиру и, вернувшись, сказал, что они согласны на обмен,
если Томас доплатит тридцать тысяч долларов, так как их
таллинская квартира стоит по самой скромной оценке не меньше
пятидесяти тысяч.
Квартира действительно была хорошая и стоила даже
больше полтинника. И если бы у Томаса были свободные бабки,
он бы согласился. Десять штук навара - кисло ли? Но в том-то
и беда, что этих тридцати тысяч у Томаса не было. Он
отказался. Мелькнула мысль взять кредит под залог своей
студии, но Томас отогнал ее. Он уже не верил, как в
молодости, в свое везение. А вдруг кинут, а вдруг что-то
еще? И превратишься в бомжа. Ему это надо?
Он продолжал терпеливо ждать.
Еще через полгода был принят закон о государственном
языке. Им, естественно, стал эстонский. Хоть он и в самом
деле был флективно-агглютинативным, что, как не поленился
выяснить Томас, заглянув в энциклопедию, было всего лишь
характеристикой морфологической структуры языка. Еще Томас с
удивлением узнал, что в его родном языке всего девять
гласных и шестнадцать согласных звуков. Странно. Ему
почему-то казалось, что больше.
Но главное было не в этих лингвинистических тонкостях.
Лица некоренной национальности, не сдавшие экзамен на знание
государственного языка, подлежали увольнению с работы. С
любой. Главное было в этом.
Вот теперь побегут, с удовлетворением понял Томас. Но
они не побежали. Уехали единицы. Остальные бесновались в
манифестациях, мокли и мерзли в пикетах, жаловались в ООН,
но уезжать не желали. Не желали, и все.
Томас был возмущен, охвачен чувством искреннего
негодования на этих оккупантов, которые полвека держали в
рабстве его свободолюбивый народ и продолжают жировать на
священной эстонской земле, политой потом его дедов и
прадедов. Под влиянием этого чувства Томас пришел в
отделение Национально-патриотического союза и набрал там
целый рюкзак листовок с надписями типа: "Русские оккупанты,
убирайтесь в Россию!" По вечерам, прячась, как подпольщик,
он рассовывал листовки в почтовые ящики в домах российских
военных пенсионеров. Это были очень приличные дома в
хорошем районе, квартиры там тянули на полную цену. Весь этот
район был обклеен объявлениями Томаса об обмене. Но на них не
откликался никто. Запихивая пачки листовок в узкие щели
жестяных ящиков, Томас злорадно думал: "Уберетесь, гады! Все
уберетесь!"
Первый рюкзак он распределил за неделю, взял у
национал-патриотов второй. Но он остался почти нетронутым.
Однажды поздним вечером российские военные пенсионеры
отловили Томаса и умело, не оставляя следов на лице, так
отмудохали его, что он еле добрался до дома и неделю
отлеживался, охая при каждом вздохе и обкладывая компрессами
отбитые почки.
Когда немного полегчало и в унитазе вместо крови
заплескалось просто нечто розоватое, Томас начал выползать
из дома. Эстонских политических изданий он больше не
покупал. Зато стал покупать русские газеты - московские. И
словно прозрел. Российские шахтеры перекрывали Транссиб,
рабочим годами - Господи милосердный, годами! - не платили
зарплату, сопоставление пенсий с ценами на продукты вызывало
оторопь. Как же они там вообще еще живы?!
Все стало понятным. Какой же идиот поедет в эту Россию
из бедной, но сравнительно все-таки благополучной Эстонии?!
Томас понял, что со своим верняковым бизнесом он
пролетел. До него доходили слухи, что крупные риэлторские
фирмы скупают жилье в Подмосковье и в русских городах
средней полосы. Даже Краб создал при своей "Foodline-Balt"
дочернюю фирму по операциям с недвижимостью и ведет
строительство чуть ли не целого микрорайона в Смоленске. Но
это Томаса не волновало. Их дела. Может, они считают, что
это выгодное помещение капитала, так как из-за инфляции
квартиры все время повышаются в цене. Может, ждут, когда в
России все устаканится, и русские все же потянутся на
родину. Пусть ждут. Они могут себе это позволить. А Томас не
мог. Окончательно отлежавшись, он съездил в Тулу и продал
квартиру за свою цену. И считал, что ему повезло. Двенадцать
штук "зеленых" были хорошими бабками, особенно если не
гусарить и чем-нибудь прирабатывать на жизнь.
Этим он и занялся. Когда жизнь поджимала, подкалымливал
на своих "Жигулях". Не брезговал и сдавать свою студию
знакомым центровым девочкам за почасовую оплату. Почему нет?
Девочкам надо жить, Томасу надо жить. Время от времени
обслуживал важных клиенток Краба, за что тот в зависимости
от результата переговоров платил от трехсот до пятисот
баксов. Иногда сам кадрил богатых иностранных туристок.
Устанавливал мольберт с подходящим к случаю наброском на
набережной или возле ратуши и прохаживался возле него с
задумчивым видом, покуривая прямую данхилловскую трубку,
которую купил специально для создания имиджа.
