Левашов Виктор. Угол атаки

"прокачка". Вы прокачиваете меня. Пытаетесь понять, стоит ли
мне доверять.
- Для чего мне это нужно?
- У вас есть что мне сообщить.
Некоторое время Крылов молчал, сосредоточенно что-то
обдумывая. Потом спросил:
- Чем вы занимались в Афганистане?
- Воевал.
- За что?
- Я уж теперь и не знаю.
- В Чечне - тоже воевали?
- Да.
- За что?
- Понятия не имею.
- Чем занимаетесь сейчас? - настойчиво продолжал
Крылов.
- Да все тем же. Воюю. Только не спрашивайте, за что. Я
сам часто задаю себе этот вопрос. И далеко не всегда нахожу
ответ.
- Но иногда все же находите?
- Иногда - да, - подтвердил Голубков.
- Почему вы заинтересовались катастрофой "Антея"?
- Поручение президента.
- Чем оно вызвано?
- Не знаю. Могу только догадываться.
- Какого рода эти догадки?
- Извините, но этого я не могу вам сказать.
- Последний вопрос. У меня действительно есть
информация, которая представляет катастрофу "Антея" в
совершенно ином свете. Если я сообщу вам ее, вы распутаете
это дело?
- Не уверен, - сказал Голубков. - Но я попытаюсь.
- Хороший ответ, - подумав, кивнул Крылов. - Хватит
курить. Пойдемте.

На втором этаже административного корпуса с обшарпанным
линолеумом в коридорах и стенами, давно требующими ремонта,
Крылов ввел полковника Голубкова в небольшой кабинет и
включил компьютер. Потом достал из сейфа дискету и вставил в
приемное устройство. Предупредил:
- О том, что вы сейчас узнаете, я не говорил никому.
- Почему?
- Потому что меня об этом никто не спрашивал. Вы
первый. И поэтому вправе получить ответ. Но прежде -
необходимое пояснение. После любой авиакатастрофы все
остатки самолета подвергаются самому тщательному изучению.
Для этого они доставляются в лабораторию. В Ала-Тау такой
возможности не было. Поэтому было вывезено в Москву только
самое главное, а остальное отснято на фото и видеопленку. По
понятным причинам основное внимание было обращено на детали
"Антея". К тому, что осталось от груза, особенно не
присматривались. Вы знаете, конечно, какой груз был на борту
"Антея"?
- Да, - подтвердил Голубков. - Два "МИГ-29М".
- Совершенно верно. Так вот, я сканировал все материалы
и прогнал их через компьютер. И вот что выяснил. Взгляните.
На экране монитора появился кусок искареженного,
оплавленного металла.
- Так выглядел этот фрагмент "МИГа" в натуре. А вот что
он представляет собой в нормальном виде. В первоначальном.
На изображение фрагмента наложились четкие контуры
заводской штамповки.
- Это одна и та же деталь, в этом ни у кого не может
быть ни малейших сомнений, - объяснил Крылов. - Сейчас я
покажу вам еще два фрагмента точно такой же детали. Всего на
месте катастрофы таких деталей было обнаружено три. Не нужно
быть специалистом, чтобы убедиться в их полной идентичности.
Смотрите внимательно. Убедились?
- Да, - кивнул Голубков.
- А теперь я вам скажу, что это за деталь. Это часть
контейнера тормозного парашюта. Но важно другое. А именно
то, что в конструкции каждого "МИГа" таких деталей только
одна. Одна-единственная, - подчеркнул Крылов. - Вы
понимаете, что это значит?
- Кажется, да. Начинаю. Но вы все же скажите.
- Это значит, что в трюме "Антея" было не два "МИГа", а
как минимум - три.
- Святые угодники! - вырвалось у Голубкова.
- Три - как минимум, - повторил Крылов.
Он помолчал и добавил:
- Или даже четыре.

