— Камень! — воскликнул мужчина, приставив пистолет ко лбу журналистки.
По затылку моему стекали капли пота, я не мог унять дрожь в руках. Всеми силами я пытался овладеть собой. Софи была всего в нескольких шагах от меня. Я не имел права на ошибку.
Я медленно сунул руку в карман. Ощутил пальцами бумагу. Листок с кодом. Эти люди должны были согласиться на код. Сглотнув и сжав зубы, я медленно вытащил листок из кармана.
Это был наш единственный шанс. Жизнь Софи за клочок бумаги.
— Вот, — сказал я, протянув код.
Бумага дрожала в моих пальцах. Белый прямоугольник в темной ночи. Порывом ветра его взметнуло вверх. Дважды. Затем он обвился вокруг пальца, Я не шелохнулся.
Внезапно незнакомец сделал резкое движение. Встряхнул Софи, которую держал одной рукой.
— Вы что пытаетесь мне всучить? — рявкнул он. — Это не Камень.
— Подождите… — пробормотал я. — Это код… Камня у меня нет, но…
Я не успел договорить.
Разрядом белой молнии грохнул выстрел. Сухой. Резкий. Внезапный. Не знаю, что было раньше — вспышка или звук. Но я дважды моргнул. Дважды вздрогнул. Кто-то закричал. Наверное, я. Разрыв еще отдавался в могильных камнях. Возвращался эхом.
Потом я увидел, как очень медленно, словно при замедленной съемке, тело Софи падает вперед.
Руки ее оставались связанными. Она не сделала ни единого движения, чтобы смягчить удар о землю. Ничто в ней не шелохнулось. Безжизненный манекен. Поникнув головой, она обмякла, словно разбитая кукла.
Ее голова с ужасающим стуком ударилась о булыжник. И я, возможно, еще кричал, когда раздался второй выстрел. Но я уже ничего не видел. Ничего не слышал. Я только чувствовал, как падаю, падаю…
Сквозь гул в ушах пробились вдруг другие выстрелы. Беспорядочные вспышки. Ожесточенная перестрелка. Но меня здесь уже не было. Белые молнии.
Нет. Так нельзя. Так нельзя.
Внезапно меня отбросило назад. Ужасная боль пронзила грудь. Звук шагов. Крики. Снова выстрелы.
Потом тишина. И глаза мои медленно наполнились слезами. В горле застрял комок. Боль. Я помню только боль.
Потом Баджи. Его рука на моем плече.
— Пуля угодила вам в грудь.
Он говорил шепотом.
— Ее отразил бронежилет.
Сколько времени я провел здесь? Была ночь или я просто ничего не видел? Мне хотелось потерять сознание. Ничего больше не знать. Не чувствовать. Пусть только боль прекратится. Отогнать эту мысль, засевшую в голове. Эту фразу, в которой ничего нельзя изменить. Несколько лишних слов. Софи умерла.
Но теперь оставалось только это. Это и еще боль.
Двенадцать
Думая обо всем этом сегодня, я всегда поражаюсь, как сумел выжить. Никого я так не любил, как Софи, и, наверное, никогда не найду сил полюбить так вновь.
Долгое время мир продолжал существовать без меня. Я прекратил все отношения с ним, перестав быть участником или даже свидетелем происходящих в нем событий. Я превратился в жалкое подобие человека, глухонемую и слепую тень в кресле, с которого больше не вставал. Словно падение должно было продолжаться вечно. Словно эти кожаные подлокотники увлекали меня в пропасть, медленно смыкавшуюся надо мной.
Не будь Эстеллы и Франсуа, я вряд ли устоял бы перед искушением покончить с собой. Мне не хватало одного — возможности сделать это. Решимости хватало. Но они окружили меня такой заботой, словно я был больным амнезией, который медленно возвращается к жизни. Я не помогал им ни в чем. Игнорировал все протянутые ко мне руки. Думаю даже, что просто не видел их. Их любовь стала смирительной рубашкой, мешавшей взрезать вены, вот и все.
Каждый день они разговаривали со мной. Старались вернуть меня в мир живых. Сообщали, как развиваются события. Словно протягивая мне нить для спасения.
Они рассказали мне все. Я накапливал информацию с полным равнодушием и, наверное, не понимал половины из того, что мне говорили.
Мне объяснили, каким образом произошла перестрелка на кладбище. Как Софи получила пулю в затылок. Она умерла мгновенно. И будто бы совсем не страдала. Как я получил пулю. В грудь. Я выжил благодаря бронежилету. Спасибо, Баджи, но я предпочел бы сдохнуть. Я этого не сказал, хотя уверен, что они прочли это по моим глазам.
Ребятам Баджи удалось схватить двоих похитителей, прежде чем те удрали с кладбища. Убийц передали полиции. Было установлено, что они связаны с «Акта Фидеи». Кто бы сомневался. Затем началось долгое следствие силами жандармерии и полиции. Они пришли к выводу, что мой отец и отец Клэр были убиты теми же людьми, которые убили Софи. Группа безумцев, отколовшихся от одной фундаменталистской католической организации. Нечто вроде этого. Благодаря влиятельным знакомым Франсуа, меня не взяли под стражу на время следствия, а заведенное против меня дело после моего бегства из Горда было без проволочек закрыто. Со мной побеседовал психиатр, который заявил, что я нахожусь в шоковом состоянии и не могу разговаривать. Жалкий дурак. Ты просиживал задницу на психологическом факультете для того, чтобы понять это?
Но мне продолжали сообщать информацию. Как-то Франсуа прочел мне напечатанную в газете декларацию Ватикана, который официально осудил деятельность «Акта Фидеи». Эта организация была распущена. Но о ее связях с «Опус Деи» и Конгрегацией вероучения в газетах почти не писали. Возникло бы слишком много неприятных вопросов, а в этой стране у журналистов всегда поджилки тряслись.