Туристок прямо-таки тянуло посмотреть на набросок, а
дальше было уже все просто. Наметив подходящий объект, Томас
завязывал непринужденную беседу, жаловался на творческий
кризис, потом показывал гостье город, угощал шампанским в
кафе и приглашал в свою студию посмотреть его работы. Иногда
осмотр заканчивался на широкой тахте, застланной домотканной
эстонской дерюжкой, а иногда обходилось и без этого. Дамы
просто смотрели студенческую мазню и, что самое
поразительное, почти всегда что-нибудь покупали. Томас не
запрашивал лишнего. Эскизы он отдавал по пятьдесят баксов,
картины уходили по полторы-две сотни.
Но что потрясло его до глубины души, так это то, что
одна из клиенток Краба, старая выдра из Гамбурга, которая
оказалась не такой уж и старой, вдруг загорелась купить его
собственную работу - "Композицию номер шесть", тот самый
холст, на который Томас выдавливал краски с таким чувством,
с каким давят угри. И купила. И выложила восемьсот баксов.
Сама! И при этом не было никакой тахты. Ни до того,
ни после. Боже милостивый, да что же это за странный мир
искусства?
Томас срочно изготовил вторую такую же картину,
"Композицию номер семь", но на нее покупательниц почему-то
не находилось.
Политикой он вообще перестал интересоваться. И лишь
когда в России разразился августовский финансовый кризис и
Томас прочитал в "Новых известиях", что цены на недвижимость
стремительно падают, он испытал удовлетворение от того, что
угадал и вовремя избавился от тульской квартиры. И
одновременно - злорадство. Злорадствовать по поводу
несчастий ближних было делом не совсем богоугодным, но Томас
не мог сдержаться. Да и какие они ему ближние - все эти
киты-риэлторы или тот же Краб. Наварить хотели на беде
русских, с которыми эстонцы многие века мирно жили на
эстонской земле, поливая ее общим потом и украшая общим
трудом? Вот и наварили!
Недвижимость продолжала валиться. Цена квадратного
метра элитного московского жилья снизилась с полутора тысяч
долларов до тысячи, потом до семисот и продолжала снижаться.
Стремительно падали цены и на типовое жилье. На Краба было
страшно смотреть. Томас однажды увидел его возле мэрии и
узнал только по квадратной фигуре. Он выглядел уже не на
сорок с лишним, а на все шестьдесят. Томас приветственно
помахал ему, но Краб его даже не заметил. Он рявкнул на
телохранителя, не слишком проворно открывшего ему дверь
"мерседеса", и укатил.
Вот так-то, Краб. Кто теперь ты, а кто я? Я - свободный
художник и болт на все забил. А ты? Загнанный в угол хорек.
Краб - ты и есть Краб. И всегда останешься Крабом. Господин
Анвельт, блин.
Но все же злорадство - нет, не любит его Господь. И
карает безжалостно. Покарал он и Томаса, подверг душу его
испытанию искушением. И Томас этого испытания не выдержал.
IV
Однажды утром, в середине января, месяцев через пять
после черного для России 17 августа 1998 года, в студии
Томаса раздался телефонный звонок. Секретарша Краба на
своем изысканном эстонском сообщила господину Ребане, что его
срочно хочет видеть господин Анвельт. Краб принял Томаса в
своем солидном кабинете, в котором все было
изощренно-изысканно, кроме самого хозяина. Он рыхлой квашней
лежал в черном офисном кресле, утопив плоскую голову в
квадратные плечи, посверкивал маленькими злыми глазками, как
из норки. Красное крабье лицо его выражало раздражение
человека, который вынужден отвлекаться от серьезной работы
на сущую ерунду. При этом он словно бы удивлялся себе -
тому, что все-таки отвлекается.
На этот раз не было ни дружеских объятий, ни "Джонни
Уокера". Краб сразу перешел к делу:
- Бабки есть?
- Какие у меня бабки! - уклончиво ответил Томас. - Это
у тебя бабки, а у меня - так, семечки.
- Сколько?
- Ну, штук несколько, может, и наскребу.
- Сколько? - повторил Краб.
- Ну, около десяти.
В заначке у Томаса было почти одиннадцать тысяч
долларов, но он решил, что негоже кичиться своим богатством,
скромней нужно быть, скромней.
- Мало, - заключил Краб. - Нужно сорок. Можешь достать?
Томас только руками развел:
- Где? Да и зачем?
Краб объяснил:
- Предлагают партию компьютеров. Сто штук. "Пентиумы".
Потроха японские, сборка минская. Отдают по четыреста баксов
за штуку. Я у тебя заберу по шестьсот. Вник? Твой навар -
двадцатник чистыми.
- А твой? - спросил Томас. Он не разбирался в
компьютерах, но знал, что "Пентиумы" - это какие-то новые
машины, и в магазинах они уходят не меньше, чем по
тысяче долларов.
- Мои дела, - отрезал Краб. - Только лететь в Минск
нужно сегодня же. Дело горящее. Самолет через два часа.
Белорусская таможня и транспорт - за их счет, фуру дадут. На
нашей таможне тебя встретит мой начальник охраны. У него там
все схвачено. Получишь, все проверишь, привезешь, сдашь мне.
Расчет налом. Ты платишь им, я тебе.
- Почему бы тебе самому не взять компьютеры и не
получить весь навар? - поинтересовался Томас.
Краб отмахнулся:
- Только и дел у меня, что этой мелочевкой заниматься.
- Однако же занимаешься.
- Недоделанный ты, Фитиль. Полжизни прожил, а самого
главного так и не понял. От бабок нельзя отказываться. Ни от
каких. Один раз откажешься, а потом они от тебя откажутся.