V

На обратном пути "Волга" полковника Голубкова попала в
вечерний "пик", до Москвы добирались больше часа. Голубков
нервничал, нетерпеливо смотрел на часы. Водитель удивленно
поглядывал на шефа. Это было не похоже на полковника. Совсем
не похоже. Чтобы отвлечь начальника, он включил магнитолу.
Из стереодинамиков выплеснулось:
- Ой, мама, шика дам, шика дам!
- Выруби его к черту! - раздраженно бросил Голубков.
Водитель подчинился, но укорил:
- Отрываетесь от жизни народа, товарищ полковник.
- Это - жизнь?
- А как же? Народ слушает. Значит, часть жизни. Разве
не так?
- Быстрей! - приказал Голубков.

Во внутреннем дворике Управления уныло прохаживался
лейтенант Авдеев.
- Пустой номер, Константин Дмитриевич, - доложил он,
когда Голубков вышел из машины. - Не было за вами "хвоста".
Показалось, что засекли зеленую "пятерку". Но нет, мимо
морды. Мужик просто подрабатывал частным извозом.
- Не вытекает, - сказал Голубков.
- Что из чего? - не понял Авдеев.
- Вывод из факта. Если "пятерка" оказалась не той, это
не значит, что "хвоста" не было. От Жуковского до Москвы за
моей "Волгой" шел 412-й "Москвич". Без номеров, с бумажкой
на лобовом стекле: "В ремонт".
- Да кто же на таких тачках пасет?!
- Это я у тебя должен спросить.
- Виноват, товарищ полковник. Разрешите продолжать?
- Приказываю.
Голубков поднялся в свой кабинет. На столе лежала
шифровка:
"Пастухов - Центру. В 9-30 по местному времени на
объекте совершил посадку самолет "Ант-125" "Мрия" компании
"Аэротранс".

Твою мать!

Голубков связался с диспетчером Управления и
распорядился срочно прислать к нему капитана Евдокимова.
Когда оперативник прибыл, продиктовал ему адрес Крылова и
приказал немедленно организовать круглосуточную негласную
охрану объекта. В случае необходимости действовать
адекватно.
Евдокимов вышел. Дверь кабинета закрылась за ним и тут
же открылась. Голубков подумал, что оперативник хочет что-то
уточнить, но вместо него вошел начальник Информационного
центра молодой подполковник Олег Зотов. И при первом же
взгляде на его озабоченное лицо Голубков понял, что ничего
хорошего не услышит.
- У нас проблемы, Константин Дмитриевич, - сообщил
Зотов.
- Вижу. В чем дело?
- Несанкционированное проникновение в нашу базу данных.
В файлы "Госвооружения".
Голубков нахмурился:
- Извне?
- Хуже. Изнутри.
- Когда?
- Прошлой ночью.
- А защита?
- А что защита? У нас есть как минимум два человека,
для которых что есть защита, что нет защиты.
- Один - ты. Кто второй? - спросил Голубков.
Он уже знал, что услышит. Это и услышал:
- Лейтенант Ермаков.