Священник из Горда, получивший новое назначение, в первые недели присылал Франсуа письма, в которых рассказывал, как развивается ситуация в Ватикане. В Риме, как в Нью-Йорке и в Париже, были произведены многочисленные аресты, произошли некие внутренние смещения и перестановки. Какое-то время дело занимало первые полосы всех итальянских газет, но затем о нем совершенно забыли. Священник из Горда больше ничего не мог узнать. Когда он спросил вышестоящих лиц, не приложила ли руку «Акта Фидеи» к его переводу, над ним просто посмеялись и объяснили, что никаких оснований для жалоб у него нет.
Что до «Бильдерберга», о нем в газетах даже не упоминалось. Однако Франсуа выяснил, что подозрительных членов одного за другим арестовали, но пресса обошла эти события молчанием. Впрочем, пресса никогда не говорит о «Бильдерберге». Никогда.
И разумеется, нигде не поднимался вопрос о Йорденском камне или зашифрованном послании Христа. Дело будто бы объяснялось неким конфликтом интересов между «Акта Фидеи» и моим отцом, а также отцом Клэр Борелла. Суть этого конфликта так и не была раскрыта.
Послание Иисуса. Недостающий им ключ.
Все это они рассказывали мне поочередно. Эстелла с ее нежным голосом, с младенцем во чреве. Франсуа, верный друг. Баджи, который столько раз спасал меня от смерти. Люси, малышка Люси, говорившая со мной, как со старшим братом, и проводившая рядом долгие часы, держа меня за руку. Все разговаривали со мной, умоляли вернуться, но я ни на что не реагировал. Ничем не интересовался. Я потерял родителей, а теперь потерял первую и единственную женщину, которую по-настоящему любил. И не находил больше опоры, чтобы уцепиться за жизнь.
Клэр Борелла говорила, что мой долг перед нашими отцами — завершить расследование. У меня в руках были все элементы головоломки. Но я на это плевать хотел. Послание Иисуса не вернет мне Софи. Этого Клэр понять не могла.
Мало-помалу мои друзья потеряли надежду. Клэр Борелла покинула дом Шевалье. Продав большую квартиру своего отца, она переехала в однокомнатную в том же районе и вернулась к своей привычной жизни.
Что до Франсуа и Эстеллы, то они почти забыли о моем существовании. Я превратился в деталь интерьера. Порой они пытались заговорить со мной, но было видно, что сами не верят в успех своей попытки.
Баджи вновь занялся делами своего охранного предприятия.
А вот Жаклин не торопилась возвращаться в Англию. Только она со мной никогда не заговаривала. Наверное, понимала, что это бесполезно. Или же боль ее равнялась моей. Раз в неделю она приходила к Шевалье, садилась возле меня и наливала себе виски. Я слышал, как она пьет, поигрывает кристалликами льда в бокале, вздыхает, но при этом никогда не смотрел в ее сторону.
И все же в один прекрасный день я вынырнул на поверхность.
Это был такой же день, как все прочие. Глаза мои, выжженные слезами, почти не открывались. Я полулежал в кресле. Свесив руки до пола, где валялась пустая бутылка. Прошел уже месяц. Может быть, больше. За окнами наливалось яркими красками лето, неспособное прорваться сквозь мое безразличие. Лета было мало, чтобы я преодолел свое оцепенение. Мне даже жара не досаждала. Только хотелось пить.
Около четырех часов, когда июньское солнце с трудом пробивалось сквозь ставни, которые я не удосужился открыть, в дом Шевалье позвонила Люси.
Обычно она узнавала новости от Эстеллы. Но на сей раз попросила позвать к телефону меня. Хотя прекрасно знала, что я по-прежнему не раскрываю рта, не желаю отречься от немоты. Франсуа, занятый своими политическими делами, отсутствовал, и я проводил дни в обществе Эстеллы, которая по иронии судьбы в свой декретный отпуск нянчилась со мной.
Эстелла подошла ко мне и приложила трубку к моему уху, ни на что особенно не надеясь. Я даже не шелохнулся.
— Дамьен, — начала Люси решительным тоном, — это Сфинкс. Через час, если вы не подымете свою толстую задницу с этого сучьего кресла, я расшифрую послание без вас.
Ее голос долго отдавался у меня в голове. Словно ему нужно было проделать длинный путь, прежде чем достичь цели. Но каким-то чудом сообщение все же проникло в мой разум. Словно повернулась шестеренка, очищенная от ржавчины. И я внезапно решился открыть рот. Наконец решился. Произнес первую после смерти Софи фразу:
— Пошли вы все на фиг!
Эстелла, по-прежнему прижимавшая трубку к моему уху, вытаращила глаза. Она так давно не слышала моего голоса, что не верила своим ушам.
— Ах так? — язвительно сказала Люси. — Думаю, Софи гордилась бы вами. Страшно гордилась. Жалкий дурак!
Она повесила трубку. Вернее, швырнула.
Я слушал гудки. Эстелла не шевелилась. Она пристально смотрела на меня. Я не знал, поняла ли она, что Люси уже завершила разговор. Внезапно я вскочил, прорычав:
— Дуреха!
И ринулся на второй этаж. Одним духом взлетел по лестнице, оставив Эстеллу в гостиной. Я бежал изо всех сил, словно обезумев. Эстелла, должно быть, подумала, что я собираюсь выпрыгнуть в окно. Она тоже вскочила и устремилась следом за мной. Но когда она, запыхавшись, держа обеими руками живот, примчалась в кабинет своего мужа, то увидела меня за компьютером. В окно я прыгать не собирался.
По щекам моим текли слезы. Но это были слезы жизни. Глаза у меня широко раскрылись. Я неотрывно глядел в экран монитора. Пожирал его глазами.
Со дня смерти Софи бумажка с кодом лежала у меня в кармане Я всегда сжимал ее в кулаке, страстно желая выбросить, но не решаясь сделать это. Одной рукой я сжимал листок с кодом. Другой — пулю, которая расплющилась о мой бронежилет, о мою грудь. Пулю, которая должна была меня убить.
Но сейчас я вынул листок с кодом из кармана и положил на письменный стол. Всхлипывая, как зареванный мальчик, я стал разглаживать его ладонью.