Шанс я тебе даю. Не хочешь - найду кому предложить.
При этом он продолжал смотреть на Томаса выжидающе и
словно бы с каким-то любопытством, как смотрят на хорошо
знакомого человека, в котором вдруг выявилось что-то новое,
ранее неизвестное, странное.
Томас не обратил внимания на его взгляд. Он обдумывал
замечание Краба о том, что от бабок нельзя отказываться.
Вообще-то он и сам никогда от них не отказывался, но мысль
показалась ему глубокой и не лишенный философского
содержания.
- Думай быстрей, время! - напомнил Краб.
- Но... Нет у меня тридцати штук. И взять негде. Десять
найду. Все.
- Черт с тобой, - решился Краб. - Так и быть, дам тебе
тридцатник. Под твою хату. На три дня. Под десять процентов.
За три дня управишься.
- Залог оформлять - дело небыстрое, - заметил Томас.
- Напишешь расписку. Нет времени. Рожай, рожай! -
раздраженно поторопил Краб.
Томасу бы внимательно посмотреть на Краба, попытаться
понять, отчего это он так раздражается и даже злобится на
старого приятеля, которому делает доброе дело. Но в голове у
Томаса плясали цифры.
Навар - двадцать штук. Минус десять процентов от
тридцати штук - три. Чистых - семнадцать тысяч баксов. На
них машину можно сменить. Прибарахлиться, обновить мебель в
студии. Можно даже купить небольшой каютный катерок и катать
на нем по живописному Финскому заливу дам. Западных - для
дела, своих - для удовольствия. На семнадцать тысяч можно
много чего сделать. А можно и ничего не делать, просто
два-три года безбедно жить.
И Томас решился:
- Согласен.
Он очень опасался везти при себе сорок тысяч долларов
наличными, но все обошлось. До аэропорта его проводил
охранник Краба, в Минске встретили и сразу повезли на завод.
Но Томас попросил тормознуть у попавшего ему на глаза
компьютерного салона, нанял за двести баксов инженера и тот
протестировал все сто компьютеров. И только когда он сказал,
что все в порядке и машины классные, Томас расплатился и
лично проследил за погрузкой коробок в фуру. Он сам помогал
укладывать компьютеры так, чтобы их не растрясло, и от
усердия даже порвал хороший финский плащ о здоровенный крюк,
для какой-то надобности вбитый изнутри в кузове фуры.
На белорусской таможне все прошло гладко и быстро, а на
эстонской, в Валге, произошла задержка. Пока с начальником
охраны Краба Лембитом Сымером, невысоким крепким эстонцем с
холодными рыбьими глазами, бывшим офицером полиции, ждали
нужного человека, Томас то и дело выскакивал на лестницу
покурить, а на самом деле смотрел, на месте ли фура. Фура
стояла на месте, а водитель, здоровенный неразговорчивый
белорус, лениво прохаживался вокруг нее, пинал скаты - не
для проверки, а от нечего делать. Когда нужный человек
наконец появился, еще часа полтора бегали по кабинетам.
Закончив, Томас первым делом открыл замки и заглянул в фуру.
Все коробки были на месте. Томас успокоился.
Сымер вернулся в Таллин на своем "опеле", а Томас
продолжил путь в просторной кабине "Камаза". Дорога очень
располагала к тому, чтобы засадить граммов двести и
заполировать пивом "Хайнекен". Или "Баварией". Или крепким
"Магнумом". Или тоже крепким "Белым медведем". "Туборгом"
тоже можно. Или темным "Балтика" номер шесть. А еще можно
"Хольстеном", "Факси" и пильзенским. В конце концов, можно
даже местным "Саку хеле", почему нет? Это было бы даже
патриотично.
Но Томас сдержался. И в конце пути, уже в виду Таллина
с его шпилями, куполами, ажурными арками мостов и иглой
телецентра над милым каждому эстонцу ломаным контуром
красных крыш даже почувствовал гордость от того, что все же
не выпил, что вел себя, как серьезный бизнесмен, который
никогда не путает дело с удовольствием.
Фуру загнали задом в просторный ангар, где фирма Краба
хранила деликатесные продукты. Водила отцепил тягач и уехал
на нем заправиться и пообедать, предупредив, что заберет
фуру часа через два. Пока грузчики переносили коробки в
лабораторию, приехал Краб с молодым компьютерщиком,
приказал ему: "Проверяй". И закурил "гавану".
Компьютерщик подключил свою аппаратуру и принялся за
работу. С первым "Пентиумом" все было в порядке, а вот
второй почему-то никак не хотел включаться. Несколько раз
проверив все порты, компьютерщик вскрыл кожух и надолго
задумался. Потом сказал:
- Я бы очень удивился, если бы он заработал. Очень.
потому что было больно.
Следующую неделю Томас безвылазно просидел дома перед
телевизором, смотря все политические программы, а в
перерывах, когда запускали американские боевики или клипы с
полуголыми герлами, внимательно читал все газеты, эстонские
и русские. И понял, что Краб прав.
Не Краб, нет. А те, чьи мысли он озвучивал в стремлении
поразить старого приятеля масштабностью своего политического
мышления.
Да, все шло к тому, что законы о гражданстве и
государственном языке будут приняты в таком варианте,
который сделает все некоренное население гражданами второго
сорта и вызовет их массовый отток в Россию.