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Первый раз в Центральной клинической больнице
генеральный директор ЗАО "Феникс" Михаил Матвеевич Ермаков
был лет десять назад, когда его тестя свалил инсульт, от
которого он так и не оправился. Позже еще раз навещал
занемогшего шефа, представителя президента в "Госвооружении"
генерала армии Г. Но как-то никогда и не думал, что может
оказаться здесь в качестве пациента.
В свои пятьдесят два года к врачам Ермаков не обращался
ни разу, разве что к стоматологу. Сказывалась здоровая
природная закваска родителей, ярославских крестьян,
подавшихся в Москву в голодные 30-е годы. Мать, правда,
надорвалась на патронном заводе в войну, умерла рано, в
шестьдесят лет. А дед Матвей, как называли отца в семье, и
на семьдесят восьмом году жизни еще вовсю скрипел, курил,
пил водку, матершинничал и был вообще хоть куда, своей
энергией вселяя в сына надежду и на его долголетие.
Палата, куда Ермакова привезли после операции, была
просторная, светлая, с приемной для охраны и посетителей, с
дорогим ковром на полу и мягкими креслами. Апартаменты,
конечно, не президентские, но не меньше чем министерские.
Проснувшись наутро, Ермаков отметил это чисто машинально и с
полным равнодушием, хотя на такие мелочи всегда обращал
внимание. Опытному глазу мелочи могут рассказать очень
многое. Но теперь было не до них. Слишком неожиданным и
ошеломляюще быстрым оказалось то, что с ним произошло. Будто
только что открыл дверцу "Вольво", выходя из уютного,
пахнущего новой кожей салона машины, и вот он уже здесь, в
этой палате, с ноющей раной в ягодице.
Все случилось как бы одномоментно: жгучий пинок,
швырнувший его на мокрый бетон крыльца, кнопка домофона, до
которой он тянулся, тянулся и не мог дотянуться, истошный
крик жены: "Убили! Голубчика моего убили!"
Сирена "скорой".
Свет операционной.
Это была одномоментность автомобильной аварии, когда
реакции водителя не хватает ни на что: ни на то, чтобы
вмешаться в события, ни даже на то, чтобы понять, что
происходит.
Ермаков лежал на правом боку, щекой к подушке, на
высокой больничной кровати и ощущал себя раздавленным,
вышибленным из колеи, униженным. Унизительным было все:
казенная пижама, из рукавов которой торчали его большие
волосатые руки, короста небритости на щеках, казавшийся
трупным запах постельного белья, а главное - неловкость позы
и вынужденная неподвижность.
Возле кровати сидел следователь, майор ФСБ, бесцветный,
как все фээсбэшники, с папкой на коленях, заполнял бланк
допроса потерпевшего. Ермаков не расположен был вести
разговоры со следователем, ему нужно было очень многое
обдумать, быстро понять, что произошло и что все это значит.
Но отказаться не было очевидных причин. Поэтому он терпеливо
отвечал на вопросы, повторил, что не имеет ни малейшего
представления, кто мог быть заинтересован в его смерти. Он
ожидал, что последуют расспросы о служебных делах, но вместо
этого следователь попросил пояснить, знаком ли он с
гражданкой такой-то и в каких отношениях находится с
гражданкой такой-то.
Ермаков нахмурился:
- Ты к чему это ведешь, майор?.
Тот объяснил: есть заявление, он обязан отработать все
версии.
- Какое заявление?
Следователь бесцветным голосом зачитал ему протокол
допроса жены.
Ермаков взорвался:
- Вот ее и допрашивай! Ее, понял? Она тебе все
объяснит!.. Извини, майор. Приходи в другой раз. Сейчас не
могу с тобой разговаривать. Рана болит, - для приличия
соврал он и даже пошутил, как бы еще раз извиняясь за свою
вспышку. - Сам понимаешь, не каждый день в жопу стреляют.
Тебе стреляли?
- Нет, - ответил следователь, убирая бумаги в папку. -
В спину стреляли. А в жопу - нет, ни разу.
Следователь ушел. На широких скулах Ермакова заходили
желваки.
"Сука. Ну, сука! Господи, да за что же мне это?!"
Заглянула медсестра, сказала, что звонят с проходной:
пришел сын, можно ли его пропустить?
- Можно, - разрешил Ермаков.