Потом посмотрел на Эстеллу.
— Сходи за диском Люси, он в кармане моего пальто, — распорядился я, даже не пытаясь быть вежливым.
Она была слишком рада, чтобы обращать внимание на мой тон. И, без колебаний устремившись к лестнице, спустилась настолько быстро, насколько позволяла ей беременность.
Я запустил «Фотошоп». Программа загружалась медленно. В кабинете снова появилась Эстелла. Она протянула мне диск. Глаза у нее блестели. Я потер руки, прежде чем взять диск. Вставил его в компьютер. Открыл файл.
Перед моими полными слез глазами неторопливо возникала фотография таблички. Я поднял листок со стола и пристроил его сбоку от экрана. Как партитуру.
Я дрожал. Все мои страдания сконцентрировались здесь. Две картинки перед глазами. Две детали головоломки в виртуальном единении. Код Йорденского камня, обнаруженный в «Джоконде», и фотография зашифрованного послания Иисуса. Я глубоко вздохнул и вытер глаза рукавом рубашки.
Я начал сравнивать эти две картинки. Слева цифры, справа — греческие буквы. От меня требовалось одно — расшифровать их. В них заключалось послание. Оно было передо мной. Два раздельных элемента, которые ждали два тысячелетия, чтобы их соединили вновь.
Я знал, как нужно действовать. Как действовала бы Люси. Как действовала бы Софи. Но вести игру выпало мне. Одну за другой я отбирал буквы сообразно цифрам. Запомнить это было нельзя. Я схватил лежавшую на столе ручку и продолжил расшифровку, записывая на листке с кодом отобранные буквы.
Эстелла следила за моей работой, сплетая и расплетая пальцы. Взгляд ее перебегал с листка бумаги на мое лицо в поисках ответа, в поисках утешения. Внезапно я расхохотался.
Эстелла попятилась. Должно быть, она решила, что я сошел с ума.
— Что такое? — нервно вскрикнула она, хватая меня за плечо.
— Где-то мы ошиблись. Это полная ахинея! Совершенная бессмыслица!
— Ты уверен? — тревожно спросила она, глядя на фотографию.
— Да! Посмотри! Совершенная бессмыслица!
Я показал ей листок, где была записана новая последовательность греческих букв. Ни одного внятного слова. Никакой логики. Что-то здесь не складывалось.
— Это невозможно! — рассердилась она. — Ты близок к цели! Попробуй еще раз!
Я проверил все еще несколько раз, но ошибки не было. Расшифровка оказалась бессмысленной.
— На табличке все правильно расставлено? — спросила Эстелла.
— Ну да! — убежденно сказал я. — Ты же видишь, буквы следуют друг за другом.
Я ткнул пальцем в фотографию на экране.
И внезапно понял.
— Подожди! — вскричал я. — Ну конечно! Ты права. Какой же я дурак!
— Что такое?
Я вновь захохотал. Схватил ручку, которую бросил на стол, и вновь стал писать.
— Да Винчи писал в обратном порядке! — объяснил я. — Этот придурок Леонардо писал справа налево! Тот же прием он наверняка применил к табличке! Цифры надо брать в обратном порядке!
По щекам моим текли слезы — радости или печали, я сам не знал. Наверное, и то и другое.
Стараясь сохранить спокойствие, я начал записывать букву за буквой на листок бумаги. Первую. Вторую. Я заколебался. Теперь все было верно. Сейчас я прочту послание. У меня не было уверенности, действительно ли оно принадлежит Иисусу, но прочесть его я должен был. Ради Софи. Ради старого дурака отца.
Я положил ручку на листок. Закусил губу.
— Эстелла, — сказал я, повернувшись к ней, — ты не рассердишься, если…
Мне не пришлось договаривать. Она сразу все поняла и улыбнулась мне:
— Ладно, я ухожу. Нет проблем. Я буду внизу!
Она медленно попятилась к двери. Улыбаясь мне. Взглядом она старалась внушить мне мужество. Она знала, что мне нужно остаться одному.
Эстелла была прекрасным другом. О лучшем я и мечтать не мог. Подобно Франсуа, она понимала меня лучше, чем, быть может, понимал себя я сам. В любом случае она любила меня сильнее, чем я сам себя любил. Она тихо закрыла за собой дверь кабинета.
Я остался один. Один перед близкой к разрешению загадкой. Как бы мне хотелось, чтобы Софи была здесь. Но я должен был сделать это без нее. И ради нее.
Здесь было то, что могло вернуть меня к жизни. Здесь, в этой табличке. Передо мной. В этом послании, которое оставалось только перевести. В послании, важность которого пресса так и не поняла. Которое не могли расшифровать наши враги. Ибо так и не сумели соединить два элемента головоломки. Только нам это удалось. Я покачал головой, придвинул кресло поближе к столу и вновь приступил к отбору букв. Послание принадлежало мне, Я имел на него все права. Это было наследство, завещанное мне отцом и Софи.
Одну за другой я записывал буквы на листке. Третью. Четвертую. Постепенно послание обретало форму. Одно слово, второе. Простая греческая фраза. Которой, быть может, две тысячи лет. Послание Христа человечеству.
Euaggelion.
Учение, которое современники его недостойны были познать. А мы? Сегодня? Достойны ли мы услышать наконец-то, что желал поведать нам этот странный человек? Стали ли мы лучше за эти две тысячи лет? Добились ли прогресса? Смерть Софи — это прогресс? А преступления «Бильдерберга» и «Акта Фидеи»? Сильно ли мы отличаемся от тех людей, что распяли Христа? Сколько человек погибло, чтобы сохранить эту тайну? Сколько — чтобы раскрыть ее?
Руки мои дрожали. Ногтем указательного пальца я подчеркнул только что расшифрованный мною текст.
Восемь греческих слов. Иисус говорил на арамейском, но послание свое оставил нам на греческом. Благородный язык. Язык мудрецов. Я не занимался греческим уже более десяти лет, поэтому мне пришлось несколько раз перечитать фразу. Но понадобилось совсем немного времени, чтобы я понял наконец смысл послания.