Особенно неистовствовали депутаты от
Национально-патриотического союза, не скрывавшие, что они
считают себя преемниками партии "Изамаалийт" ("Отечественный
союз"), созданной еще в 1935 году и во всех советских
учебниках истории именовавшейся фашистской. Либералы и
умеренные демократы отбрехивались, но чувствовалось, что они
и сами не верят, что сумеют отстоять свою точку зрения, а
возражают национал-патриотам лишь из стремления не растерять
свой не слишком многочисленный электорат.
За кулисами бурной политической жизни республики стояли
опытные кукловоды. Они знали, что делают. И для чего.
А теперь это знал и Томас.
К этому огромному бизнесу грех было не примазаться. С
этим все было ясно. Неясно было с другим: где взять
необходимые для раскрутки бабки. Занять? У кого? Близкие
приятели Томаса были такой же голытьбой, как и он сам, а
люди серьезные не дадут. Не та репутация была у Томаса,
чтобы ему могли дать в долг без солидного залога даже под
большие проценты. Посвятить кого-нибудь в суть дела, взять в
долю?
Стоп, сказал себе Томас. Стоп. Это и есть то, о чем
предупредил Краб: "Вмиг шею свернут".
Занять под залог квартиры? Квартира была не слишком
просторная, но двухкомнатная, в хорошем доме, в центре
города неподалеку от площади Выйду. Под нее можно было
запросто занять штук тридцать. Но записана квартира была на
мать, она получила ее после двадцати лет работы крановщицей
на судоверфи. При оформлении залога это может всплыть, а
если мать узнает про эти дела - нет, об этом лучше не
думать.
Занять у матери?
Скорей для очистки совести, чем в надежде на успех,
Томас отправился на хутор Кийр, располагавшийся на южной
оконечности острова Сааремаа неподалеку от мыса Сырве. На
этой мызе жили когда-то дед и бабка Томаса по материнской
линии. Получив в Таллине долгожданную квартиру, мать уехала
на хутор сначала помочь старикам, а когда они померли,
втянулась в хозяйство и даже купила, когда пришли новые
времена, пятнадцать гектаров заливных лугов.
Для поездки Томас выбрал воскресный день, чтобы
говорить с матерью не в коровнике, а нормально, в доме. Но
едва Томас увидел ее, как сразу понял, что из его затеи
ничего не выйдет.
Мать была в синем панбархатном платье, голову украшала
мелкая, в барашек, химическая завивка, а на красных, грубых
от работы руках нелепо блестели золотой браслет и толстое,
бочонком, золотое обручальное кольцо. Она прямо-таки
светилась самодовольством счастливой женщины, которая однако
не спешит делиться своим счастьем с окружающими, а напротив
- как бы ревниво осматривается, не намерен ли кто-нибудь на
него покуситься.
Во дворе стоял новенький "форд-сиера", массивный мужик
в аккуратном комбинезоне надраивал полиролью его сверкающие
бока. Мать представила его: "Мой муж". При этом главным в ее
фразе было слово "мой", хотя каким образом можно выделить во
фразе из двух слов именно это "мой", Томас так и не понял.
Но она выделила.
Все было ясно. Томас и заикаться не стал о деньгах. Он
сердечно поздравил молодоженов, расцеловал мать и был
приглашен на обед. К столу мать выставила графинчик домашней
наливки и строго следила, чтобы ни сын, ни муж не выпили
лишней рюмки, из чего Томас заключил, что у его отчима с
этим делом все в порядке.
Чтобы как-то рассеять довольно напряженную атмосферу
семейного обеда, Томас начал подробно рассказывать о фирме,
в которой он работает главным менеджером (при этом описывал
фирму Краба, не называя ее). Когда эта тема под недоверчивым
взглядом матери иссякла, а никакой другой на язык не
навернулось, расспросил мать об Альфонсе Ребане, о котором
упомянула Роза Марковна во время встречи в офисе Краба, и
выяснил, что такого прохвоста никогда не было ни в ее роду,
ни в роду его отца. На удивленный вопрос сына, почему она
считает этого человека прохвостом, мать убежденно ответила,
что только у прохвоста и может быть такое имя, потому что
так называют мужчин, которые живут за счет женщин.
Довод был не слишком убедительным, но Томас спорить не
стал. Он распрощался и поспешил на теплоход, в буфете
которого крепко нарезался поддельного молдавского коньяка,
кляня неудачную свою судьбу и даже слегка ропща на
несправедливость Его, что вообще-то было не в его правилах.
Но как не роптать, как не роптать? В руках у него было
верняковое, сулящее десятки тысяч баксов дело, а он не может
даже приступить к нему! Как тут не возроптать?!
И Всевышний устыдился и явил Томасу свою милость.
Правда, форма, которую Он для этого избрал, была, по мнению
Томаса, как бы это поделикатней сказать, резковатой. Через
неделю после семейного обеда мать Томаса отправилась вместе
с мужем в свадебное путешествие по Европе на своем новеньком
"форде". Где-то за Белостоком на узкой польской трассе
отчим, сидевший за рулем, неудачно вышел на обгон и лоб в
лоб столкнулся со встречным панелевозом. Мать Томаса погибла
мгновенно, отчим умер через два часа в реанимации, а машина
превратилась в груду металлолома. Следствие установило, что
водитель находился в средней стадии алкогольного опьянения.