II

В жизни каждого человека есть по крайней мере один
поступок, которым он гордится. И другой, воспоминания о
котором заставляют корчиться от стыда. Для
генерал-лейтенанта Ермакова это был один и тот же поступок:
женитьба на дочери начальника Главного политуправления
Балтийского флота контр-адмирала Приходько.
Он впервые увидел ее на третьем году службы в окружном
Доме офицеров на балу "Проводы белых ночей". Он и понятия не
имел, кто она такая. Она стояла в окружении молоденьких
морских лейтенантов: худущая, смуглая, с длинными черными
волосами, в шелковой красной хламиде, в браслетах и
перстнях, изощренно уродливая и надменная, как Клеопатра.
Мореманы вились вокруг нее, как кобельки вокруг сучки в
период течки. Он вклинился в их стаю дворовым волкодавом,
раскидал всех, на кого рыкнул, на кого ощерился, склеил
Клеопатру на раз, увез в комнату, которую снимал на
Васильевском острове, и всю белую ночь властвовал над своей
добычей, потрясенный ее ненасытностью и изощренным
бесстыдством.
Он и сам не понимал, зачем это сделал. Она была
совершенно не в его вкусе. Но был кураж молодости, требующая
выхода мужская сила. Ночь растянулась на месяц. Он
по-прежнему о ней ничего не знал. Она не разрешала себя
провожать, уезжала на такси, а вечером, когда он возвращался
из части, уже ждала его, царственно бесстыжая и влекущая,
как змея. День для него перемешался с ночью. Сослуживцы
посмеивались, приставали с расспросами. Он отшучивался, а
сам с ужасом и восторгом понимал, что пропал, что после этой
бляди все женщины будут казаться ему пресными, как перловка
в гарнизонной столовой.
История получила необычное продолжение. В один из дней
Ермакова вызвали на КПП. Там его ждала черная "Чайка" и
капитан второго ранга с выучкой порученца. "Чайка" причалила
к одному из домов в районе Марсова Поля, кавторанг молча
проводил Ермакова в квартиру в бельэтаже и оставил одного в
огромной, богато обставленной гостиной. Через минуту в
гостиную вошел человек в черном флотском мундире -
квадратный, бородатый, свирепый, как вепрь, и всесильный,
как секретарь ЦК. Это был контр-адмирал Приходько. Ермаков
вытянулся по стойке "смирно". Контр-адмирал внимательно и не
слишком дружелюбно осмотрел его, кивнул:
- Садись, капитан. Вот ты, значит, какой. - Он
повернулся в сторону открытой двери. - Эй, на камбузе!
Выпить нам!
И тут произошло то, от чего Ермаков оторопел. В
гостиной появилась его Клеопатра. В скромном платьице,
невинная, как школьница. Она поставила на стол поднос с
бутылкой коньяка и двумя хрустальными лафитами. Спросила,
потупя взор:
- Что-нибудь еще, папа?
- Ступай, позову. Вот сучка, а? - растроганно сказал
контр-адмирал, когда дочь удалилась. Он налил по полной,
кивнул: - Будь здоров, капитан!.. Что ж, давай потолкуем.
Как говаривали в старину, я хотел бы знать, насколько
серьезны твои намерения, а насколько они безнравственны, я и
так знаю. Я навел о тебе справки. Парень ты вроде
основательный. И такой, что сможешь держать ее в кулаке. А
ей это и нужно. Скажешь "нет" - неволить не буду. Минута на
решение. Время пошло.
- Да, - не раздумывая, сказал Ермаков.
Контр-адмирал захохотал.
- Ценю! Сразу видно: быстро соображаешь. Галина, ко
мне! Этот вот молодой майор просит у меня твоей руки, -