Такое оно было простое. Совсем не теологическое. Не мистическое откровение. Не догмат. Не закон. Не наказ. Обычная сентенция.
Я с улыбкой повторил эту фразу. Ен то космо есмен монои пантаксои тес гес.Я мысленно перевел фразу на привычный язык: мы одни во вселенной. Тридцати трех греческих букв хватило, чтобы передать нам столь простую и вместе с тем самую главную тайну.
Такой была абсолютная истина Христа, на протяжении двух тысячелетий сокрытая в сердце камня. Знание, которое сделало его единственным в своем роде. Он знал. В этом ли ответ на основной наш вопрос? В этом ли тайна нашей печали? Единственное, что мы не узнаем никогда, невзирая на все наши успехи в науках и искусствах. Как узнать, ждут ли нас в бесконечной вселенной другие существа? Как ответить на этот вечный вопрос? Теперь я это понимал. Знать, что мы одни, — в этом и состоит абсолютная истина. Ибо мы никогда ничего не откроем в бесконечной вселенной. Это единственный вопрос, на который никогда не найдем ответа.
Я не знаю, подлинное ли это послание. Как узнать? И даже если оно подлинное, ничто не доказывает правоту Иисуса. Был ли он благородным визионером, получившим абсолютное знание?
Но сейчас я понял, что это не имеет никакого значения. Подлинная или нет, эта фраза изменила мою жизнь.
Более того, она придала ей смысл.
Ибо впервые в жизни я согласился с тем, что эта истина может быть абсолютной. Я согласился с тем, что мы, вероятно, в самом деле одни. Одни во вселенной.
Я осознал, что это ставит под вопрос все. Что это меняет все наши перспективы.
Вопрос по-прежнему остается открытым. На протяжении столетий человек жаждал обнаружить во вселенной кого-то еще. Богов, пришельцев, духов… Хоть кого-нибудь. Чтобы не быть одному. И мы продолжаем искать. Для многих это даже единственная надежда. Но не отдаляет ли нас эта надежда от того, что мы действительно должны искать? Бегство к другому, к неизвестному — не это ли освобождает нас от ответственности?
А если вдруг сомнения отпадут? Если в одно мгновение мы согласимся с этим простым посланием, пережившим века? Если прислушаемся к наставлению этого необычного человека? И сомневаться будет уже нельзя? И поиски других лишатся всякого смысла?
С тех пор я постоянно размышляю о нашей ответственности. О смысле наших жизней, которые обрели уникальность. О важности каждой из них. Важности для нас самих и для всей вселенной. Я постоянно размышляю о значении человечества. Нашего человечества. Нашего присутствия здесь.
Потому что, если мы одни, мы не имеем права исчезнуть. Мы не имеем права на ошибку.
В этом все. Мы не имеем права допустить, чтобы нас уничтожили.
С того дня, как было переведено послание Иисуса, я не могу не думать о его жизни. О смысле его наставлений. Отныне все кажется мне совершенно иным.
Я вспоминаю слова Софи, которая, между прочим, не верила в Бога. Она говорила примерно так: «Одно из главных наставлений Христа, «любите друг друга», предназначено лишь для того, чтобы подготовить людей к посланию».
Каждый день эта фраза звучит у меня в голове.
Я не знаю, какими будут последствия нашего открытия. Мой отец полагал, что Иисус не желал вручать послание своим современникам, считая их неготовыми к нему.
Но истинный вопрос вот в чем: готовы ли к этому мы?
Как будут реагировать люди? Подвергается ли в этом послании сомнению само существование Бога? Готовы ли люди согласиться с тем, что они одни? Что нет ответа в каком-то другом месте? И что нет спасения в каком-то другом месте? И что мы должны искать ответ в нас самих. И что можем верить лишь в человека. И что для этого мы должны стать достойными нашего собственного доверия.
Обладаем ли мы достаточной зрелостью, чтобы понять значимость этого послания?
Я не знаю.
Пока же я думаю только об одном. Надо жить. И это будет первым шагом.
Я спрашиваю себя, стоило ли послание того, чтобы Софи и мой отец умерли ради него. Так ли оно значимо, чтобы «Бильдерберг» и «Акта Фидеи» пошли ради него на убийство? Разумеется, нет. Ни одна тайна в мире не может оправдать смерть живого существа. Ни одна не заставит меня забыть Софи. Ни одна не исцелит мою рану.
Но именно так обстоит дело. «Акта Фидеи» и «Бильдерберг» были готовы на убийство, чтобы узнать тайну Иисуса. Впрочем, они еще не знали, в чем состоит послание, когда дошли до этого. Наверное, они вообразили, что в нем таится какая-то страшная угроза для их организаций. Или же надеялись, что эта тайна даст им такую силу, какую нельзя купить ни за какие деньги.
В любом случае они ошибались, но Софи умерла.
Главный редактор программы «Девяносто минут» спросил меня, можно ли ему завершить расследование Софи. Я ответил, что не имею права препятствовать этому. Я помню слова Софи: «Если не мы откроем тайну Йорденского камня, кто даст нам гарантию, что она станет достоянием людей?» Да, она определенно хотела, чтобы люди знали.
Сейчас мне нужно время, чтобы все обдумать. Я осушил слезы. Попросил прощения у Франсуа и Эстеллы. У малышки Люси. В Нью-Йорк я не вернусь. Завтра я отправляюсь в Горд. У меня там дом. Да и мотоцикл надо забрать.
И я, быть может, последую совету Франсуа: напишу книгу. Если смогу найти верные слова. Комната отца на третьем этажа дома в Горде — идеальное место для того, чтобы спокойно писать. Создать наконец нечто другое.
И мне надо принять еще одно решение. Эстелла и Франсуа попросили меня стать крестным отцом их дочери. Почему бы нет?
Но прежде всего я пойду к Жаклин, пока она не вернулась в Англию. Мы выпьем виски в память о женщине, которую оба любили. И я попробую улыбнуться.