Томас стал наследником хутора и таллинской квартиры, но
воспринял это без малейшей радости, а даже с искренней
скорбью. Но такова была воля Его. Томас нашел в тайнике в
доме матери, о котором знал еще с детства, около двух тысяч
долларов, на эти деньги перевез останки погибших из
Белостока, достойно похоронил их на хуторском кладбище и
приготовился вступить в права наследия.
Но тут выяснилось, что у этого толсторожего хмыря,
который по пьянке угробил его любимую матушку, есть две
взрослые дочери. По причине отсутствия средств они скромно
устранились от участия в расходах на похороны своего
гребаного папаши, но через месяц после поминок заявили свои
права не только на долю в хуторском хозяйстве, но и на часть
таллинской квартиры. Это было настолько кощунственно, что
Томас примчался на хутор с твердым намерением изменить
одному из своих главных жизненных принципов и набить им
обеим морды. Но у этих драных сучар оказались крепенькие,
как боровички, мужья, в результате морду набили самому
Томасу. Он умылся в ручье, в котором еще в раннем детстве
ловил пескарей и уклеек, и клятвенно пообещал этим...
таким... в общем, своим новоявленным родственникам прислать
бандитов, которые с ними разберутся и популярно объяснят,
как зариться на чужое, нажитое не их трудами добро. И всю
дорогу до Таллина Томас был уверен, что сделает это.
Среди его многочисленных знакомых были самые разные
люди. Были и бандиты, и они охотно подписались бы на это
дело. Но, поразмыслив, Томас отказался от этой идеи.
Во-первых, за выбивание долгов (а заказ мог быть истолкован
и так) существовала твердая такса: 50 процентов. Это, по
мнению Томаса, было слишком много. Во-вторых, был риск
оказаться на крючке у уголовников, а это могло иметь
непредсказуемые последствия. Вообще в жизни, кроме ментов,
Томас больше всего остерегался двух вещей: уголовников, с
которыми волей-неволей пришлось пообщаться во время отсидки,
и наркотиков. Он даже травку запретил себе курить, посмотрев
однажды на страшную ломку, во время которой его приятельница
выпрыгнула с двенадцатого этажа из своей квартиры, где
шел вполне рядовой многодневный загул.
Но главное было все же не в этом. Не Божье это дело.
Нет, не Божье. Это было для Томаса главным. Да, это.
Он не стал обращаться к бандитам, а пошел к хорошему
юристу, тот внимательно изучил документы и сразу отыскал
зацепку: не слишком грамотная или не слишком внимательная
сотрудница, регистрировавшая брак матери с этим
проклятым алкашом, вместо фамилии "Ребане" написала
"Рибание". Это давало формальные основания опротестовать в
суде факт заключения брака этого типа с матерью Томаса. Но
юрист сказал, что шансов выиграть дело очень немного, это
обстоятельство лучше использовать, как рычаг давления на
противную сторону при заключении мировой. И хотя Томасу была
ненавистна сама мысль о переговорах с этими алчными тварями,
он признал, что это, пожалуй, самое разумное. Юрист
встретился с наследницами и быстро добился соглашения: они
отказываются от притязаний на таллинскую квартиру, выкупают
долю Томаса в хуторском хозяйстве за двадцать тысяч
долларов, а он оформляет им дарственную на хутор.
На том и сошлись. Из двадцати тысяч пять пришлось
отдать юристу, но в руках Томаса оказалась наконец сумма,
достаточная, чтобы начать свой бизнес.
И он его начал.
В Ленинградскую область он не поехал, из памяти еще не
изгладились обещания ментовского капитана, и ему никак не
улыбалось столкнуться с ним совершенно случайно. Томас
поехал в Тулу и купил там скромную, но довольно приличную
двухкомнатную квартиру в блочном доме всего за двенадцать
тысяч баксов. Вернувшись в Таллин, дал объявления во все
русские газеты и стал ждать. На оставшиеся бабки купил не
новые, но еще приличные "Жигули" - белый пикапчик
"ВАЗ-2102", и сделал в квартире капитальный ремонт, соединив
две комнаты в одну большую студию. И оборудовал ее, как
студию: установил пару мольбертов, накупил кистей, красок,
подрамников и холстов. На самый большой холст выдавил
килограмма три краски, яростно размазал ее, ощущая при этом
какое-то странное чувство - будто бы выдавливает на своем
лице угри: и сладостно, и противно. Над названием не стал
долго ломать голову, назвал просто: "Композиция номер
шесть". Потом, как советовала Роза Марковна, поехал в
Академию художеств и на сто баксов накупил у нищих
первокурсников штук пятнадцать абстрактных картин и эскизов
самых разных размеров и в художественном беспорядке
разбросал их по студии.
Все это Томас сделал, вовсе не намереваясь принимать
предложение Краба насчет охмуряжа его клиенток. Нет, он
сделал все это так, на всякий пожарный. Идея Розы Марковны
чем-то ему понравилась, почему нет? И при нынешней жизни ни
от чего нельзя зарекаться. Может, и к Крабу придется идти.
Что ж, придется - значит, придется.
Но Томас очень надеялся, что не придется.