пророкотал он, когда дочь вновь появилась в гостиной. - Что
скажешь?
- Полковник, - сказала Клеопатра.
Контр-адмирал снова захохотал:
- Ну, сучка! Будет тебе и полковник. И генерал будет,
это теперь только от него зависит. Но и ты - смотри у меня!
Ясно?
- Да, папа.
Через пару месяцев семейная идилия подошла к концу.
После службы Ермаков до поздней ночи просиживал над
учебниками на кухне однокомнатной квартиры, которую устроил
молодоженам тесть, готовился к вступительным экзаменам в
Академию Генштаба, а Галину потянуло к прежней богемной
жизни. Она все чаще уезжала к подругам, домой возвращалась
заполночь, изо рта пахло вином, от волос - табачным дымом и
"Шипром". От хмурых вопросов мужа пренебрежительно
отмахивалась, как барыня от назойливой собачонки. Ермаков
молчал, терпел. Но однажды, когда она вернулась в пятом часу
утра и у такси долго лизалась с каким-то морским офицериком
(Ермаков видел их из окна), не выдержал - отхлестал ее по
щекам. Она завизжала, бросилась на него, как сиамская кошка,
пытаясь вцепиться в лицо ногтями, хрустальной пепельницей
рассадила ему подбородок. Это окончательно вывело его из
себя. Он избил ее тяжело, по-мужицки, как, возможно, его
крестьянские предки учили блудливых жен.
Ермаков не сомневался, что она кинется жаловаться отцу
и на его военной карьере будет поставлен крест. Но вышло
по-другому. Галина месяц не выходила из дому, пока не прошли
синяки, а барская пренебрежительность по отношению к мужу
неожиданно сменилась заискивающей собачьей покорностью. Она
превратилась в верную жену, в умелую домохозяйку, в
заботливую мать дочери и родившемуся через два года после
нее сыну. Ермаков не мог нарадоваться. Но с годами маятник
все дальше отклонялся в другую сторону. В Галине проснулся
страх, что он ее бросит, развилась подозрительность и
патологическая ревность. Она все чаще устраивала мужу
безобразные сцены, не стесняясь чужих людей, пристрастилась
к выпивке, перестала следить за собой. Семейная жизнь
Ермакова превратилась в ад.
Он страстно желал развестись, но не мог. При том
положении, которое он занял ценой огромных трудов, развод
означал крах всей его жизни. Этого не допускала партийная
этика. Этого не спустил бы тесть, ставший завсектором
Оборонного отдела ЦК. В 90-е годы, когда тесть умер, а
партийная этика ушла в прошлое вместе с партией, развод
по-прежнему был невозможен. Существовал неписанный кодекс.
Узкоцеховая мораль. Ермаков был полностью с ней согласен. Ты
можешь завести хоть десять любовниц. Но в твои годы
разводиться и жениться на молоденьких могут только артисты и
всякие там поэты. Серьезный человек так не поступает. А если
поступает, то он несерьезный человек. С таким человеком
никто не будет иметь дела. Тем более - серьезного дела. А
дела, в которые был вовлечен Ермаков, были очень серьезные.
Такие, что у Ермакова иногда дух захватывало от их масштаба.
Уходя в свою комнату от очередной сцены и слыша, как
бьются о стену тарелки и фужеры, он ненавидел и презирал
себя за ту проклятую белую ночь и за свое "да", без раздумий
сказанное контр-адмиралу Приходько. Тогда ему было всего
двадцать четыре года. Двадцать четыре! В двадцать четыре
года все можно начать сначала!