Мне кажется, Софи это бы понравилось.
По затылку моему стекали капли пота, я не мог унять дрожь в руках. Всеми силами я пытался овладеть собой. Софи была всего в нескольких шагах от меня. Я не имел права на ошибку.
Я медленно сунул руку в карман. Ощутил пальцами бумагу. Листок с кодом. Эти люди должны были согласиться на код. Сглотнув и сжав зубы, я медленно вытащил листок из кармана.
Это был наш единственный шанс. Жизнь Софи за клочок бумаги.
— Вот, — сказал я, протянув код.
Бумага дрожала в моих пальцах. Белый прямоугольник в темной ночи. Порывом ветра его взметнуло вверх. Дважды. Затем он обвился вокруг пальца, Я не шелохнулся.
Внезапно незнакомец сделал резкое движение. Встряхнул Софи, которую держал одной рукой.
— Вы что пытаетесь мне всучить? — рявкнул он. — Это не Камень.
— Подождите… — пробормотал я. — Это код… Камня у меня нет, но…
Я не успел договорить.
Разрядом белой молнии грохнул выстрел. Сухой. Резкий. Внезапный. Не знаю, что было раньше — вспышка или звук. Но я дважды моргнул. Дважды вздрогнул. Кто-то закричал. Наверное, я. Разрыв еще отдавался в могильных камнях. Возвращался эхом.
Потом я увидел, как очень медленно, словно при замедленной съемке, тело Софи падает вперед.
Руки ее оставались связанными. Она не сделала ни единого движения, чтобы смягчить удар о землю. Ничто в ней не шелохнулось. Безжизненный манекен. Поникнув головой, она обмякла, словно разбитая кукла.
Ее голова с ужасающим стуком ударилась о булыжник. И я, возможно, еще кричал, когда раздался второй выстрел. Но я уже ничего не видел. Ничего не слышал. Я только чувствовал, как падаю, падаю…
Сквозь гул в ушах пробились вдруг другие выстрелы. Беспорядочные вспышки. Ожесточенная перестрелка. Но меня здесь уже не было. Белые молнии.
Нет. Так нельзя. Так нельзя.
Внезапно меня отбросило назад. Ужасная боль пронзила грудь. Звук шагов. Крики. Снова выстрелы.
Потом тишина. И глаза мои медленно наполнились слезами. В горле застрял комок. Боль. Я помню только боль.
Потом Баджи. Его рука на моем плече.
— Пуля угодила вам в грудь.
Он говорил шепотом.
— Ее отразил бронежилет.
Сколько времени я провел здесь? Была ночь или я просто ничего не видел? Мне хотелось потерять сознание. Ничего больше не знать. Не чувствовать. Пусть только боль прекратится. Отогнать эту мысль, засевшую в голове. Эту фразу, в которой ничего нельзя изменить. Несколько лишних слов. Софи умерла.
Но теперь оставалось только это. Это и еще боль.
Двенадцать
Думая обо всем этом сегодня, я всегда поражаюсь, как сумел выжить. Никого я так не любил, как Софи, и, наверное, никогда не найду сил полюбить так вновь.
Долгое время мир продолжал существовать без меня. Я прекратил все отношения с ним, перестав быть участником или даже свидетелем происходящих в нем событий. Я превратился в жалкое подобие человека, глухонемую и слепую тень в кресле, с которого больше не вставал. Словно падение должно было продолжаться вечно. Словно эти кожаные подлокотники увлекали меня в пропасть, медленно смыкавшуюся надо мной.
Не будь Эстеллы и Франсуа, я вряд ли устоял бы перед искушением покончить с собой. Мне не хватало одного — возможности сделать это. Решимости хватало. Но они окружили меня такой заботой, словно я был больным амнезией, который медленно возвращается к жизни. Я не помогал им ни в чем. Игнорировал все протянутые ко мне руки. Думаю даже, что просто не видел их. Их любовь стала смирительной рубашкой, мешавшей взрезать вены, вот и все.
Каждый день они разговаривали со мной. Старались вернуть меня в мир живых. Сообщали, как развиваются события. Словно протягивая мне нить для спасения.
Они рассказали мне все. Я накапливал информацию с полным равнодушием и, наверное, не понимал половины из того, что мне говорили.
Мне объяснили, каким образом произошла перестрелка на кладбище. Как Софи получила пулю в затылок. Она умерла мгновенно. И будто бы совсем не страдала. Как я получил пулю. В грудь. Я выжил благодаря бронежилету. Спасибо, Баджи, но я предпочел бы сдохнуть. Я этого не сказал, хотя уверен, что они прочли это по моим глазам.
Ребятам Баджи удалось схватить двоих похитителей, прежде чем те удрали с кладбища. Убийц передали полиции. Было установлено, что они связаны с «Акта Фидеи». Кто бы сомневался. Затем началось долгое следствие силами жандармерии и полиции. Они пришли к выводу, что мой отец и отец Клэр были убиты теми же людьми, которые убили Софи. Группа безумцев, отколовшихся от одной фундаменталистской католической организации. Нечто вроде этого. Благодаря влиятельным знакомым Франсуа, меня не взяли под стражу на время следствия, а заведенное против меня дело после моего бегства из Горда было без проволочек закрыто. Со мной побеседовал психиатр, который заявил, что я нахожусь в шоковом состоянии и не могу разговаривать. Жалкий дурак. Ты просиживал задницу на психологическом факультете для того, чтобы понять это?
Но мне продолжали сообщать информацию. Как-то Франсуа прочел мне напечатанную в газете декларацию Ватикана, который официально осудил деятельность «Акта Фидеи». Эта организация была распущена. Но о ее связях с «Опус Деи» и Конгрегацией вероучения в газетах почти не писали. Возникло бы слишком много неприятных вопросов, а в этой стране у журналистов всегда поджилки тряслись.