Месяца через четыре, после ожесточенных дебатов, был
наконец-то принят закон о гражданстве в редакции
Национально-патриотического союза. Он был такой подлючий,
что на месте любого русского Томас немедленно плюнул бы на
эту сраную Эстонию и укатил в Россию, только чтобы не видеть
этих наглых эстонских рож, лоснящихся от национального
самодовольства. Таллин забурлил митингами протеста, полиция
их разгоняла, возникали драки. Горячие эстонские парни
метелили горячих русских парней резиновыми дубинками,
горячие русские парни разбивали носы горячих эстонских
парней кулаками и причиняли членовредительства древками от
плакатов.
Дело сдвинулось. По объявлениям Томаса стали звонить.
Но, узнав условия обмена, возмущались и прерывали
переговоры. Одна довольно молодая семейная пара
заинтересовалась всерьез. Муж даже съездил в Тулу, посмотрел
квартиру и, вернувшись, сказал, что они согласны на обмен,
если Томас доплатит тридцать тысяч долларов, так как их
таллинская квартира стоит по самой скромной оценке не меньше
пятидесяти тысяч.
Квартира действительно была хорошая и стоила даже
больше полтинника. И если бы у Томаса были свободные бабки,
он бы согласился. Десять штук навара - кисло ли? Но в том-то
и беда, что этих тридцати тысяч у Томаса не было. Он
отказался. Мелькнула мысль взять кредит под залог своей
студии, но Томас отогнал ее. Он уже не верил, как в
молодости, в свое везение. А вдруг кинут, а вдруг что-то
еще? И превратишься в бомжа. Ему это надо?
Он продолжал терпеливо ждать.
Еще через полгода был принят закон о государственном
языке. Им, естественно, стал эстонский. Хоть он и в самом
деле был флективно-агглютинативным, что, как не поленился
выяснить Томас, заглянув в энциклопедию, было всего лишь
характеристикой морфологической структуры языка. Еще Томас с
удивлением узнал, что в его родном языке всего девять
гласных и шестнадцать согласных звуков. Странно. Ему
почему-то казалось, что больше.
Но главное было не в этих лингвинистических тонкостях.
Лица некоренной национальности, не сдавшие экзамен на знание
государственного языка, подлежали увольнению с работы. С
любой. Главное было в этом.
Вот теперь побегут, с удовлетворением понял Томас. Но
они не побежали. Уехали единицы. Остальные бесновались в
манифестациях, мокли и мерзли в пикетах, жаловались в ООН,
но уезжать не желали. Не желали, и все.
Томас был возмущен, охвачен чувством искреннего
негодования на этих оккупантов, которые полвека держали в
рабстве его свободолюбивый народ и продолжают жировать на
священной эстонской земле, политой потом его дедов и
прадедов. Под влиянием этого чувства Томас пришел в
отделение Национально-патриотического союза и набрал там
целый рюкзак листовок с надписями типа: "Русские оккупанты,
убирайтесь в Россию!" По вечерам, прячась, как подпольщик,
он рассовывал листовки в почтовые ящики в домах российских
военных пенсионеров. Это были очень приличные дома в
хорошем районе, квартиры там тянули на полную цену. Весь этот
район был обклеен объявлениями Томаса об обмене. Но на них не
откликался никто. Запихивая пачки листовок в узкие щели
жестяных ящиков, Томас злорадно думал: "Уберетесь, гады! Все
уберетесь!"
Первый рюкзак он распределил за неделю, взял у
национал-патриотов второй. Но он остался почти нетронутым.
Однажды поздним вечером российские военные пенсионеры
отловили Томаса и умело, не оставляя следов на лице, так
отмудохали его, что он еле добрался до дома и неделю
отлеживался, охая при каждом вздохе и обкладывая компрессами
отбитые почки.
Когда немного полегчало и в унитазе вместо крови
заплескалось просто нечто розоватое, Томас начал выползать
из дома. Эстонских политических изданий он больше не
покупал. Зато стал покупать русские газеты - московские. И
словно прозрел. Российские шахтеры перекрывали Транссиб,
рабочим годами - Господи милосердный, годами! - не платили
зарплату, сопоставление пенсий с ценами на продукты вызывало
оторопь. Как же они там вообще еще живы?!
Все стало понятным. Какой же идиот поедет в эту Россию
из бедной, но сравнительно все-таки благополучной Эстонии?!
Томас понял, что со своим верняковым бизнесом он
пролетел. До него доходили слухи, что крупные риэлторские
фирмы скупают жилье в Подмосковье и в русских городах
средней полосы. Даже Краб создал при своей "Foodline-Balt"
дочернюю фирму по операциям с недвижимостью и ведет
строительство чуть ли не целого микрорайона в Смоленске. Но
это Томаса не волновало. Их дела. Может, они считают, что
это выгодное помещение капитала, так как из-за инфляции
квартиры все время повышаются в цене. Может, ждут, когда в
России все устаканится, и русские все же потянутся на
родину. Пусть ждут. Они могут себе это позволить. А Томас не
мог. Окончательно отлежавшись, он съездил в Тулу и продал
квартиру за свою цену. И считал, что ему повезло. Двенадцать
штук "зеленых" были хорошими бабками, особенно если не
гусарить и чем-нибудь прирабатывать на жизнь.
Этим он и занялся. Когда жизнь поджимала, подкалымливал
на своих "Жигулях". Не брезговал и сдавать свою студию
знакомым центровым девочкам за почасовую оплату. Почему нет?
Девочкам надо жить, Томасу надо жить. Время от времени
обслуживал важных клиенток Краба, за что тот в зависимости
от результата переговоров платил от трехсот до пятисот
баксов. Иногда сам кадрил богатых иностранных туристок.