Проклятый идиот! Проклятая сука!

Поступок, который был предметом гордости, стал поводом
для отвращения и жгучей ненависти к самому себе. И ко всему,
что имело отношение к этой проклятой суке. В том числе - и к
сыну.
В такие минуты Ермакова все раздражало в сыне: и
материнская худоба, и застенчивость, и даже щенячья
преданность, с которой он относился к отцу. Он понимал, что
это несправедливо, но сдержаться не мог.
И теперь, когда Юрий вошел в палату, нелепый в слишком
длинном для него больничном халате, с большим, не по его
росту, кейсом в руке, Ермаков встретил его недружелюбным:
- Явился. Раньше не мог?
- Я же не знал. Дежурил. А там у нас нет городского
телефона. Не положен... Ну, как ты?
- Нормально. Хочешь спросить, кто в меня стрелял?
Восемь ревнивых мужей. Восемь. Понял? Эта дура так
следователю и сказала.
- Где она? Дед сказал, что она здесь.
- Отправил домой, - неохотно объяснил Ермаков. И
добавил, не в силах сдержаться: - Даже здесь умудрилась
набраться. Ночью, в ЦКБ!.. Там, в той комнате, холодильник.
Налей мне коньяку.
- Это же больница, откуда здесь коньяк? - удивился
Юрий.
- Это не городская больница.
Юрий принес из приемной пузатую бутылку "Отборного".
Она была наполовину пуста.
- Налей и себе, - сказал Ермаков.
- Я за рулем. А ночью дежурить. И я не люблю коньяк.
- Сколько отговорок, чтобы не выпить. Хватило бы и
одной. - Ермаков выпил и вернул стакан сыну. - Не обращай на
меня внимания. Нервы. А ты тоже. Сопишь. Нет бы гавкнуть. Ты
же, черт возьми, офицер! Ну вот, опять засопел. Ты
нормальный парень, Юрка. Но все твои достоинства начинаются
с "не". Не пьешь, не куришь, не ширяешься. Не мало этого?
- Ты не все перечислил, - каким-то странным,
напряженным голосом ответил сын.
- Вот как? - переспросил Ермаков. - Что еще?
- Еще я не граблю государство, которому служу.
Вывернув голову и неловким движением потревожив рану, Ермаков
пристально посмотрел на сына. Юрий сидел поодаль от кровати на
краешке стула, зажав между коленями руки.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Не нужно, батя. Я все знаю. Не мне катить на тебя.
Сам жирую на твои бабки. Только никогда больше не говори,
что ты служишь России. Никогда! Понял? Это очень противно.
Это подло. Как у нас говорят: в лом.
- Продолжай, - кивнул Ермаков.
- А чего продолжать? Сколько бабок на твоем счету в
"Дойче-банке"?
- Откуда ты знаешь про этот счет?
- Я задал вопрос. Не хочешь - не отвечай. Я и так знаю.
- Почему, отвечу. Мне нечего скрывать. Около ста тысяч
марок. Хочешь знать, откуда они? Это валютные премии за
контракты. Абсолютно законные.
- Не ври. Это недостойно тебя. На твоем счету шесть
миллионов долларов. Они поступили три дня назад из Каирского
национального банка. Они, может, и законные. Но закон этот -
воровской.
- Шесть миллионов?! - Ермаков даже засмеялся. - Что за
херню ты несешь? Какие шесть миллионов?
Юрий встал.
- Я, пожалуй, пойду. Выздоравливай, батя. Если что
будет нужно, позвони.
- Сядь! - приказал Ермаков. - И переставь стул. Чтобы я
мог тебя видеть. Рассказывай все, что знаешь. Все!
Юрий придвинул вплотную к кровати стул, достал из кейса
"ноутбук" и раскрыл перед отцом. Потом включил его и сунул в
приемное устройство дискету.
- Смотри сам. Я скачал это сегодня ночью из нашей базы
данных.
- Ты с ума сошел! - поразился Ермаков. - Тебя же
посадят!
- Посадят - буду сидеть. Смотри.
III