Священник из Горда, получивший новое назначение, в первые недели присылал Франсуа письма, в которых рассказывал, как развивается ситуация в Ватикане. В Риме, как в Нью-Йорке и в Париже, были произведены многочисленные аресты, произошли некие внутренние смещения и перестановки. Какое-то время дело занимало первые полосы всех итальянских газет, но затем о нем совершенно забыли. Священник из Горда больше ничего не мог узнать. Когда он спросил вышестоящих лиц, не приложила ли руку «Акта Фидеи» к его переводу, над ним просто посмеялись и объяснили, что никаких оснований для жалоб у него нет.
Что до «Бильдерберга», о нем в газетах даже не упоминалось. Однако Франсуа выяснил, что подозрительных членов одного за другим арестовали, но пресса обошла эти события молчанием. Впрочем, пресса никогда не говорит о «Бильдерберге». Никогда.
И разумеется, нигде не поднимался вопрос о Йорденском камне или зашифрованном послании Христа. Дело будто бы объяснялось неким конфликтом интересов между «Акта Фидеи» и моим отцом, а также отцом Клэр Борелла. Суть этого конфликта так и не была раскрыта.
Послание Иисуса. Недостающий им ключ.
Все это они рассказывали мне поочередно. Эстелла с ее нежным голосом, с младенцем во чреве. Франсуа, верный друг. Баджи, который столько раз спасал меня от смерти. Люси, малышка Люси, говорившая со мной, как со старшим братом, и проводившая рядом долгие часы, держа меня за руку. Все разговаривали со мной, умоляли вернуться, но я ни на что не реагировал. Ничем не интересовался. Я потерял родителей, а теперь потерял первую и единственную женщину, которую по-настоящему любил. И не находил больше опоры, чтобы уцепиться за жизнь.
Клэр Борелла говорила, что мой долг перед нашими отцами — завершить расследование. У меня в руках были все элементы головоломки. Но я на это плевать хотел. Послание Иисуса не вернет мне Софи. Этого Клэр понять не могла.
Мало-помалу мои друзья потеряли надежду. Клэр Борелла покинула дом Шевалье. Продав большую квартиру своего отца, она переехала в однокомнатную в том же районе и вернулась к своей привычной жизни.
Что до Франсуа и Эстеллы, то они почти забыли о моем существовании. Я превратился в деталь интерьера. Порой они пытались заговорить со мной, но было видно, что сами не верят в успех своей попытки.
Баджи вновь занялся делами своего охранного предприятия.
А вот Жаклин не торопилась возвращаться в Англию. Только она со мной никогда не заговаривала. Наверное, понимала, что это бесполезно. Или же боль ее равнялась моей. Раз в неделю она приходила к Шевалье, садилась возле меня и наливала себе виски. Я слышал, как она пьет, поигрывает кристалликами льда в бокале, вздыхает, но при этом никогда не смотрел в ее сторону.
И все же в один прекрасный день я вынырнул на поверхность.
Это был такой же день, как все прочие. Глаза мои, выжженные слезами, почти не открывались. Я полулежал в кресле. Свесив руки до пола, где валялась пустая бутылка. Прошел уже месяц. Может быть, больше. За окнами наливалось яркими красками лето, неспособное прорваться сквозь мое безразличие. Лета было мало, чтобы я преодолел свое оцепенение. Мне даже жара не досаждала. Только хотелось пить.
Около четырех часов, когда июньское солнце с трудом пробивалось сквозь ставни, которые я не удосужился открыть, в дом Шевалье позвонила Люси.
Обычно она узнавала новости от Эстеллы. Но на сей раз попросила позвать к телефону меня. Хотя прекрасно знала, что я по-прежнему не раскрываю рта, не желаю отречься от немоты. Франсуа, занятый своими политическими делами, отсутствовал, и я проводил дни в обществе Эстеллы, которая по иронии судьбы в свой декретный отпуск нянчилась со мной.
Эстелла подошла ко мне и приложила трубку к моему уху, ни на что особенно не надеясь. Я даже не шелохнулся.
— Дамьен, — начала Люси решительным тоном, — это Сфинкс. Через час, если вы не подымете свою толстую задницу с этого сучьего кресла, я расшифрую послание без вас.
Ее голос долго отдавался у меня в голове. Словно ему нужно было проделать длинный путь, прежде чем достичь цели. Но каким-то чудом сообщение все же проникло в мой разум. Словно повернулась шестеренка, очищенная от ржавчины. И я внезапно решился открыть рот. Наконец решился. Произнес первую после смерти Софи фразу:
— Пошли вы все на фиг!
Эстелла, по-прежнему прижимавшая трубку к моему уху, вытаращила глаза. Она так давно не слышала моего голоса, что не верила своим ушам.
— Ах так? — язвительно сказала Люси. — Думаю, Софи гордилась бы вами. Страшно гордилась. Жалкий дурак!
Она повесила трубку. Вернее, швырнула.
Я слушал гудки. Эстелла не шевелилась. Она пристально смотрела на меня. Я не знал, поняла ли она, что Люси уже завершила разговор. Внезапно я вскочил, прорычав:
— Дуреха!
И ринулся на второй этаж. Одним духом взлетел по лестнице, оставив Эстеллу в гостиной. Я бежал изо всех сил, словно обезумев. Эстелла, должно быть, подумала, что я собираюсь выпрыгнуть в окно. Она тоже вскочила и устремилась следом за мной. Но когда она, запыхавшись, держа обеими руками живот, примчалась в кабинет своего мужа, то увидела меня за компьютером. В окно я прыгать не собирался.
По щекам моим текли слезы. Но это были слезы жизни. Глаза у меня широко раскрылись. Я неотрывно глядел в экран монитора. Пожирал его глазами.
Со дня смерти Софи бумажка с кодом лежала у меня в кармане Я всегда сжимал ее в кулаке, страстно желая выбросить, но не решаясь сделать это. Одной рукой я сжимал листок с кодом. Другой — пулю, которая расплющилась о мой бронежилет, о мою грудь. Пулю, которая должна была меня убить.
Но сейчас я вынул листок с кодом из кармана и положил на письменный стол. Всхлипывая, как зареванный мальчик, я стал разглаживать его ладонью.