Устанавливал мольберт с подходящим к случаю наброском на
набережной или возле ратуши и прохаживался возле него с
задумчивым видом, покуривая прямую данхилловскую трубку,
которую купил специально для создания имиджа.
Туристок прямо-таки тянуло посмотреть на набросок, а
дальше было уже все просто. Наметив подходящий объект, Томас
завязывал непринужденную беседу, жаловался на творческий
кризис, потом показывал гостье город, угощал шампанским в
кафе и приглашал в свою студию посмотреть его работы. Иногда
осмотр заканчивался на широкой тахте, застланной домотканной
эстонской дерюжкой, а иногда обходилось и без этого. Дамы
просто смотрели студенческую мазню и, что самое
поразительное, почти всегда что-нибудь покупали. Томас не
запрашивал лишнего. Эскизы он отдавал по пятьдесят баксов,
картины уходили по полторы-две сотни.
Но что потрясло его до глубины души, так это то, что
одна из клиенток Краба, старая выдра из Гамбурга, которая
оказалась не такой уж и старой, вдруг загорелась купить его
собственную работу - "Композицию номер шесть", тот самый
холст, на который Томас выдавливал краски с таким чувством,
с каким давят угри. И купила. И выложила восемьсот баксов.
Сама! И при этом не было никакой тахты. Ни до того,
ни после. Боже милостивый, да что же это за странный мир
искусства?
Томас срочно изготовил вторую такую же картину,
"Композицию номер семь", но на нее покупательниц почему-то
не находилось.
Политикой он вообще перестал интересоваться. И лишь
когда в России разразился августовский финансовый кризис и
Томас прочитал в "Новых известиях", что цены на недвижимость
стремительно падают, он испытал удовлетворение от того, что
угадал и вовремя избавился от тульской квартиры. И
одновременно - злорадство. Злорадствовать по поводу
несчастий ближних было делом не совсем богоугодным, но Томас
не мог сдержаться. Да и какие они ему ближние - все эти
киты-риэлторы или тот же Краб. Наварить хотели на беде
русских, с которыми эстонцы многие века мирно жили на
эстонской земле, поливая ее общим потом и украшая общим
трудом? Вот и наварили!
Недвижимость продолжала валиться. Цена квадратного
метра элитного московского жилья снизилась с полутора тысяч
долларов до тысячи, потом до семисот и продолжала снижаться.
Стремительно падали цены и на типовое жилье. На Краба было
страшно смотреть. Томас однажды увидел его возле мэрии и
узнал только по квадратной фигуре. Он выглядел уже не на
сорок с лишним, а на все шестьдесят. Томас приветственно
помахал ему, но Краб его даже не заметил. Он рявкнул на
телохранителя, не слишком проворно открывшего ему дверь
"мерседеса", и укатил.
Вот так-то, Краб. Кто теперь ты, а кто я? Я - свободный
художник и болт на все забил. А ты? Загнанный в угол хорек.
Краб - ты и есть Краб. И всегда останешься Крабом. Господин
Анвельт, блин.
Но все же злорадство - нет, не любит его Господь. И
карает безжалостно. Покарал он и Томаса, подверг душу его
испытанию искушением. И Томас этого испытания не выдержал.
IV
Однажды утром, в середине января, месяцев через пять
после черного для России 17 августа 1998 года, в студии
Томаса раздался телефонный звонок. Секретарша Краба на
своем изысканном эстонском сообщила господину Ребане, что его
срочно хочет видеть господин Анвельт. Краб принял Томаса в
своем солидном кабинете, в котором все было
изощренно-изысканно, кроме самого хозяина. Он рыхлой квашней
лежал в черном офисном кресле, утопив плоскую голову в
квадратные плечи, посверкивал маленькими злыми глазками, как
из норки. Красное крабье лицо его выражало раздражение
человека, который вынужден отвлекаться от серьезной работы
на сущую ерунду. При этом он словно бы удивлялся себе -
тому, что все-таки отвлекается.
На этот раз не было ни дружеских объятий, ни "Джонни
Уокера". Краб сразу перешел к делу:
- Бабки есть?
- Какие у меня бабки! - уклончиво ответил Томас. - Это
у тебя бабки, а у меня - так, семечки.
- Сколько?
- Ну, штук несколько, может, и наскребу.
- Сколько? - повторил Краб.
- Ну, около десяти.
В заначке у Томаса было почти одиннадцать тысяч
долларов, но он решил, что негоже кичиться своим богатством,
скромней нужно быть, скромней.
- Мало, - заключил Краб. - Нужно сорок. Можешь достать?
Томас только руками развел:
- Где? Да и зачем?
Краб объяснил:
- Предлагают партию компьютеров. Сто штук. "Пентиумы".
Потроха японские, сборка минская. Отдают по четыреста баксов
за штуку. Я у тебя заберу по шестьсот. Вник? Твой навар -
двадцатник чистыми.
- А твой? - спросил Томас. Он не разбирался в
компьютерах, но знал, что "Пентиумы" - это какие-то новые
машины, и в магазинах они уходят не меньше, чем по
тысяче долларов.
- Мои дела, - отрезал Краб. - Только лететь в Минск
нужно сегодня же. Дело горящее. Самолет через два часа.