Генерал-лейтенант Нифонтов остановил запись, сделанную
по заданию УПСМ опергруппой ФАПСИ, и вопросительно взглянул
на полковника Голубкова^
- Ты знал?
- Да. Вчера вечером доложил Зотов.
- Почему сразу не подняли тревогу?
- Дежурил сам Ермаков.
- Он арестован?
- Нет. Я приказал делать вид, что никто ничего не
заметил.
- Почему? Как вообще могло случиться, что в наши данные
может заходить всякий, кому не лень?
- Лейтенант Ермаков не всякий.
- Не имеет значения! И вообще! Этот разговор, как я
понимаю, был вчера?
- Да, около десяти утра, - подтвердил Голубков.
- А почему мы слушаем его только сейчас?
- Это ты у меня спрашиваешь?
Нифонтов вызвал помощника^
- Когда доставили пленку?
- Только что. Я сразу вам ее передал.
- Почему доставили не вчера - не спросил?
- Спросил.
- И что?
- Спецкурьера не было. Один в отпуске, один уволился, а
у дежурного жену увезли в роддом. Начальник его отпустил.
- Очень хорошо, очень, - покивал Нифонтов. - Не
отпустить дежурного спецкурьера к рожающей жене - это было
бы негуманно. Дети - наше будущее. И кто родился?
- Мальчик.
- Поздравь папашу от моего имени.
- Ему будет приятно это услышать.
- Надеюсь, - сказал генерал-лейтенант Нифонтов.
Помощник вышел.
- Да когда же это кончится? - спросил Нифонтов. - А,
Константин Дмитриевич? Сутки лежит оперативная запись!
Сутки! Ну как можно так работать?
- Можно, как видишь. Работаем.
- Так и работаем! - загремел Нифонтов. - Тащимся за
событиями, как баба за ишаком! Ползем, как ман... Как...
Голубков с интересом выслушал сравнения, которые с
минуту перечислял начальник Управления, мирно заметил:
- У нас есть чем утешиться.
- Ну, чем?
- Наши контрагенты работают в таких же условиях.
- Тогда, конечно, все в порядке, - буркнул Нифонтов. -
Лейтенанта Ермакова немедленно арестовать. Назначить
служебное расследование. С этим нужно покончить раз и
навсегда! Начальника охраны ко мне! - бросил он в интерком.
- Не спеши, Александр Николаевич, - остановил его
Голубков. - То, что есть в нашей базе данных по
"Госвооружению" и "Фениксу", Ермаков-старший и без нас знал.
- Там есть и то, чего он не знал. И не должен знать. Он
вообще не должен знать, что мы занимаемся этим делом.
- И о предупреждении ЦРУ он наверняка не знал, -
добавил Голубков. - Теперь знает.
- И что?
- Ты видел шифровку от Пастуха. О том, что в Потапово
прибыла "Мрия". Есть и другая информация. Из Улан-Удэ вышел
железнодорожный состав с модулями "СУ-39". Не нужно
объяснять, что это значит?
- Не разговаривай со мной, как с идиотом! Это значит,
что готовится отправка новой партии истребителей!
- О том и речь. Вспомни, что тебе куратор сказал. "Мы
не поставляем самолетов талибам". Значит, запретить загрузку
и отправку "Мрии" ты не можешь. Не можешь даже
приостановить. При всех твоих полномочиях. Как ты можешь
вмешаться в то, чего нет? Не можешь, правильно? - Голубков
помолчал и закончил: - А Ермаков может.
- Если захочет, - сказал Нифонтов.
- Новость об операции ЦРУ заставит его очень серьезно
об этом задуматься.
- Выходит, ты предполагал, что этот чертов лейтенант
сразу побежит с дискетой к отцу?
- Нет, конечно. Но что случилось, то случилось. Глупо
не попытаться извлечь из этого пользу. Включай.
Но вместо того, чтобы пустить запись, Нифонтов отмотал
пленку назад. В динамике вновь прозвучал голос
Ермакова-старшего:
- Шесть миллионов?! Что за херню ты несешь? Какие шесть
миллионов?
Нифонтов вернул пленку назад и еще раз прогнал эти
слова.
- У тебя нет ощущения, что он действительно об этих
миллионах не знал?
- Как он мог не знать? - удивился Голубков. - Шесть
миллионов долларов. Пустяк? Просто лапшу на уши вешает сыну.
- Нужно будет показать пленку психологам, - отметил
Нифонтов и нажал клавишу "Play".
В динамике зашуршало. Фон. Но запись шла.
Высокочувствительная пленка фиксировала легкий гул
работающего "ноутбука", шелест компьютерной клавиатуры,
другие неясные шумы, выдававшие присутствие в зоне действия
микрофона какой-то жизни. Потом щелкнуло, все утихло.
Минута.
Вторая.
- Молчит? - спросил Нифонтов.
Голубков приник ухом к динамику, послушал.
Подтвердил:
- Молчит.
IV

Ермаков молчал. Угрюмо смотрел на пустой темный экран
"ноутбука". В экране отражались сосульки волос на его низком
лбу. Лицо было неподвижное, каменное.
Юрий понял, что отец ошеломлен и раздавлен тем, что
узнал. Так же, как был ошеломлен и раздавлен он сам.

Ермаков действительно был ошеломлен. Но не тем, о чем
думал сын. Он чувствовал себя, как человек, который вдруг, в
миг, оказался не в темноте, а на ярко освещенной сцене перед
сотнями глаз. И понял, что все время, когда он был - как
казалось ему - в темноте, на самом деле находился на этой же
сцене.
Значит, оперативникам Управления известен каждый его
шаг. Сколько времени они его ведут? Не день и не два. Как
минимум - две недели. После возвращения полковника Голубкова
из Будапешта. Верней, после того, как по фотороботу была
установлена его личность. Что еще они сумели узнать, кроме
того, что Юрий вытащил из их базы данных?
И тут Ермакова прошиб пот. Если он взят в оперативную
разработку, то и здесь, в этой палате, наверняка запрятана
пара чипов. Наверняка. Эти матерые лисы из УПСМ свое дело
знают. Но кто дал им санкцию на слежку за ним? Никто не мог.