Потом посмотрел на Эстеллу.
— Сходи за диском Люси, он в кармане моего пальто, — распорядился я, даже не пытаясь быть вежливым.
Она была слишком рада, чтобы обращать внимание на мой тон. И, без колебаний устремившись к лестнице, спустилась настолько быстро, насколько позволяла ей беременность.
Я запустил «Фотошоп». Программа загружалась медленно. В кабинете снова появилась Эстелла. Она протянула мне диск. Глаза у нее блестели. Я потер руки, прежде чем взять диск. Вставил его в компьютер. Открыл файл.
Перед моими полными слез глазами неторопливо возникала фотография таблички. Я поднял листок со стола и пристроил его сбоку от экрана. Как партитуру.
Я дрожал. Все мои страдания сконцентрировались здесь. Две картинки перед глазами. Две детали головоломки в виртуальном единении. Код Йорденского камня, обнаруженный в «Джоконде», и фотография зашифрованного послания Иисуса. Я глубоко вздохнул и вытер глаза рукавом рубашки.
Я начал сравнивать эти две картинки. Слева цифры, справа — греческие буквы. От меня требовалось одно — расшифровать их. В них заключалось послание. Оно было передо мной. Два раздельных элемента, которые ждали два тысячелетия, чтобы их соединили вновь.
Я знал, как нужно действовать. Как действовала бы Люси. Как действовала бы Софи. Но вести игру выпало мне. Одну за другой я отбирал буквы сообразно цифрам. Запомнить это было нельзя. Я схватил лежавшую на столе ручку и продолжил расшифровку, записывая на листке с кодом отобранные буквы.
Эстелла следила за моей работой, сплетая и расплетая пальцы. Взгляд ее перебегал с листка бумаги на мое лицо в поисках ответа, в поисках утешения. Внезапно я расхохотался.
Эстелла попятилась. Должно быть, она решила, что я сошел с ума.
— Что такое? — нервно вскрикнула она, хватая меня за плечо.
— Где-то мы ошиблись. Это полная ахинея! Совершенная бессмыслица!
— Ты уверен? — тревожно спросила она, глядя на фотографию.
— Да! Посмотри! Совершенная бессмыслица!
Я показал ей листок, где была записана новая последовательность греческих букв. Ни одного внятного слова. Никакой логики. Что-то здесь не складывалось.
— Это невозможно! — рассердилась она. — Ты близок к цели! Попробуй еще раз!
Я проверил все еще несколько раз, но ошибки не было. Расшифровка оказалась бессмысленной.
— На табличке все правильно расставлено? — спросила Эстелла.
— Ну да! — убежденно сказал я. — Ты же видишь, буквы следуют друг за другом.
Я ткнул пальцем в фотографию на экране.
И внезапно понял.
— Подожди! — вскричал я. — Ну конечно! Ты права. Какой же я дурак!
— Что такое?
Я вновь захохотал. Схватил ручку, которую бросил на стол, и вновь стал писать.
— Да Винчи писал в обратном порядке! — объяснил я. — Этот придурок Леонардо писал справа налево! Тот же прием он наверняка применил к табличке! Цифры надо брать в обратном порядке!
По щекам моим текли слезы — радости или печали, я сам не знал. Наверное, и то и другое.
Стараясь сохранить спокойствие, я начал записывать букву за буквой на листок бумаги. Первую. Вторую. Я заколебался. Теперь все было верно. Сейчас я прочту послание. У меня не было уверенности, действительно ли оно принадлежит Иисусу, но прочесть его я должен был. Ради Софи. Ради старого дурака отца.
Я положил ручку на листок. Закусил губу.
— Эстелла, — сказал я, повернувшись к ней, — ты не рассердишься, если…
Мне не пришлось договаривать. Она сразу все поняла и улыбнулась мне:
— Ладно, я ухожу. Нет проблем. Я буду внизу!
Она медленно попятилась к двери. Улыбаясь мне. Взглядом она старалась внушить мне мужество. Она знала, что мне нужно остаться одному.
Эстелла была прекрасным другом. О лучшем я и мечтать не мог. Подобно Франсуа, она понимала меня лучше, чем, быть может, понимал себя я сам. В любом случае она любила меня сильнее, чем я сам себя любил. Она тихо закрыла за собой дверь кабинета.
Я остался один. Один перед близкой к разрешению загадкой. Как бы мне хотелось, чтобы Софи была здесь. Но я должен был сделать это без нее. И ради нее.
Здесь было то, что могло вернуть меня к жизни. Здесь, в этой табличке. Передо мной. В этом послании, которое оставалось только перевести. В послании, важность которого пресса так и не поняла. Которое не могли расшифровать наши враги. Ибо так и не сумели соединить два элемента головоломки. Только нам это удалось. Я покачал головой, придвинул кресло поближе к столу и вновь приступил к отбору букв. Послание принадлежало мне, Я имел на него все права. Это было наследство, завещанное мне отцом и Софи.
Одну за другой я записывал буквы на листке. Третью. Четвертую. Постепенно послание обретало форму. Одно слово, второе. Простая греческая фраза. Которой, быть может, две тысячи лет. Послание Христа человечеству.
Euaggelion.
Учение, которое современники его недостойны были познать. А мы? Сегодня? Достойны ли мы услышать наконец-то, что желал поведать нам этот странный человек? Стали ли мы лучше за эти две тысячи лет? Добились ли прогресса? Смерть Софи — это прогресс? А преступления «Бильдерберга» и «Акта Фидеи»? Сильно ли мы отличаемся от тех людей, что распяли Христа? Сколько человек погибло, чтобы сохранить эту тайну? Сколько — чтобы раскрыть ее?
Руки мои дрожали. Ногтем указательного пальца я подчеркнул только что расшифрованный мною текст.
Восемь греческих слов. Иисус говорил на арамейском, но послание свое оставил нам на греческом. Благородный язык. Язык мудрецов. Я не занимался греческим уже более десяти лет, поэтому мне пришлось несколько раз перечитать фразу. Но понадобилось совсем немного времени, чтобы я понял наконец смысл послания.