Белорусская таможня и транспорт - за их счет, фуру дадут. На
нашей таможне тебя встретит мой начальник охраны. У него там
все схвачено. Получишь, все проверишь, привезешь, сдашь мне.
Расчет налом. Ты платишь им, я тебе.
- Почему бы тебе самому не взять компьютеры и не
получить весь навар? - поинтересовался Томас.
Краб отмахнулся:
- Только и дел у меня, что этой мелочевкой заниматься.
- Однако же занимаешься.
- Недоделанный ты, Фитиль. Полжизни прожил, а самого
главного так и не понял. От бабок нельзя отказываться. Ни от
каких. Один раз откажешься, а потом они от тебя откажутся.
Шанс я тебе даю. Не хочешь - найду кому предложить.
При этом он продолжал смотреть на Томаса выжидающе и
словно бы с каким-то любопытством, как смотрят на хорошо
знакомого человека, в котором вдруг выявилось что-то новое,
ранее неизвестное, странное.
Томас не обратил внимания на его взгляд. Он обдумывал
замечание Краба о том, что от бабок нельзя отказываться.
Вообще-то он и сам никогда от них не отказывался, но мысль
показалась ему глубокой и не лишенный философского
содержания.
- Думай быстрей, время! - напомнил Краб.
- Но... Нет у меня тридцати штук. И взять негде. Десять
найду. Все.
- Черт с тобой, - решился Краб. - Так и быть, дам тебе
тридцатник. Под твою хату. На три дня. Под десять процентов.
За три дня управишься.
- Залог оформлять - дело небыстрое, - заметил Томас.
- Напишешь расписку. Нет времени. Рожай, рожай! -
раздраженно поторопил Краб.
Томасу бы внимательно посмотреть на Краба, попытаться
понять, отчего это он так раздражается и даже злобится на
старого приятеля, которому делает доброе дело. Но в голове у
Томаса плясали цифры.
Навар - двадцать штук. Минус десять процентов от
тридцати штук - три. Чистых - семнадцать тысяч баксов. На
них машину можно сменить. Прибарахлиться, обновить мебель в
студии. Можно даже купить небольшой каютный катерок и катать
на нем по живописному Финскому заливу дам. Западных - для
дела, своих - для удовольствия. На семнадцать тысяч можно
много чего сделать. А можно и ничего не делать, просто
два-три года безбедно жить.
И Томас решился:
- Согласен.
Он очень опасался везти при себе сорок тысяч долларов
наличными, но все обошлось. До аэропорта его проводил
охранник Краба, в Минске встретили и сразу повезли на завод.
Но Томас попросил тормознуть у попавшего ему на глаза
компьютерного салона, нанял за двести баксов инженера и тот
протестировал все сто компьютеров. И только когда он сказал,
что все в порядке и машины классные, Томас расплатился и
лично проследил за погрузкой коробок в фуру. Он сам помогал
укладывать компьютеры так, чтобы их не растрясло, и от
усердия даже порвал хороший финский плащ о здоровенный крюк,
для какой-то надобности вбитый изнутри в кузове фуры.
На белорусской таможне все прошло гладко и быстро, а на
эстонской, в Валге, произошла задержка. Пока с начальником
охраны Краба Лембитом Сымером, невысоким крепким эстонцем с
холодными рыбьими глазами, бывшим офицером полиции, ждали
нужного человека, Томас то и дело выскакивал на лестницу
покурить, а на самом деле смотрел, на месте ли фура. Фура
стояла на месте, а водитель, здоровенный неразговорчивый
белорус, лениво прохаживался вокруг нее, пинал скаты - не
для проверки, а от нечего делать. Когда нужный человек
наконец появился, еще часа полтора бегали по кабинетам.
Закончив, Томас первым делом открыл замки и заглянул в фуру.
Все коробки были на месте. Томас успокоился.
Сымер вернулся в Таллин на своем "опеле", а Томас
продолжил путь в просторной кабине "Камаза". Дорога очень
располагала к тому, чтобы засадить граммов двести и
заполировать пивом "Хайнекен". Или "Баварией". Или крепким
"Магнумом". Или тоже крепким "Белым медведем". "Туборгом"
тоже можно. Или темным "Балтика" номер шесть. А еще можно
"Хольстеном", "Факси" и пильзенским. В конце концов, можно
даже местным "Саку хеле", почему нет? Это было бы даже
патриотично.
Но Томас сдержался. И в конце пути, уже в виду Таллина
с его шпилями, куполами, ажурными арками мостов и иглой
телецентра над милым каждому эстонцу ломаным контуром
красных крыш даже почувствовал гордость от того, что все же
не выпил, что вел себя, как серьезный бизнесмен, который
никогда не путает дело с удовольствием.
Фуру загнали задом в просторный ангар, где фирма Краба
хранила деликатесные продукты. Водила отцепил тягач и уехал
на нем заправиться и пообедать, предупредив, что заберет
фуру часа через два. Пока грузчики переносили коробки в
лабораторию, приехал Краб с молодым компьютерщиком,
приказал ему: "Проверяй". И закурил "гавану".
Компьютерщик подключил свою аппаратуру и принялся за
работу. С первым "Пентиумом" все было в порядке, а вот
второй почему-то никак не хотел включаться. Несколько раз
проверив все порты, компьютерщик вскрыл кожух и надолго
задумался. Потом сказал:
- Я бы очень удивился, если бы он заработал. Очень.