Такое оно было простое. Совсем не теологическое. Не мистическое откровение. Не догмат. Не закон. Не наказ. Обычная сентенция.
Я с улыбкой повторил эту фразу. Ен то космо есмен монои пантаксои тес гес.Я мысленно перевел фразу на привычный язык: мы одни во вселенной. Тридцати трех греческих букв хватило, чтобы передать нам столь простую и вместе с тем самую главную тайну.
Такой была абсолютная истина Христа, на протяжении двух тысячелетий сокрытая в сердце камня. Знание, которое сделало его единственным в своем роде. Он знал. В этом ли ответ на основной наш вопрос? В этом ли тайна нашей печали? Единственное, что мы не узнаем никогда, невзирая на все наши успехи в науках и искусствах. Как узнать, ждут ли нас в бесконечной вселенной другие существа? Как ответить на этот вечный вопрос? Теперь я это понимал. Знать, что мы одни, — в этом и состоит абсолютная истина. Ибо мы никогда ничего не откроем в бесконечной вселенной. Это единственный вопрос, на который никогда не найдем ответа.
Я не знаю, подлинное ли это послание. Как узнать? И даже если оно подлинное, ничто не доказывает правоту Иисуса. Был ли он благородным визионером, получившим абсолютное знание?
Но сейчас я понял, что это не имеет никакого значения. Подлинная или нет, эта фраза изменила мою жизнь.
Более того, она придала ей смысл.
Ибо впервые в жизни я согласился с тем, что эта истина может быть абсолютной. Я согласился с тем, что мы, вероятно, в самом деле одни. Одни во вселенной.
Я осознал, что это ставит под вопрос все. Что это меняет все наши перспективы.
Вопрос по-прежнему остается открытым. На протяжении столетий человек жаждал обнаружить во вселенной кого-то еще. Богов, пришельцев, духов… Хоть кого-нибудь. Чтобы не быть одному. И мы продолжаем искать. Для многих это даже единственная надежда. Но не отдаляет ли нас эта надежда от того, что мы действительно должны искать? Бегство к другому, к неизвестному — не это ли освобождает нас от ответственности?
А если вдруг сомнения отпадут? Если в одно мгновение мы согласимся с этим простым посланием, пережившим века? Если прислушаемся к наставлению этого необычного человека? И сомневаться будет уже нельзя? И поиски других лишатся всякого смысла?
С тех пор я постоянно размышляю о нашей ответственности. О смысле наших жизней, которые обрели уникальность. О важности каждой из них. Важности для нас самих и для всей вселенной. Я постоянно размышляю о значении человечества. Нашего человечества. Нашего присутствия здесь.
Потому что, если мы одни, мы не имеем права исчезнуть. Мы не имеем права на ошибку.
В этом все. Мы не имеем права допустить, чтобы нас уничтожили.
С того дня, как было переведено послание Иисуса, я не могу не думать о его жизни. О смысле его наставлений. Отныне все кажется мне совершенно иным.
Я вспоминаю слова Софи, которая, между прочим, не верила в Бога. Она говорила примерно так: «Одно из главных наставлений Христа, «любите друг друга», предназначено лишь для того, чтобы подготовить людей к посланию».
Каждый день эта фраза звучит у меня в голове.
Я не знаю, какими будут последствия нашего открытия. Мой отец полагал, что Иисус не желал вручать послание своим современникам, считая их неготовыми к нему.
Но истинный вопрос вот в чем: готовы ли к этому мы?
Как будут реагировать люди? Подвергается ли в этом послании сомнению само существование Бога? Готовы ли люди согласиться с тем, что они одни? Что нет ответа в каком-то другом месте? И что нет спасения в каком-то другом месте? И что мы должны искать ответ в нас самих. И что можем верить лишь в человека. И что для этого мы должны стать достойными нашего собственного доверия.
Обладаем ли мы достаточной зрелостью, чтобы понять значимость этого послания?
Я не знаю.
Пока же я думаю только об одном. Надо жить. И это будет первым шагом.
Я спрашиваю себя, стоило ли послание того, чтобы Софи и мой отец умерли ради него. Так ли оно значимо, чтобы «Бильдерберг» и «Акта Фидеи» пошли ради него на убийство? Разумеется, нет. Ни одна тайна в мире не может оправдать смерть живого существа. Ни одна не заставит меня забыть Софи. Ни одна не исцелит мою рану.
Но именно так обстоит дело. «Акта Фидеи» и «Бильдерберг» были готовы на убийство, чтобы узнать тайну Иисуса. Впрочем, они еще не знали, в чем состоит послание, когда дошли до этого. Наверное, они вообразили, что в нем таится какая-то страшная угроза для их организаций. Или же надеялись, что эта тайна даст им такую силу, какую нельзя купить ни за какие деньги.
В любом случае они ошибались, но Софи умерла.
Главный редактор программы «Девяносто минут» спросил меня, можно ли ему завершить расследование Софи. Я ответил, что не имею права препятствовать этому. Я помню слова Софи: «Если не мы откроем тайну Йорденского камня, кто даст нам гарантию, что она станет достоянием людей?» Да, она определенно хотела, чтобы люди знали.
Сейчас мне нужно время, чтобы все обдумать. Я осушил слезы. Попросил прощения у Франсуа и Эстеллы. У малышки Люси. В Нью-Йорк я не вернусь. Завтра я отправляюсь в Горд. У меня там дом. Да и мотоцикл надо забрать.
И я, быть может, последую совету Франсуа: напишу книгу. Если смогу найти верные слова. Комната отца на третьем этажа дома в Горде — идеальное место для того, чтобы спокойно писать. Создать наконец нечто другое.
И мне надо принять еще одно решение. Эстелла и Франсуа попросили меня стать крестным отцом их дочери. Почему бы нет?
Но прежде всего я пойду к Жаклин, пока она не вернулась в Англию. Мы выпьем виски в память о женщине, которую оба любили. И я попробую улыбнуться.
Мне кажется, Софи это бы понравилось.